Текст книги "Около музыки"

Автор книги: Нина Дашевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Нина Дашевская
Около музыки

Наушники

Мы с Никитой совершенно разные. Мой папа как-то сказал про нас – «лёд и пламень»; и я обиделся. Потому что понятно же, кто из нас пламень получается. А я, его родной сын, выходит – лёд, что ли!

У нас общего – только замечания в дневнике. Количество. А вот качество разное. Мне пишут одно и то же: «Не слышит учителя!», «Витает в облаках», «На уроке присутствует чисто физически». Это, конечно, физичка написала. А потом географичка у неё собезьянничала и написала – «присутствует чисто географически». Я вот жду такого же остроумия от математика. С них станется – друг у друга списывать изо дня в день одно и то же. У меня иногда чувство возникает, что они через мой дневник друг с другом перемигиваются.

А вот у Никиты! «Принёс в школу живого ужа», «Поджёг библиотечную книгу». Или вот, последнее: «Прилепил мышь жвачкой к потолку. И в процессе объяснения нового материала она упала на учителя!» Мышь, конечно, игрушечная была. Но похожая!!! Конечно, он думал – кто-то из наших будет у доски отвечать. А Маргарита ходит там, ходит, объясняет, объясняет. А мышь – болтается, болтается…

О, что было!!! К директору, вызывали, конечно.

А директор наш дверь закрыл и там его потихонечку спрашивает – «Кукушкин! Всё прощу. Только объясни – как ты это сделал!» По крайней мере, Никита так потом рассказывал.

Ну вот; а ещё мы ходим в музыкалку. Только я играю на виолончели, а Никита – ударник. Барабаны, значит, и ксилофон. Вот теперь вам, наверное, окончательно всё ясно.

Мы учились в одном классе шесть лет и абсолютно не замечали друг друга. То есть это он не замечал – меня вообще мало кто замечает. А его! Он так устроен – только заходите в класс и сразу видите его. Его светлую растрёпанную голову и какой-нибудь жёлтый свитер. «Кукушкин!» – «Я!», – отвечает он и выходит к доске на руках. И наша новенькая физичка внимательно его слушает и, не моргнув глазом, ставит пятёрку. И спрашивает ещё – «тоже перевёрнутую ставить?»…

А про наш класс так говорят: «7 „б“ – это тот, в котором Никита Кукушкин?»

Так вот, однажды мы с нашим оркестром поехали на гастроли. Настоящие гастроли! В Новгород. На три дня. И нас поселили с ним в один номер. Все как-то договорились заранее – кто с кем будет жить, а я – нет. Мне было всё равно. Потому что у меня никогда не было друга. А у Никиты – наоборот! Миллион друзей. И все подумали, что он будет с кем-то другим. И он тоже остался без соседа.

Ну, нас и поселили вместе. Всё-таки одноклассники.

– С кем ты? – спросила меня Лёлька, она тоже из моего класса, нас трое в оркестре из нашего. – Что?! С Никитосом?! Ну, ты попал!

И я вдруг обиделся. Во-первых – почему это я попал. А во-вторых – за «Никитоса». Потому что мне нравилось слово «Никита». Простое и крепкое. Говоришь – будто орех перекатываешь за щекой: Ни-ки-та. Согласные, как сухие полешки. Как ксилофон. Ему подходит, он ударник. Никита Кукушкин, па-парам, там-тирам. Будто барабан и тарелочка. А у меня вот дурацкое имя. Будто вообще никакого нет.

В общем, Никита взял карточку-ключ от комнаты и пошёл вверх по лестнице. Хорошо ему – палочки барабанные в рюкзак, и вперёд! А я тащусь со своей виолончелью… В общем, он первым открыл дверь. И сразу, прямо в кроссовках, рухнул на кровать. И заорал:

– Темницы рухнут, и свобода! Нас! Примет! Радостно! У Входа!!!

– И братья ключ нам отдадут, – пробормотал я.

– Чего? – удивился Никита.

– Ничего – ключ отдай, без него свет не включается!

Никита вскочил с кровати, как-то подпрыгнув спиной, будто пружинка. И спросил:

– Ты откуда это знаешь?

Я почему-то смутился.

– Ну… Не знаю. Стихи. Это все знают, разве нет?

– Слушай, Оська, а ты, похоже, ничего чел!

