Текст книги "Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы"

Автор книги: Нина Молева

Глава 3
В почтовом стане

1788 года декабря 16 числа. Приехали в город… из Миргородка Порутчик Володимир Боровиков. И стал Каретной части на Постоялом дворе.

Из ведомости о приезжающих петербургского полицмейстера

…Мы теперь, как придворные люди, собираемся на дачу…

М. А. Львова – Державиным. 1786

Всю зиму с каждой почтой в Обуховку шли письма. Москва, 14 февраля 1788 года – „Мой милый друг! Сегодня ночью я отъезжаю в Петербург, куда надеюсь добраться через шесть дней, ибо, говорят, что и лошади и дороги отвратительны. Задержался здесь на четыре дня, чтобы отдохнуть с дороги…“

Тверь, 18 февраля, 7 часов утра – „Милый друг! Вы думаете, может быть, что я уже в Петербурге, а на самом деле нахожуся в 162 верстах от Москвы. Бог знает, к чему приведет медленность моего путешествия. Дорога до Москвы была дурна, а путь от Москвы досюда хуже в тысячу раз. Выбои просто ужасающие. Слов недостает описать вам, каково приходится мне и моим косточкам… Быть может, вы получите об этом представление, если узнаете, что уже на первой станции, в 28 верстах от Москвы мне стало так боязно ехать в Петербург по этакой дороге, что почти было решился вернуться в Москву, остаться там, а в Петербург написать, что заболел. Мне потребовалась вся моя твердость, чтобы не поддаться сему искушению и продолжить путь“.

Ехать на этот раз живому, общительному, всегда скучавшему по друзьям Капнисту явно не хотелось. Неудобства дороги усугублялись внутренними колебаниями, надежды сменялись сомнениями. Сколько раз за время казавшегося бесконечным пути разочарование брало верх над теми неопределенными перспективами, которые старался найти рассудок.

Путешествие в Тавриду закончилось для Киевского губернского предводителя дворянства почти благополучно. Разговоров о неуместных одах не возникало. Затянувшееся пребывание в Киеве не слишком тяготило императрицу. Родившийся в эти недели очередной сын „Васки Пугачева“ получил от нее „на зубок“ табакерку ценой в 1100 рублей, что не преминул отметить находившийся в составе царского кортежа Н. А. Львов. До Капниста доходили слухи – но и только слухи! – о лестных отзывах самодержицы о его способностях и уме. Только иронически оброненное Львовым прозвище Пугачева говорило само за себя – слишком мало времени прошло после раскатов связанной со страшным для престола именем грозы, слишком свежи были впечатления от нее.

Оказавшись в Петербурге через полгода после завершения путешествия, Капнист не может и мечтать о высочайшей аудиенции, о личном изложении существа приведшего его в столицу дела. Ничего не поняв из разыгравшегося на его глазах и при его невольном участии спектакля, он ищет управы на Потемкина, на наместничество, хочет восстановления и соблюдения прав местного населения относительно охваченной взяточничеством и жаждой наживы администрации. Капнист почти уверен, что его „проект о казачестве“ понравится Екатерине и будет претворен в жизнь. Все дело в том, чтобы суметь лично императрице представить задуманные реформы. А здесь – это Капнист успел понять – нужны „ходы“, знакомства, влиятельные лица, столь непривычные для него поиски покровительства.

21 февраля 1788 года, Петербург – „…Князь Вяземский в наилучших со мной отношениях и, говорят, что княгиня очень ко мне расположена“. Генерал-прокурор Сената, ведавший всей финансовой стороной правления Екатерины, А. А. Вяземский без малого тридцать лет пользуется необъяснимым для окружающих доверием императрицы. Усиленно распространяемые разговоры о его необычайной честности, не могут скрыть ограниченности, тупости князя, не мешавшим ему тем не менее осуществлять, по желанию Екатерины, еще и контроль за канцелярией всех департаментов Сената. Не осталось секретом для современников и домашнее положение Вяземского, полностью зависевшего от жены, ее родственников и прежде всего помощника, А. И. Васильева, женившегося на сестре княгини. Поэтому Капнист особо отмечает предполагаемое расположение к нему Вяземской.

