Текст книги "Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы"

Автор книги: Нина Молева

 
Кого на бреге моря бурна
Близ ветхих града стен, в тени,
Жизнь не богата, но не скудна
Течет и он приятно дни
Проводит, избежав столицы,
Желаниев своих в границы
Умеренность постановив,
А малый домик окружив
Свой садом, нивами, стадами,
В семье, с супругой и друзьями,
Ни в чем внутрь сердца не смущен:
Тот мудр и истинно блажен!
 

Есть в послании и строки, посвященные воспитанницам – все той же Елизавете и младшей, Вере:

 
…Велим хор муз к себе привесть,
И Верушку с Люси так сладим,
Что пламенной их пляской сгладим
С седых морщины наших лбов,
Обрезав крылья у годов.
 

Примечательно, что в отличие от миниатюр, которые заведомо относятся к числу заказных работ, ни один из портретов, условно говоря, львовской группы не несет подписи Боровиковского. Может быть, художник писал друзей бесплатно и не считал нужным оставлять подписи, поскольку его авторство и так оставалось очевидным. По этому признаку к той же группе относится и „Портрет неизвестной“ из Русского музея – овал на жести, несущий на обороте процарапанную надпись: „Портрет подарен Ф. М.-ну 1887 года 6 февраля“. Ярлык на обороте находящегося в частном собрании аналогичного портрета позволил одному из искусствоведов выдвинуть предположение о том, что изображенная женщина – Надежда Ильинична Львова, жена двоюродного брата Н. А. Львова, Федора Петровича.

Текст ярлыка гласит: „Надежда Ильинишна Львова (первая жена ст. секретаря Федора Львова р. Березина, мать автора гимна национального Алексея Федоровича Львова и супруги сенатора Ал. Семенова дочери Федора). Боровиковского. Скобельцына Людмила Алексеевна (рожденная Семенова) Кирочная, 19, кв. 4“. Результатом неграмотности формулировок явились ошибки в каталожном пояснении портрета, где о Н. И. Львовой сказано, что она была „во втором браке за сенатором Ал. Вас. Семеновым“. Если тем не менее принять приведенное в ярлыке пояснение за соответствующее действительности, остается непонятным, почему сразу после наступившей в 1886 году кончины Ф. П. Львова портрет перешел не к детям, а к неизвестному „Ф. М.-ну“. Причем в это время были живы почти все дети Н. И. Львовой – скрипач и композитор Алексей, назначенный в 1837 году директором Певческой капеллы, Илья, полковник лейб-гвардии Павловского полка, в прошлом привлекавшийся к следствию по делу декабристов, инженер Николай, генерал-майор корпуса жандармов Петр, Владимир, Василий, сестры Анна Скалон и Дарья Семенова, муж которой был спасен во время следствия по делу декабристов Пущиным, показаниям которого придали большее значение, чем свидетельству Оболенского.

Такова судьба оригинала, оказавшегося в конце концов в собрании Русского музея, тогда как его повторение, опять-таки минуя старших братьев, оказалось у Дарьи Федоровны, вышедшей замуж в середине 1825 года, а от нее перешло не к сыну Александру, а к дочери Людмиле. Постановка вопроса оставалась неизменной: или ошибка в атрибуции, или необъяснимое равнодушие Львовых к семейным реликвиям и памяти предков.

…Они почти ровесницы – эти три девушки, написанные Боровиковским, с одинаковыми прическами в россыпи коротких, круто завитых кудрей, в светлых глубоко открытых платьях, рисующихся на прозрачно тающей дымке листвы. Они не столько хороши собой, сколько привлекательны ощущением юности, первого трепетного расцвета чувств, как мягкие солнечные блики на распускающейся зелени непонятного сада, которые одинаково легко возникают и исчезают. Далеко не лучшие среди русской поэзии рубежа 1770—1780-х годов строки Львова точно передают впечатление художника:

 
Красотою привлекают
Ветреность одни цветы,
На оных изображают
Страшной связи красоты.
Их любовь живет весною,
С ветром улетит она…
 

