Текст книги "Национальный вопрос и моя мама"

Автор книги: Нина Павлова

Соавторы: Александр Дьяченко,Никон Муртазов,Ярослав Шипов,Андрей Ткачев,Мария Сараджишвили
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Священник Ярослав Шипов

Разве мальчик виноват?..

Немолодой московский батюшка в доверительной беседе признался, что до крайности не любит вопрос, которым его время от времени умучивают разные малознакомые люди – не любит, потому что не понимает: о русском национализме и недобром отношении к иноплеменникам.

– У меня, – говорит, – на приходе кого только нет: все народности бывшей державы, а также эфиоп, финляндец и кореянка… У вас кореянки нет?

– Кореянки нет, зато есть англичанин и новозеландка.

– А новозеландка – какого она рода–племени?

– Кто ж ее знает, – говорю, – новозеландского, наверное…

– Да такая существует ли – специальная новозеландская нация?

– Точно сказать не могу, но – имеют право.

– В общем–то да. Однако речь о другом: мы ведь заняты не выяснением национальности, а спасением души, которая по природе своей, как известно, есть христианка… А тут пристают: почему вы к нам плохо относитесь, почему гоните и преследуете…

– Ну, это, наверное, не кореянка.

– Нет, конечно.

– Думаю, что и не эфиоп.

– Разумеется. И вот недавно, когда какой–то клещ впился в меня со своими антирусскими обвинениями, вспомнилась вдруг одна история из моего детства… Даже не история, собственно, а так – две картиночки. И все словно высветилось – ведь этот проклятый вопрос, и видно стало, что он – ложь, и на самом–то деле все не так, все – наоборот!

И батюшка взялся излагать историю – «две картиночки».

Началось с того, что отец будущего священника – офицер–фронтовик выиграл по облигации десять тысяч. И купил пианино. Очень уж ему хотелось, чтобы сын стал музыкантом.

Наняли учителя – попался халтурщик: приходя, первым делом спрашивал про деньги, а потом кое–как натаскивал играть всякие популярные пьески вроде «Полонеза» Огинского и «Танца маленьких лебедей». Учителя сменила учительница – серьезная и обстоятельная, и дело пошло на лад. Наконец был экзамен в музыкальной школе при консерватории: мальчик выдержал его вполне достойно – об этом единодушно говорили все преподаватели. А потом отца пригласили побеседовать «о будущем юного дарования». В подробности этого разговора ребенка не посвящали, однако ночью сквозь сон он слышал, как отец рассказывал матери:

– Всех родственников до седьмого колена перечислил: и своих, и твоих, – не годимся…

– Почему? – недоумевала мать.

– Потому что русские! – раздраженно объяснил отец.

– Тише ты, тише: разбудишь…

– Где они были, когда шла война? Пятый Украинский фронт, Ташкентское направление?.. А теперь командуют: русским в музыку ходу нет…

Такой была первая «картиночка».

Затем мальчика приняли в обычную музыкальную школу. Дела его шли столь успешно, что за два года до выпуска преподавательница сказала: «Тебе здесь делать уже нечего». И на ближайшем концерте известной пианистки, с которой школьная преподавательница была в недальнем родстве, случилась вторая «картинка», мало чем отличающаяся от первой. В антракте отрока привели в консерваторскую артистическую, он что-то сыграл, и пианистка удивленно промолвила: «Интересный мальчик, оч–чень интересный». Потом музыкантши остались поговорить, а ученик ждал за дверью.

Концерт известной пианистки они не дослушали: преподавательница, выбежав из артистической, взяла его за руку и потащила по лестнице к выходу.

– «Не наш», видите ли, «не наш», – разгневанно повторяла она. – Нельзя же зарывать талант в землю! Разве мальчик виноват, что родился русским?

Батюшка сказал, что поначалу повторял эту строчку, словно стишок: «Разве мальчик виноват, что родился русским?» А потом забыл…

Вскоре после этого разговора у преподавательницы возникли сложности на работе, пришлось оставить учеников и перейти в какую–то подмосковную школу. Музыкальная карьера «оч-чень интересного мальчика» бесславно закончилась.