29 февраля 1788 года, Петербург – „Был принят у графа Безбородко хорошо, а у князя Вяземского отлично. Вчера должен был ужинать у господина Мамонова; да он у себя не ужинал. Думаю, что мой план о казаках будет передан императрице через него. Граф Румянцев без моего ведома написал еще одно письмо к графу Безбородко, коим меня рекомендует. Думаю, однако, что князь не писал императрице…“ Второй член Коллегии иностранных дел по должности, А. А. Безбородко, в действительности становится здесь полновластным хозяином, и каждый его внешнеполитический успех, мнимый или действительный, отмечается щедрейшими наградами императрицы. Для Екатерины это противовес Г. А. Потемкину – вражда обоих сановников отличалась особенной остротой, соответственно и земли выделяются Безбородко в Новороссии, на Украине, бок о бок со „светлейшим“ в размерах, которые превращают недавнего помощника Румянцева-Задунайского в крупнейшего магната. В 1783 году Безбородко получает в родных краях в наследственное владение 2700 душ, годом позже – еще три тысячи, в 1786-м следует новое награждение малороссийскими деревнями. Капнист мог одновременно рассчитывать и на неприязнь Безбородко к „светлейшему“, и на желание что-то сделать для принадлежащих ему земель.

3 марта 1788 года, Петербург – „Я был третьего дня у его превосходительства Александра Матвеевича Мамонова, ужинал у него, что очень немногим, кроме приближенных его друзей, позволяется. Он меня весьма ласково принял. Просил побывать чаще. Я думаю, что он уже говорил о моем проекте государыне…“ Надежда Капниста была тем более тщетной, что именно в это время начинается разлад в личной жизни императрицы. Фаворит все более откровенно тяготится чувством стареющей монархини, дает волю своему увлечению будущей женой. Бурные объяснения становятся известными не только всему двору – Екатерина подробно описывает их и своим доверенным корреспондентам, жалуется, ищет способов удержать Мамонова, которому в подобной ситуации явно не до ходатайств по чужим делам.

7 марта 1788 года, Петербург – „Господин Мамонов ответа еще не дал. Не знаю, говорил ли он с ее величеством и что думает государыня о моем проекте. Меня уверяют, что она удостаивает меня своим уважением. Думаю, что я ей предлагаю, привлечет ее внимание… Я хорошо принят у всех, а особенно у князя Вяземского. И князь, и княгиня очень добры ко мне. Они возложили на меня поручение купить им землю в Малороссии, вот отчего приложенное при сем письмо должно быть немедленно передано моему брату. Отошли его с нарочным. Это еще больше сблизит меня с князем Вяземским. Я начал знакомить его с жалобами дворянства на наместничество и надеюсь, что они не останутся бесплодными…“ И судя по письмам, Капнист не одинок в своих хлопотах. Его поддерживают, а в чем-то и пытаются помогать другие приехавшие в столицу земляки, хотя возможности их и не так велики.

26 мая 1788 года, Петербург – „Два раза в неделю езжу в деревню к князю Вяземскому, где отлично принят. Он очень ко мне добр и очень доверяет; его здоровье теперь лучше, много лучше. Бываю у графа Безбородко всякий раз, как он приезжает в город…“ К старым причинам проволочек прибавилась новая – постигший Вяземского паралич. Капнист не признается самому себе, что князю явно не вернуться на былое место, а главное, не восстановить былого влияния. Тишайший и незаметнейший А. И. Васильев давно забрал в свои руки бразды власти бывшего патрона. Безбородко со свойственной ему дипломатичностью уклоняется от решительных действий. И ни разу в связи с хлопотами Капниста не возникает имя Львова – потому ли, что его помощь была бесполезна, потому ли, что, подобно Безбородко, он не собирался ее оказывать.

Теснейшие узы членов львовского кружка – какими своеобразными рисуются они в свете документов, подобно покровительству, оказываемому его членам А. А. Безбородко. Живая жизнь сплетала их в сложнейшем и противоречивом узоре.

Капнист знакомится с Державиным в Измайловском полку в год получения первого своего офицерского чина и перехода в Преображенский полк. На новом месте службы он встречает Львова, но завязавшиеся дружеские отношения надолго прерываются отъездом последнего за рубеж: вместе с Хемницером они сопровождают Соймонова в почти двухлетней заграничной поездке. Поворот в жизни будущих участников кружка совпадает с переменами в жизни Безбородко. В 1775 году он представлен своим начальником Румянцевым-Задунайским императрице и получает назначение секретарем Екатерины „у принятия челобитен“ – должность немалая, но для приобретения влияния в придворной жизни требовавшая знакомства с Петербургом и его чиновным миром, которыми выходец с Украины еще не располагал.