Но даже в этом на первый взгляд пасторальном мире Боровиковский не уходит от живого человека. Детски-наивная, трогательно-доверчивая Дашенька (на портрете она явно моложе своей подруги и никак не может соответствовать державинским строкам о темноволосой статной Даше) ни в чем не похожа на более зрелую, уверенную в себе Лизу с ее спокойным испытующим взглядом. И уж совсем иной смотрится мрачноватая черноглазая смуглянка Н. И. Львова, недоверчиво всматривающаяся в зрителя. Может быть, это и есть та загадочная Наденька, которую постоянно встречал Капнист в доме Львовых зимой 1788 года, хотя тогда ей могло быть всего 12–13 лет и вряд ли присутствие подростка обратило на себя внимание поэта. Какой она была? Письма не говорят ничего. В написанном по поводу ее смерти послании мужу Державин только обыгрывает самое имя, не касаясь человеческих черт: „Верь, жива твоя Надежда, Ты ее увидишь, Львов!“ Да и не так просто было ее узнать: одиннадцать лет замужества, десятеро детей и смерть от последних родов. Какую светскую жизнь можно было вести среди нескончаемых семейных забот! И не отсюда ли внутренняя напряженность молодой женщины, болезненная припухлость лица и глаз, рассеянная утомленность взгляда. Мир человеческих чувств, но и чувств, присущих тому единственному в мире человеку, которого писал Боровиковский.

Глава 4
Конец фелицыного века

Если царствовать значит знать слабость души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивления потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество… ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве.

А. С. Пушкин. Исторические замечания. 1822

В глубине сердца было что-то такое, что никогда не давало мне ни на минуту сомневаться, что рано или поздно я сделаюсь самодержавной правительницей России.

Екатерина II. Мемуары

Итак, первые годы в столице. 1789-й, 1790-й. 1791-й и пометка в исповедной росписи Исаакиевской церкви о „поручике в деле живописца Владимире Лукине“. Портреты друзей и их знакомых, устроенные Львовым заказы на церковные росписи и неопровержимое свидетельство, что уладить свои дела, определить положение пока не удавалось: „поручик в деле живописца“ в одном ряду с мелкими служащими, возчиками Почтамта не заслужил даже того, чтобы быть названным по фамилии. Петербург не принимал, и все равно Петербург чем-то держал. Остававшиеся невыясненными дела – при всей мягкости и доброжелательности ни болтливостью, ни избытком откровенности Боровиковский не отличался. Он умел молчать, подавляя обиды, горечь несправедливости, забывчивость и прямое предательство тех, с кем сходился, был близок, кому сердечно доверял. Потому так упрямо надеялся на возвращение в Миргород, вспоминал о нем в нелегкие минуты, убеждал не родных – самого себя, что еще можно вернуться к затишью миргородских дней. Можно и нельзя, потому что на этом пути к прошлому стало непреодолимым препятствием искусство – то, в чем удалось попробовать себя, то, что удалось увидеть, пережить, чему непременно хотелось научиться. Имена учителей – они не могли решаться однозначно. Да и каким образом, когда прямых уроков работавший над собственными заказами художник не стал бы брать, а для того, чтобы испытать прямое влияние мастерства, надо было увидеть рассеянные по разным домам полотна, оказаться, и не один раз, в чужой мастерской.

Правда, существовали натурщики – два сангинных рисунка с академических моделей. Историки склонны были видеть в самом факте их появления вмешательство Н. А. Львова, его уроки. Но возникает вопрос, способен ли был сам Львов выполнить рисунок натурного класса. Без академической выучки – а он ее не имел – подобный уровень мастерства и навыков не представлялся возможным. То же соображение относилось и к самому Боровиковскому, не имевшему возможности хотя бы ненадолго оказаться в академических классах, тогда как рисунки относились по степени продвинутости к числу завершавших натурный класс. Наконец, отпадала и кандидатура Д.-Б. Лампи, подобно Львову, незнакомого с академической системой и методикой.

Единственным возможным решением загадки было то, что оба известных рисунка Боровиковского являлись копиями с работ натурного класса. На эту мысль наводила известная скованность изображения и неуверенность в решении анатомического построения, но прежде всего, сами натурщики. В Академии художеств Петербурга все они были известны наперечет. Те, которые представлены на рисунках Боровиковского, судя по многочисленным учебным работам академистов, закончили работу в Академии до 1792 года, которым помечен один из листов Боровиковского. Аналогичные свидетельства заключены и в академических документах. Остается вопрос, каким образом Боровиковский мог получить учебные рисунки для копирования, когда все они составляли собственность Академии. И снова единственным человеком, который имел к ним доступ, был состоявший инспектором в ее штате К. И. Головачевский, одинаково причастный и к музею, и к факторской, осуществлявшей продажу ученических работ.