Оська. Вот оно, моё имя. Мой ужас. Одна согласная – и та никакая. Приходится обязательно добавлять «К». Но тут я как-то забыл, что у меня некрасивое имя.

Никита вставил карточку, и стало светло.

В общем, мы проболтали с ним всю ночь. Его ждали в семи разных местах – играть в карты, травить анекдоты, ходить по гостинице и подсовывать нашим под дверь дурацкие записки. Но опять вышло то же самое – все думали, что он с другими. И за ним даже никто не зашёл.

И хорошо, что не зашли.

Только я сам не понял… Как можно было вот этому человеку. Вот этому лохматому Никите-барабанщику рассказать то, чего я раньше никому не рассказывал. Я вроде бы никогда и не хотел этого, рассказывать; а оказалось – хотел. Очень. Причем всякую ерунду.

Что мы дружили до школы с Лёлькой Погореловой, которая сейчас и не здоровается со мной никогда. Хотя мы соседи. Что мы с ней копали вместе червяков и ловили жуков. Теперь, конечно, странно предположить, что длинную Лёльку в вечных уггах с какими-то блестящими штуками когда-то интересовали червяки.

– Что, прямо в руки брала! – восхищался Никита.

– Ну да… Она первая и брала! И в карманах домой таскала!

– Ух ты… Лёлька, надо же!

…Ну и Никита мне рассказал то, что никому никогда не рассказывал. Про ту же самую Лёльку. Я обещал, конечно, что – никому. Ну и вам поэтому тоже не расскажу. Надо же, Лёлька. Вот бы никогда не подумал.

А ещё я показал ему свои стихи. Вот тоже не думал, что кому-то когда-то покажу.

И он… В общем, я знал, что он не будет смеяться. Сразу понял. Но он ещё сказал:

– Надо же… А ведь не ужасные стихи. Ты, Оська, похоже, прямо поэт!

…Утром мы проспали завтрак. Нас разбудил звонок валторниста Кольки Солнцева – «Вы что! С ума сошли! Выезд на репетицию через пять минут!»

Ну, я ноги в джинсы сунул и мы помчались. А Никита вообще спал не раздеваясь.

И я молча думал – что, что теперь будет! Посмеётся он надо мной или нет? Над моими стихами, и вообще… Скажет другим? Нет?…

У автобуса толпа ребят:

– Кукушаныч, садись с нами! Никитос, к нам давай! Ты где вообще тусил вчера?…

А Никита спокойно шлёпнул каждому по ладони и вдруг сказал:

– Не, я вот с Оськой сяду.

Так у меня появился друг.

И я неожиданно оказался с ним везде-везде, со всеми, и с удивлением обнаружил, что мне с людьми как-то хорошо. А я всегда думал, что мне кроме книжек никто не нужен.

И мне не жаль было даже новой куртки, которую мне прожгли сигаретой. Плевать, конечно, на куртку, но мама потом плакала. Говорила, что я весь пропах дымом. Что вот, дедушка дымил как паровоз и умер молодым. И не верила мне, что я не курил (хотя это правда).

… А вот Никите сразу поверила. Я, честно говоря, был уверен: наша дружба – на три дня. Только на эту поездку. Потому что так не бывает: что уж такого во мне интересного, чтобы Никита Кукушкин со мной дружил. Ему вон всех всегда мало. А я… Что уж во мне такого особенного, чтобы ему не надоесть. Приедем домой из поездки – и привет.

После гастролей я заболел, конечно. Сразу же. Я вообще очень легко заболеваю, даже с удовольствием. Лежал себе и читал с планшета всё подряд.

А вечером в дверь раздался звонок. И я услышал неожиданное:

– А Оська дома?…

Никто раньше так не спрашивал. Я, вообще-то, далеко живу от школы, семь остановок на троллейбусе.

А Никита приехал.

– Адрес? У Погореловой спросил, конечно! Ты же сказал – вы соседи. Да ну, совсем рядом – десять минут! – и он поставил в угол свои ролики.

А потом пошёл на кухню очаровывать мою маму.

И мама очаровалась.

– Надо же, Оська. Вот не думала, что ты можешь подружиться с таким интересным мальчиком.

Не думала она. Думала, конечно, что её сын – так, аппарат для поглощения борща.

* * *

А потом мы с ним устроили группу. Когда он узнал, что у меня гитара есть, и что я немного играю.

– О, камрад!!! Давай! Забацаем что-нибудь. А, Оська! Перевернём умы. Зажжём с тобой! Чего ты – давай!