Безбородко быстро осваивает науку царедворца, но пока друзья определяют свою жизнь без его участия. Вышедший из военной службы Державин с помощью А. А. Вяземского устраивается в Сенат. Укреплению его положения немало способствует женитьба на дочери кормилицы Павла и камердинера покойной императрицы Елизаветы Петровны, Е. Я. Бастидон. Черные ходы дворца для родственников молодой Державиной тайн не имели, хотя пользоваться ими удавалось далеко не всегда. Одновременно вернувшийся из-за границы Львов находит пристанище в доме известного дипломата, члена Иностранной коллегии А. М. Бакунина, а Державин помогает другу приобщиться к давно интересовавшей того архитектуре. С 1779 года Державин среди прочих обязанностей получает наблюдение за перестройкой старого здания Сената, где находится работа и для Львова.

Меценатские амбиции Безбородко – впервые о них можно говорить только с 1780 года, когда из статс-секретарей он переводится в Коллегию иностранных дел в качестве „полномочного для всех негоциаций“. Назначение Безбородко совпадает по времени со встречей в Могилеве, где происходили переговоры Екатерины с австрийским императором Иосифом II и принимается решение в честь знаменательного события: соорудить Иосифовский собор. Связанные с двором архитекторы ждут соответствующих указаний и заказов, Безбородко подсказывает Львову выступить с собственным решением, попытавшись угадать меняющиеся вкусы императрицы. К счастью для покровителя и покровительствуемого, именно львовский проект получает высочайшую апробацию. Архитектору-любителю предстоит реализовать свои замыслы на практике. Безбородко, со своей стороны, охотно идет ему навстречу, но пока еще только ему одному. Державин по-прежнему пользуется расположением и поддержкой А. А. Вяземского, вместе с которым оставляет сенатскую должность и переходит в Экспедицию доходов.

 
Но в книгах рыться я люблю,
Мой ум и сердце просвещаю,
Полкана и Бову читаю;
Над Библией, зевая, сплю.
 

К этим строкам из „Сказки о царевиче Хлоре“ Державин приобщает собственный комментарий: „Относится до князя Вяземского, любившего читать романы, которые часто автор, служа у него в команде, пред ним читывал, и случалось, что и тот, и другой дремали и не понимали ничего“.

Действительно, тесное общение львовского кружка следует ограничить тремя с небольшим годами. Львов после завершения первой части проекта могилевского собора и тайного брака надолго уезжает в Италию. Капнист увозит свою молодую жену в Обуховку, предварительно проведя там не один месяц с Хемницером. 1782 год и вовсе разводит их пути. С выделением из Коллегии иностранных дел Почтового департамента Безбородко назначается на должность генерал-почт-директора и начинает строительство огромного Почтового двора – стана в Петербурге, проект которого предстоит разработать Львову. Расположением генерал-почт-директора мог бы воспользоваться и Капнист – друзья убеждают его занять должность контролера в Почтовом управлении, но подписанный в мае 1783 года указ о закрепощении малороссийских крестьян побуждает поэта порвать и с государственной службой, и с Петербургом. Понадобятся годы и годы, чтобы в нем снова ожила надежда на справедливость, на возможность исправления или хотя бы смягчения рокового шага. Тем более далек от Безбородко Державин, поглощенный возникшими между ним и Вяземским раздорами, вынужденный думать о новом месте службы. Нужны характер и дипломатические способности Львова, чтобы одновременно поддерживать хорошие отношения и с друзьями, и с их былыми покровителями, превратившимися во врагов, вроде того же А. А. Вяземского.

Насмешки Капниста имели под собой вполне достаточные основания. „Фелица“ приносит существенные изменения в судьбе Державина. Приходит известность – до этого произведения поэта оставались анонимными. Приходит и материальное благополучие. Ему обеспечено благосклонное покровительство самой императрицы, которая не собиралась прибегать ни к каким тонкостям в выражении своей признательности. „Из Оренбурга от Киргизской царевны к Мурзе“, – гласила надпись на присланном Державину пакете, в котором находилась усыпанная бриллиантами табакерка с 500 червонными. Не заставило себя ждать и назначение олонецким губернатором.