Не менее существенным доказательством подобного рода предположения служит и то, что если натурщики Боровиковского не заключают в себе явных анатомических ошибок и отличаются достаточной проявленностью конструкции человеческого тела, то в церковных росписях тех же лет есть и анатомическая „сбитость“, и неумение художника „прочесть“ фигуру под одеждой, нарушение пропорций. То, что было в первом случае результатом повторения чужого решения, превращалось в труднейшую задачу, когда художнику приходилось работать только по воображению. Но чем действительно важны для творчества Боровиковского его натурщики – присущим живописцу стремлением к совершенствованию, сознанием недостаточности ранее полученных знаний. Профессиональная скромность, которая до конца дней не оставляла замечательного портретиста.

Задумать в подобной ситуации портрет императрицы – для этого нужен был или прямой заказ, или собственное решение попытаться обратить на себя внимание двора, добиться определенного официального положения и, в конечном счете, опять-таки заказов. Последнее слишком противоречит характеру Боровиковского, а выполненные за время жизни в столице миниатюры никак не дают основания для смелой попытки. С другой стороны, никакого заказа Боровиковский тоже не получал. Предположение, будто идея портрета была подсказана Н. А. Львовым, который хотел помочь художнику, остается всего лишь предположением. В действительности Львов далеко не так близок к императрице, чтобы выступать с рекомендациями неизвестного художника, но он достаточно знаком с обстановкой при дворе, чтобы знать, как капризно-придирчива Екатерина к своим изображениям. И дело не в некой обязательной идеализации – Екатерина не настолько глупа, чтобы хотеть выглядеть на полотнах олицетворением красоты. Ей нужно благообразие в соответствии с тем образом, который она для себя наметила и которому оставалась верна всю жизнь: благожелательной, внутренне умиротворенной, исполненной бесконечной снисходительности к человеческим слабостям монархини. И еще – что волной нарастает с годами – желание сохранить видимость молодости.

Она приходит к власти в свои тридцать с лишним лет, когда настоящая молодость уже позади: в 34 года говорят о моложавости – не о юности. Впрочем, в те ранние годы она не отличалась ни привлекательностью, ни свежестью. Елизавета Петровна могла с удовольствием подтрунивать над сухощавой, маленькой ростом, длинноносой своей „невесткой с ее желтоватым угрюмым лицом и невозможным для уха русским языком“. Откуда было ей знать, сколько уроков и как быстро извлечет из жизни дворца всеми нелюбимая великая княгиня, какой понятливой ученицей окажется. Время принесло ей полноту и благообразность, каждодневные обтирания льдом – превосходный цвет лица, проведенные у зеркала часы безукоризненно выверенное умение пользоваться каждым его выражением, каждым движением ставшего послушным тела. Часы и дни чтения вслух научили русскому языку, в котором слабая тень былого акцента появлялась только в минуты волнения. Ее не называли актрисой, потому что она была слишком большой актрисой, с непоколебимым упорством фанатической самоуверенности готовившей себя к „высшему предназначению“. Откровенная неприязнь императрицы-тетки, доходившей в последние годы своего правления до мысли о высылке из России великой княгини. Отвращение мужа, столь же откровенно мечтавшего о разводе ради женитьбы на своей официальной фаворитке, Е. Р. Воронцовой, девятилетнее ожидание ребенка – наследника, без которого положение великой княгини становилось день ото дня более шатким. Настороженная враждебность чутко откликавшихся на настроения монархини придворных, не понимавших ни ее бесконечных книжных занятий, умных разговоров, ни той свободы, с которой она искала общества молодых и незнатных придворных.