– Так кто же кого притеснял и зажимал? – смеялся батюшка. – Кто кому не давал ходу?.. На самом–то деле все наоборот! – И простодушно изумлялся: – Разве мальчик виноват, что родился русским?

Мусульманин

Как–то, после службы на одном из отдаленных приходов, все никак не могли найти транспорт, чтобы отправить меня домой. Там, впрочем, частенько такая незадача бывала: ехать надо восемьдесят километров, по бездорожью, богослужения же выпадали обычно на воскресные дни, когда колхозный гараж был закрыт, а народ утруждался на своих огородах. Сидел, сидел я на паперти, притомился и решил погулять. Возле храма был небольшой погост, и в куче мусора, среди старых венков с выгоревшими бумажными цветами заметил я несколько позеленевших черепов… Беда! Здесь так по всем кладбищам: если при рытье новой могилы попадаются кости, их выбрасывают на помойку. Сколько раз втолковывал: это косточки ваших предков – быть может, деда, бабки, прабабки… Смотрят с недоумением: ну и что, мол? Полежали – и хватит… Нет, видать, все–таки прав был архиерей, написавший в одном циркуляре: «Степень духовного одичания нашего народа невероятна»…

Обхожу храм, глядь – а внизу, у речки, грузовик и какие–то люди. Спустился: трое солдатиков налаживают мост, разрушенный половодьем.

Собственно, работает только один: машет кувалдой, загоняет в бревна железные скобы, а двое стоят – руки в карманы, гимнастерки порасстегнуты, в зубах сигареты…

– Здравствуйте, – говорю, – доблестные воины.

Двое молча кивнули, а работник бросил кувалду, подбежал ко мне и склонился, вроде как под благословение, разве что ладошки вместе сложил. Ну, думаю, из новообращенных. Благословил его, он и к руке моей приложился. А потом оборачивается к двоим:

– Русский мулла!

Тут только понял я, что передо мной мусульманин. А он тем двоим все объясняет, что я – русский мулла, и, похоже, ждет от них большого восторга. Однако они ни рук из карманов не повытаскивали, ни сигарет из зубов, – так и стоят расхристанные, то есть с раскрытыми нательными крестами.

Надо признаться, что с чем–то подобным мне уже доводилось сталкиваться в районной администрации: все соотечественники и соотечественницы на мои приветствия отвечали испуганными кивками и прятались по кабинетам, и лишь узбек, волею неведомых обстоятельств ставший заместителем главы, искренне радовался моему приходу, угощал чаем и просил, чтобы «моя» простил людей, которые «совсем Бога забыл, один материальный пилосопия знает». Со временем, однако, и народ пообвык, и узбек освоил отсутствующий в его наречии звук «эф», а то все было «геопизика» да «пиззарядка»…

Этот солдатик оказался татарином. Он тотчас вызвался меня подбросить, тем более что ехать им было почти по пути, вот только оставалось забить пару десятков скоб… Я хотел уже взять вторую кувалду, лежавшую на траве, но тут в единоверцах моих что–то дрогнуло: отстранив и меня, и татарина, они в несколько минут завершили мостостроительство… Спустя год татарин этот встретился мне на похоронах своего тестя. Выяснилось, что он уже отслужил, женился на местной девушке и увез ее к себе на родину. Рассказал еще, что помогает мулле строить мечеть, а старшие братья – безбожники – запрещают. И вдруг спрашивает, кого ему слушаться: братьев или муллу?

– Часто ли, – говорю, – ходишь помогать?

– Раз в месяц.

– Попробуй ходить раз в неделю.

Обрадовался.

А еще через год, приехав летом, он сам разыскал меня и сказал, что мулла велел ему во время отпуска по всем сложным вопросам обращаться к русскому батюшке.

Далеко от Венеции

Предупреждал я охотоведа: не зови иностранцев; не принесут они никакого добра, – не послушался: пристрастие ко всему зарубежному неистребимо в русском народе. И вот стали появляться у нас то шведы, то немцы, то англичане… Мужики высказывали недовольство: им лицензий на зверя не продают, а иностранцы знай себе стреляют и медведя, и лося, и кабана, и вообще все что под руку попадется. Впрочем, несмотря на это ворчание, внешнеполитическая резвость наших егерей поначалу сходила им с рук вполне благополучно.