Будущность поэта могла бы быть обеспечена, если бы в знаменитой оде заключался царедворческий расчет, а не вполне искренние человеческие иллюзии. С того самого дня, когда стоявший на карауле в подмосковном Петровско-Разумовском солдат Преображенского полка Гаврила Державин впервые встретил готовившуюся к коронации будущую императрицу, какое-то время видимость екатерининского правления представлялась ему действительностью. Олонецкие неприятности рассеяли заблуждения. С трудом справившись с потоком ложных обвинений, он получает очередное назначение губернатором в Тамбов, но и там сталкивается с клеветой, травлей и, наконец, отстранением от должности. В конце все того же 1788 года Державин предается суду Сената, а императрица и не думает выступать в защиту не оправдавшего надежд поэта.

Капнист узнает о сгущавшихся над поэтом тучах только по выезде из столицы. Посвященный во все подробности событий Львов по какой-то причине не спешил с рассказом о них. Только задним числом Капнист сможет написать: „Любезнейший друг, Гаврила Романович. Письмо ваше от 24 апреля получил: какое оно возбудило во мне чувство, известно душе моей. Так давно видя изготовившиеся вам неприятности и бессилен будучи отвратить их, оставался я в естественном ожидании, не минут ли как-нибудь вас они. Выезжая из Петербурга, я имел к тому слабую надежду, но вдруг получил от Николая Александровича разительную для меня весть о вас. Умирающие тогда около меня сыны мои не занимали всей моей души: она была исполнена скорбию о вас, скорбию, свойственною той дружбе, которою я с вами связан и которая составляет великую часть моего благоденствия. Бессилен помогать, мне оставалось лишь сострадать с вами. Несколько раз принимался писать к вам, перо падало из рук“.

Львов не только не оповещает о неприятностях Державина друзей, но, и со своей стороны, не делает никаких попыток прийти ему на помощь. В силах ли он был это сделать? Во всяком случае, олонецкие неприятности поэта во многом зависели от позиции А. А. Вяземского, для которого Львов строит в его загородной усадьбе церковь с колокольней, получившие в народе прозвища Кулича и Пасхи. Существование различных покровителей только усложняет взаимоотношения членов львовского кружка.

В декабре 1786 года Державин вызывается в Москву в ожидании суда. Его единственная надежда – на враждующего с Безбородко Г. А. Потемкина Таврического. Всего несколько лет назад поэт не упускал случая поиздеваться над всесильным тогда вельможей. В той же „Фелице“ о Потемкине говорят строки:

 
А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью,
Преображая в праздник будни,
Кружу в химерах жизнь мою:
То плен от Персов похищаю,
То стрелы к Туркам обращаю,
То возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг прельщаюся нарядом,
Скачу к портному по кафтан.
 

Только ли события турецкой войны изменили отношение поэта к „светлейшему“? Ему посвящает он теперь одну за другой восторженные оды – „Осень во время осады Очакова“ и „Победителю“, по случаю взятия Очакова. Вряд ли Державин до такой степени обманывался в действительных полководческих талантах былого фаворита. Скорее, здесь было немало от внутреннего противопоставления „светлейшего“ императрице и ее очередному любимцу – бездарному и заносчивому красавцу П. А. Зубову.

 
Но кто ты, Вождь, кем стены пали,
Кем твердь очаковска взята?
Чья вера, чьи уста взывали
Нам бога в помощь и Христа?
Чей дух, чья грудь несла Монарший лик?
Потемкин ты. – С тобой, знать, бог велик.
 

У любимой племянницы „светлейшего“, В. В. Голицыной, в ее роскошной пензенской Зубриловке находит убежище Е. Я. Державина. Сам поэт живет в московском доме Голицыных на Никитском бульваре. Наставляемая и поддерживаемая княгиней, Державина предлагает мужу в письмах все новые и новые варианты спасения от неприятностей, перебирает возможных заступников, ни разу не обращаясь к имени Львова. В середине января 1789 года она пишет из Зубриловки: „Пожалуй попроси князя Сергея Ф. (С. Ф. Голицына. – Н. М.), чтоб он с тобою к сенатору Маслову съездил и попросил бы его хорошенько: на этого человека, говорит княгиня, можно положиться; а Гагарин не таков, и у него некогда была связь с Анной, и он Мам[онову] помогал, то и не то ли причиною поступка, с тобою сделанного? Ты не верь его наружным разговорам, они бывают несправедливы. Будь осторожен: свои дела всем говори, а расположение в своих никому, кроме К. С. Ф. (Князь Сергей Федорович Голицын. – Н. М.). За сим прошу тебя переслать письмо к матушке, в нем нет ничего лишнего, надпиши его на имя Васильева, чтоб оно повернее дошло к ней. За сим целую тебя в мыслях и прошу бога о сохранении тебя, в чем все мое благополучие и без чего жить не может верной твой друг Катинька“.

Приятели и в дальнейшем расходятся в оценке своих покровителей. Поддержанный Потемкиным и получивший благодаря ему место при принятии прошений на имя императрицы, Державин по-прежнему восторженно отзывается о „светлейшем“, пишет стихи и на роскошный праздник, устроенный вельможей в подаренном ему Екатериной Таврическом дворце, и на его смерть – знаменитый „Водопад“. Львов сохраняет свою обычную отстраненность. Капнист не скрывает неизменной неприязни. В письме от 11 ноября 1791 года он пишет из Кременчуга: „…новинки следуют: князь [Потемкин] предчувствовал, что ему умирать. Причиною смерти его обжорство. 30 числа сентября в день рождения своего он сказал, чтоб г. лекаря его не беспокоили, ибо он точно умрет. Его все внутренно жгло. И он все себя холодною водою опрыскивал. Потом захотел выехать для перемены воздуха в Николаевск. На первой почте заснул. Ночью поздно проснулся и нетерпеливо велел ехать далее. Отъехав несколько верст, почувствовал, что ему дурно, велел остановиться; подбежавшим к нему сказал, что он уже их не видит, чтоб его вынесли, что он уже умирает.

Как в торопливости, смешались, то он сам ногу на ступеньку поставил, сошел. Ему послали матрас, и он на него легши, попрощался и умер. Графиня Браницкая бросилась в беспамятстве на него и стала дуть ему в уста. Ее подняли и оторвали от него. С ним были, кроме ее, Фалеев, Львов и Кишинский“.

Но пока все это в будущем, и каким долгим сроком могут обернуться эти три отделяющие от смерти Потемкина года. Вся тревожная и безрезультатная зима 1788 года проходит для Капниста в доме Львовых. Первое петербургское письмо, помеченное ночью 21 февраля: „Нынче вечером, в восемь часов, добрался до Николая Александровича. У него были Машенька, Катерина Алексеевна, Дашенька, Наденька, граф и Федор Петрович Львов; все они чрезвычайно мне были рады. К любезным нашим батюшке и матушке сегодня не поехал…“ По прошествии нескольких недель Капнист расскажет о характере своего времяпрепровождения: „Что касается моих повседневных занятий, знай, что, встав утром, одеваюсь в кабинете вместе с Николаем Александровичем; спускаемся пить чай к Машеньке. После сего отправляюсь делать визиты к вельможам и почти всегда возвращаюсь обедать домой. В гости не хожу никуда“. И снова подробное перечисление всех жильцов и обычных посетителей Львовых. Светской жизни Львовы не вели, замкнутые в кругу самых близких родственников, которых и без того было множество. В конце года Капниста буквально сменил в стенах того же, как принято считать, дома приехавший с Украины Боровиковский. Биографы не упускали заметить, что располагались Львовы в огромном здании нового Почтамта, одно из крыльев которого было отведено под казенные квартиры.

Н. А. Львов – Г. Р. Державину

Итак, гостеприимство Львова, его личная связь с художником. Традиционная уверенность в них и – документ. Боровиковский не относился к той категории простых людей, чей приезд в столицу мог остаться незамеченным. Среди волнений наступавшей французской революции петербургский полицмейстер обязывался ежедневно подавать подробные рапорты о всех новоприбывших в столицу на Неве. Поручик Боровиковский не составил исключения. Полицмейстер удостоверился к тому же, что остановился приезжий не в чьем-либо частном доме или даже гостинице, а всего лишь на постоялом дворе в Каретной части. Ни о каком Почтовом стане речи быть не могло, поскольку здание еще не было закончено строительством. Значит, воспользоваться непосредственно по приезде в Петербург гостеприимством Львовых Боровиковскому не довелось. По-видимому, это случилось позднее. Впрочем, в отношении последующих лет возникали свои сомнения.

У Львовых – трое детей, множество постоянно наезжающих родственников и друзей. Их двери открыты для петербуржцев и салон пользуется широкой известностью. Вместе с тем хозяину дома нужны условия для его разнообразных занятий и увлечений, вплоть до архитектуры и разного рода научных опытов. И если прибавить к этому число обязательных для обслуживания семьи крепостных – достаточно вспомнить, что у Пушкина перед его смертью ютилось рядом с домочадцами до тринадцати человек, трудно себе представить, где бы нашлось еще место для работающего живописца. Ведь Боровиковский нуждался не просто в жилье, но прежде всего в мастерской, которая у портретиста предполагала особые удобства. Если В. А. Тропинин мог ходить в Москве по заказчикам с холстами и красками, о Боровиковском подобных рассказов не сохранилось. Заказчики приезжали к нему, как и к Левицкому, сами, а принадлежали они к аристократическим и придворным кругам. Значит, в мастерской должно было быть достаточно места для нескольких одновременно находившихся в работе портретов, для обязательных манекенов, на которых дописывалось отдельно присылавшееся платье, для просушки покрывавшихся лаком готовых полотен.

Портретист не мог обойтись и без помощников, своего рода подмастерьев, которые обычаем тех лет жили в его доме, на его хлебах, становясь почти членами семьи. Подобное соседство создало бы для Львовых, не говоря о визитах заказчиков, слишком большие неудобства. Да и существовала ли необходимость в том, чтобы себе их доставлять и с ними мириться? Другое дело, если после появления все новых и новых совместных заказов Львов мог выхлопотать Боровиковскому казенную же квартиру в Почтовом стане, в крыле, где помещались все служащие. При всех обстоятельствах художник бы связывал свой петербургский дом с именем архитектора и испытывал к нему благодарность за нее.

Наконец, нерешенным оставался вопрос, что именно привело Боровиковского в столицу. Ответ, приводимый, по существу, во всех статьях и монографиях, называл желание совершенствоваться в искусстве и профессионально заниматься живописью. И в том, и в другом Петербург предоставлял возможности, не сравнимые с крохотным Миргородом, Полтавой или даже Киевом. Но что конкретно имел в виду Боровиковский? Академия художеств, само собой разумеется, в расчет не входила. Она существовала уже достаточно давно для того, чтобы каждый общавшийся с искусством человек знал условия академического обучения; прием 5—6-летних питомцев раз в три года, длившийся пятнадцать лет курс и строгая замкнутость занятий, недоступных ни для кого из посторонних. Двери величественного здания на набережной Невы открывались для людей со стороны только в дни праздников и экзаменационных выставок.

Оставались занятия у отдельных художников. Подобная практика была в достаточной мере распространена и на Украине, не редкостью были там и громкие дела. Но снова возникавшая альтернатива не имела удобного или хотя бы возможного для Боровиковского решения. Первый вариант – прямого ученичества, с жизнью в доме учителя, с выполнением всевозможных подсобных и в том числе хозяйственных работ, не вязался с возрастом и положением поручика в отставке и дворянина, о приезде которого считал необходимым докладывать столичный полицмейстер. Второй вариант – отдельных уроков у известного мастера – требовал немалых затрат и четкой цели: какого рода живописи собирался учиться художник. С позиций исторической перспективы, кажется, Боровиковскому следовало думать об искусстве портрета. Следовало, но обладал ли он сам уверенностью именно в этом своем призвании? Единственный портрет А. А. Капнист не может служить доказательством. Некогда написанный портрет П. В. Капниста, долгое время хранившийся в принадлежавшей брату поэта Пузыковке Кременчугского уезда, не дошел до наших дней. Портрет младшей из сестер Дьяковых, будущей Д. А. Державиной, известен в ремесленническом повторении, которое хранится в Тамбовском музее и позволяет говорить только о том, что головка Дарьи Алексеевны была приписана к фигуре старшей сестры с овального портрета кисти Боровиковского. Принадлежало ли подобное решение самому художнику или представляло выдумку крепостного живописца, установить нельзя. Наконец – и это самое важное – петербургские знакомые Боровиковского не разделяли ни восторгов, ни надежд в отношении его портретных опытов. Тот же Львов заказывает в 1789 году портреты свой и жены не у Боровиковского, которому, несомненно, оказывает поддержку, но у Д. Г. Левицкого. Гораздо вероятнее в отношении жизненных планов будущего прославленного портретиста представлялась церковная живопись, и тогда его приезд в Петербург оказывался связанным с Львовым.

