Текст книги "Ошибка канцлера"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Митава
Дворец герцогини Курляндской
Герцогиня Курляндская Анна Иоанновна и мамка Василиса

– Мамка, мамка, куда подевалась, мамка! Да скорее же ты! Когда надо, век не докличешься!

– Бегу, ясынька, бегу! Случилось, што ль, чего?

– Мамка, в царицы меня выбирают в Москве, государыней ставят!

– Чтой-то ты, голубушка, в себе ли – в какие царицы?

– В наши, в русские! Верховники в совете тайном на мне сошлись, что мне императрицей быть, мне, мамка!

– Господи! А нету ли обману тут какого? Сразу и в царицы? С чего бы, матушка?

– Да верно, верно все, мамынька! Павел Иваныч Ягужинский тайно нарочного своего прислал упредить, приготовить. Вон он – на кухню послала. Поест – и в обратную дорогу, чтоб никто не видел.

– Ой, ну дай ему господь всех благ, хорошему человеку. Только как можно на кухне-то, Аннушка! С такой вестью в парадных горницах принимать надо, одаривать. Радость-то, радость какая, как во сне!

– Еще чего, в парадных горницах! Совсем, мамка, соображение потеряла – нарочного, да в царицыных покоях.

– Ну уж сразу и царицыных. Ты доживи, покуда настоящие послы приедут, в ноги поклонятся, просить станут, да и того мало. Еще до Москвы доехать надоть, в собор Успенский войти. Вот как скипетр да яблоко державное в белы рученьки возьмешь, тогда и толкуй о царицыных покоях. А покамест молчи. Счастье-то, оно пугливое, враз улетит – ищи свищи, не отыщешь. А щедрость твоя, царевна, окупится, еще как окупится. Ведь первый человек от тебя, царицы-то, в Москву поедет, сказывать станет. Ой, не скупись, Анна Иоанновна, еще успеешь, бог даст, казну царскую считать, а сейчас из последних грошей да по-царски одари. У самой нет, я за тебя все, что припрятала, отдам. Да случилось-то все как, скажи.

– Сама толком не знаю. Вроде хотели Долгорукие после смерти племянника невесту его невенчанную царицей объявить, словно сердцем чуяли, титул ей такой дали – государыня-невеста, завещание сочинили.

– Сами?

– Сами.

– Во бесстрашные, во бессовестные!

– Погоди ты! Сочиняли да не досочинили, в раздор пришли, про что, значит, в завещании писать.

– Знамо дело, каждому куска пожирней хочется.

– Еще как хочется. До престолу-то им ступеньки одной не хватало – ведь в день, что свадьбу назначили, племянник-то помер. А тут другие верховники спохватилися. Раз промеж Долгоруких согласья нет, чего с ними силами не потягаться. И потягались. Так и объявили: мол, никакой государыне-невесте в царицах не бывать, а выбирать, мол, только из дому царского. Вот меня и выкликнули.

– А Елизавета Петровна как же?

– А тебе-то что за печаль? С чего это ты к ней в заступницы пошла?

– Глупостей-то, дитятко, не городи: за нее вон как солдаты стоят, за отцовскую-то кровь. Быть того не может, чтоб разговора о ней не было.

– Был, был, да только она сама даже в Москву приехать не соизволила, в слободе своей заперлась, робенка, сказывают, родила.

– И ты родила. Так что ж за резон от того свое счастье упускать. Баба и не раз, и не два родит, такая уж у нее доля, а престол раз мелькнет, потом разве сниться будет.

– Не захотели ее верховники, даже слушать про нее не стали. Только меня захотели. Кондиции для меня составили.

– Это еще что такое?

– Ну указ такой, что мне делать, а что им – Верховному совету. Если соглашусь, быть мне царицей, если нет...

– Какое еще «нет», с ума, что ли, спятила?

– Да вот Ернест Карлыч.

– Чего – Ернест Карлыч?

– Говорит, посмотреть надо, подумать. А я как сказать ему, не знаю.

– Чего ему смотреть, не его, Бирона, на царство выбирают, чего ему думать, когда тебе государыней становиться. Ишь думатель какой чужим коштом сыскался. И не вздумай тянуть, Анна Иоанновна, не упусти своего часу – не повторится.