И вдруг случился конфуз. И отчасти трагический. О нем даже в газетах писали. Хотя, конечно же, весьма кратко. Между тем как событие это в силу своей международной важности достойно более пространного изложения.

Приехал как–то итальянец. Дядечка лет пятидесяти, по–русски – ни слова, известно только, что лицензия у него на медведя. Дело происходило в сентябре, когда медведя бьют на овсах: по весне специально засевают небольшие поля возле самого леса, а то и в лесу; злак по созревании не убирают, но караулят на нем медведей, которые любят овес нестерпимо. Дальнейшие условия охоты таковы: приходят добытчики засветло, в чистой одежке и без всякого курения, потому как запах табачный нормальные существа на дух не переносят. Залезают на заранее изготовленные лабазы – как правило, просто перекладинки, прибитые на развилках деревьев, и бесшумно ждут наступления темноты. Медведи приходят в сумерках, когда человеческий глаз видит уже неважно, и потому стрелки готовы проявлять действие на всякое призрачное шевеление. Поскольку охота эта проводится обычно не в одиночку, завершают ее заранее оговоренным сигналом, который может дать только один человек – старший в команде. Нарушение последнего условия почти неотвратимо приводит к беде – это знает всякий охотник, но, тем не менее, оно по временам нарушается. Для чего – неизвестно. Наверное, лишь для того, чтобы подтверждать прискорбную правоту непоколебимой взаимосвязи.

На сей раз нарушителем стал многоопытный охотник, сидевший на дереве неподалеку от итальянца: ему показалось, что медведь шебаршится в кустах у дальнего конца поля. Желая угодить зарубежному дикарю, никогда не видавшему приличных животных, безумец слез с лабаза, поманил соседа, и они краем леса, в три погибели скрючившись, осторожно направились добывать ценный трофей. А на том конце поля никакого трофея не было, зато сидели их компаньоны, которые и открыли на удивление меткий огонь по крадущимся фигурам. Вопль, вознесшийся к звездному небу, развеял горячечную радость стрелков.

Вышло так, что сам вольнодумец и подпал под карающую десницу: ранение оказалось сложным и на долгие месяцы приковало его к постели. Что же до веденецкого гостя, то он… исчез. Его искали всю ночь: с фарами, фонарями, с криками и беспрерывной пальбой. Искали весь следующий день и следующую ночь, – бесполезно. Милиция обратилась в областной город с просьбой прислать ищейку, а корреспондент местной газеты – человек современных веяний – посетил районного колдуна, чтобы тот указал ему место нахождения пропавшего охотника.

– Ушел в астрал, – привычно объяснил экстрасенс, получив требуемую сумму.

– Это само собой, – согласился журналист, – это и дураку ясно: но на территории какого колхоза?

Дальнейшее выяснение требовало дополнительной оплаты, а кошелек у корреспондента был пуст, что означало «плохую карму».

И вот, когда местные власти после многочасовых бдений решили уже заявить о пропаже во всеуслышание и попросить у мирового сообщества помощи, случайный водитель привез в больницу незадачливого медвежатника, раненного в самую мягкую часть тела.

Поскольку итальянского языка никто в наших краях не знал, подробности происшествия стали известны нам далеко не сразу. Но со временем, когда врачи научились понимать несчастного, вырисовалась вот какая картина.

Получив ранение, итальянец решил, что на них напала знаменитая русская мафия, имевшая целью похищение огнестрельного оружия, бросился в глубь леса и там залег. Шумные поиски, организованные милицией, он принял за продолжение боя, развязанного все той же мафиозной группировкой, и лежал неподвижно. Когда сражение стихло, стал выбираться. Вышел на какой–то проселок, затаился в кювете и терпеливо ждал. Наконец, показался почтовый фургон. Обрадовавшийся итальянец поднялся навстречу машине, но она сразу же остановилась, быстро развернулась и, подпрыгивая на колдобинах, умчалась обратно – лишь облако пыли долго еще висело в той стороне. Итальянец понял, что он своим видом: окровавленными штанами и карабином в руке – напугал водителя. Возвратился в лес, спрятал карабин в мох и тем же мхом постарался, сколько возможно, оттереть засохшую кровь. Потом вновь выбрался на дорогу. Тут его и подобрал местный житель: отвез в больницу и сдал в руки врачей.