Екатерина утверждает проект собора в Могилеве в 1780 году, но потребуется еще пять лет, прежде чем дело дойдет до его закладки, и еще восемь, чтобы начать работу над образами. На первых порах главным для Львова был выбор помощника-исполнителя с обширными и прочными практическими знаниями. То, что выбор падает на А. А. Менеласа, вполне понятно. Приехавший в 1784 году в Россию, а точнее, именно на Украину, зодчий из Шотландии не пользовался известностью, не был знаком Петербургу в окружении императрицы, не мог претендовать на авторские лавры. О внутренних колебаниях и сомнениях Львова подробно расскажет один из его первых биографов: „Львов пришел в великое замешательство, и естественно! – в академиях он не воспитывался. Должен был противостоять людям опытным, искусным, ремесло свое из строительного искусства составившим… Опыт тяжелый, где и страх, и самолюбие в нем боролись; но делать было нечего, отступить было невозможно, надо было совершить огненный, так сказать, путь, в который он был призван! Работал он в заботе и дни, и ночи, думал, придумывал, изобретал, отвергал то, что его на единый миг утешало, – наконец план готов“. Кстати сказать, из тех же соображений Львов возьмет для реализации своего проекта Почтамта архитектора Я. Шнейдера и каменных дел мастера итальянца Антонио Порто.

Связь с Менеласом оказалась удачной. У своего шотландского помощника Львов находит и необходимые знания, и практический смысл, и редкие организаторские способности, так что, получив новый заказ – на собор в Торжке, снова прибегает именно к его помощи. И хотя подробности их сотрудничества остаются невыясненными до конца, известно, что в 1789–1790 годах Менелас бывает в Торжке. Боровиковский прочно входит в этот творческий союз трех, еще не приобретя никакой известности, ничем особенным не заявив о своем мастерстве.

Ошибка автора „Историко-статистического описания новоторжского Борисоглебского монастыря“ иеромонаха Илиодора привела к общераспространенному убеждению, что иконы для иконостасов писались здесь „известным художником российской императорской Академии художеств поручиком Боровиковским“ в 1795 году. Документальные данные вносят существенные коррективы. Казенных ассигнований на строительство собора, закладка которого происходила с не меньшей, чем в Могилеве, пышностью и также в присутствии императрицы и двора, постоянно не хватало. Поступали они, тормозя строительство, с большими перерывами. Местным жителям оставалось помогать по мере сил доброхотными даяниями, которые и позволили заказать три намеченных проекта собора иконостаса.

Пользуясь правом автора, Львов предлагает новоторжскому Гражданскому обществу живописца, имея в виду Боровиковского, но даже не называет его имени. Да и зачем? Оно не только ничего не сказало бы отцам города, но могло вызвать ненужные разнотолки. Львов ограничивается показом одной из написанных Боровиковским икон и на основании этого образца рекомендует исполнителя. Заказчики не имели оснований не доверять земляку, облеченному полномочиями самой императрицей, – монастырь относился к числу древнейших в русском государстве, был связан с именами причисленных к лику святых князей Бориса и Глеба, а Екатерина не упускала случая подчеркнуть и свою принадлежность к генеалогическому древу царского дома, и свою набожность. Новоторжцы поручают архитектору заключать от их имени с живописцем необходимый договор, за выполнение которого Львов обязывался самолично проследить. Шестого января 1790 года Львов просит прислать „всякого образа меру и звание… о чем писал я и г. Менеласу“, а также непременно установить материал – „на чем писать; деревянные дци колются и я щитаю написать – или на железе или еще лучше на картоне. Что же касается работы, то оная будет точно так зделана, как тот образ, который я вам показывал, ибо тот же живописец и писать будет“.

Лишним доводом в пользу Боровиковского должна была послужить и установленная цена, на которую не согласился бы ни один сколько-нибудь известный мастер церковной живописи в столице. За 37 образов художнику предстояло получить всего-навсего 1600 рублей, иначе – 40 рублей с копейками за икону. Та же дешевизна оплаты составляла, с точки зрения Львова, несомненное преимущество и Менеласа: „Дешевле его в теперешнее время сыскать трудно; знание же его и принадлежность вашему превосходительству известны, как равно и то, что ни Новоторжская соборная, ни могилевская церкви не достроены“.