– Да он, мамка, будто сердцем чует – первым словом там, чтоб мне без него в Москву ехать.

– И поезжай без него, эко дело!

– Обещаться я должна, что не возьму его совсем, чтоб жить мне в России без него.

– Так не проживешь, что ли? Еще как проживешь! Все равно, какой он Ивану Ивановичу-то отец: ни дите про то знать не будет, ни кто другой. Уж мы секрет-то убережем, а дите твое взрастим как надо.

– Да я не про то.

– Так про что? Аль думаешь, в России дворян мало, молодых да пригожих, только глазом моргни, каждый царицу утешить за счастье почтет.

– Не поверю я никому, мамка, нипочем не поверю! Может, и он такой, да с малого начинал, не на большое льстился. Да и привыкла я к нему, ненадобен мне другой. Слышь, ненадобен!

– А коль ненадобен, и на то способ есть. Как есть на все согласна будь, все подписывай, чего скажут, а царицей станешь, там и решать будешь: то ли тебе чужие приказы слушать, то ли другим перед матушкой-государыней в струне стоять. Думаешь, плетет старуха невесть што? Последнего разума лишилась? А ты вспомни, лебедушка, тетеньку-то свою, блаженной памяти царевну Софью Алексеевну. Разве не так она советчиков своих обошла, не так от князей Хованских, что стрельцами командовали, избавилась? Хотела князюшку своего Голицына Василья Васильевича обок себя у престола видеть, и видела. Кто ей, покойнице, указ был? Вот и ты обожди своего времечка. Теперича недолго уж – дольше терпела!

Казалось бы, бушевавшие вокруг престола страсти могли и не коснуться Москвы, тем более замоскворецкого ее затишья. Но действительность выглядела иначе. Каждое петербургское решение эхом катилось по старой столице. Сведения М. Д. Рудольфа нашли свое подтверждение. Купец Иван Комленихин в Москве в 1720 году жил и, судя по актам купли-продажи, двором владел в климентовском приходе. Почему бы ему и не позаботиться о своей приходской церкви? Так вот ответ на это «почему» мог быть только отрицательным.

Первого июня 1701 года невиданной силы пожар в считаные минуты охватил Кремль. Сгорели все деревянные постройки. Растрескались от жара каменные стены. Растопился лед в глубоких погребах. Земля, как в ужасе писал летописец, на четверть аршина вглубь превратилась в раскаленные уголья, а снопы огненных брызг раз за разом поджигали струги на Москве-реке и сады в Замоскворечье.

Известие о страшном бедствии не тронуло Петра. Мыслями он далеко от старой столицы. Рухляди в теремах не придавал значения. Кремль давно хотел переделать по новому образцу. В конце концов, несмотря на все утраты, пожар пришелся только на руку: ни тебе споров с советчиками, ни тебе обсуждений со староверами.

По первому царскому указу следовало подготовить на пепелище место для Комедийной хоромины: выписанные из Европы актеры со дня на день могли приехать в Россию. Сказалось ли тайное сопротивление московских дьяков, в чем подозревал их ведавший строительством Головин, действительно ли не хватало времени на разборку пожарища, но хоромина выросла у кремлевской стены со стороны Красной площади. Зато задуманный Петром Арсенал или «Цейгоус» занимает весь выходящий на Неглинную угол Кремля.

Бесполезно и опасно приводить какие бы ни было доводы для задержек строительства. Петр думает о хранилище оружия, амуниции и одновременно о музее славы русского войска, где могли бы храниться военные трофеи. Пусть Северная война еще не приносит побед, он не сомневается – победы будут, много побед.

Но с первыми успехами у берегов Балтики проходит и интерес к московской стройке. Архитекторы и строители нужны для новой столицы, которой предстоит встать на берегах Невы. Сначала в Петербург переводятся все казенные мастера. В 1714 году следует царский указ запретить в старой столице и по всей стране каменное строительство, чтобы не отвлекать каменщиков от единственного важного, с точки зрения царя, дела. Принимая в свое время подобные же меры, Борис Годунов грозил мастерам и их семьям за непослушание тюрьмой и батогами. Петр не собирается наказывать за нарушение запрета. Достаточно, если нарушитель возведет точно такое же по размерам и стоимости сооружение в новой столице – налог столь ощутимый, что ослушников попросту не оказывается.