Старый хирург велел немедленно делать укол. Раненый закричал: «ЛИДС! ЛИДС!» Молодой хирург догадался, что тот боится заражения СПИДом. Показали одноразовый шприц, но итальянец кричал, не переставая. «Вали его!» – приказал старый хирург. Молодой, обхватив итальянца за туловище, попытался побороть его, но итальянец был тоже не промах и сопротивлялся достойно. Пришлось подцепить его за здоровую ногу, но после подножки на пол рухнули оба: доктор своими объятьями берег его от ушиба. «А теперь садись на него!» – приказал старый и кивнул медсестре, стоявшей с поднятым вверх шприцом.

После укола итальянец несколько успокоился и правильно сделал: ЛИДС так ЛИДС – теперь уж ничего не исправишь. Его подняли на ноги. Обиженно посмотрев на докторов, он вздохнул и спросил про своего комарада.

– Да с ним все путем! – успокаивал молодой хирург. – Он на третьем этаже, – указал пальцем на потолок, – в реанимации.

Итальянец понял этот жест по–своему: воздев руки, он прошептал: «О, Мадонна!» – и заплакал.

Пулю по хирургическим размышлениям решено было не извлекать: стали просто залечивать рану. А итальянец, понятное дело, нашим лечебным сервисом совершенно не удовлетворен и все время требует консула. Консулу, как положено, доложили, а он отвечает, что дел у него и без нашего гостя полно, и когда он – консул – сумеет выбраться в этакую глушь, неведомо, а раненого туриста, коли он транспортабелен, можно и так – без консула – в столицу отправить.

Тут такое началось! Другими делами, значит, есть, когда заниматься, а для нашего итальянца времени не находится? Ну, консул, ну, макаронник! И народ бросился на защиту раненого изгоя: из деревень везли и везли ему клюкву, морошку, грибы, молоко, творог, сало… А уж сколько всяких непереводимых слов было сказано по избам в адрес бесчувственного дипломатического работника!.. Журналист, наглотавшийся новых веяний, даже дерзнул со страниц районной газеты обратиться к итальянскому МИДу с призывом заменить консула, нарушающего права человека.

Чтобы довести до сведения нашего итальянца всю степень общественного негодования, в больницу была делегирована учительница музыки – у них там, у музыкантов, все указания в нотках – латинские. Конечно, латынь учат и медики, но старый хирург все перезабыл, а молодой помнил только про неприличное. Подошла музыкантша к раненому, сидевшему на кровати, и говорит:

– Аллегро… Аллегретто… Адажио… Анданте кантабиле…

А он голову набок наклонил и внимательновнимательно на нее смотрит – так делают умные собаки, пытаясь понять человеческую речь.

– Модерато, – продолжает она.

Но наш, похоже, латынь либо совсем не проходил, либо учился плохо. Однако смотрит на нее пристально – не иначе, голос предков что–то шепчет ему.

– Ма нон троппо, – обреченно говорит музыкантша, и вдруг наш повторил:

– Ма нон троппо…

– Ура-а! – закричал молодой хирург: – Все: поняли друг друга!.. – и осекся: – А что оно есть – ма нон троппо?

– Но не очень, – перевела музыкантша.

– Чего – но не очень?

– Вообще – но не очень… Например, аллегро, ма нон троппо – быстро, но не очень…

– Ну и чего? – поинтересовался молодой хирург. – Поговорили…

Итальянец тоже загрустил: тяжело жить, когда тебя ни одна живая душа не понимает. Впрочем, одна живая душа понимала его. И не только понимала, но даже вполне с ним управлялась. Медсестра, молодая деревенская девушка, легко выводила его из уныния:

– Не тушуйся, – говорила она, – какие наши годы? Три к носу.

Он начинал улыбаться и тер пальцами нос – так она его научила. Сестра, в свою очередь, на лету усваивала итальянский:

– Ма нон троппо–то руки не распускай! – доносилось иногда из палаты.

