Текст книги "Призрак Виардо. Несостоявшееся счастье Ивана Тургенева"

Автор книги: Нина Молева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Несостоявшееся счастье
Юлия Вревская

Он был уверен: это счастье не может состояться. Почти уверен. Доводы казались такими убедительными. В свои пятьдесят пять лет он выглядел семидесятилетним стариком. Здоровье постоянно давало о себе знать. Неустроенная жизнь, к которой он, в конце концов, почти приспособился, стала привычной, хоть и по-прежнему горькой. Но едва ли не главное – он боялся ответственности за судьбу другого человека. Ее судьбу. Знаменитый русский писатель Иван Сергеевич Тургенев и вдова заслуженного генерала Юлия Вревская.

Двадцать лет разницы, и тем более она казалась совсем молодой. Наверное, сами по себе не останавливали бы Тургенева. Но он знал начало ее жизни, не слишком удачной или совсем неудачной, догадывался обо всем, что ей приходилось испытывать в окружении родных, и боялся возложить на хрупкие плечи любимой женщины лишние переживания и заботы. Любимой…

Они оба понимали, что подошли к порогу большого и светлого чувства. Оба готовы были переступить (уже переступили?) этот порог и не скрывали своих переживаний, хотя и не решались давать им воли. Может быть, еще и потому, что Юлия Петровна была ожившей героиней его романов, той самой воплощенной «тургеневской женщиной», которыми увлекалась вся Россия.

Да она и выросла на тургеневских книгах, дорожила каждым их образом, словом. В отношении нее он не считал себя вправе ошибиться. Другое дело – письма. Сколько же их было!

«Я почувствовал живую симпатию к вам, как только в первый раз вас увидел – и она с тех пор не умалялась». Еще не признание? Но через неделю с небольшим, Юлия Петровна приедет на несколько дней погостить в Спасское-Лутовиново – неожиданный, впрочем, вымечтанный и выпрошенный подарок судьбы! И вот вдогонку уехавшей летят строки: «Когда вы сегодня утром прощались со мною, я – так по крайней мере мне кажется – не довольно поблагодарил вас за ваше посещение. Оно оставило глубокий след в моей душе, и я чувствую, что в моей жизни, с нынешнего дня, одним существом больше, к которому я искренно привязался, дружбой которого я всегда буду дорожить, судьбами которого я всегда буду интересоваться».

И как же неожиданно опустело Спасское-Лутовиново, сколько потеряло вместе с едва промелькнувшей милой тенью, может быть, хозяйки. Может быть… «Мне все кажется, что если бы мы оба встретились молодыми, неискушенными, а главное свободными людьми – докончите фразу сами… Я часто думаю о вашем посещении в Спасском. Как вы были милы!»

Пройдет еще пять месяцев, и уже не из Спасского – из Парижа полетит письмо: «Вы еще настолько молоды, что не можете еще серьезно думать об устройстве себе гнезда, где бы «состариться и умереть». Во всяком случае мне (я теперь говорю с эгоистической точки зрения) хотелось встретиться с вами до подобного окончательного устройства вашей судьбы и до окончательного моего превращения в старика. Пять дней, проведенных нами вместе в деревне, показали мне, что между нами много симпатии…»

Между тем привычная парижская жизнь уже начнет предъявлять свои требования, засасывать в трясину повседневных мелочей, обязательных и необязательных. Обыденному станет трудно сопротивляться – останется лишь надежда на случай. Счастливый случай. И в будущем. В канун нового 1875 года доводы разума, как ему будет казаться, возьмут верх: «Вы пишете, что очень ко мне привязались, но и я вас очень люблю, и много ли, мало ли между нами общего – это в сущности неважно. У нас взаимное влечение друг к другу – вот что важно. Мне очень бы хотелось свидеться с вами, и я надеюсь, что это мое желание весной исполнится. Правда, мы оба тогда будем пить богемские воды, что менее поэтично, но что же делать? – Если вам 33 года, а мне целых 55 – вот что не следует упускать из вида».