Нет, исключения конечно же были. Но все наперечет, все с ведома и разрешения самого Петра. Не станет ограничивать он именитых людей Строгановых в их тщеславном желании возвести на московском дворе собственный каменный храм – щедро и безотказно поддерживал деньгами все петровские замыслы глава семьи. Другое дело, что умел получить свое монополиями да ничего на первых порах не стоившими царю привилегиями. Нельзя было не разрешить достроить церковь Казанской Божьей Матери в Воскресенском монастыре Кремля – ведь хоронились здесь все женщины царской семьи, а среди них и нежно любимая сыном Наталья Кирилловна. А разве не хотелось увидеть завершенной начатую в 1705 году в честь собственных соименных святых да еще, как утверждает легенда, и по собственному чертежу церковь Петра и Павла на Новой Басманной? По другим соображениям не прекращались работы в церкви Благовещения на Тверской, впрочем, велись они так медленно, что подошли к концу лишь во времена Анны Иоанновны. Иных исключений относительно царского запрета в городе не было.

Не стало Петра, но никто не подумал отменять запрета. Едва замеченным промелькнуло царствование Екатерины I. Переехал и обосновался в Москве под предлогом предстоящего коронования на царство сын царевича Алексея – Петр II. И только при нем, 31 января 1728 года, последовало милостивое разрешение: «Впредь с сего указу в Москве всякое каменное строение как в Кремле, в Китае, так и в Белом и в Земляном городах, кто как похочет, делать позволить».

Царевичев сын мечтал остаться в старой столице навсегда, но предусмотрительные придворные не торопились использовать появившуюся возможность и обзаводиться московским хозяйством: неопределенным представлялось после падения Меншикова само правление мальчишки-императора, мало симпатий вызывали и его новые фавориты Долгорукие. Люди многоопытные предпочитали выжидать, и ожидание оказалось куда каким недолгим. В январе 1730 года Петра II уже нет в живых, в первых числах февраля в Москву торжественно въезжает очередная императрица Анна Иоанновна. Она тоже будет колебаться с выбором столицы, тоже задержится в Москве не на один год, и все же придворные предпочтут строительству приобретение старых московских дворов. Даже коренной москвич, живописец Иван Никитин, и тем более не имевший с Москвой никаких связей любимый императрицын портретист Луи Каравак.

Документы Синода подтверждали: ни одна церковь не могла быть ни перестроена, ни тем более возведена заново без специального разрешения, так называемой «строельной грамоты».

На Климента подобной грамоты в течение двадцатых – тридцатых годов выдано не было. И это еще одно доказательство необоснованности утверждения о комленихинском строительстве.

Церквей в Замоскворечье было множество. Стояли они тесно, отнимая друг у друга скудные приходские дворы. Если у одной насчитывалось их до двух сотен, то в другой могло не набраться и десятка. Климентовский приход к числу состоятельных не принадлежал. И хоть приписано было к нему двадцать пять дворов, платил он церковным властям одну из самых низких пошлин: кругом причты отдавали по десяти алтын, с Климента причиталось всего три алтына две деньги. Потому и в торжественном церемониале погребения царевны Прасковьи Иоанновны климентовским попу с дьяконом было отведено самое последнее место среди священнослужителей Замоскорецкого сорока.

Лишних денег в приходе не водилось. Не стало в 1729 году у Климента дьякона, возвели на его место собственного дьячка, а нового младшего причетника взяли из числа сельских: дешевле обходились, меньше требовали. Сыскался такой «Московского уезда, вотчины князь Львова от церкви Покрова, что в селе Покровском». Хлопотали о назначении поп Симеон Васильев с прихожанами, и тoт же Симеон в 1743 году кланялся о назначении церковным старостой посадского человека Николая Дмитриева Левина. Старостой каждая церковь норовила иметь одного из самых состоятельных прихожан, климентовский приход лучшей кандидатурой не располагал. Левин значительного капитала не имел, значит, приходилось довольствоваться малым. Имени же Ивана Комленихина среди щедрых, доброхотных деятелей так и не промелькнуло. Чтобы дознаться каких-то подробностей о Клименте, приходилось отступать во времени в допетровские годы, иначе говоря, рубежом начала поиска брать XVII век.