Прилетел, наконец, злосчастный консул. Тут вдруг наш наотрез отказывается отправляться домой. Консул – к главному врачу: больной находится под воздействием психотропных препаратов. А главный ему: мол, у нас и на бинты средств не хватает, и еду пациентам из дома приносят – какие там еще препараты?.. Тот знай себе: разведка, вербовка… Доктора всем миром пошли к нашему: ты чего, мол, уперся – через это международный конфликт может произойти? А он сидит на кровати и головой мотает.

Тогда медсестра говорит ему:

– Ма нон троппо–то выпендривайся!

Он покраснел и шепчет что–то насчет «аморе». Тут все – и даже консул бестолковый – поняли, что психотропный препарат – это сестричка милосердная. Консул обрадовался, что все так удачно закончилось, хотя, конечно, ему было обидно, что из–за такого, по дипломатическим меркам, пустячного дела пришлось лететь аж на двух наших самолетах, да еще предстояло опять двумя рейсами возвращаться.

Ну а жениха повезли в деревню к родителям: деревенские поначалу смутились – все–таки нерусский и пуля в заду… Но по размышлении сошлись на том, что в семейной жизни это даже вполне допустимо, и стали праздновать сватовство. Уже и итальянец улетел, а они все праздновали и праздновали…

Спустя полгода он возвратился, чтобы забрать невесту в свою Венецию. Молодой хирург сказал: «Во, повезло», – а старый посмотрел на него с жалостью…

Мария Сараджишвили

О разрешении межнациональных конфликтов

«Бог есть любовь».

(1 Им. 4, 16)

– Ты представляешь, нас хотели поссорить! – возмущалась Диана, дрожа от возмущения. – Нет, какая наглость! И чего ей надо?

– Кто «она»? Кого «нас»? Скажи толком!

Здесь надо пояснить: Диана – моя крестница.

Когда выдавался свободный часок, я забегала в парк – к Диане, на ее «рабочее место». Тут на главной аллее – «биржа нянь», то есть женщин разного возраста, выгуливающих своих воспитанников. И каждый раз Диана обрушивала на меня бурю эмоций типа «эта жизнь уже в горле стоит», «мало платят», «ребенок капризный и до ручки довел». На этот раз было что–то новенькое. Вот и пытаюсь выяснить, кто хочет Диану с кем–то поссорить.

– Да есть тут одна – Ленка, тоже с ребенком ходит и воду мутит. Я тут подружилась с одной классной девчонкой, Элиз – азербайджанкой из Баку. А Ленка, видно, завидует: как, мол, армянка с азербайджанкой дружить могут, и это после того, что было в Сумгаите? Мне про Элиз гадости говорит, ей что–то про меня врет. Только ни Элиз, ни я на это не клюнули. Мне Элиз как сестра. А что азербайджанцы армян резали – то Бог им судья. У меня лично к Элиз претензий нет.

– Как Элиз попала сюда?

– Да это целая история! Элиз здесь замужем за грузином. Его Деметре зовут. Он кандидат наук. Не то физик, не то математик. Не помню точно, но что–то заумное, и, кстати, хорошо зарабатывает… Верующий, с бородой ходит. Каждое воскресенье в Сионском соборе детей причащает. Да вот и сама Элиз идет! – указала она на молодую маму с коляской. – Ей двадцать пять лет. Видишь, в коляске Мате сидит, а рядом Лука идет. Имена–то детям дали евангельские – в честь апостолов Матвея и Луки.

Мы гуляем с Дианой по аллее, и она продолжает свой рассказ:

– Когда у меня были дома неприятности, пришла я к Элиз в слезах. Она на меня смотрит, сама чуть не плачет и говорит: «Оставайся у нас, пока у тебя все не наладится!» А ее муж тут же предложил: «Давай, Элиз, о Диане помолимся». Встали они на колени перед иконами, Деметре вслух какую–то грузинскую молитву читает, Элиз кланяется. Я смотрю на них, и так мне грустно и стыдно стало. Люди обо мне, грешнице, молятся, а я и в церковь перестала ходить. Помнишь, как я с тобой раньше в церковь ходила, а потом бросила?

