Текст книги "Нельзя, Можно, Нельзя"
Автор книги: Нина Горланова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Когда дядя Коля заболел, сын исчез. Неделю его нет, месяц, делать нечего, пришлось нам прямо в рубище завернуть дядю Колю в одеяло и повезти на саночках на рентген. Диагноз – рак желудка. Антон колол ему промедол, а я осматривала лимфоузлы. Наша участковая не заходила к больному, а все спрашивала у меня, почему не увеличиваются лимфоузлы... Однажды дядя Коля вышел в коридор, и у него прямо фонтан крови забил изо рта. Вызвали мы "скорую". Оказалось – просто язва желудка. Он прожил еще девять лет. С тех пор я всем говорю: тщательнее с диагнозами!
Только дядя Коля выписался из больницы, тут сразу и сын его объявился. Начались снова оргии. И белые горячки... Однажды сын слишком рьяно требовал у отца пенсию – ударил по голове. Дядя Коля и затих навсегда.
Сын его стал работать, вел себя смирно, только получить с него деньги за свет – большая проблема. Я плачу за всю квартиру, а потом собираю с соседей согласно показаниям счетчиков. Вчера с утра сказала ему, чтобы отдал четырнадцать рублей, а сегодня он принес мне облезлые ромашки, трясет ими: "Нина, возьми". Думал, что они заменят мне деньги. Обижен, что не беру. "А говорили, что красота спасет мир", – читаю в его взгляде...
Он все время просит у нас что-то почитать, но только не классику. А что еще я могу предложить? У нас мерабохватательный рефлекс – все книги Мамардашвили покупаем. Ну, собрание Бродского появилось плюс три книги о нем. Небогато.
– Нина, дай хотя бы сказки!
– Сказки все внукам отданы.
– Ну, страшила! Иди ты на залупу!
Вот обычное окончание разговора. Поэтому один из любимых тостов Славы звучит так: "Давайте выпьем за то, чтоб соседи были, но не так близко!".
Когда я привезла дарить первую книгу Р.В., был еще февраль 1987 года. В то утро наш сломанный будильник вдруг сам пошел. Я остановилась возле него, пальцами надавливая на лоб. Муж: "Что – голова опять заболела?" – "Нет". – "А чего ты давишь на лоб?" – "Мысль ищу". – "Понял: ты так мысль выдавливаешь изо лба!"
Что же мне этот будильник напоминает? А, вот! Время стояло и вдруг пошло. Началась перестройка... Поэтому с Р.В. я сразу заговорила о Солженицыне: мол, скоро он вернется на Родину. Но она не поверила. И тогда я на своей книжке "Радуга каждый день" написала: "Сегодня загадано..." Три точки! Только мы с ней знали, о чем загадано. Конспирация – на всякий случай.
Р.В. сказала, что в докторской она много места уделила Залыгину, они переписываются.
– Так что, Ниночка, несите рукописи, я отправлю их ему в "Новый мир".
Не будучи сторонницей "блата" в литературе, я тем не менее послушно принесла папку с рассказами. Сработала связка "учитель-ученик". Она обещала быстро прочесть и прислать открытку. Но вот прошло четыре месяца – тихо все. Однажды в магазине встречаю ее красавицу-дочку:
– Как там мои рукописи – прочитаны?
– Об этом я ничего не знаю, но мама вам приготовила мешок вещей приходите!
– Передай, что мы зайдем в воскресенье после обедни. (Р.В. жила рядом с храмом. В рассоветское время я сказала бы, что зайдем после обеда.)
Сердце-вещун подсказывало мне, что впереди испытание, но я не знала, от чего там зреют кристаллы гнева... Даже писать об этом трудно. Но нужно.
– Эх, Нина, Нина, что же вы делаете! – начала Р.В. – Зачем такая лихость в ЛЕНИНСКОЙ теме? До редактора просто не должны доходить такие тексты.
Ничего себе! А кто нас учил свободе-то?
– Но вы же сами нас учили жить по Солженицыну.
– Дело не в этом... В вас, Нина, нет этичности!
– Что?
– Да-да. Зачем писать про измену мужа. Надо в себе такие вещи держать. Чехов бы не написал.
– А Герцен написал.
Р.В. с гневом вручила нам мешок вещей:
– Слава, с Ниной говорить бесполезно, но вы-то хоть понимаете, почему не нужен лихой тон в ЛЕНИНСКОЙ теме?