Лондон
Дом министра кабинета вигов Роберта Вальполя

– Вы уже покидаете нас, миледи?

– О да, осталась одна прощальная аудиенция у его королевского величества – и мы с мужем можем ехать.

– Жизнь Лондона много потеряет с вашим отъездом. Но я бесконечно завидую вам.

– Вы, милорд? Нашей поездке в Россию?

– Именно в Россию – эту могущественную страну. Место посланника при русском дворе всегда было одним из трудных, зато и многообещающих в отношении карьеры дипломата. Но главное – это интереснейшее время, очевидцами которого вам придется стать.

– Это так интересно – приход новой императрицы? Насколько я знаю от мужа, Анна Курляндская до сих пор ничем не сумела себя проявить на поприще политики – совершенно бесцветная фигура.

– Бесцветная до дня вступления на престол не означает – ничего не обещающая в будущем. Не уверен, что русские обеспечили себе этим выбором спокойную жизнь. Те, кто вынуждается обстоятельствами так долго молчать и растворяться в неизвестности, обычно находят в себе силы для совершенно неожиданных действий.

– Вы начинаете меня интриговать, милорд.

– И поверьте, это не пустые слова. Анна в роли императрицы еще сумеет о себе заявить. Все дело в том, чтобы загодя предугадать и по возможности использовать в наших интересах ее поступки.

– Уверена, депеши моего мужа вполне удовлетворят вашу потребность в освещении русских событий.

– Ни минуты не сомневаюсь и все же предвижу, чего в них будет не хватать.

– Вы предубеждены против возможностей лорда Рондо?

– Упаси бог! Я имел в виду другое. Лорд – мужчина...

– Надеюсь!

– И как всякий мужчина склонен стремиться к объективности.

– Это порок?

– Не порок, но неизбежная черта мужской натуры.

– Разве объективность не великое преимущество перед субъективностью нас, женщин?

– Вы можете удивляться, миледи, но, с моей точки зрения, нет.

– О, да вы оригинал!

– Нисколько. Вам никогда не приходило на ум, что пресловутая мужская объективность в действительности означает безразличие ко всем тем на первый взгляд незначительным особенностям характера, маленьким порокам, слабостям, из которых в конечном счете соткана человеческая натура? Женщины начинают именно с них. Поэтому их наблюдения, казалось бы слишком личные, неспособные к обобщенной оценке человека, дают почву для очень правдивого и точного портрета.

– Вы так думаете? Как интересно! Непременно постараюсь понаблюдать сама за собой.

– И главное – за окружающими, миледи. Если бы в вашей петербургской великосветской жизни нашлись свободные минуты, чтобы поделиться этими наблюдениями, скажем, со мной или с моей женой.

– В дополнение к официальным депешам моего мужа?

– Одно не будет иметь к другому решительно никакого отношения. Мы были бы рады самым обыкновенным светским новостям в вашем изложении и с вашими замечаниями по поводу отдельных лиц и событий. Вероятно, воспитываясь в монастыре, как и моя жена, вы вели дневники и, во всяком случае, писали длинные и обстоятельные письма родным и приятельницам.

– Я предпочитала письма. Моя кузина воспитывалась в ином аббатстве, и мы делились с ней новостями.

– Так у вас есть и опыт.

– Если это можно назвать опытом!

– Его королевское величество будет признателен вам за эту услугу и не преминет принести соответствующую благодарность.

– Как это мило со стороны его величества! Но если говорить откровенно, то это я должна быть признательна вам за возможность рассеивать скуку, которая, я в этом не сомневаюсь, начнет донимать меня в Петербурге.

– Я могу только позавидовать вашему супругу, миледи. Умная жена...

– Это такое ужасное наказание для мужчины!