Синий чулок, если обратиться к понятиям XIX века, или искательница приключений, к которым был достаточно снисходителен двор ХVIII века? Иных вопросов не возникало. А между тем книжные занятия и разговоры принесли редкую образованность и что еще важнее – умение ее использовать в борьбе за власть. Единомышленница французских энциклопедистов вблизи русского трона – на это трудно было не обратить внимания. Мнимые и действительные участники легкомысленных развлечений превратились в тех, кто только и мог помочь заезжей немецкой принцессе совершить невероятное – вступить на русский престол. Непостоянство симпатий и связей в конце концов, по справедливому замечанию А. С. Пушкина, действительно становилось тем марафоном, в который искали возможности включиться все новые и новые искатели случайно перехваченной власти и ничем не заслуженных богатств. Человеческие чувства, если они и не могли оставаться в стороне от этого марафона, то, во всяком случае, всегда покорно уступали единственно важному для Екатерины чувству – власти императорской, самодержавной, ни с кем и ни в чем не разделенной.

Монархиня не обязана быть прекрасной собой, но она должна была быть величественной. Юность не могла стать для нее обязательной, зато и старость, черты привносимых временем разрушений становились и вовсе недопустимыми. Екатерина была откровенной в анализе собственных побуждений и причинах успехов. Для нее все сводилось к умению „страшно хотеть“ и „быть твердой в своих решениях“. В опубликованных в 1860 году в Амстердаме „Секретных мемуарах о России“ известный дипломат Гельбиг писал о действительном облике императрицы: „В нижней части лица Екатерины было что-то угловатое и неуклюжее, в ее светло-серых глазах – что-то лицемерное; морщина носа придавала ей какое-то отчасти зловещее выражение“. Впрочем, время и здесь вносило свои неизбежные поправки. За рубежом шестидесяти лет, вместе с недомоганиями и старческой раздражительностью, росло желание любой ценой приостановить ускользающие годы – хотя бы в живописи, хотя бы в непохожих портретах. Тот же Гельбиг расскажет об эпизоде с модным европейским портретистом Д.-Б. Лампи, так умело удовлетворявшим вкусам и венского и варшавского дворов. Когда Лампи осмелился воспроизвести злосчастную морщину у носа, Екатерина возмутилась, обвинив художника в том, что он представил ее слишком серьезной и очень злой. „Пришлось, – замечает дипломат, – переписать портрет, пока он не оказался портретом юной нимфы“.

Знал ли об этих злоключениях австрийского художника Н. А. Львов? Конечно, знал, как и всё окружение императрицы, оживленно обсуждавшие неудачу европейской знаменитости. Так что же, знал и при этом, ратуя за будущее покровительствуемого им художника, посоветовал написать императрицу такой, какой она меньше всего хотела себя видеть – миловидной, тепло укутанной старушкой с „посошком“, без которого ей уже не решиться выйти на прогулку? Человеческий обыденный облик императрицы, которого могли искать Державин, Карамзин, но которого никак не принимала сама Екатерина? Что говорить, композиция и характер полотна Боровиковского совершенно необычны для царских портретов тех лет.

…Осень. Ранняя осень. Но уже дохнувшая первыми знойкими холодами. Тронувшая густой медью вершины деревьев. Залившая стылым отсветом пруд. Замерли в торжественном и успокоенном золоте заката сфинксы на маленькой гранитной пристани. Не шелохнется водная гладь. И тает в красках уходящего вечера стройный, украшенный носами кораблей – рострами – обелиск в память давней военной победы, после которой было столько войн, сражений, удачи неудач. Остановившаяся на берегу женщина тоже немолода и клонится к своему закату. Плотно запахнутый, берегущий от холода голубой салоп еще подчеркивает синеватый оттенок глаз. Замысловатая, из кружев и лент шляпка напоминает о былом кокетстве, но рука уже плотно лежит на посошке, а располневшее лицо, чуть тронутое тенью безразличной улыбки, говорит об усталости, погасившей яркость глаз, тяжелым изломом приподнявшей дуги бровей над припухшими веками.

Державинские строки о царскосельской мураве, о лебедях на прудах, о „легком посошке“, за которым устремлялась толпа прекрасных нимф, о золоте роскошных крон? Нет, при всех литературно совпадающих деталях поэт внутренне остается верен торжественному, щедро залитому многоцветьем красок образу Фелицы. Душкин с его сценой из „Капитанской дочки“, где в свете утренних лучей перед невестой Гринева появляется еще не сменившая спального платья дама лет сорока, лицо которой „полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую“? Снова совпадение деталей – ранняя осень, золото лип, гладь пруда, но и настроение погожего утра, счастья, которое вот-вот должно прийти.