Вежливая точка поставлена. Тургенев не принадлежит самому себе. Чего-то и почему-то надо ждать, на что-то зачем-то надеяться. И вдруг, как взрыв отчаяния, испуга, что все может и на самом деле сложиться по его словам, тургеневские строчки из того же Парижа 1 февраля 1875 года: «Уж как там ни вертись, а должен сознаться, что если и не веревочкой и не черт – а кто-то связал нас. Вы мне ужасно понравились, как только я с вами познакомился; потом мы как будто несколько разошлись; но со времени посещения в деревне узелок опять затянулся – и на этот раз довольно плотно. Смотрите не вздумайте ни перерубать, ни развязывать этот узелок…»

«Ялта д. Мельниковой 20 ок[тября][18]75.

Дорогой Иван Сергеевич!

Письмо Ваше застало меня еще в Ялте действительно, а когда выеду в Екатеринодар еще не знаю: скоро сказка говорится, но нескоро дело делается в нашей родимой сторонушке.

Много передумала я в последнее время, сидя на моем чудесном балконе, обсаженном кипарисами, любуясь плеском волн и чудной картиной родного мне юга. Знакомые горы – преддверье Кавказа – перенесли меня «в другую жизнь и берег дальний». Как невозмутимые судьи стоят передо мною эти громады, спрашивая отчета в прожитом. 18-летней женщиной выпустили они меня в житейский омут. С тех пор прошло столько же, но не на радость и счастье ушли эти годы, и не вернула бы я и одного часа из них.

Вам хочется покутить, дорогой Иван Сергеевич, за чем же дело стало. Это так легко и незатейливо. К тому же весь Вавилон у Ваших ног. По всем вероятиям, буду в Париже в половине нашего декабря и всеми силами буду помогать Вам.

Моя дорогая Индия еще и на этот раз ускользает у меня из рук. Принялась я за сборы слишком поздно, и все сделано наполовину. Ранее Генваря я там быть не могу, а это было бы слишком поздно, благоразумие берет верх, и я, скрепя сердце и горько проплакав 4 ночи, решилась отложить все это до будущей зимы и начать в мае с Америки и приготовлений своих не покидаю.

На днях приехал курьер из Коканда, и ждут производства Скобелева в генералы за последние подвиги. В Ливадии никаких приемов нет и все жалуются на скуку. К[няги]ня Воронцова по-прежнему экзальтированна и, кажется, прочит Бульку за гр[афиню] Строганову, дочь Марии Николаевны, на что m-me Скобелева вряд ли пришлет ему свое благословение. Игнатьев уехал, и приехали молодые Мингрельские, остальные все по-прежнему, и гр[афиня] Тизенгаузен и m-llе Тилор все налицо, и всюду тишь да гладь и царская благодать.

На днях давал тут концерт виолончелист Мешков, любопытно было слышать рассказы этого кроткого и смирного человека. Вообразите, он был крепостной Лярских, которые ни за какие деньги не давали ему вольной. Брали сбор с концертов и выдали за него обманом незаконную дочь барина, обещав ей и мужу свободу. Бедная так и умерла с горя. Брат Мешкова – скрипач, также не стерпел и умер в чахотке до манифеста 19 февраля. Все это истинная правда, нисколько не разукрашенная. Несчастный артист сед как лунь и очень нервен, у него осталось 6 человек детей, которых он кормит своим трудом, отказывая себе во всем, но смиреннее и незлобивее человека я никогда не видала. Я уверена, что Вам бы он очень понравился.

Бедный Толстой! Как он страдал. Как больно вспоминать о нем! Такая была чистая и светлая душа. Господь отозвал его в лучший мир, в который он верил. Всякий, кто его знал, помянул его добром. Я горячо помолилась об нем и никогда не забуду.

Итак, до свидания, дорогой Иван Сергеевич, крепко жму как всегда Ваши дорогие руки, не забывайте душой и сердцем преданную вам навсегда Ю. Вревскую.