– О, не ловите меня на слове – я же не сказал, ученая, а это далеко не одно и то же. И еще маленькая подробность, миледи. Вполне вероятно, вам придется встретиться при петербургском дворе с семейством Бестужевых. Каждое соображение Алексея Бестужева, нашего давнего и преданного друга, представляет для нас огромную ценность. Не думаю, чтобы вам захотелось афишировать знакомство с ним – случайные встречи на вечерах и балах будут вполне достаточны для невинного обмена новостями и мнениями. Он уже немолод, но по-прежнему хорошо танцует и не сторонится танцев. Лишний менуэт с превосходным партнером не вызовет любопытства.

– Но ведь выбор придется делать ему.

– Поверьте, он не ошибется в нем, миледи.

Петербург. Зимний дворец
Императрица Анна Иоанновна, архитектор Доменико Трезини, дворяне

– Так вот что я вам скажу, господа дворяне, непотребства в государстве моем не потерплю. Сказывали мне, что невеста-то порушенная, голубица наша чистая, Екатерина свет Алексеевна Долгорукая младенца родила.

– Истинная правда, ваше императорское величество, – 17 апреля девочку. Долгорукие сказывают – от покойного императора.

– От императора, значит! Ишь ты, какие ловкие выискались. Да не то диво, что брюхатую девку под венец совали – на шестом ведь месяце венчать собрались! – а то, что выпорка чужого за кровь царскую выдать решились.

– Ваше императорское величество, у Долгоруких доказательства.

– Знаю я все их доказательства! Без ихних доказательств правды дозналась и каждый раз дознаваться буду, жизни людской не пожалею, а до истины доберусь. Это Петра-то за отца выдать собрались, а как же с кавалергардом Нестеровым-то расплатились? Чем от родителя-то истинного откупились? Аль в сговор с ним вошли?

– Конечно, ваше императорское величество, раз ложь доказана...

– Доказана? Это с каких пор императрице доказывать надо? Сказала, и будет с вас, так, значит, и есть. С Долгорукими разобраться немедля.

– Как прикажете, ваше величество.

– Уже приказала. А теперь с другой голубицей-то нашей, цесаревной Елизаветой свет Петровной. Александра Бутурлина у нее отобрали, за поручика взялась. Как только находить успевает, знать, материнская кровь играет. Детей нарожала и ходит, будто так и надо, будто царской дочери все дозволено, будто и стыда на нее нет. Поручика-то ее в Ревельский гарнизон немедля отослать, чтоб комендант ревельской фон Альден за ним особо присматривал, с глаз не спускал. Не по чину боек, не по званию. С цесаревной ночку скоротать – еще не на престол подняться. Далеко кулику до Петрова дня!

– Ваше величество, столь решительные меры, обращенные против стольких членов семейства царского и дворян известных, могут вызвать на первых порах нежелательное впечатление.

– Мне оно желательно, а господа дворяне перетерпят.

– Вот тут еще, ваше величество, Егор Столетов просил униженно вашего милостивейшего разрешения из штата цесаревны на службу к Василию Владимировичу Долгорукому перейти.

– Какой такой Столетов?

– Да тот, что у Вилима Монса в канцелярии состоял, стихи еще любовные ему сочинял. С Иваном Балакиревым вместе они были, а потом приговорены на работы в Рогервик на десять лет. Императрица Екатерина Алексеевна их освободила.

– Вот оно что, решил у Долгоруких счастья попытать. Пускай пытает, все равно цесаревне Елизавете докука, как люди-то от нее бегут. Разрешаю. Да, а архитекта я петербургского вызывала Трезина, где он?

– Дожидается аудиенции, ваше величество.

– Пущай войдет. Докладывай, господин архитект, какой там порядок во дворцах петербургских, что чинить, что переделывать надо. Я в старой грязи жить не стану, мне чтоб все в превосходном виде.

– Ваше императорское величество, починка потребна самая незначительная...

– Смотри, Трезин, лучше больше запроси, да больше сделай. Не дай бог тебе не потрафить! Главным тебе больше не быть. Только и в простых архитектах тогда на службе не оставлю: денег на вас николи не напасешься. Ты вон в прошении еще и о родне писал – тут и племянник, тут и сын. Неужли архитекты все?