Мог ли Пушкин видеть такую, казалось бы, близкую к его описаниям картину? В том-то и дело, что степень подобной вероятности ничтожна – картина Боровиковского не оказалась в дворцовых стенах, и даже первоначальные ее владельцы остаются неустановленными. Державин, несомненно, был живым свидетелем этих любимых Екатериной одиноких прогулок, мог рассказывать о них, но никогда – порукой тому его стихотворные образы – не мог так буднично и очень лично увидеть ту, которую, несмотря на все постигшие поэта в общении с Фелицей разочарования, он воспринимал гораздо более приподнято и отрешенно, как символ, но необыкновенного человека, какими бы правами и мерой власти тот ни был облечен.

Конечно, прошли годы – десять с небольшим лет с тех пор, как Н. А. Львов подсказал Левицкому идею его „Екатерины-Законодательницы в храме богини Правосудия“, картины, необычайно популярной среди современников, хотя ее заказчиком и обладателем стал А. Д. Безбородко. Об одобрении императрицы говорить не приходилось. Заключенный в картине „урок царям“ был понят и категорически отвергнут. Царица, заботящаяся только о правосудии и справедливости, лишающая себя ради этой заботы отдыха и покоя – недаром сгорают на жертвеннике маковые лепестки! – обратившая все могущество своей власти на соблюдение законов, отдавшая предпочтение богу торговли и промышленности Меркурию перед богом войны кровожадным Марсом – все это могло восприниматься неуместным поучением и тем более недопустимым укором правлению, Левицкому не приходилось рассчитывать на симпатии самодержицы, Львову оставалось не подчеркивать своего соучастия в рождении картины.

Годы… Но Левицкий почти одновременно с Боровиковским в который раз обратится к Екатерине. Он снова повторит свою „Законодательницу“ в 179З году, чуть состарив равнодушно-прекрасные ее черты. Для художника это была именно картина – не портрет, в котором Левицкий всегда совсем иначе видел человека. Отсюда такое значение приобретали и великолепные переливы перечеркнутого орденской лентой атласного шитья, широкий указующий жест, величавая осанка, разворот занявшего фон широко драпирующегося занавеса, как бы взнесенная к небесам статуя богини Правосудия.

У Боровиковского уже был навык введения в портреты пейзажных фонов. Но первый и едва ли не единственный раз пейзаж у него не только приобретает конкретные черты, так узнаваемо связывается с определенным уголком природы. Но и во многом диктует возникающий портретный образ. Если в большинстве портретов Боровиковского он звучит аккомпанементом основной темы, то здесь решает ее наравне с изображением человека. Екатерину на его портрете непременно нужно назвать императрицей, предупредить возможную ошибку в отношении высокого ее сана соответствующей надписью, иначе слишком легко не заметить легкого обращенного к обелиску жеста, отдаться тому почти домашнему ощущению образа пожилого человека со своими привычками, своими маленькими привязанности, вроде преданно всматривающейся в хозяйку длинноногой левретки, своими отошедшими в прошлое надеждами, радостями, разочарованиями.

Собственно картин было две. Одинаковых по размеру, одинаково лишенных авторской даты и подписи (трудно назвать подписью процарапанную на одной из них фамилию: „Боровиковскiй“) и тем не менее существенно разнящихся – по изображенным на задних планах памятникам (Чесменская колонна – Вагульский обелиск), но главное, по характеру живописной манеры. Долгое время эти подробности не мешали историкам относить их примерно к 1795 году, когда в документах дворцового ведомства была сделана запись о выплате художнику пятисот рублей за „два царских портрета“. Портреты, как показали архивные розыски, оказались не теми. Хотя и до розысков это было очевидным: ни первый, ни второй варианты не поступили в царские собрания. Более того. Их история до сих пор не может считаться окончательно выясненной.

Согласно одному из предположений, вариант с Чесменской колонной (Третьяковская галерея) какое-то время оставался в мастерской художника, пока не нашел себе покупателя в лице генерал-поручика М. В. Муромцева. Единственное основание для подобного вывода – утверждение автора „Материалов для истории художеств в России“ Н. А. Вамазанова, что около 1863 года портрет находился во владении внука упомянутого Муромцева. Свидетельств связи Муромцева-деда с Боровиковским и даже простого наследования его имущества именно данным внуком нет.