Адрес мой после 18 ноября – Варшава – poste restante, а до этого Ялта.

Мой поклон Соллогубу и Оболенскому.

Если увидите мою belle-soeur, не говорите с ней обо мне, пожалуйста».

«Если бы мы встретились свободными людьми» – что имел здесь в виду Тургенев, какие обязательства? Для Юлии Петровны, дочери боевого генерала Варпаховского, прожитая жизнь оказалась связанной с Кавказом. Совсем юной она стала женой другого генерала, Ипполита Александровича барона Вревского, начальника Владикавказского военного округа. Громкий титул скрывал под вымышленным именем Вревских побочных детей князя Бориса Александровича Куракина. Трое из них, старших, получили баронский титул от австрийского императора Франца I, младшие, и среди них Ипполит, – в 1822 году от императора Александра I вместе с пожалованным им российским потомственным дворянством.

Юлия Петровна овдовела в год своего замужества, в 1858 году, и единственными воспоминаниями о нем остались сложные материальные расчеты с тремя побочными детьми покойного мужа, которые, впрочем, со временем получили титул баронов Терских. Родственные отношения при всем желании не успели сложиться. Встрече с Тургеневым предшествовали шестнадцать лет одинокой жизни, которую не обошли светские колкости по поводу происхождения фамилии мужа – Вревские были так названы от Вревского погоста Островского уезда Псковской губернии. Невесткой Юлии Петровны была Евпраксия Николаевна Вревская-Вульф, проведшая рядом с Пушкиным все последние дни его жизни.

«Вы меня называете «скрытным», – пишет Тургенев в очередном письме Юлии Петровне, – ну, слушайте же – я буду с вами так откровенен, что вы, пожалуй, раскаетесь в вашем эпитете.

С тех пор как я вас встретил, я полюбил вас дружески – и в то же время имел неотступное желание обладать вами; оно было, однако, не настолько необузданно (да уж и не молод я был), чтобы попросить вашей руки, к тому же другие причины препятствовали; а с другой стороны, я знал хорошо, что вы не согласитесь на то, что французы называют мимолетной связью… Вот вам и объяснение моего поведения. Вы хотите уверить меня, что вы не питали «никаких задних мыслей» – увы! я, к сожалению, слишком в том был уверен. Вы пишете, что ваш женский век прошел, когда мой мужской пройдет – и ждать мне весьма недолго – тогда, я не сомневаюсь, мы будем большие друзья, потому что ничего нас тревожить не будет. А теперь мне все еще становится тепло и несколько жутко при мысли: ну что, если бы она меня прижала бы к своему сердцу не по-братски? – и мне хочется спросить, как моя Мария Николаевна в «Вешних водах» – «Санин, вы умеете забывать?» Ну, вот вам и исповедь моя. Кажется, достаточно откровенно».

И вообще, если говорить о «несвободе» и обязательствах, этот разговор касался только Тургенева, и здесь все было на самом деле совсем не просто.

Пройдет еще 17 лет. Ничто не переменится в положении Тургенева. Незаживающая рана «неправильного счастья» будет отдаваться той же болью. Друзья перестанут давать советы, уговаривать переломить себя. Как давно он писал Льву Толстому: «Я уже слишком стар, чтобы не иметь гнезда, чтобы не сидеть дома!» И там же пояснял: «Я должен буду проститься с последней мечтой о так называемом счастье – или, говоря яснее, – с мечтой о веселости, происходящей от чувства удовлетворения в жизненном устройстве». С появлением баронессы Вревской эта мечта оживала, и если он чего-то и боялся, то того, чтобы отзвуки старой, неизжитой грозы не замутили ее счастья. Именно ее.

Тургенев опасался за женщину, которую столько лет влюбленно и бережно создавал в своих произведениях. Вревская не относилась к числу тех, кто способен бороться за свое счастье и навязывать свою волю. Оставались редкие встречи и переписка, которая продолжалась. И тяжелая болезнь Тургенева, которую от Юлии Петровны он тщательно скрывал: ноги, на которые нет сил встать. Карлсбадское лечение, упоминаемое в переписке, это попытка справиться с изнурительными болями. В Спасском он лежал день за днем, не выходя из комнаты.