– Так точно, ваше величество.

– Ну это еще поглядим, какой прок от них быть может. Баудиректор у меня свой на примете, не вам, здешним, чета. Ему подчиняться будешь. Он и о родне твоей решит – работать им на нашей царской службе аль из России за ненадобностью уезжать. Ступай! Коли запонадобишься, пошлют за тобой, а досмотр дворцовый полный представь немедля. Рано или поздно в Петербург всем двором ехать придется, так чтобы к тому часу все по моему вкусу выправить.

...Это верно, что интересовал меня нынешний Климент. Но он стоял на земле, которая слишком много видела, и кто знает, не остался ли он единственной памятью всех прошедших лет. Даже самые почитаемые, самыми известными зодчими построенные церкви не были в Москве вечными. Подобно всем зданиям, они ветшали, разбирались, возводились заново. Свое слово говорила менявшаяся мода – мог же Н. В. Гоголь считать все произведения XVII века безвкусными, а В. И. Баженов отдавать предпочтение кремлевскому Арсеналу перед Василием Блаженным, представлявшимся ему бессмысленным нагромождением непродуманных архитектором форм! Появлялись новые материальные возможности, а то и новые строительные материалы. Заявляли о себе нежданные дарители, которым таким важным представлялось утвердить свое положение, значение, иной раз выполнить жизненно важный обет.

В Москве – да и не в ней одной! – была привычка строить на старом месте, да еще на старом фундаменте, используя по возможности старые стены и уж обязательно кирпич. Сохранялось обычно старое посвящение, входившее в городской и народный обиход. Но с Климентом даже в этом не все было понятным.

Начать с посвящения. Климентовские церкви – не редкость в Новгороде Великом и Пскове. По каким-то местным соображениям Климент один из любимых покровителей, которого охотно выбирали жители «концов» – улиц, расчетливо, вскладчину возводившие свои храмы и для молитвы, и для спасения от неприятелей в годину лихолетья, и для сбережения всем скопом своих трудно нажитых богатств. В Москве Климент – редкий гость, да и то лишь до конца первой трети XVII века. А обращались к нему почему-то стрельцы – полка Михаила Рчинова за Петровскими воротами, рядом на Трубе, у Яру в Стрелецкой слободе и в «Михайловом приказе у Баскакова».

Но ведь и замоскворецкий Климент не представлял исключения. Он стоял на границе стрелецкой слободы – Пятницкая улица кончалась на нем, переходя во «всполье». И может быть, самая первая поставленная в этом урочище соименная церковь связана с Климентием Хитрово, жившим рядом еще во времена Ивана Грозного. Хитрово сохраняли за собой родовой двор без малого две сотни лет. Дворяне «по Московскому списку» – коренные москвичи, воины и военачальники, вписавшие свои имена в военные летописи, воеводы. Верно одно – Климент существует уже на самом первом плане Москвы.

Борис Годунов: «А ты, мой сын, чем занят? Это что?» Царевич Федор: «Чертеж земли московской». Упомянутый в пушкинской трагедии, он так и существует в науке под именем «Годунова чертежа», выполненного соответственно где-то до 1605 года и напечатанного спустя четырнадцать лет в географическом атласе Герарда Меркатора, автора известной картографической проекции. Не просто план – изображение, пусть и очень схематическое, домов, укреплений, церквей. На Пятницкой улице три церкви, и остается удивляться точности глазомера древнего картографа – измерительными приборами ему пользоваться в Москве не пришлось: все три почти точно соответствуют поныне существующим церквям черниговских чудотворцев Федора и Михаила, Троицы в Вишнякове – еще одной стрелецкой слободе и Климента.

Автора чертежа по-своему поддерживают и самые беспристрастные свидетели времени – отчетные денежные документы. Патриархия взимала с каждого приходского попа налог, не допуская ни малейшей задолженности. В чем, в чем, а в деньгах у патриарха поддерживался образцовый порядок. Упоминание Климента встречается в 1625 году, и дальше перерыва в платежах нет. Значит, не тронули его большие московские пожары 1626 и 1629 годов, значит, – и это еще более существенно – Климент сохранялся в своем варианте XVI века вплоть до середины XVII столетия.