И мы дали. Я за неделю научился довольно неплохо на гитаре этой. А Никита, оказалось, играет на клавишах очень прилично. Он раздобыл где-то синтезатор – даром отдали какие-то друзья отца. Жуткий зверь, а не синтезатор. У этого престарелого мастодонта не работало несколько клавиш, но Никита как-то обходился без них. И музыку к нашим песням писал он. Надо же, оказалось, к моим стихам можно музыку. Что из них можно – песни. И что… Что от музыки, Никитиной музыки, они станут не хуже. Даже, может, и получше.

Мама, конечно, немного переживала, что я забросил виолончель. Но Никита заверил её, что игра на гитаре «очень развивает гармоническое мышление».

К тому же в одной песне мы вставили виолончель. То есть я там бросаю свою гитару, и устраиваю такой виолончельный запил… Самому нравится, я такого на виолончели никогда не играл, и не слышал ни у кого. А Никита там только подыгрывает мне тихонько на тарелочке. Пока на синтезаторной, а потом будет на настоящей. Здорово так – моя виолончель и его тарелочка. Это моя любимая песня, про Лётчика Экзюпери. Я вот долго боялся эти стихи Никите показывать, думал, он смеяться будет. Ну и вообще, не хотелось, чтобы он его трогал, Лётчика моего, музыку там сочинял. Казалось, испортит. А Никита прямо им заболел. И потом прилетел ко мне, и, не снимая куртки – сразу за клавиши. И показал. И оказалось – вообще. Сумасшедше здорово, не думал, что из моих стихов можно такое сделать, настоящее. Да и соло виолончельное там отличное получилось. В общем, Никита считал, что Лётчик Экзюпери – это самая наша хитовая песня. Бомба, говорил.

А потом произошла и вовсе невозможная вещь.

Я вышел за хлебом, а когда вернулся, услышал на кухне Никитин голос. Мама всё восхищалась, что он, ударник, так здорово на синтезаторе играет.

– Да что вы, в самом деле. Ваш Оська в сто раз талантливее меня. Что там я – просто знаю несколько аккордов. И перебираю их. За полгода можно выучиться. А вот Оська… Вы хоть стихи его видели! Да вы что! Такие стихи – вообще!!!

… И тут он увидел меня. Мои широко раскрытые в ужасе глаза. И он улыбнулся широко и сказал:

– Ой, камрад… Похоже, я тебя заложил… Извини.

Знаете, что в этом невозможного?… Что я на него не обиделся. Вообще. Не могу на него обижаться. То есть… То есть я тогда думал, что не могу.

* * *

Есть у нас такой человек – Гиреев. Человек этот… В общем, если честно – я бы хотел, чтобы его вовсе не было. Вообще – таких, как он. Особенно когда я увидел, как он Мансура ткнул головой о батарею. «Не стой здесь, …», сказал ему Гиреев. И добавил такое слово, которое я не хочу повторять. В общем, смысл этого слова – что Мансур нерусский. Поэтому нечего ему здесь стоять, где Гирееву пройти надо.

У меня прямо всё внутри опустилось. Холодно стало мне внутри. Потому что человек – вот, нормальный человек, я же нормальный! Должен был… Должен был что-то сделать. Не знаю, что. Ну… А я в этот момент очень некстати вспомнил, что я, в общем, тоже не вполне русский. И что Гиреев меня выше на голову и толще раза в полтора. И что мне… И что мне руки надо беречь. И на всякий случай – голову ещё.

Поэтому я подождал, пока Гиреев уйдёт, а потом подошёл к Мансуру. Он сидел у батареи и трогал лоб.

– Больно?

– Отстань, – сказал Мансур.

И я отстал. Но теперь всё время, когда я видел Мансура, у меня что-то ухало внутри. Вниз.

А когда я видел Гиреева… В общем, я предпочитал его не видеть.

Но он сам меня нашёл. Я, в общем, тоже был виноват – нарвался. Просто в тот день никто не сделал английский, кроме меня, тема была сложная. А я не знал, что она сложная – у меня мама преподаёт английский в институте, и я не знаю, что там такого непонятного оказалось.

В общем, Гиреев молча забрал мою тетрадь и пошёл что-то оттуда перерисовывать. Я немного посмотрел на крошечную ручку в его огромном кулаке и отполз тихонько в сторону буфета.