Тургенев просит Юлию Петровну прислать ему фотографию: он хотел бы, чтобы она постоянно была рядом с ним, и сердечно благодарит за карточку, как за самый дорогой подарок. «Это очень мило с Вашей стороны, любезнейшая Юлия Петровна, что Вы вспомнили обо мне и прислали свою весьма похожую карточку (я принимаю ее как подарок ко дню моего рождения – он наступает послезавтра, 28-го октября, мне 56 лет!)». С ней делится наиболее важными событиями своей жизни. О том, как пытается помочь H. Н. Миклухо-Маклаю подготовиться к путешествию, неоднократно дает ему безвозмездно значительные суммы денег и ходатайствует перед П. М. Третьяковым о ссуде в 6000 рублей серебром на пять лет без процентов: для «выдающегося нашего естествоиспытателя и путешественника».

В марте 1877 года Тургенев просит Вревскую о любезности: «Вы прелесть и будете еще прелестнее, если не поскучаете прислать мне еще несколько заметок насчет юных нигилисток, которых судят теперь в Петербурге. Факт, что из 52-х подсудимых революционеров 18 женщин – такой удивительный, что французы, например, решительно ничего понять в нем не могут! А меня упрекали критики, что «Марианна» у меня сделанная! Через 3 недели я отсюда выезжаю – это верно – и надеюсь еще захватить процесс и Вас».

Летом они встретятся на даче поэта Полонского, в Павловске, под Петербургом. В последний раз. Для Тургенева станет неожиданностью решение баронессы уехать на фронт турецкой войны в Болгарию. Решение, принятое тихо и бесповоротно. То, как она, казалось, не привыкшая ни к каким лишениям, способна была отказать себе во всем ради раненых, ради сотен солдат, пропущенных через мясорубку войны, представлялось чудом. Юлия Петровна не знала усталости. Не знала раздражения и досады. В болгарских легендах она останется светлой и ясной лампадой любви к ближнему, неиссякаемого сочувствия и всепрощения. Она утешала, писала солдатские письма и вместе с ними письма к человеку, бесконечно ей дорогому, – Тургеневу Их было десять, по словам самого писателя, ничем не выдавших тех трудностей, через которые Юлии Петровне в действительности приходилось проходить. Десять писем… Дальше был сыпной тиф, от которого сестру милосердия оказалось некому лечить. Эта потрясшая Тургенева смерть привела к рождению стихотворения в прозе, так и названному «Памяти Ю. П. Вревской».

«На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный госпиталь, в разоренной болгарской деревушке – с лишком две недели умирала она от тифа.

Она была в беспамятстве – и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, – поочередно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка.

Она была молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы ей завидовали, мужчины за ней волочились… два-три человека тайно и глубоко ее любили. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.

Нежное, кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы! – Помогать нуждающимся в помощи… она не ведала другого счастия… не ведала – и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась – и вся пылала огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.

Какие заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике – никто не знал никогда – а теперь, конечно, не узнает.

Да и к чему? Жертва принесена… дело сделано.

Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу – хоть она сама и стыдилась, и чуждалась всякого спасибо.

Пусть же не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь положить на ее могилу!»

Эти строки были написаны в сентябре 1878 года. Меньше чем через пять лет, в преддверии своей смерти, Тургенев отправил из Буживаля в Ясную Поляну последнее письмо. Написанное на случайной неопрятной бумажке, слабеющей рукой, без подписи. Оно кончалось страшными словами: «Не могу больше, устал…» У Ивана Сергеевича еще хватило сил назвать Толстого «великим писателем русской земли», призвать его «вернуться к литературной деятельности». Но на жизнь уже сил не было.