– Зачем нужен один тон – Бахтин не зря написал о разноголосице, – Слава пустился в рассусоливания о границах художественности: – Есть низшая граница, а есть высшая. Конечно, Достоевский с его полифонией – на самом верху, на вылете прямо, далее – философия и теология. Всем до него трудно дотянуться...
– Спасибо за лекцию! – оборвала его Р.В. – Мы тоже почитывали Бахтина, знаете ли. У вас обоих, значит, нет этического слуха. Вы что – считаете себя непогрешимыми?
– Напрасно вы стараетесь нас обидеть. Я сама вам говорила в прошлый раз, что до Искандера и Маканина никогда не дорасти мне...
– Опять не поняли? Хорошо, я сформулирую иначе. Нина, вы НЕНАДЕЖНЫ.
Господи, взмолилась я мысленно, что она имеет в виду – подозревает в стукачестве? И я принялась подробно перечислять (без фамилий) стукачей, которых сама выгнала из дома.
– Да, за вашим салоном присматривали, я в курсе, – отмахнулась от этой темы Р.В. – Но вы не слышите меня. Совершенно. Так ослеплены собственной непогрешимостью, да?
Ослеплена? Зачем такие слова! Учитель – ученику.
– Мне бы... какой-то конкретный пример, я бы поняла тогда, может.
– Нина, вот такой пример: говорят, что диссертацию вы списали у кого-то.
– У кого я могла списать диссертацию об акчимских сравнениях-то! Да кто же это говорит?
– Не важно.
Слава стал спорить: важно, иначе мы не будем разговаривать – в таком тоне. Р.В. помолчала полминуты и сменила тему:
– Приведу другой аргумент: дети не должны голодать, а вы пишете непроходимые вещи! Поехали бы на БАМ, написали бы нужную повесть...
– Дети не голодают – это просто так говорят.
– Нина, опять вы свое: все плохие, говорят неправду, а вы одна хорошая. Вы снова непогрешимы.
Тут я уже не выдержала и взорвалась: "Да вы знаете, сколько мне про вас говорят плохого! Но я же не верю!!!". Этот крик моей души был услышан: да, люди часто несут вздор... но...
– Но вы отправите в журнал рассказ про лениновспоминателя, а нас потом опять всех затаскают!
Наконец-то мне все стало ясно: Р.В. хочет ГАРАНТИЙ, ЧТО ЕЕ НЕ ЗАТАСКАЮТ... или – поссориться, чтоб себя обезопасить. Я отвернулась к вешалке, чтобы спрятать слезы, долго шарила по карманам в поисках платка. Непростая эта связка: "учитель-ученик". Учитель настрадался, досталось! Неужели еще за учеников претерпевать – где же брать силы? И я ведь все это понимаю. И принимаю ее поведение. Но можно было по-человечески объяснить. Вдруг тон Р.В. сменился:
– Берите вещи, но знайте: вы еще будете богатыми!
– Да вряд ли.
– Не верите? Как сбылось мое пророчество, что вы станете писательницей, так и это сбудется.
Не о богатстве мечтает писатель – на жизнь бы хватало, и спасибо. Мы шли с мешком, меня сотрясали рыдания. Слава утешал: такова цена вещей – за все нужно платить. Но я не могла носить прекрасные костюмы Р.В. после всего услышанного от нее. Правда, из одной кофточки вырезала спинку и обила старый стул – сидя на нем, печатаю эти горькие строки. Вот так: от первой учительницы мне досталось платье в елочку, а от последней – стул в елочку (такая у меня жизнь – в елочку тоже. То вверх, то вниз...).
Зато когда я запричитаю: "Еще и сумка-то порвалась – где взять денег на новую!", муж сразу: "Тебе же сказали, что будешь богатой!" – "Но прошло пятнадцать лет, а только хуже и хуже с каждым днем". – "Просто Р.В. издалека очень почувствовала запах денег".
Надя Гашева все время говорит мне: пора написать роман о шестидесятниках. Только я отношу себя к другому поколению. Они были людьми компромисса, а нам свобода дороже всего. Р.В. как говорила: "Я ведь тоже в диссертации кое-что вынуждена убрать, чтоб пропустили". А я ничего не могу убрать. Ничего!