А потом вернулся и увидел Никиту. Он стоял спиной, а вокруг него, конечно, толпился народ. И к нему подошёл Гиреев. Я стоял за таким выступом, вроде колонны, и Гиреев меня не увидел.

Он просто подошёл к Никите и ткнул в него моей тетрадкой.

– На, – сказал он. – Жиду своему отдай.

И Никита… И Никита кивнул. Просто кивнул, и всё.

У меня подогнулись колени. И кончился воздух. И я… Пошёл тихонько. Тихонько-тихонько. И дошёл так до самого дома. Семь остановок, безо всякого троллейбуса. Зашёл. Лёг на диван. И перестал думать. Мысли кончились.

А потом в дверь позвонили. И я не открыл. И позвонили ещё раз. И я опять не открыл.

Никита зашёл ещё раз, ближе к вечеру. Мама уже вернулась с работы, и он говорил с ней.

– Что случилось? – спросил он.

Я спрятался на балконе.

– Я не знаю, – растеряно ответила мама и взяла у него мою сумку, – вышел, наверное, куда-то… Только что здесь был…

Я не ходил в школу три дня. А потом пошёл.

– Оськ… Ты что? – спросил меня там Никита. Я не ответил. И получил своё «Присутствует на уроке чисто биологически».

Он, конечно, не видел, что я слышал. Но что… Что он – вот так… ему это – нормально?! Что – жид? Да? И… он хотя бы должен был сказать мне. Что у него теперь – при виде меня ничего там не ухает? Вниз?

И я не понимаю: ведь он не боится Гиреева. Тогда, с Мансуром… Я рассказал ему. И Никита тихо подошёл к этому недоумку и сказал ему несколько слов. Очень тихо. И Мансура больше никто не трогал.

А я?!!!!

Я подумал, что мне нужно пережить как-то всего один год. Потом, за девятый, сдам экстерном. Всё равно – хоть на трояки. И пойду в музучилище. Там будут новые люди. Таких, как Гиреев, там точно не будет, в музыкальном таких не может быть.

И дружить я там ни с кем не буду. Хватит. Надружился.

Хотя Никита, конечно, ещё зайдёт. Синтезатор-то у меня. А его надо отдавать. Жаль, что не вышло у нас группы. Вот этого по-настоящему жаль. Могло бы выйти дело.

* * *

У меня все крутилась наша песня одна, смешная, про людоеда, который терзался выбором – съесть принцессу или нет. И одному скучно, и кушать хочется. Съел, конечно. Голод не тетка. И не дядька.

 
Слопал, значит, их высочество,
И рычит от одино-очества-а-а…
 

Здорово это Никита пел, смешно. В этом месте он должен был бросать свой синтезатор и бежать к барабанам. А пока мы дома репетировали, он взял у мамы разные кастрюльки и лупил по донышкам ладонями, не громко, но так здорово, ух!

Рычит, значит, от одиночества. На самом деле всё это ерунда. По-настоящему мне только Лётчика жалко, больше всего. Лётчика моего Экзюпери. Что его не будет, никогда. Песни этой. И соло моего виолончельного тоже не будет.

 
Просто окно открой
И смотри, смотри —
Видишь, машет тебе рукой
Лётчик Экзюпери,
С неба – машет тебе рукой…
Ты ведь тоже,
тоже видишь его?…
 

Не может Никита это петь. Не видит он моего Лётчика. Если он вот так просто может кивнуть Гирееву, и все. Если ему это нормально, что меня – таким словом. Ну и пусть, и пусть.

Черт с ней, с дружбой этой. Жил как-то раньше, и теперь проживу. А вот Лётчика жаль, что не будет.

* * *

… И в этот раз дверь открыла мама. И я услышал непривычное:

– А Иосиф? Дома?

Иосиф. Как странно. Я подписывал этим именем свои тетради, слышал его от взрослых. А сейчас кажется – услышал первый раз.

– Проходи, Никита, – сказала мама, – тапочки надевай, холодно у нас!

– Спасибо, – отозвался он, – я в школе уже поел…

– Никита, – засмеялась мама, – вытащи, наконец, свои наушники! Никого не слышишь…

И я понял. Вдруг. Сел на пол и чуть не заплакал, как маленький. Все-таки какой он псих, вечно в своих наушниках. Не слышал он гиреевских слов, просто не слышал. А я устроил трагедию, как дурак.