А между тем имя Юлии Вревской не забылось. Его почти не знают в России и боготворят в Болгарии. Больница ее имени, площадь ее имени, памятник… Спасибо целого народа не за войну, а за способность смягчать ее удары, противостоять злу добром. Просто жалеть и любить человека.

Из родственной хроники
След Варвары Петровны

Странный узор… Кресты. Длинные. Короткие. Бесконечные. Перекрестья. Красные. Желтые. Всплесками – синие. Очень синие. Черный край. Словно оттиснутый. И снова наступающий.

Она смотрела на него часами. Не вспоминала. Не перебивала прошлое. Просто помнила. Почти вся жизнь прошла с этим паласом: Спасское-Лу-товиново – Ливны – Варшава – теперь Москва. Целых тридцать два года Москва. Все та же комната. Высокий потолок. Дубовые двери. Книги по всем стенам. Большое окно – навсегда задвинутое от света и солнца стеной слишком придвинувшегося соседнего дома. Дагестанский палас на стене, у узкой оттоманки. Красный. Зеленый – на куске пола. Другой мир – горы, обомшелые каменные башни домов, весенняя прозелень лугов.

Все началось с варшавского сна. Она еще не успела уснуть. В полудреме картина представилась удивительно яркой. Полумрак незнакомой комнаты. Диван с разобранной постелью. Ночник на столике. Отклонившееся, как от сквозного ветра, пламя. Раскрытый на первой странице Псалтырь с надписью, что куплен на ярмарке в селе Волово в 1899 году. На стене странный ковер с крестами и перекрестьями. Красный. И другой – зеленый – у ног.

Она никогда не была в такой комнате. Не видела странных ковров и вещей. Сердцем поняла: ушел из жизни отец. Перед ее отъездом с молодым мужем из Ливен в Варшаву (офицер штаба западных войск!) обещал своей любимице в минуту кончины прийти к ней. Чтобы укрепить в вере свою «математичку», рвавшуюся к Сорбонне. Это за ним потянулось пламя свечи в ее сне.

Телеграмму из Спасского от нее хотели скрыть. Все равно ехать на похороны за несколько дней до родов она бы не могла. Она опередила все сообщения, сразу же сообщив мужу о случившемся. И получила телеграмму сама: муж, не колеблясь, уехал на вокзал.

С. П. Лихнякович – С. С. Матвеевой,

17 сентября 1900 г.

«Дорогая моя милая Соничка, прежде всего горячо поздравляю тебя со счастливым разрешением от бремени. Пусть Господь прострет свою бесконечную милость на твою дочь и пошлет тебе всю меру материнских радостей от возможности воспитать чистую и преисполненную самых высоких побуждений душу. Не вмени мне в вину, что задержалась с ответом на твою просьбу подробно рассказать о последних минутах жизни твоего отца, а нами всеми так любимого брата. Помнила я об этом постоянно, но не хотела огорчать тебя лишними тяжкими впечатлениями до благополучных родов. Теперь же сообщаю тебе все, что знаю, тебе приятно будет узнать, что твое имя стало последним звуком, произнесенным Стефаном Львовичем.

Теперь я думаю, что он недомогал уже тогда, когда приехал в Спасское. Иначе трудно объяснить, почему избегал поездок к знакомым, которые могли хотя бы несколько развеять его настроение. Из комнат большого дома он предпочитал всем остальным казино (думаю, ты помнишь это смешное название), и Ефимовна говорит, что подолгу просиживал перед окном, глядя в сад. Когда Оля отозвалась как-то при нем о парке, он усиленно стал доказывать, что именно сад, и в этом особая прелесть Спасского, что если бы Нина это поняла, то не стала бы так безобразно переделывать Богдановку, которая теперь больше походит на «сквер». Можешь себе вообразить, он несколько раз повторил «сквер» с каким-то особенным выражением отвращения. Не могу поверить, чтобы Нина Илларионовна в действительности решилась на такие решительные перемены.

Как раз после такого спора, к вечеру, он отказался от чаю и, извинившись, ушел в свою комнату, а на следующее утро при туалете не нашел в себе силы встать и усиленно извинялся перед нами, что не станет в течение дня выходить. Он и в самом деле устроился в кресле и от еды стал отказываться. После обеда послали за Юрасовским, благо он гостил у Знамеровских, но напрасно – он уже уехал. Пришлось посылать за нашим земским эскулапом (впрочем, это очень достойный и знающий врач, над которым мы подтруниваем разве что по привычке). Доктор долго был на родах и добрался до Спасского лишь на следующий день.

К тому времени Стефан уже перебрался с кресла на диван, дышал тяжело, хрипловато и часто вздыхал. Из всех разговоров его больше всего занимал разговор о книгах. Он беспокоился как они разошлись и удастся ли их собрать, если придется восстанавливать Спасское. Он напоминал также, сколько у него сохранилось книг от батюшки с собственноручными пометками многих родственников, которые имели, как он выразился, «родственный обычай» оставлять повсюду свои автографы. У самого же в руках я заметила Псалтирь с надписью на титульном листе: «1898 г. 1 мая с. Волово Орловской губернии Ливенского уезда». Значит приобрел он ее совсем недавно во время тамошней ярмарки. Псалтирь эту родительскую посылаю тебе и не могу удержаться от замечания. Обложка Псалтири, несмотря на недавнее появление ее в нашем доме, сильно потерта: Стефан Львович не иначе часто и подолгу ее читал.

Похоронить его Стефан Львович распорядился, если будет на то наше согласие, в Спасском…»

^{(Тургениана. Вып. ІІ-ІІІ. Орел, 1999).}

Помещик и притом из достаточно состоятельных. Отец семейства: в соседней родовой Богдановке жили жена и еще трое детей. А рядом в селе находилась своя церковь и родные могилы. Окружающие недоумевали, как могла возникнуть мысль о похоронах в Спасском, куда Стефан Львович по-родственному лишь время от времени наведывался, теперь же и вовсе царил раззор. Наследники Ивана Сергеевича Тургенева состояли с писателем в слишком далеком родстве, да и не имели охоты приводить в порядок имение, предпочитая ничтожные заработки от случайных арендаторов.

Но при всем том существовало обстоятельство, которое делало решение Стефана Львовича Лаврова понятным близким. Сонечка! Старшая из детей. Только что окончившая ливенскую гимназию и решившая начать самостоятельную жизнь.

Супруга Стефана Львовича, Нина Илларионова, урожденная Мудрова, и к тому же прямая родственница знаменитого врача пушкинских времен, допускала необходимость образования для своих дочерей. Но, по ее выражению, в разумных пределах. Сразу по окончании гимназии Сонечке предстояло стать женой наследника богатейших ливенских элеваторов. Условия брака были оговорены между Ниной Илларионовной и родителями жениха. Сонечка решила свою судьбу иначе. И получила поддержку, казалось бы, ни во что не вмешивавшегося отца.

Софью Стефановну отличали математические способности. Она мечтала об университетском образовании, возможном для женщины тех лет только за границей. Ее выбор пал на троюродного дядю и близкого друга отца, только что окончившего Академию Генерального штаба Ивана Гавриловича Матвеева. С условием, что штабс-капитан предоставит ей возможность сдавать экзамены в одном из университетов. Точнее – в Сорбонне.

Влюбленный офицер был согласен на все. Может быть, рассчитывая, что семейные заботы отвлекут амбициозную барышню от научных планов. Отец и жених одинаково понимали, что категорический отказ Нины Илларионовны преодолеть не удастся. Решение – при всей его нелепости на рубеже XX столетия! – было предложено невестой: венчаться «уходом» и сразу же уехать в Варшаву. Казалось, время смягчит сердце матери. Если бы!

Венчание состоялось в сельской церкви. При закрытых дверях. И при двух свидетелях. Ими оказались только что приехавшие из Москвы и торопившиеся к началу театрального сезона кузен невесты, один из первых актеров труппы Художественного театра Владимир Васильевич Тезавровский и его приятель по труппе Всеволод Эмильевич Мейерхольд.