Через шесть лет я выиграла международный конкурс на лучший женский рассказ и получила от Р.В. письмо: "Приходите! Есть что-то неестественное в том, что мы с вами не видимся". Мы со Славой пришли в назначенный день. Снова было застолье с коньяком и мясом в горшочках, словно все прошлое забыто. А однажды я не смогла прийти в назначенный день – подруга Наташи обварила меня кипятком (специально). Я попросила Агнию позвонить Р.В. и все объяснить. Через два дня получаю от нее письмо: "Вы у нас прямо как Достоевский!". Так меня испугало сие, что я порвала листок на мелкие кусочки. Не готова столько перенести, сколько Достоевский смог... Слаба. Увы. Пришло время признать, что силы на исходе...
Она заболела после расстрела Белого дома в 1993 году (не могла пережить, что русские стреляли в русских). Но после операции еще работала, говорила мне: "Печень болит, на улице грязь, но подхожу к университету – навстречу мне идут студенты, ЛУЧШИЕ ЛИЦА В ГОРОДЕ! И настроение сразу меняется". На ее похудевшем лице остались одни глаза, полные... трепещущего света словно. "В нашем корпусе все рушится, стены в трещинах, но единственное, что мы можем, – это НЕ СНИЖАТЬ ДУХОВНУЮ ПЛАНКУ!"
Мы навещали ее, а выйдя из дорогой для сердца квартиры, бросались в первую попавшуюся подворотню или арку и там безутешно рыдали своими – уже не лучшими в городе – лицами. Мы сами ответственны теперь за свои лица! Она отдала нам все, что могла.
После поминок я вышла из университетской столовой и... заблудилась! В этом было что-то мистическое, ведь я столько лет проработала в альма-матер, знала каждый уголок. Но уткнулась в какие-то строительные леса и трубы, трубы. Слезы так застилали глаза, что я заблудилась? Или это был ужас потери УЧИТЕЛЯ?
Мой друг Смирин все искал такую КНИГУ, в которой – истина в последней инстанции, Рита Соломоновна говорила мне, что она ездила по конференциям и надеялась на одной из них услышать ДОКЛАД, который объяснит ВСЕ, а я долгие годы думала, что встречу ЧЕЛОВЕКА, знающего ответы на главные вопросы. Р.В. приближалась к этому идеалу... И вот ее уже нет.
В ее последние дни мы говорили о судьбе, о любви, о вере. Р.В. спрашивала, много ли молодежи в храме – все ведь решает молодежь.
– Массы не всегда решают все, – отвечал Слава.
– Да, массы сейчас молятся на доллар, – горько кивала Р.В.
Еще одна из щедрот жизни – внуки. Слава так устал от наших пятерых детей, что про внуков говорил: "Буду на них смотреть только в глазок своего кабинета". Однако кабинета-то никакого нет, а внука уже принесли (Антон женился в 18 лет по большой любви).
С утра в этот день девочки просили Славу помочь придумать название для газеты, посвященной русскому языку. Слава предложил: "ВИЛИКИЙ И МАГУЧИЙ". И тут заплакал внук (его мама ушла учиться). Девочки тарабанили младенцу Ахматову и Пригова, Пушкина и стихи на немецком языке – ничего не помогало. Тогда Даша начала читать ему стихотворение Тургенева в прозе: "Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, ты один мне надежда и опора...". И внук замолк, выслушал до конца, а потом говорит: "Ы!" (еще). Ему месяц, он по-другому сказать не умеет. И так Даша раз шесть прочла стихотворение о русском языке, и всякий раз он просил: "Ы!" А потом заснул. И я сразу полюбила милого Сашу – наш человек! Русский язык ему дорог, нужен...
Однажды внук понял, что я не только с ним говорю ласковым голосом, но и с гостями (на дне рождения). Как он обиделся! Смотрел на меня искоса, как бы говоря: "Эх ты – изменщица!".
Когда сын развелся и Сашу навсегда увезли, у меня началась депрессия.
Отлежала два месяца в психосоматике – снова туда тянет. А надо растить девочек. Кроме того, прочла международно признанные признаки этой болезни – у меня все есть, кроме ОДНОГО (я не потеряла интерес к работе). Все не так уж плохо – надо держаться.
– Когда жена в пятый раз за день говорит, что надо держаться, значит, дела плохи, – вслух размышляет Слава.
– Да ничего, это просто печень...