Не говоря о том, что речь у Н. А. Рамазанова могла идти о копии или повторении, сведения автора вообще точностью не отличались. Более убедительным представляется факт обладания картиной в начале XX столетия Д. А. Бенкендорфом, поскольку именно он назван ее владельцем под репродукцией, помещенной в 12-й книге издания „Сочинения императрицы Екатерины II“ (СПб., 1907). Проданная коллекционеру П. И. Харитоненко, картина перешла затем в собрание Третьяковской галереи. Скупые, разрозненные данные, которые ничего не дают для объяснения появления портрета.

Поступивший в Русский музей вариант с Когульским обелиском имеет в своей истории несколько на первый взгляд более убедительных, но опять-таки предположений. Будто был он заказан Боровиковскому сыном героя Кагульской битвы фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского, Н. П. Румянцевым. В честь фельдмаршала Екатерина распорядилась соорудить указанный обелиск в Царском Селе и другой памятный знак, ныне находящийся в сквере около здания Академии художеств, на набережной ленинградского Васильевского острова. Основанием для предположения стала ссылка газеты „Kunst-Blatt“ за 18S0 год на то, что оригинал превосходной гравюры Л. И. Уткина находился в румянцевской семье. Но если не грешил точностью Н. А. Рамазанов, скульптор, один из первых наших историков искусства, тем более в ней трудно заподозрить газеты тех лет, пестрящие самыми разнообразными ошибками, питавшиеся устными пересказами и слухами.

Действительно, Н. П. Румянцев, основатель будущего первого московского публичного Румянцевского музея, обратился в 1811 году к Боровиковскому с заказом на портрет своего деда, соратника Петра I. История этого заказа известна во всех подробностях, но можно ли делать из подобного факта вывод, что тот же заказчик пожелал иметь в своем собрании и повторение „Екатерины на прогулке“. Интерес к прошлому своей семьи, стремление увековечить память отца и деда, собрать связанные с их деятельностью произведения необязательно вели к полотну Боровиковского. Другое дело, что Н. П. Румянцев счел нужным заказать с него гравюру, законченную, кстати сказать, Н. И. Уткиным уже после смерти заказчика и потому получившую достаточно неожиданное посвящение Николаю I. Гравюра принесла громкую известность и картине, и Боровиковскому, и граверу, причем один из ее экземпляров был приобретен вдовствующей императрицей Марией Федоровной и помещен в личных комнатах супруги Павла в Зимнем дворце. На основании гравюры было сделано и множество лучших и худших живописных копий.

Составлял ли портрет и в самом деле собственность Н. П. Румянцева, и если да, почему в 1837 году не числился в семейном собрании, не вошел в состав Румянцевского музея? Почему он находился в это время у А. И. Голицына – единственный документально подтвержденный факт, – а после смерти последнего в 1844 году стал собственностью Воронцовых. На распродаже воронцовской коллекции в 1899–1900 годах полотно Боровиковского было приобретено великим князем Сергеем Александровичем и уже его вдовой передано в 1908 году в Русский музей вместе с успевшей возникнуть на этом коротком отрезке времени очень стройной легендой, вычеркивавшей имена Воронцовых и Голицына и утверждавшей переход портрета к великому князю непосредственно от прямых наследников Румянцевых. Со слов вдовы последнего владельца, автор статьи в журнале „Старые годы“ Н. Врангель писал о портрете, что „манера живописи и история происхождения его не дают никаких поводов сомневаться в его подлинности. Когда-то он принадлежал графу Румянцеву-Задунайскому, которому был подарен самой императрицей, потом от наследников перешел в собственность покойного великого князя Сергея Александровича“.

Но если Сергей Александрович был обладателем портрета так надолго, если работа Боровиковского ему действительно досталась на распродаже воронцовских вещей, производившейся публично и бывшей у всех на памяти, как можно было рискнуть сочинением откровенной легенды, если только то, что выглядело в глазах искусствоведов обычной коллекционерской выдумкой, не представляло правды. Ведь вся схема смены владельцев не имела прямых документальных подтверждений, не говоря о том, что само понятие „портрета Екатерины II“ не обязательно соответствовало работе Боровиковского.

Оставалось разделить факты и логические выводы. Первое – на распродаже оставшегося после смерти Боровиковского имущества, которая производилась Обществом поощрения художеств в 1826 году, ни одного из вариантов „Екатерины на прогулке“ не было. Значит, обе картины выполнялись по заказу и, соответственно, были взяты заказчиками.

Второе. Если картина и стала известна Екатерине, она не привлекла к себе ее внимания, скорее – если бы так случилось – вызвало острое недовольство. Зная ревнивое отношение императрицы к собственным изображениям, трудно предположить, чтобы приближенная ее камер-фрау М. С. Перекусихина решилась, как рассказывал А. Н. Голицын, способствовать написанию подобного портрета. Ее помощь художнику зашла якобы так далеко, что она не только представила Боровиковскому платье императрицы, но и сама в нем ему позировала.

Не говоря о том, что подобная вольность в обращении с личными царскими вещами была одинаково недопустимой во все времена, тем более невероятным представлялось переодевание камер-фрау, иначе сказать – горничной, в царское платье, если только императрица не подарила со своего плеча любимой служанке поношенную и ставшую ненужной вещь. Но ведь и тогда написать в ней императрицу становилось неслыханным оскорблением, от которого художника все должны были предостеречь. С другой стороны, ведя свой рассказ в тридцатых годах XIX века, Голицын попросту не знал техники работы над портретом в девяностых годах предшествующего столетия, когда платье писалось с манекена и с натуры набрасывалось только в общих чертах положение фигуры. Достаточно часто портретируемые бывали на натурных сеансах в одних костюмах, а художнику в мастерскую присылали другие, и в том числе драгоценности для вписывания их в портрет. О натурных же сеансах императрицы не могла заикнуться не то что М. С. Перекусихина, но и самые близкие к Екатерине сановники. Даже приехавшему в Петербург сыну Э.-М. Фальконе Пьеру, приобретшему известность среди английской аристократии, Екатерина, разрешив „для пробы“ написать свой портрет, ограничилась дозволением взглянуть на себя с хоров зала, где происходил очередной дворцовый прием.

Для Боровиковского оставалась возможность где-то мельком увидеть императрицу, хотя бы на той же прогулке в парке, может быть, подробнее рассмотреть при случае показанное той же М. С. Перекусихиной простое будничное платье и воспользоваться для работы над лицом определенным оригиналом. Несхожесть, в которой обычно обвиняют Боровиковского, это несхожесть с типами Рослена, Лампи, целого ряда других европейских мастеров, писавших Фелицу. Зато созданный им внешний облик императрицы ближе всего к облику „Екатерины-Законодательницы“ Левицкого. Сходные черты послужили созданию совершенно разных истолкований образа монархини и человека. Но при всем том все равно оставалась очень важная задача заказчика: кому была нужна так необычно трактованная Фелица.

…Мы вместе обедали у Гаврилы Романовича (Державина). На другой день ввечеру был им представлен Платону Александровичу Зубову, который очень хорошо меня принял.

Капнист – жене. 31 декабря 1792 г.

Иным в другие времена позволялось больше. Этому сначала почти ничего. Кроме роскоши. Ее Зубов получал полной мерой. Только Екатерина тешила не его – скорее, самою себя: так он выглядел еще лучше, еще больше должен был дразнить тех, кого хотелось задеть. Хотя бы сына с его бесчисленным потомством. Казалось бы, шестьдесят четыре года и двадцать шесть лет – чего не сделаешь пусть для минутного сохранения нелепого союза. Но вот уходили когда-то, в молодости, другие, уходили по своей воле, к своим избранницам, не задумываясь ни над потерянным положением, ни над перспективой императорского гнева. Иные жалели о потерянном месте, не о ней, другие и не удосуживались вспомнить. Чего там, когда сам Гри Гри; Григорий Григорьевич Орлов, с которым готова была венчаться, сошел с ума от смерти жены, той самой чахоточной, слабогрудой своей кузины, которой и ребенка-то родить оказалось не под силу. А вот этот не уходил, не заглядывался на сторону. Был умнее? Какой уж там ум! По-своему даже привязан? Чего не дождешься от молодости. Она сама слишком много прожила, чтобы во что-нибудь поверить, слишком полна иронии, чтобы углядеть хоть проблеск человеческого чувства, слишком устала, чтобы на что-то душевно тратиться. Скорее, все дело во внешнем благополучии, соблюдении внешнего декорума для всех – и для себя! – ничто не меняется с годами, ничто не может измениться для божественной Екатерины.