Разразившаяся в Богдановке буря ошеломила всю семью. Нина Илларионовна потребовала немедленного развода. Каждый день в Богдановке становился пыткой. В преддверии учебного года дети были перевезены в ливенский городской дом. Возвращаться без них в поместье тихий и мечтательный Стефан Львович не находил ни сил, ни смысла. Его слова об отъезде на некоторое время к кузинам в Спасское не нашли отклика. Нина Илларионовна подтвердила, что их развод – дело самого ближайшего времени. Богдановский помещик оказался в полузаброшенном Спасском. От большого дома он отказался. Ему устроили комнату во флигеле с обстановкой, когда-то перевезенной из тургеневского дома на Остоженке. В Москве.

О семейных неурядицах среди родственников не было принято говорить. Каким-то чудом все все знали, но огорчения не могли служить предметом обсуждения. Хватало «теплых тем», по выражению Стефана Львовича, и без них. О них говорили при встречах, писали в длинных и обстоятельных письмах. Можно было подумать, что дамские «кабинеты» – маленькие дамские бюро существовали специально, чтобы часами описывать близким людям свои переживания.

С. П. Лихнякович – С. Л. Лаврову (без даты, угол 1-го л. оторван)

«…Твои воспоминания о лютиках всех нас очень тронули. В самом деле нигде в уезде нет таких лютиковых полей, как в саду Спасского. Но не такие это сорняки, как кажется. Недавно у Лаврецких нам пришлось слышать целую лекцию о том, что принадлежат они к одному семейству и с пионами, и с анемонами, и с диким хмелем. Не знаю, сколько в этом правды, но что называется лютик Адонисом, это верно. Не тот ли, которым врачуют сердечные болезни?

… Слов нет, хорошо бы заняться садом, но все это чистое прожектерство. Когда-то им очень серьезно занимались, и вот результат – слишком тесно посаженные липки превратились в какой-то длинновязый сорт деревьев, которые изо всех сил, отталкивая друг дружку, тянутся к солнцу

^{(Тургениана. Вып. II–III. Орел, 1999.)}

С. П. Лихнякович – С. Л. Лаврову (на штемпеле письма – 1898 г.)

«…Неужели Володя Тезавровский и в самом деле решил заняться театром? От кого-то довелось слышать, что он вошел в предприятие некоего Алексеева, который вместе с Немировичем-Данченко устраивает труппу. Это может быть любопытно, но разумно ли вкладывать в подобное предприятие свои средства, да еще жертвовать землей? Может быть, тебе следовало бы вмешаться?.. Во флигеле все стоит сундук с театральными платьями времен покойницы. Там же расписанные по ролям пьесы. Всем этим богатством никто не интересовался. Так не будут ли они любопытны для нового театра? Во всяком случае, при встрече оповести о такой возможности Белого Мавра (прозвище Владимира Васильевича Тезавровского (1880–1955), одного из первых актеров Художественного театра, впоследствии режиссера и помощника К. С. Станиславского по созданию оперной студии и оперного театра в Минске)…»

^{(Тургениана. Вып. II–III. Орел, 1999.)}

Шли годы, но семейный конфликт не находил своего разрешения. Нина Илларионовна приехала на похороны мужа в Спасское, но не пожелала разговаривать с примчавшимся из Варшавы зятем. Брать оставшиеся после Степана Львовича мелочи отказалась. Она и в последующее время не отвечала на письма дочери, не приняла приглашения ее навестить в Варшаве, не пригласила к себе даже внучку.

Едва ли не первая красавица в военной среде Варшавы, Софья Стефановна успела окончить физико-математическое отделение Сорбонны, стать магистром математики, опубликовать несколько сообщений в научных бюллетенях, начать заниматься на историко-филологическом отделении Варшавского университета, и только страшный пожар в Спасском подтолкнул ее на немедленную поездку в родные места. Богдановка по-прежнему для нее закрыта. Зато в Спасском она получает предложение забрать «все вещи из сна» – о варшавском видении знали все родственники. Но если так, она берет два паласа – «тот, который на стене» и «тот, который у ног» – и Псалтырь. Их уложили в два саквояжа, найденных в кладовке – из тех, с которыми в последний раз приезжал из Парижа Тургенев и которые не пожелал брать обратно из-за их громоздкости.