– Мы говорим "печень" – подразумеваем "депрессия", говорим "депрессия" подразумеваем "печень"!
Ну да, белки тревоги ведь печень вырабатывает, а у меня после желтухи она какая... Помогает оливковое масло (недаром древние греки имели такой здоровый дух, говорит Слава, они же употребляли в пищу только оливковое масло), но оно дорогое. И снова мир не един – распался на фридмоны. Выйду из фридмона по имени "депрессия" – занырну во фридмон по имени "работа". Потом – обратно. Значит, это от темных сил мне послано испытание, надо молиться больше. Собороваться... После соборования два дня прошли без депрессии, но потом опять она меня победила...
Позвонила Лина, Слава сразу ей жалуется: "Нина все время пишет завещания, где какие рукописи... и еще сердится на нас, что мы не помогаем ей!".
– Поняла. Что принести? Арбуз, торт?
– И пару бланков для завещания!
Вдруг подруга сказала, что вычитала: тоска охватывает тех, кто не употребляет жиров. Да, у меня почки разрушают витамины А и Е, надо больше есть сливочного масла, а оно так дорого. Кроме того, я уже и сама многое прочла по этой проблеме. Вяч. Иванов считает, что ПРАВОПОЛУШАРНЫЕ склонны к физиологическому отчаянию. А я, конечно, правополушарная.
Пошла на кухню, чтобы приготовить ужин, а сосед моет в раковине грязную сумку, ошметки земли летят на мои продукты прямо. Такая тут теснота. Схватила я сковородку, унесла в комнату и кинулась писать очередную прощальную записку: "Больше не могу жить...". Слава обнял меня: "От холода люди придумали жилища. А от соседей – тело Бог дал. Внутри-то нет соседей – в душе!".
– Там на кухне... плавки развесила новая любовница соседа, прямо над плитой. Молодая, наглая.
– Здравствуй, племя младое, незнакомое! – наигранно бодро восклицает Слава.
Лина пришла с Гусевым, другом своей молодости. Да была ли она – юность? Мечты и надежды... Словно стерли ее, как пыль.
– Мама, как можно не хотеть жить, когда на свете есть арбузы! – укоряет Даша.
– Ты права. Нужно жить.
– А повесь на стену плакат, что существуют арбузы!
На другой день пошла в библиотеку, библиотекарша дала мне журнал, в котором опубликованы мои новые рассказы. Я так расцвела – даже расцеловала ее. Пришла домой с журналом.
– Сияешь? Вот так-то лучше, – говорит Агния. – Надо еще уши натирать. Так японцы лечат депрессию.
Натираю уши. День-два помогает, а после снова как накатит!
– Когда мы грустим – это тоже жизнь, – говорит по телефону Катя Соколовская.
Я киваю: да-да, однако ночью сажусь на корточки у кровати и катаюсь по ней головой, чтоб не завыть в голос.
Надо купить "юмористический чай" – предлагает Агния. Она пила у подружки чай с бергамотом, так весело становится от него почему-то. И покупается "юмористический чай", но он на меня совершенно не действует.
– Почему несчастье вечно, а наслажденье быстротечно? – муж иронично смотрит на меня.
В самом деле, у всех полно проблем, сколько можно носиться с собой! Все понимаю. Но когда мечтаешь лежать, зажатой плоскими досками, то... что? А вот надо твердить: "Сотри случайные черты, и ты увидишь – мир прекрасен". Я же умею стирать случайные черты, когда сижу за работой. Чего еще нужно-то!
Стыдно.
Трагическое сомнение в смысле бытия – оно именно тем и страшно, что не видишь возможности жить дальше. Все кажется бессмысленным. Умом знаешь: нужно растить детей, но тело говорит, что сил на это нет. И ведь понимаю: СПРАВЕДЛИВО, что бывают периоды отчаяния – тем острее ценишь радости потом...
Друзья сочувствуют. Света все лето "прогуливает" меня. Каждый вечер! Но осенью я снова рвусь в психосоматику. Осенью у меня осенняя депрессия. А весной – весенняя. Летом – летняя. Зимой – зимняя.