* * *

– Знаешь, Оська, мне всегда казалось – такое дурацкое имя у меня. У всех – нормальные, а у меня – на «а» кончается почему-то. И не сократить никак. Какое-то рабочее-крестьянское. А вот у тебя!!! Сумасшедшее прямо имя. Иосиф. Библейское. Прямо – чувствуешь связь времён. И-о-сиф. С ума сойти…

Весенняя соната

Переезжать не хотелось. Даже не просто не хотелось – просто не укладывалось в голове, что они вот так возьмут, и уедут. Насовсем. И никогда сюда не вернутся…

Лишь когда грузчики вынесли на ремнях пианино, и за ним обнаружился квадрат тёмных обоев – только тогда Лёлька поняла: да, на самом деле уезжают. Насовсем. Переезжают к дяде Лёне – и у мамы с ним теперь начнётся совсем другая, новая жизнь. Но почему для этого нужно было разваливать её собственную жизнь, Лёлькину?! Её даже и не спросил никто…

Новый дом, новая школа – ничего здесь ей не нравилось. Даже своя комната – впервые по-настоящему своя! – казалась чужой. С видом на гаражи… И каштаны здесь не растут.

Лёльке здесь плохо. Плохо! – и она купила в переходе чёрную куртку с черепом во всю спину. Оказалось – очень удобно; на любую погоду. Назвала её «моя черепуха», и носила, не снимая. Джинсы – подарок дяди Лёни – порезала ножницами. Ещё постриглась – совсем. То есть абсолютно, под «ноль». Мама всё молчала, только когда увидела лысую Лёлькину голову – кажется, заплакала. Ну и пусть – у неё теперь своя жизнь, а у Лёльки – своя.

В новом классе пытался познакомиться некто Серый – долговязый нескладный парень, тоже весь в черепах. Лёлька так его отшила, что сама испугалась. Пыталась начать курить, но не понравилось. К тому же, курили все – оказалось даже как-то оригинальней не курить. Серый всё не отвязывался – пытался найти с Лёлькой общий язык. Спрашивал, например, какую Лёлька музыку любит.

– Бетховена, – отрезала Лёлька.

– Это чего – группа такая? – завертел Серый ушастой головой.

– Нет – это такой композитор! Людвиг Ван. Малоизвестный, в общем…

А потом появился Джон. Странное дело: Лёлька терпеть не могла вывернутые по-иностранному имена, всяких там Алексов и Дэнов, а тут – Джон… Наверное, по паспорту – тоже просто Иван;– но «Ваня» ему не подходило. Старше лет на пять; все вечера напролёт гонял по улицам на своём скейте.

Лёлька и выскочила из подъезда прямо ему под колёса. Другой обязательно наехал бы, но Джон виртуозно увернулся – лишь задел Лёльку рукавом:

– Извините, мадемуазель, – и посмотрел рассеяно и чуть насмешливо. Не потому, что лысая Лёлька в её «черепухе» была так себе «мадемуазель», а просто он всегда и на всех смотрел так. Потом не глядя щёлкнул ногой по скейту – и тот послушно прыгнул ему в руки, как собачонка.

Вот и всё; больше они и не разговаривали. По отдельности Лёльке не нравилось в нём ничего – ни длинные волосы, ни серьга в ухе, ни заклёпистая куртка, ни жёлтые кеды (старшеклассницы без конца обсуждали, что «такую» куртку с «такими» кедами «не носят»). В такт Лёлькиным шагам – Джон, Джон, Джоннн…

…Новая классная вдруг попросила Лёльку поговорить после уроков – удивилась, как это новенькая «девочка с большой дороги» написала лучшее в классе сочинение. И по содержанию, и по всем запятым… Не случилось ли у неглупого человека Лёльки чего в жизни – может, ей помощь нужна?

Хотелось ответить – отстаньте. Но Лёлька сдержалась и отвесила вежливым голосом вот что:

– Я очень ценю Ваше участие, Вера Сергеевна, но у меня всё в порядке. Абсолютно.

Так-то! Совершенно не хотелось, чтобы кто-то лез в её жизнь. Вернее, в главную часть её жизни, настоящую. Это был её секрет. Вот удивилась бы Вера Сергеевна, если бы узнала, куда Лёлька ездит каждую неделю!