В пятидесятых годах очередной климентовский поп, Варфоломей Леонтьев, вносит положенную дань и хлопочет о «патрахельной» грамоте, разрешавшей совершать богослужение вдовым священникам. Брак в жизни попа значил многое. Без жены его не полагали в священнический сан, со смертью жены церковные власти начинали сомневаться в его нравственности. «Патрахельные» грамоты на основании свидетельства прихожан о добропорядочном поведении их пастыря приходилось выправлять каждый год, а то и раз в полгода. Не угодить приходу при таких обстоятельствах означало наверняка его лишиться. Правда, Варфоломей отправляется «на службу с государем» – уходит в Ливонский поход Алексея Михайловича, закончившийся после осады Риги перемирием 24 октября 1656 года. Но никакие заслуги не избавляют попа от необходимости по возвращении снова хлопотать о грамоте на свой былой приход.

К следующему году относится землемерная книга, уточнявшая размеры собственно церковной земли. Ее при Клименте числилось по измерениям наших дней около двенадцати соток двадцать сажен по Климентовскому и четырнадцать по Голиковскому переулкам. И удивительное ощущение – ничто в этих размерах не изменилось. От тех далеких лет пришел замысловатый изгиб Голиковского переулка, и ширина Климентовского, и расстояние до ближайших домов.

Сегодня нас со всех сторон окружает теория. Теория развития градостроительных замыслов, теория градостроительных решений прошлого, теория того, что можно сохранить и чем необходимо, просто необходимо – и чем скорее, тем лучше, – поступиться. Город по сиюминутным представлениям, не оставляя возможности будущим поколениям искать иных, наверняка более совершенных решений, а нам самим по-настоящему вдуматься в то, что творят руки, обретшие силу и возможности мощнейших механизмов.

А ведь жили одинаково расчетливо и тесно во всех городах европейского Средневековья. От улицы Здыхальни в Вологде до улицы Запечек в Старом городе Варшавы и до лондонского Гроу-стрит на двор приходилось по двести квадратных метров. Две сотки на жизнь и на все хозяйственные нужды, которые в Московском государстве конечно же имели свои особенности. В Москве рядом с жилым домом стоял не уступавший ему в размерах хлев. Вся разница – для себя строили из ели и сосны, для скотины – из дуба. Людям был нужен «легкий дух», скотине – тепло. Нельзя было обойтись без собственного колодца с непременным журавлем, без погреба и грядок, без пары-другой плодовых деревьев, а на межах без травы барщ, шедшей и на закваску и в щи. Даже родные могилы были рядом – у приходской церкви. Жизнь замыкалась в узком и исчерпывавшем все нужды кругу.

Двенадцать соток климентовского «монастыря», как называлась приписанная к церкви земля, выглядели вполне достойно среди своих двадцати пяти дворов, хоть умудрялись умещаться на них и поп, и дьякон, и дьячок, и непременная баба – «просвирница». Непонятно было одно – как можно здесь разместить еще одну церковь? Между тем вторая церковь появилась. В 1662 году документы отметили завершение церкви Знамения «у Климента» на средства думного дьяка Александра Дурова.

Но, может быть, здесь все-таки крылась простая неточность? Знаменская церковь заменила Климентовскую? Или перестроенная заново церковь получила новое официальное название, как то полагалось, по главному своему алтарю, тогда как традиционное имя Климента осталось связанным всего лишь с приделом? Каким образом мы по сей день пользуемся названием церкви Василия Блаженного на Красной площади, тогда как в действительности это собор Покрова на Рву и престол в честь похороненного рядом юродивого был достроен после завершения первоначального ансамбля? Больше того, юродивый, привлекший со временем внимание посвятившего ему рассказ Льва Толстого, заслонил подлинный смысл собора – своеобразного и радостного памятника победам русского оружия. Ведь каждая из его церковок увековечивала одну из битв Казанского похода Ивана Грозного, а посвящение главного престола Покрову связано с тем, что именно в день этого церковного праздника рухнули стены осажденной Казани.

Наконец, что означало в нашем случае само по себе выражение «у Климента»?