Один раз чуть не попала под джип. Взмолилась: "Спаси, Господи!". Он спас. И я поняла, что хочу жить, иначе бы что... иначе бы благодарила: "Джип, спасибо тебе, что сейчас меня раздавишь!". Сразу вся депрессия прошла. Я написала рассказ "История одной депрессии". Но через полгода эта змея снова тут как тут. Бегу в психосоматику и договариваюсь (как только освободится место, меня возьмут). И в это время звонит Елена Андреевна, ангел мой!
Здесь нужно сделать пояснение. Как интересно все нити сходятся к концу жизни. Мой отец в молодости был похож на Михаила Афанасьевича Булгакова. Ну очень! А потом я подружилась с племянницей Булгакова, профессором из Москвы Еленой Андреевной Земской. Она написала мне, когда прочла "Всю Пермь". Мы подружились. О, судьба мне посылала и посылает таких друзей! Благодарю Тебя, Господи!!! Елена Андреевна писала: "Нина, мой дружочек! Держитесь! Я в Америке рассказала своей подруге-славистке Ольге Йокояма о вас, и она передала деньги – на них можно поставить телефон!" (И поставили! А потом милая Ольга помогла нам сделать душ.) Поскольку Елена Андреевна много старше меня, я нахожусь под сильным ее влиянием. И вот она звонит:
– Мы посоветовались с Люсей и Марком... Нина, не нужно ложиться в больницу! Писать не сможете потом... Ольга прислала денег – пусть кто-нибудь заберет, когда будет в Москве. Купите овестин, раз вам он помогает. Только не в психосоматику!
Начала я пить овестин. И не легла в больницу. И с тех пор никогда не стремлюсь туда. Если накатит тоска, я печень чищу, сосуды укрепляю, гормоны пью. И держусь. Чего и всем желаю! Чтобы никаких мыслей о петле... Кого она украсит, петля-то?!
"Ниночка, дружочек, как мы рады, что вы из депрессии выкарабкались!" написала Елена Андреевна. А как я-то рада! Спасибо, мой ангел!
Ооооо! Проба машинки. У. отремонтировал мне букву "О". Без нее писала, по-московски акая: "Увы, слАмалась буква круглая". Или выбирала слова без О. А теперь снова – свобода! Ура!
Гость поднимает глаза к люстре, на которой висит плакат: "Ищу спонсора. Люстра". Так все здесь ищет спонсора, мимоходом бросает Даша. Верно. Недавно приходили друзья. Восьмилетняя их дочка долго осматривала наши две комнаты, наконец глубоко вздохнула и изрекла:
– Да-а... красивых вещей здесь нет.
Устами младенца... Кровать нам дали Соколовские, когда купили себе мягкую мебель. Книжные стеллажи дали Грузберги, когда купили себе застекленные полки. А о люстре еще двадцать лет назад Виниченко сказал так:
– Из пяти рожков горит один. И это, Нинка, символ всей твоей жизни.
Я поняла, что мало света даю друзьям, пора меняться. И люстру сменить тоже. Но годы шли, денег не было. Наконец единственный рожок тоже стал сбоить: то горит, то нет. Рожок-экзистенциалист – свобода выбора появилась у него.
У. говорит: еще ведь недавно висел другой плакат: "52+Х=104" (это дети так пожелали мне прожить до 104 лет).
– Ну что ты – давно, год миновал, мне уже 53 исполнилось.
– С люстрой постараюсь помочь! – Обещает гость. – А я тут издал книжку можно у вас провести презентацию?
Я всегда стараюсь плыть по течению: надо вам вечер – вот вам вечер. Если повезет, будет чудесный междусобойчик, а если не повезет – напишем рассказ об этом. Всегда мы в выигрыше... так выходит.
– У нас все можно провести, но В СКЛАДЧИНУ! (И проводили: презентацию книг Власенко и Лины, вечер Флоренского, юбилей Милоша... приезд московских литераторов – с большим удовольствием и часто). – А я вот что предлагаю: отметим выход и твоей книжки, и моей – в "Вагриусе". Идет?
Замечаю, что с годами все труднее мне убирать дом к приходу гостей, ведь папок с рукописями все больше – их нужно так растолкать по углам, чтобы утром суметь найти. Нелегко уже вымыть лестничную площадку с доместосом, чтобы запах бомжа исчез. Да и стихи шуточные... ночью сочиню, а утром не могу вспомнить.
– Вот сейчас лягу в ту же позу... Стихотворение, приходи!