Еще бы не помнить! В 1995 году, когда я преподавала в ПТУ никому не нужную спецтехнологию прядильных машин, армянка Диана, моя ученица, преподнесла мне сюрприз:

– Хочу ходить в ту церковь, куда вы ходите!

За этим заявлением последовало миропомазание – присоединение к православию и с наре–чением именем Дарья. На исповедь новоиспеченная Дарья явилась со списком грехов на двух листах. Священник, долго читавший эту хартию, посоветовал:

– Сожги и больше не повторяй.

– Сжечь и пепел в Куру бросить? – совершенно серьезно спросила Дарья.

– Это тебе не колдовство какое–нибудь, чтоб в Куру бросать! – рассмеялся батюшка.

Потом было первое причастие, после которого Дарья выскочила в притвор, восторженная и сияющая:

– У меня сейчас настроение такое… такое! Не могу описать! Но если бы меня кто–то сейчас обложил матом, я бы ничего не ответила ему.

Для Дарьи, привыкшей к крепким словечкам, это был почти аскетический подвиг. Потом были первые уроки смирения:

– Ой, я чего видела! Сегодня одна бесноватая при всех отцу Филарету пощечину дала. А он стал ее успокаивать: «Ничего, со всяким бывает». Так она потом на коленях у отца Филарета прощения просила.

На смену первым восторгам пришли уныние, слезы на исповеди и попытки отца Филарета удержать ее в церкви.

– Я плакала, рассказывала отцу Филарету, как я устала от всего. Я же с пятнадцати лет на улице! Не знаю, как жить, за что схватиться. А батюшка слушал меня, успокаивал и своей рясой мои слезы вытирал…

Затем полный отход:

– Молюсь, молюсь, а толку нет. Ничего в моей жизни не меняется. И бабки в церкви какие–то противные, только замечания могут делать…

Долго еще отец Филарет ходил к ней на рабочее место – в будку на базаре, где она работала продавщицей ширпотреба.

– Приходит, стучит в форточку, улыбается: «Дарьюшка, как ты тут?» Потом зайдет, посидит, о матери и о работе расспросит. Я ему еще записки с грехами писала, чтобы он потом разрешительную молитву прочел. О, что было, когда отец Филарет приходил! Весь базар на меня пальцем показывал: вот Диане какая честь – священник к ней в будку ходит!

Отцу Филарету было в ту пору семьдесят с лишним лет. И как он находил силы ходить на базар к Дарьюшке после долгих исповедей и служб?

Диана тем временем продолжала:

– Как отошла от церкви, совсем плохо стало. Из дома опять ушла, не выдержала. На двух работах, как ишак, кручусь, а вечно без денег – все уходит на брата и мать. Элиз мне деньги сует: «Возьми. Я же вижу, как тебе трудно, вечно голодная ходишь». Не хотела я брать, а Элиз настаивает: «У меня муж есть, а у тебя лишь двое нахлебников на шее. Бери, говорю!»

Тут как раз появилась Элиз с коляской, и мы познакомились. Диана ушла со своим воспитанником и Лукой на качели. А мы с Элиз разговорились, и она рассказала, как попала в Грузию:

– Деметре приехал в Баку в командировку на год и познакомился со мной. Начал мне звонить. Моя мама ругалась и кричала в трубку: «Здесь такой нет!» Потом кричала уже на меня: «Зачем тебе этот гурджи (грузин)? Тебе что, своих азербайджанцев не хватает? Выйдешь замуж за гяура (неверного) – убью!» Мы с Деметре встречались тайком. Дома были скандалы: «Мне зятя–гяура не надо! Я тебя из дома выгоню!» Выносить всю эту пытку было невозможно, и я ушла к Деметре. Жили мы пока без регистрации. Он, кстати, тогда еще не был таким верующим. Потом встал вопрос об отъезде в Грузию. Я уже была на четвертом месяце беременности. Позвонила сестре – попрощаться. Та мне устроила встречу с матерью и другими сестрами. Деметре боялся пускать меня на это свидание:

– Вдруг они начнут тебя бить, и мы потеряем нашего ребенка.

– Ну, что ты, – успокаиваю его, – они же не дикие.

Он опять за свое:

– Я пойду с тобой и где–нибудь в кустах спрячусь. Если что не так, выскочу к тебе на помощь.