Куда-куда, домой, конечно. На старое место. Не прямым путём – автобус – метро с пересадкой – автобус, а хитрым: на электричке. Есть такие электрички, которые въезжают в Москву с одного края, и, обогнув центр, выезжают с другой стороны. Станция – прямо возле нового дома. Лёлька прыгала в полупустую электричку, и тут начинались превращения.

«Черепуха» снималась, под ней обнаруживался приличный полосатый свитер; на лысую голову – тюбетейка, Антошкин подарок. Из электрички выходила совсем другая Лёлька, и шла не в свой старый дом – там давно чужие люди; и даже не во двор. Шла в старинное здание красного кирпича, прямо за железной дорогой. Серый бы дар речи потерял, если бы узнал. Сумасшедшая Лёлька шла в музыкальную школу.

Школу она окончила как раз в прошлом году, но Анна Самойловна говорила – приходи! В любой день – найдём время, позанимаемся.

Она и приходила – не то чтобы заниматься, а просто – поиграть музыку. А потом – это главное! – приходил сын Анны Самойловны, Антон.

Антон – скрипач. Они полжизни просидели за одним столом в коридоре, за уроками. Тогда ещё первоклассница Лёлька ждала тут свою маму, а он – второклассник – свою. Анна Самойловна занималась тут же, за дверью. Если у неё не было урока, то она пускала ребят в класс – Лёлька учила там математику, Антон занимался на скрипке.

За первые четыре года они обменялись едва ли десятком слов. Пока Антошка вдруг не предложил:

– Может, подыграешь мне? Тут аккомпанемент вроде несложный…

Лёлька, смущаясь, села за рояль – и перепутала с испугу больше половины нот. Но Антошку это не смутило: ещё разочек! И ещё! А давай посмотрим – что тут ещё есть интересного?

…Так началась их «читка с листа». Читать с листа – значит, играть незнакомую музыку, в первый раз. Как бы на черновик. Потом – ещё раз, третий – и всё, хватит, дальше не интересно. Следующая страница!

Антошкина учительница скрипки ругала его за эту «читку» – что это за игра, тяп-ляп – и готово! Лучше бы гаммы играл, следил за руками! …А вот Анна Самойловна как будто и не замечала, что они «читают с листа»– зато в классном шкафу откуда-то появлялись всё новые ноты…

Они переиграли весь учебный репертуар, потом взялись за Гайдна, Моцарта…

Больше всего Лёлька любила сонаты – такую музыку, где пианист не просто аккомпаниатор, но – на равных со скрипачом. Для них ничего не было «слишком сложно» или «ещё рано» – играли Шуберта, Грига, Рахманинова…

Только однажды Тошка смутился – когда на полке появился толстый том сонат Бетховена.

– Это, наверное, нам не по зубам пока, – и поставил Бетховена на место.

Лёлька окончила музыкальную школу с четвёркой по специальности, но Анна Самойловна сказала:

– Четвёрка – это ерунда. Техника, конечно, тебя подводит. Но ты, Лёлька, музыкант – настоящий. Ты приходи ко мне ещё, и главное – играй. Скучно тебе, плохо; или наоборот, радость. Играй! Знаешь… Люди, они всякие бывают. И в жизни бывает всякое. А твой инструмент не предаст никогда.

И они играли. Антошка уже учился в музыкальном училище, но всё равно забегал в школу. И в этом году они начали-таки Бетховена. Тошка относился к нему с благоговением, Лёлька не могла понять – что он там такого нашёл? Гайдн – чистый, как вода из горной речки. Бах – сложный, умный; кажется, что старую-старую тяжёлую книгу читаешь; и вдруг понимаешь, что там… Моцарт – что тут скажешь, это сама музыка… Летит, не касаясь земли. Это, конечно, Антошкины слова, но и Лёлька с ним полностью согласна. Только что он нашёл в этом Бетховене?

Играли, конечно, кое-как – такое Лёльке сразу не осилить. Добрались с грехом пополам до пятой сонаты, Весенней…

И вдруг – сразу, с первых нот; Лёлька даже и не думала, что может быть так, в один миг – как с Джоном! С первых же нот показалось – не может быть, чтобы вообще была такая музыка. И чтобы – так просто, у Антошки под пальцами – и ответ пианино, и теперь – она, Лёлька, и опять Антон, и они вместе, и дальше, дальше… Вот так Бетховен – глухой, сумасшедший, как он сумел – такое?! А Лёлька-то всегда думала, что Бетховен – революционер: пятая симфония: та-да-да-дааам! Та – та – та – дааамммм! … судьба стучится в дверь! Прячьтесь все!… А тут – Весенняя соната. Такая нежность. Да, это правильное слово, хоть и странно произносить – нежный Бетховен…

Страшно было, что Тошка найдёт себе пианистку в училище – настоящую пианистку, не такую, как Лёлька. Пока обходилось:

– Представляешь, там никто не хочет «читать» – все только своей специальностью заняты! Правда, я одну такую Дашку как будто отловил – так она поиграла пять минут, и сразу – пойдём в кино! Представляешь?!

Ещё бы! Лёлька смеялась:

– Эта Дашка, она хорошенькая хотя бы?

– Да так, – пожимал плечами Антошка, – не очень, примерно как ты…

Лёлька не обижалась – они хохотали вместе. Ему можно так шутить и обзывать стриженую Лёльку «Котовским». Они друзья. Конечно, просто друзья – особенно это стало понятно сейчас, когда появился Джон. Пожалуй, Антон единственный, кому было бы можно рассказать про Джона. Но Лёлька не стала.

…Джон! – первая нота Весенней сонаты…

Начался ноябрь, загнал Лёльку, наконец, домой, в новую комнату. А комната оказалась с сюрпризом, да ещё с каким!

За стенкой жила скрипка. Как это она раньше её не слышала?! Настоящая скрипка, взрослая – уж Лёлька-то в этом понимает. Скрипка играла разную музыку – со временем Лёлька выучила её наизусть. Это, кажется, Бах – а это, похоже, Чайковский. Одну пьесу Лёлька знала точно: «Кампанелла» Паганини. Антон говорил, это дико сложно – он пока ещё так не научился. Уж если Тошка не научился…

Стенка – общая; а подъезды разные. Так что Лёлька никак не могла вычислить скрипача. Целыми вечерами просиживала она возле этого подъезда, но со скрипкой никого так и не увидела. А потом всё-таки догадалась – кто. Там жила одна такая девушка, очень красивая – не так, как в модных журналах, а как во французских фильмах. У неё были каштановые волосы, клетчатое пальто и длинный шарф. Лёлька, когда вырастет, хотела бы быть именно такой! Правда, Лёлька никогда не видела её со скрипкой, зато слышала из её машины музыку – не Моцарта или Вивальди, а что-то сложное – может быть, Прокофьев… Конечно, Клетчатое Пальто музыкант! Она так смотрит на небо, как будто у неё внутри – музыка…

Всю зиму Лёлька слушала скрипку за стенкой и ездила к Тошке в музыкальную школу. К марту волосы у неё отросли – и уже совсем не хотелось стричь их! К тому же, облачко коротеньких волос ужасно шло ей. Это даже Серый заметил. Оказалось, он не такой уж и Серый – стихи пишет… И хорошие, представьте, стихи! Всё-таки нельзя человеку считать себя несчастным, если ему пишут стихи, да ещё у него есть скрипка за стенкой, Тошка с Бетховеном и где-то там ещё – Джон…

С Джоном они встретились первого марта на автобусной остановке. То есть не то чтобы встретились – Джон стоял сам по себе и смотрел на небо, а Лёлька смотрела в стекло припаркованного джипа. Потому что в стекле отражался он, Джон, и смотреть на него можно было сколько хочешь… На нём был старый – как будто из прошлого века – синий пиджак, зашитый красными (специально!) нитками. Он курил трубку, как Гэндальф. А на рукаве у него был очень старый полустёртый значок – очки, как у Поттера, но лицо другое. Лёлька подошла ближе, будто бы случайно, и – разглядела: Джон Леннон. Ну конечно же, Джон!

Может быть, это значок его родителей? И его настоящее имя на самом деле тоже – Джон?

…Подошёл Лёлькин автобус. Джон сел в него; а Лёлька осталась на улице. Ехать с ним вместе – это было для неё слишком много. Она и так смотрела на него целых десять минут… Захотелось снять капюшон – и Лёлька стояла с растрёпанной головой, впервые в этом году, впервые на этой улице.

А вечером случилось чудо. Дядя Лёня, смущаясь, стал говорить что-то невнятное о том, что надо бережнее к маме относиться… Лёлька долго не могла ничего понять и по привычке надулась. А потом дошло – у неё будет брат! Надо же, настоящий брат!

Лёльке никогда раньше не хотелось, чтобы у неё был брат или сестрёнка. А тут… Брат. Лёлька вспомнила мелкого стриженого первоклассника из школы – вот, будет такой же… И она будет говорит ему – давай скорее, долго ты будешь! Я из-за тебя опаздываю… В университет, или куда там.

– Можете на меня рассчитывать. Ну там, гулять, или что ещё нужно, – пробурчала Лёлька, и, зачем-то хлопнув дверью, сбежала в свою комнату. Дядя Лёня, конечно, решил – она переживает. А Лёльке хотелось побыть одной. Брат будет! Уже в этом году, осенью. Листья будут, и Лёлька будет его в коляске возить, наушники в уши, и ходить-ходить бесконечно по улицам с коляской этой… Клетчатую бы купить.

… И тут за стенкой заиграла скрипка. Лёлька замерла – этого просто не могло быть! Скрипка играла Весеннюю сонату Бетховена.

Скрипку, видно, тоже накрыло весеннее настроение – ведь март же, первое число! И там, где мелодию подхватывает пианино – Лёлька открыла крышку пианино и вступила. Играла и прислушивалась – здесь ли скрипка? Здесь, здесь!

… Всё-таки они сбились, и скрипка стала играть зачем-то одну ноту. А, ну конечно – просит «ля»! Пианино у Лёльки расстроенное, на полтона ниже… Подстроились, и снова – Весенняя соната! На этот раз – от начала до конца первой части. Надо же, Лёлька помнит всё наизусть!

Какая же это музыка – волшебная, нежная, тонкая, весенняя!!!

Вечером ждала – может, заглянет кто? Ведь ей же интересно должно быть, с кем она играет! А тут – она, Лёлька…Вот удивится!

Но – не зашла. Наверное, ей тоже нравилось так – играть с невидимкой.

А потом у Антошки был концерт в училище. Какой-то очень важный – играют только самые лучшие! И среди них – Антон. Лёлька приехала в училище пораньше, стояла в фойе и рассматривала старые фотографии. И тут она увидела их вдвоём.

Клетчатое пальто с Джоном стояли вместе. Не просто стояли – они были вместе, это сразу видно. У Джона была её скрипка – вот она, наконец-то Лёлька её увидела.

Лёлька даже не расстроилась. Конечно, девушка его намного старше; но она такая красивая! Странная, конечно, пара – скейт и французская машина…Эх, Джон, Джон! Ну, значит – так надо. Они очень разные; и вместе с тем – как будто в чём-то совсем одинаковые. Оба как будто с другой планеты, и оба такие красивые.

– Ну, не переживай, – сказал ей Джон. – Надо ехать – значит, надо…

А она сказала:

– Удачи, Джон! – и пошла к выходу.

И вдруг он догнал её:

– Мама, стой! Ключи забыла…

Мама?!! Вот этого точно не может быть. Она же совсем не взрослая как будто…

… Выходит, он тоже живёт у Лёльки за стенкой?! И слышал их Весеннюю сонату?

… А кто теперь объяснит, почему скрипка осталась у Джона?!

Откуда ни возьмись – Антошка:

– Лёлища, ты уже здесь! – и Джону: – Привет, Джон, играешь сегодня? – тот кивнул. – «Кампанеллу», да?

– Опять «Кампанеллу», – развёл руками Джон.

Джон! Играет сегодня!

– Лёлька, а там пустой класс есть – пойдём, поиграем! – обернулся Тошка к опешившей Лёльке.

– У тебя же концерт вроде бы…

– Да что концерт – через час ещё; что же мне, целый час сидеть и дрожать? Пойдём, правда, поиграем – что же я, зря тащил с собой Бетховена?! Давай, я мигом – только ключ от класса возьму!

Он умчался, а Лёлька смотрела на Джона и не могла поверить. Она даже сейчас не могла представить его со скрипкой (хотя потом, на концерте, оказалось – ему так же ловко со скрипкой, как и со скейтом). А он смотрел на неё – и тоже не мог поверить; Лёлька и Бетховен! – тоже было не так и просто представить её за роялем.

«Неужели – ты?» – спросил он одними глазами.

«Ага, я», – ответила Лёлька, тоже глазами.

А может, никакого такого разговора и не было, а Лёлька всё придумала.

Тогда Джон спросил по-другому, не глазами. Но и не словами. Он улыбнулся и засвистел Весеннюю сонату.

И в первый раз увидел, как Лёлька широко улыбается ему в ответ.