– И друга приводи, – добавляет муж, которому лень написать свое. (Ходит, стонет, вдруг вскинется: "О! Как вспомнил, что мы пригласили лишь тех друзей, которые не учат жить – сразу захотелось рифмовать".)
– Мама, убери картину "Черные мысли черного стола!".
Да, надо ее спрятать – она написана во время депрессии. Начинаю чистить картошку для гостей и бормочу, что ее мало, а денег нет.
– Зато континуум бесплатно отпускается все еще, – успокаивает муж.
Первый гость приносит букетик левкоев, второй – арбуз. Мы ставим его под струю холодной воды.
– Обычно арбуз опускают в колодец, – говорит гость.
– Сейчас, сбегаю – вырою колодец, а вы подождите! – предлагает Слава.
Я замерла на секунду – может, хозяин не должен был так отвечать? В это время входит моя подруга с прямой спиной. На ее лице написано: "Умру, но спину не согну!". Слава помогает ей снять плащ – тема колодца, слава Богу, забыта. Гость, промелькнувший уже здесь с букетиком левкоев, разделывает арбуз, как барашка: быстро стучит по корке каждого ломтика – семечки выскакивают. Звонит телефон: "Нина, ассамблея состоится?" – "Да, все уже идут, ждем тебя!"
– Нина, а где ваш кот, красивый, как Байрон?
Объясняю, что Кузю съели бомжи, только голова осталась лежать возле скамейки... Входит только что звонивший друг.
– Быстро ты! На чем летел?
– На крыльях ангела.
– Нина, у тебя что – все еще советская раковина, которая брызгает на живот! – спрашивает новая гостья. (Она же некогда говорила: "Что за стол без рыбного блюда!". А я прекрасно представляю застолье без рыбного блюда. Без юмора – нет. А без рыбы – да.)
– Мама, у нас на курсе нет ни одной стервы! – шепчет мне в детской Агния (там я пью андипал, напевая "Мой андипал со мной" – на мотив "И мой сурок со мной". Сразу начинает влом болеть голова – от любого замечания гостя. Главный конфликт у меня – между максимализмом и смирением. Мир сей грешен, идеалов нет, надо все терпеть, Ниночка!).
– Предлагаю первый тост: за сбор фрагментов мира! – произносит Слава. Народ все-таки собрался. Часть народа мы нарожали...
– А за миллениум мы сегодня будем пить?
– Прислушаемся к слову "миллениум" – мили времени! И какая-то нежность в этих МИ-ЛИ, милое что-то...
– Нина опять говорит тост, переходящий в повесть!
Замкну уста свои. Хлеба подрежу пойду.
– Нина Викторовна, опять вы на кухне! – милый Колбас пришел за мной.
Я возвращаюсь к гостям, тем более что Сережа Гнядек написал музыку на мои стихи Славе:
Я письмо тебе писала,
Только то была не я,
А какая-то другая
Женщина красивая...
Без гитары тоже не представляю застолья. Без рыбы – да.
– Что-то от привкуса меда появилось вдруг в вине – оно дышит, ведь бутылка открыта.
– Нет, оно воздействует на мозг, и тот меняет вкус вина.
– Слава, почитай Нинины записи!
Он обычно заполошным голосом выкрикивает все мои жалобы на судьбу – друзья любят это фирменное блюдо, как мы любим свое фирменное блюдо – в каждую повесть вставлять вечеринку. Но пока муж "полетел", манипулируя отворотами на штопоре, похожими на крылья.
Входит Наби Османович (Пророк Империевич). Как восточнианин он приносит много роскошных вещей. Вещей! Кроссовки девочкам, розы мне, жареных кур и "Мартини" – всем.
Ко мне пришел мой друг Наби,
Чей облик строг и экзистентен,
Несет он смысл поливалентен:
"Ваще, ту би о нот ту би?" – читает Слава.
Посуды катастрофически не хватает. Курицу я разрезала и подаю на салфетках.
– Опять мне крылья – у меня свои есть.
– О, уже привкус шоколада в вине!
Я не могу выпить ни капли – почки... Но мне тоже весело: ощущение выхода из кризиса (всегда очередная проблема в голове).
– Изюм во рту поселился! Крымские вина, агрессивно-удовлетворяющие. (Значит, это был третий тост – у одного друга после третьего бокала привычка кричать: "Выпьем за погибель!". Я быстро увожу его на кухню – якобы показать новую картину.)
Лина всегда опаздывает – она дописывает стихи в последние минуты. Сегодня пришла с загадками:
Он на иврите совершенно
Мог изъясняться и писал,
Он летку-енку танцевал
И хохотал непринужденно. – Кто это?
Слава хохочет – да, непринужденно очень. Н. называет всех поэтами:
– Линка, ты как поэт, должна выпить за любовь! У нас в Мотовилихе за любовь пьют стоя и до дна. Люблю тебя за то, что ты – поэт.
– А у всех поэтов любовь в прошлом... Я иногда разложу фотографии затоскую о прошлом (не записано, чьи слова).
– Ты разложила фотографии, потому что ты поэт!
Я называю всех гениями: Лина – гений дружбы, Киршин написал гениальный рассказ "Рассольники"!
– Знакомьтесь: мой новый друг Семен Ваксман. Он подсчитал, сколько раз в "Трех сестрах" говорят "все равно". Сеня – гений!
– Потому что он – поэт.
Звонит телефон, отвечаю: да, по старому принципу – если выпиваете, то приносите вино, если только чай – к чаю что-то. Слава добавляет: "А если дышите – воздух несите!".
– Зачем к нам приводить англичанина! – возмущаюсь я, но потом соглашаюсь: – Ладно, я ему свои стихи почитаю.
– Нина, признайся, скольких иностранцев ты уже уморила своими стихами? спросил муж.
– У нее не стихи, а херня, – бросает Н.
– Есть такое понятие: хорошие плохие стихи – для застолий...
– Говно это, а не стихи!
Я взяла в руки записную книжку. Гости перекинулись взглядами: ага, хищник вышел на охоту! И тотчас ручка перестает писать. "Слава, дай вон ту ручку моя не пишет". – "Просто ты строчишь быстрее, чем паста поступает".
Пришел Толя. Для него нужен бар в углу – он любит, чтобы бар.
– Но все коктейли уже сочинил Веня Ерофеев!
– Так уж и все! А чеснок с шампанским? (слова Антона?)
– А ты почему опоздала, дорогая!
– Ниночка, дело в том, что мама никого не узнает... пока нашла, с кем ее оставить.
– Давайте выпьем за то, что мы еще узнаем друг друга!
Я начинаю пересказывать слова Веры Мильчиной: Шатобриана после инсульта слуги на носилках приносили в салон к мадам Рекамье. Призываю чаще встречаться – пока ходим (слуг-то у нас нет).
– Да, будем собираться с табличками на груди: "Слава", "Нина".
Я уже очень устала, поникла на кухне. Слабая совсем стала, говорю мужу.
– Все слабые, но – слава Богу – НЕ ОДНОВРЕМЕННО. Я помогу тебе разносить чай.
В детской дочери репетируют с У. сценку – для презентации его книжки. Меня поражает, как легко они из ничего делают костюмы. Обшили с помощью степлера одноразовую тарелку материалом – веер получился. Какие-то банты соорудили на голове из того же материала... После спектакля Слава им говорит: "Помогите убрать со стола, видите: мама, как изношенный ангел, мечется!". Но Саша Плотников просит их повторить спектакль – он нашел другой ракурс. Саша все снимает на видео – кино-Гомер такой.
Наконец вечер окончен. В прихожей доругиваются два поэта или два гения:
– Мир искусства – это как накрытый стол...
– Да, чаши налиты – некому пить.
Слава оказывает родовспоможение (оптимистической мысли): мол, люди все равно мудреют, хотя и каждый по отдельности...
Я курю на балконе. Курить на балконе у меня называется: "Мой позор в тумане светит". Пора бросать. Давно знаки мне подаются: то сигарета выстрелит чуть не в глаз мне, как сейчас. То спичка расщепилась и норовит занозу в палец воткнуть, а у меня заноз и без этого полно – от досок, на которых пишу картины.
– У тебя после курения такое трагическое лицо, хоть сейчас на антиникотиновый плакат, – говорит муж.
– Хлеб весь съели, завтра как будем? Что-то я стала много ворчать... Хуже стала!
– Если б думала, что стала лучше, ты бы вообще здесь не курила, а кричала: "Дочка, подай стило и открой мне веки, кстати!".
– Нина, – говорит Наби (оказывается, он не ушел, а курил с Людой на площадке), – ты маленький разведчик больших тайн!
– Разведчики – не нищие.
– Богатые – те, кто довольны жизнью, – парирует Наби.
– Значит, таких нет на свете? – спрашивает Слава.
– Во тьме их тоже нет, – Наби протягивает мне деньги.
...После вечеринки, однако, ничего не найдешь.
Теперь проблема: утюг – совершенно не помню, куда его засунула. Но зато хорошо отметили выход моей книжки!
(Я еще не знала, что Лина – после прочтения оной – порвет со мной, посчитав, что я не так изобразила ее в одном рассказе, как нужно бы... Не могу процитировать Линино письмо, потому что она запретила его публиковать. Конечно, непросто мне было пережить такое! Я заболела – температура поднялась).
Стала в архиве искать что-то, зачем-то... Тут-то и нашелся утюг – он лежал на одной из полок. В одной папке сверху оказался листок с записями (день рождения Лины 98-го года). Там пели: "Так нам нужна одна лишь Лина – одна на всех, мы за ценой не постоим!". (Она забыла, что нужна мне?)
– За ее испуганные брови десять пар непуганных дают! (И я тоже – десять бы...)
– Ты глубока, мать, как Волга прямо! (Как же я без тебя буду?)
– Я себя под Линкою чищу... (Ну я тоже ведь!)
– Киндеры, читайте стихи! (Далее цитирую себя ту, 98-го года: "И до двух ночи читали стихи... чудесно, чудесно, сердце просто обвально любило всех-всех. Чудо какое-то от стихов произошло – облако любви нас окутало".)
И все это я потеряла!.. Уже написала Лине два письма с извинениями – увы, нет ответа.
Однажды пришел Щ. и с брезгливым выраженьем на лице заявил: "Базарили по радио, что в финал премии Букера вы прошли". Я от радости положила ему окорочок, потом – второй. Быстро вынула из морозильника все оставшиеся и поставила в духовку: пусть дети и гости поедят! Наконец, заканчивая поедать третий окорочок, Щ. начал разносить наш "Роман воспитания":
– Не хочу, чтоб вам дали за него премию! Там много индивидуализма, очень много...
Мы же не просим хвалить. Более того, мы даже не просим нас читать! Самые близкие друзья говорят, что не могут читать наши вещи... ну и что! Мы же любим их как друзей, а не как читателей. Но чтобы приходить в гости и ругать! "Ест наши окорочки и ругает", – на кухне шепчу я Даше. Со всей своей холеричностью она сочувствует матери: подняв брови и качая головой.
Не знала я в тот миг, что многие друзья вообще перестанут к нам приходить из-за Букера! Бросили, и все. Тогда-то Щ. показался мне чуть ли не родным ругает, но ходит. А иные забыли нас, словно мы исчезли из их жизни. Тогда Слава сказал так: "Значит, не такие уж мы и хорошие, раз они нас бросили? Если бы мы были по-настоящему хорошими, никто бы не бросил. Вывод каков – надо стать еще лучше! Больше любить, настойчивее приглашать". И я стала всем звонить... В общем, друзья вернулись. И сладкими казались все их шутки. Принесу с улицы стул, чтоб расписать. Говорят: "Нина, ты вышла в финал Букера, а все еще с улицы приносишь стулья".
– Я люблю ангелов писать на сиденьях. Денег нет на доски. И на парикмахерскую. Так подорожала стрижка, что я уже никогда, наверное, не смогу сходить в салон.
– Почему же не сможешь? Вот получишь премию и подстрижешься!
Позвонил Юра: "Хочу дать такой заголовок в газете: МЕНЯЮ БУКУРА НА БУКЕРА".
– Ты шутишь? Я никого не меняю. Если дашь такой заголовок, не буду здороваться!
Заголовки пошли другие: "Букер Букуру карман не потянет", "Между Букером и Букуром"... Слово это поселилось в нашем кругу. "Он сегодня не получит постельного Букера". (Не записано, про кого). Стали и мы умнее после этой истории. На какую-то премию выдвинут, в финал попадем – ни слова никому! Молчок. Ведь даже на одну единицу уменьшить количество связей с миром – не приведи, Господи!
Агния была в пятом классе, кажется. Шила собачку для урока труда. Чудесная получилась игрушка, и я похвалила. "Мама, а Букера только за литературу дают?". Она надеялась, что за собачку тоже можно получить...