C. C. Матвеева – C. П. Лихнякович (Париж, 1907. Черновик)

«…He могу примириться с несчастьем. Неужели большого дома больше нет? Ведь какие-то вещи там оставались, а восстанавливать его дело слишком дорогостоящее. Пока-то соберешься с деньгами. Мне стыдно за мой непомерный эгоизм, но я все думаю о тех немногих мелочах, которые остались после папы и за которыми я все не могла собраться поехать.

…О книгах не беспокойтесь: все ли, нет ли, но кое-какие переехали на Королевскую (в Варшаве). Если будет в них нужда в связи с музеем, Иван Гаврилович найдет способ их переправить. Никаких трудностей не будет. Две их них (с надписями Лавровых) мне показались особенно интересными. Это Explication des gr Peinture, Sealpture, Architecture et navures, des Artistes vivas, exposes au Musee Napoleon le I en Novembre 1812. [Paris. Dubrag.1812] и Le chevalier de Maison-Rouge par Alexandre Dumas. Paris-1852. Chez Mareseq et С («Пояснение к произведениям, живописи, скульптуры, архитектуры с 9 гравюрами, портретами ныне живущих художников, выставленных в музее Наполеона I ноября 1812. (Париж. Дюбраг. 1812) и «Кавалер де Мезон-Руж» Александра Дюма. Париж. 1852. Изд.

Мареск и К). Дюма – это целый фолиант с богатыми иллюстрациями из издания сочинений. Мне кажется, обе книги куплены во Франции. Но есть и русская – инструкция, как морить клопов, 1842 года. На ее полях заметки от руки – может быть, кого-нибудь из старших?

^{(Тургениана. Вып. II–III. Орел, 1999.)}

С. С. Матвеева – С. П. Лихнякович [1908], Париж. Черновик.

«…Вам велела кланяться графиня Комаровская-старшая. Она прогостила прошедшую зиму вместе с фрейлиной Екатериной Леонидовной в Варшаве. Мать и дочь уверяли, что Володя Тезавровский очень хорош в Художественном театре, но почему-то больше всего хвалили его в Метерлинке, который мне никогда особенно не нравился. Вспоминали при случае о театре графа Евграфа в Городище, о лутовиновской театральной школе и о том, что многие роли и ноты оттуда до сих пор целы и все испещрены деловыми пометами. О таких же лутовиновских пометках говорили и братья Юрасовские…В родне нам по-настоящему не хватает человека, который бы отдал все время историческим изысканиям. Сегодня они в необычайной моде…»

^{(Тургениана. Вып. II–III. Орел, 1999)}

Больше она не расстанется с паласами никогда. Вместе с ней они пройдут путь, который прошел штаб Западного фронта русской армии в Первую мировую войну, начиная с Минска. Потом будут Воронеж, Путивль, Орел, Ливны, откуда придется помогать выехать Нине Илларионовне, наконец, Москва, а в Москве сначала Большой Николопесковский переулок, в доме земляков Юрасовских, потом Замоскворечье, Пятницкая улица, дома ювелирных магнатов Исаевых, в приходе Троицы в Вешняках.

Сколько еще оставалось дней или недель? О болезни никто не говорил. Просто перестал бывать врач. Просто его заменила сестра. Облегчение наступало два раза. Ненадолго.

Но самое удивительное: на крошечном, увеличенном приставной линзой экране телевизора замелькали невнятные тени, объяснявшиеся на французском языке, с тем самым выговором – «парижским»! – который отличал всех Лавровых из поколения в поколение. В Москве гастролировала «Комедии Франсез». Та самая, спектакли которой когда-то она знала наизусть. В Париже.