Еле–еле отговорила его от этой затеи. К тому же он у меня не Рембо – худенький, ростом чуть повыше меня.

В общем, сидели мы в парке на скамейке, разговаривали. Мама плакала, отговаривала меня ехать:

– В Грузии света нет, газ постоянно отключают. Как ты там будешь? Живите уж лучше у нас в Баку.

– Это же его родина, там его мать. Кто за ней присмотрит? – объясняла я.

– А вдруг она не примет тебя как невестку?

Мне и самой было страшно об этом думать, но я, как могла, защищалась:

– Мой муж ее любит, и я ее буду любить и уважать. У нас все получится.

Деметре с нетерпением ждал меня дома и встретил вопросом:

– Ну, как? Все мирно?

Узнав, что «в Багдаде все спокойно», на другой день пошел к моей матери с «официальным визитом». Купил цветной телевизор, всякие сладости и хотел было взять шампанское, да я его одернула:

– Забыл, что мы мусульмане? Алкоголь нельзя.

Встреча прошла спокойно. Моя мать такого визита явно не ожидала и заметно успокоилась. Стала его усиленно чаем поить. Деметре пьет, не отказывается. Потом мне признался: «Я, наверно, за всю жизнь столько чая не выпил».

Отправились мы в Грузию. Ехала я со страхом – как там меня примут. Свекровь встретила меня спокойно, хотя без особой радости. Конечно, она хотела иметь невесткой грузинку.

Постепенно я освоилась, стала учить грузинский. Вскоре мы расписались. Родился мой первый мальчик, а Деметре духовно окреп. Атеистом–то он никогда не был, а тут зачастил в церковь. Я сначала обижалась:

– Ты целый день работаешь. Хоть в воскресенье побудь со мной! Ну что вы там, в этой церкви, делаете? Можно и дома помолиться.

– Дома одно, в церкви другое, – отвечал он и торопил меня с крещением сына. Я сперва колебалась, нужно ли это, потом согласилась.

– А сама?

– Нет, я пока некрещеная. Муж на меня не давит. Он считает, что всему свое время, и к вере человек должен прийти без принуждения. Кроме того, для меня перемена веры – как предательство. Если я родилась мусульманкой, то зачем отрекаться от веры отцов? Правда, намаз я теперь не совершаю, совсем забросила. Деметре дал мне молитвослов. Я перевела некоторые молитвы на азербайджанский язык – так мне понятнее. Особенно мне нравится молитва «Отче наш», я читаю ее по утрам. Что будет дальше, пока не знаю. Посмотрим.

– А как складывалась жизнь в Грузии?

– Так и складывалась – Луку в год крестили. Жалко, что поздно я согласилась. Зато Мате крестили почти сразу после рождения. Я даже не знала, что это так важно. И разница между мальчиками есть. Вот каждое воскресенье Деметре их водит на причастие: старшего за руку, младшего в «кенгуру» сажает. Так Лука не хочет, каждый раз упирается. Зато как причастится – становится тихий, спокойный. А с Мате таких проблем нет, он с рождения к Богу прирос.

– Как Деметре к детям относится?

– Очень любит их. Мне то и дело говорит: «Элиз, посмотри, каких нам Господь детей дал! Мы должны еще больше молиться». Я и так каждый день прошу Бога, чтобы Он меня вразумил, как детей правильно воспитать. Вдруг что упущу? Вся ответственность на мне. Отец их редко видит, много работает. Очень хочу, чтобы они выросли хорошими людьми. Хотя у нас есть деньги, я не приучаю их к роскоши. Лука, когда что–то хочет, всегда осторожно спрашивает: «Мама, а можно это купить?» Детей нельзя заваливать ни сладостями, ни игрушками. Когда всего много, все обесценивается, и ребенок уже не чувствует радости. Зато когда потеряет – это трагедия. В жизни надо быть готовым ко всему: сегодня деньги есть, а завтра их может не быть. Но ведь это не катастрофа. Я Диане говорю, что хочу третьего ребенка. А она удивляется: «Когда же ты будешь отдыхать и жить для себя?» А дети и есть моя жизнь. Зачем мне отдых?

– Твоя мама к вам приезжает?

– Да, недавно была. Хотела посмотреть, как я тут живу. Познакомилась с Тасико – моей свекровью. Увидела, что у нас все хорошо, и давай мне по–азербайджански, чтоб другие не поняли, мораль читать:

– Смотри, узнаю, что ты с Тасико плохо обращаешься – голову тебе отрежу! Ты ей чай как можно чаще давай. Налей и на подносе ей в комнату неси.

– Мама, – говорю, – грузины столько чая не пьют.

– Учи ученого, – рассердилась она. – Делоне в чае, а в уважении!

А потом совсем развоевалась:

– Давай, – говорит мне, – когда ты в Баку приедешь, детям обрезание сделаем!

Тут я и сорвалась:

– Ну уж нет! Они теперь крещеные. Мои дети христиане. Зачем им обрезание? И Деметре будет неприятно.

Мама обиделась на меня из–за обрезания, а я спокойно вздохнула, когда мы ее проводили в Баку.

Тут с качелей вернулась Диана с малышами и выдала последнюю новость:

– А знаете, что Элиз меня по–азербайджански говорить научила? Теперь на базаре с татарками, кто зелень продает, торгуюсь только так – Диана тут же лихо разыграла диалог в лицах, развеселив всех. В финале снова перешла на русский. – Они мою речь слушают и спрашивают:

– Ты кто? Гурджи?

– Иох, – говорю. – «Нет», значит.

– Гречанка?

– Иох.

– А кто?

– Ормени.

Они от удивления головами качают: мол, как это у армянки с азербайджанцами мир и даже их язык выучила? И вдруг как начали мне в сумку киндзу, петрушку и тархун огромными охапками совать:

– Возьми всо из уважения. Дэнэг не надо!

Мы смеемся. Диана наслаждается триумфом.

Но ей еще нужен заключительный аккорд:

– Скажите честно – я талантливая?

– Да кто с тобой сравнится!

– Я же пять языков знаю! Армянский с детства, русский со школы, грузинский с улицы, азербайджанский от Элиз. А английскому меня хозяйка шведка учила, когда я у нее бебиситтером пахала. Я бы точно министром иностранных дел была, если бы в школе двоек не нахватала.

Потом наш «министр» переключается на Элиз:

– Что вы на Пасху делали?

– Свекровь яйца красила, я стол накрывала, а Деметре на всю ночь в церковь ушел.

– А ты что не пошла? – хитро улыбается Диана.

– А что, нельзя дома «Христос воскресе!» детям сказать? – тоже улыбается Элиз. И вдруг спрашивает. – А у армян есть Пасха?

Диана, даром что ростом метр с кепкой в прыжке, тут же становится в позу бойцового петуха:

– Да мы раньше грузин христианство приняли. Мы первые!

– Первые–то первые, – соглашаюсь я, – а что ж ты не постилась Великим постом?

– Я… я раньше всегда постилась, – сникает Диана.

– Деметре всегда строго постится, – говорит Элиз.

– Повезло тебе с мужем, – вздыхает Диана. – А к моему берегу один мусор плывет.

– Не горюй, – утешает ее Элиз. – Мы с Деметре всегда молимся, чтобы Господь послал тебе счастье.

* * *

И пришло к моей крестнице счастье. Правда, сначала оно выглядело так – Диана кружит по парку с коляской и пренебрежительно сообщает, что, мол, клеится к ней один тип и замуж зовет. А ей это надо? А тип пристает, у-у, какой приставучий! Тут едва ли не вся «биржа нянь» завопила хором:

– Диана! Не упускай свой шанс!!!

Нам с Элиз жених понравился. Но стоило завести разговор о замужестве, как обнаружилось – это дитя улицы, стойкое в беде и нужде, панически боится счастья. Горе – да, оно ей родное. А любовь, преданность, семейное счастье – это байки для дурочек из завирального кино. Диана считала себя практичной и, влюбившись, боялась любить.

Пятнадцатого октября состоялась типичная для Тбилиси интернациональная свадьба с тостами на трех языках. На свадьбе Диана была неузнаваемо красивой и летала, как птица, исполняя армянский свадебный танец шалахо. А потом, запыхавшись, она говорила нам с Элиз, светясь от радости: