Текст книги "Национальный вопрос и моя мама"

Автор книги: Нина Павлова

Соавторы: Александр Дьяченко,Никон Муртазов,Ярослав Шипов,Андрей Ткачев,Мария Сараджишвили
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Дегиш

Странная все–таки была у нас империя, где «колонизатор» Россия жила беднее «колоний». Идеология в этой империи попирала экономику, и главенствовала идея братской многомиллиардной помощи национальным республикам, а также мятежным развивающимся странам. А потом империя рухнула, и наступили времена смуты, развала экономики и массового обнищания людей.

Это обнищание было столь неожиданным, что стихийные митинги той поры чаще всего сводились к вопросу: кто кого ограбил, если вдруг обеднел народ? Скинхеды на своих сходках в Подмосковье обвиняли во всем «черных», которые «понаехали» и «грабят» русских. А первое, что я увидела, приехав в командировку в Ташкент, была точно такая же молодежная тусовка, где уже пылкий узбекский хлопец поносил «угнетателей», которые веками «грабили» узбекский народ. Юнцы восторженно кричали: «Истикол!»» («Независимость!») А в Ташкенте меняли названия улиц, избавляясь от имен «угнетателей». Как ни смешно, но в число «угнетателей» узбекского народа попал Николай Васильевич Гоголь, и улицу Гоголя переименовали.

Именно на этой бывшей улице Гоголя я нечаянно встретила дедушку Хабибулло в его неизменном выцветшем ватном халате. Старик, как выяснилось, возвращался с митинга, где пытался выступить в защиту дружбы народов, но был удален с трибуны сторонниками независимости.

– Что происходит? – спросила я старика о ситуации в республике, из которой наша семья уехала еще до перестройки.

– Это детищ. – ответил он, хватаясь за валидол. – Большой дегиш!

Узбекское слово «дегиш» означает то опасное бедствие, когда река вдруг меняет русло и в воду рушатся деревья и прибрежные кишлаки. Однажды я видела последствия дегиша – по реке плыла детская люлька и огромная чинара рядом с ней. Все происходит как бы внезапно, хотя река уже давно подтачивала берег, пролагая себе тайное подземное русло. Река трудилась, возможно, годами, чтобы обрушить потом в воду эти чинары, детскую люльку и кишлаки.

Вот так однажды рухнула наша империя, подточенная работой подземных вод. Сердце тогда разрывалось от боли – для кого–то империя, а для нас Отечество и земля наших прадедов и отцов. Только заранее была обречена на крушение эта бесчеловечная безбожная власть, ибо все,) построенное без Бога, однажлы рухнет.

Впрочем, о Боге мало кто думал – искали виноватых. Иные люди слепли от ненависти, изобретая свой «образ врага». А только на Востоке говорят: ненависть – это выстрел в собственное сердце. Ненависть неразборчива по своей природе, и ей все равно, на кого опорожнить злобу. Здесь только вначале обвиняют инородцев, а потом узбеки убивают узбеков, как это было во время кровавой бойни в Андижане в 2005 году. И точно так же русские стреляли в русских у горящего Белого дома в 1993 году.

Слава Богу, что жизнь постепенно налаживается и наступает некоторое отрезвление. От–резвляла прежде всего беда, и почему–то запомнилось, как возмущались некогда люди у пустых прилавков ташкентского гастронома. Толпа уже угрожающе вскипала гневом, когда продавщица сказала;

– Кто кричал истикол (независимость)? Вот и ешьте истикол!

А еще помню, как мы сидели за дастарханом в доме дедушки Хабибулло, и его сын Юсуф умолял меня повлиять на старика, чтобы тот не ходил на митинги в надежде защитить «дустлик», то есть дружбу народов.

– Ота, пойми, – убеждал он отца, – все нормальные люди относятся к русским нормально. Это политики тащат нас в грязь!

Отец и сын спорили. Внук, не вникая в политические дрязги, невозмутимо щелкал клавишами компьютера. А телевизор вещал: «Сегодня состоялось открытие новой чайханы на триста посадочных мест». Тут мы с дедушкой Хабибулло разом поперхнулись чаем, ошеломленно глядя на телеэкран: официанты в псевдонациональной униформе и оформление, рассчитанное на интуристов, в помпезном стиле «а ля Восток». Только это уже не чайхана, а «Макдоналдс» и конвейер общепита. Разве такой была наша чайхана под чинарами, где душа отдыхала от суеты? Здесь неважно, кто директор фабрики, а кто сторож на ней. И неспешно беседуют старики, а кто-то, бывает, прочтет стихи. Говорят, что ученый-математик Омар Хайям писал свои стихи для друзей из чайханы. Им были бы непонятны его математические выкладки, а чайхана это некое единение людей и отрешение от суеты перед Вечностью.

Раньше в Ташкенте было много людей в неповторимо прекрасной национальной одежде.

А теперь, как и везде, преобладает стандарт – джинсы, топики, футболки с надписями и все то, что носят в Москве. Ташкент сегодня – это практически европейский город, очень красивый, но уже незнакомый мне. А еще в узбекском языке появилось неизвестное прежде слово – гастарбайтеры.

С гастарбайтерами я познакомилась в провинции. Только приехала сюда, как меня окликнул у вокзала бывший шофер мамы и увез с собою на праздник в кишлак. Так я вернулась в страну своего детства, где за глинобитным дувалом серебрилась листвою джида и доцветали уже обожженные заморозком последние хризантемы.

В отведенной мне для отдыха комнате были только ковер и кровать, которую завели когда–то для моей русской мамы, неспособной спать на полу. Когда мама уехала, а потом начался массовый отъезд русских из Узбекистана, кровать поставили в нишу на высокий постамент, и забираться на нее надо было уже по лестнице. Кровать на пьедестале ужасно напоминала памятник. Лезть на этот памятник совсем не хотелось, но хозяева так растроганно смотрели на меня – вот, мол, помним и любим вашу маму, оберегая ее кровать, что пришлось из учтивости залезть. Следом за мной на кровать вскарабкалось человек семь малышей. Первой залезла малышка Зухра и, обмусолив меня поцелуями, заявила:

– Когда я вырасту, я буду русской.

– А я, когда вырасту, – сказал серьезный маленький мальчик, – буду немцем. Построю большую–большую фабрику, и у всех тогда будет работа.

Что ж, все понятно – где–то неподалеку немцы строят фабрику, и безработные с нетерпени–ем ждут, когда появятся рабочие места. Работы нет. А если есть, то в условиях обнищавшей провинции можно заработать лишь от двух до десяти долларов в месяц. Вот почему уже ранней весной почти все мужское население кишлака уезжает работать на стройки в Россию. Иначе не выжить. Детом на полях работают в основном женщины, и сиротливо в домах без мужчин. Но вот в России ударили морозы, и в кишлаке сегодня праздник – вернулись домой кормильцы–строители. Привезенный ими заработок потом экономно растянут на год. Но сегодня можно не экономить, и над кишлаком стоит сытный запах плова.

Наконец, плов готов, и всех приглашают к столу. На самом почетном месте за дастарханом сидят строители. Дети виснут на них – соскучились. А женщины, радуясь, все же тревожатся: в газетах пишут, что в России убивают азиатов и теперь опасно ездить туда.

– Да не верьте вы этому вранью! – возмущается бригадир строителей Аброл. – В России работать гораздо лучше, чем в…

Тут Аброл осекается, не желая обличать своих братьев–мусульман. Но мне уже известна эта история. В первый раз гастарбайтеры поехали на заработки в соседнюю республику и попали фактически в рабство. Узбеков избивали, заставляя за копейки работать на износ, и запирали на ночь в сарае. А потом Абролу и его бригаде повезло – в Россию уехал директор их школы Владимир Иванович. Сначала бедствовал, как все переселенцы. А потом открыл в Подмосковье свою строительную фирму, предпочитая приглашать на работу своих земляков–узбеков – они трудолюбивы, не пьют и уважительно относятся к людям. Словом, директор школы по–прежнему опекает своих бывших учеников, хотя проблем, конечно, хватает.

– Милиция часто останавливает на улицах, – рассказывал Аброл о жизни в России. – Но посмотрят паспорт: «А-а, узбек» – и отпускают. В России уже поняли, что мы мирный народ.

– Что, и «урюком» ни разу не обозвали? – задаю я неделикатный вопрос.

– Меня однажды обозвали, – признается самый юный из всех строителей Баджи. – А что? Урюк – красивое дерево и нет прекрасней его на земле. Вот у Омара Хайяма есть рубаи про урюк…

Но вспомнить рубаи про урюк у Баджи не получается, и вспоминается почему–то иное:

 
Покоя мало, тягот не избыть,
Растут заботы, все мрачнее жить.
Хвала Творцу, что бед у нас хватает:
Хоть что–то не приходится просить.
 

Баджи смущается, понимая, что на празднике нет места печали, и, улыбнувшись, читает другое рубаи:

 
Брат, не требуй богатств —
их не хватит на всех.
Не взирай со злорадством святоши на грех.
Есть над смертными Бог.
Что ж до дел у соседа,
То в халате твоем еще больше прорех.
 

Баджи всего семнадцать лет, и Омара Хайяма он знает, по–моему, наизусть. Говорят, он был самым одаренным учеником их школы, а потом умер отец, и в 12 лет Баджи пошел работать. У Баджи цель – дать образование своим братьям и сестрам. Один брат уже учится в колледже для программистов. Образование платное и, мягко говоря, семье не по карману. Но Баджи упорствует, утверждая: будущее узбеков не за кетменем и мотыгой, но за профессионалами высокого класса. Баджи не покупает себе одежды и ходит в стареньком спортивном костюме. А по ночам ему снятся своды библиотек и аудитории университета. Очень хочется учиться! Но надо идти путем «урюка» – гастарбайтера, а это путь жертвенной высокой любви.

* * *

По итогам той уже давней командировки в Узбекистан я написала статью о гастарбайтерах и рассказала в ней историю Баджи. Материал отвергли, сказав, что нужен негатив. Вот если бы Баджи избили или убили в России, это была бы отличная новость для первой полосы. А еще лучше написать о том, как в Узбекистане нарушают «права человека». Неужели, иронизировал редактор, я не увидела в Узбекистане ничего плохого?

Конечно, увидела. Сейчас этой грязи везде полно. Но во времена торжествующего бесчестия особенно дороги встречи с людьми чести, а такими были дедушка Хабибулло, Аброл и Баджи.

Жизнь переменчива, и жить применительно к подлости все же опасно, ибо первыми жертвами очередных «перестроек» становятся прежде всего временщики. Это они, говоря словами Апостола, «безводные облака, носимые ветром» и «волны, пенящиеся срамотами своими» (Иуд. 1, 12–13). Рано или поздно, но пена исчезает, и тогда люди снова удивляются, оглядываясь в прошлое: кому мы верили и чему поклонялись?

К счастью, история любого народа всегда шире сиюминутных политических дрязг. А для меня история узбекского народа началась с моей мамы. Вот мы приехали с ней к папе в Ташкент и стоим на привокзальной площади, ожидая машину. Еще очень рано, едва светает, а площадь уже запружена повозками, запряженными осликами и лошадьми. Повозок много, но прибывают все новые.

– Что происходит? – спрашивает мама.

– Сирот встречают, – объясняют ей.

А потом приходит поезд с сиротами из блокадного Ленинграда, и узбеки прямо у вагонов разбирают их по домам. Несут на руках истощенных детей, плачут, целуют и утешают их. А мама достает из баула хлеб и торопливо несет его детям.

Когда–то в центре Ташкента стоял памятник семье Шамахмудовых, усыновившей в годы войны пятнадцать осиротевших российских детей. Когда весной 2008 года памятник снесли (позже его установили на окраине Ташкента) среднеазиатский интернет взорвался посланиями молодежи: «Пацаны, мы братья – русские, узбеки, таджики, все!» И долго еще бушевал интернет посланиями: «Пацаны, дустлик!», «Братья, дустлик!»

В Ташкенте и доныне стоят дома с выложенными по кирпичу названиями российских городов, например, Новокузнецк или Нижний Тагил. Это дар России Ташкенту, разрушенному землетрясением 1966 года. Помню, как в цехах московских заводов и фабрик стояли тогда картонные коробки с надписью «Ташкент». И никто не проходил мимо, не внеся своей лепты в помощь пострадавшим. Коробки наполнялись быстро.

А вот еще одно, правда, смутное воспоминание детства. В Ташкенте за Боткинским кладбищем было обширное селение каких–то странных нищих, ночевавших в убогих сараюшках и в шалашах. У нас это место называли «Шанхай». Взрослые запрещали детям приближаться к Шан–хаю, говоря, что там живут опасные люди и за общение с ними могут арестовать. Только из истории нашей Церкви мне стало известно – ташкентский Шанхай был селением исповедников земли Российской. Их было более трех тысяч, священников и монашествующих, обреченных на голод и лишения ссылки за верность Господу нашему Иисусу Христу. Но к православным ежедневно приходили мусульмане и приносили им лекарства и еду. Вот только один факт из истории гонений. Когда последнюю настоятельницу Ташкентского Свято—Никольского монастыря монахиню Лидию (Нагорнову) приговорили к расстрелу, ее спас от расстрела и спрятал у себя мусульманин Джура.

Не знаю, как сейчас, но свидетельствую о прошлом: узбеки всегда уважали «людей Книги», как называют здесь христиан. Это не случайно. Уже в третьем веке, когда Русь еще поклонялась идолам, в Туркестане были общины христиан. Предание утверждает, что здесь проповедовал апостол Фома, когда шел через Азию в Индию.

А в пору расцвета халифата христиане занимали видное положение при дворе и были визирями, советниками и личными врачами халифа. История не знает сослагательного наклонения, но некоторые востоковеды полагают, что быть бы Туркестану православным краем, если бы не ересь несториан, превративших православие в злобную карикатуру на него. Несториане крайне жестоко преследовали иноверцев, и это породило не менее жесткий отпор.

Таковы актуальные и поныне уроки истории: там, где отсутствует истинная любовь к Богу и к людям, там торжествует земная злоба. И тогда снова плывет по реке детская люлька, и краснеют от крови воды реки.

Времена смуты это еще и времена тех постыдных фальсификаций, когда подлинную историю народа подменяют политизированные мифы о ней. «Малое знание удаляет от Бога, а большое приближает к Нему», – писал протоиерей Глеб Каледа, профессор и доктор геологических наук. К сожалению, моему, еще советскому поколению было доступно лишь то «малое знание» истории, когда, например, отношения князя Александра Невского с Золотой Ордой укладывались в учебниках в простую схему: вот униженный покоренный народ, а вот наглые завоеватели. Но летописи свидетельствуют, с какой честью принимали князя в Орде. Хан Батый восхищался мудростью князя и однажды сказал приближенным: «Правду мне говорили о нем: нет князя ему равного». Под влиянием Александра Невского в Орде была учреждена православная епархия, а сын хана Батыя Сартак принял христианство. На Волге и сейчас живут кряшены – крещеные татары, а мусульмане Поволжья почитают Александра Невского как святого. Именно эти мусульмане, потомки ордынцев, лучше нас помнят и охотно напоминают нам сегодня завет, оставленный благоверным князем Александром Невским: «Крепить оборону на Западе, а друзей искать на Востоке». Мы разной веры, но сердце просит любви.

Иерей Александр Дьяченко

«Возлюби ближнего своего»

– Когда мне исполнился 21 год, я был на войне… Это не шутка. Сейчас в сто раз лучше, понимаешь?

– Да. – Керн повернулся. – И лучше жить так, как мы живем, чем вообще не жить, я знаю.

Эрих Мария Ремарк. «Возлюби ближнего своего»

Не знаю, читает ли сегодня кто–нибудь Ремарка? Не удивлюсь, если о нем уже забыли, молодежь не очень–то любит читать. Раньше я еще как–то интересовался у своих студентов, известно ли им это имя, теперь уже не спрашиваю. Хотя, что упрекать мальчишек. Недавно в Москве познакомился и разговорился с одним немецким дипломатом, классически образован, умница, полиглот – свободно говорит на семи языках, удивительно, но и он ничего не слышал, как пишут, «об одном из самых известных немецких писателей XX века».

Когда–то, очень давно, Ремарк мне многое объяснил. Как раз началась война в Афганистане, и кто–то из моих товарищей успел на ней побывать. Возвращаясь, они становились какими–то Другими, и я не понимал, что с ними происходит, пока кто–то не подсунул мне его книжку «На западном фронте без перемен». Потом искал и другие его романы.

Помню, читал «Возлюби ближнего своего». Предвоенная Европа, сытая и равнодушная. И на фоне этого сытого равнодушия трагедия людей, вышвырнутых из Германии, уже знающих, что такое концлагерь, лишенных родины и даже паспортов.

Читал, как гнали этих несчастных из одной страны в другую, как, словно на зверей, устраивали на них облавы и сажали в кутузку.

Я удивлялся, что талантливые люди, способные в жизни на многое, за радость почитали, если их не обманывали, и после тяжелой физической работы расплачивались куском хлеба. Было понятно, что автор на собственном опыте испытал то, о чем пишет. Читал и думал: «Как хорошо, что у меня есть моя родина, паспорт, мне нет нужды куда–то бежать, где–то скрываться. Что вокруг живут нормальные люди, и у них растут хорошие дети».

Впервые за еду я работал в армии. Прошло уже месяца два после призыва, и мы, недавние маменькины сынки, пребывали в постоянном желании что–нибудь съесть. Еще и кормили отвратительно – из всего того, что нам полагалось, съедобен был только хлеб. Есть хотелось и днем, и ночью. Нас так и называли: «желудки». Помню, будучи в наряде по столовой, после приема пищи сметал со столов, и там, где были места стариков, солдат, прослуживших на два призыва больше нашего, нашел шкурку от соленого сала. Увидел, и так мне ее съесть захотелось, даже зубы от желания свело. И сразу мысль: «Какой–то пижон ел сало, отгрыз шкурку и выбросил, а ты, как собака на помойке, нашел и хочешь ее сожрать.

Не забывай: ты человек, а это звучит гордо, не опускайся на дно с высоты человеческого достоинства». Подумал так, по сторонам огляделся, никто не наблюдает? Вздохнул и, презирая себя, съел эту кожицу. Вкус ее помню до сих пор.

Правда, с того времени не осуждаю бомжей, копающихся в помойках в поисках съедобного, потому что сам побывал в их шкуре.

Сержант из наших, белорусов, подходит и предлагает:

– Поработать не хочешь? Нужно в столовой, в военном городке картошку в подвалы спустить. После работы обещали цивильно покормить.

И вот мы, четверо «желудков», по неудобным трапам часа за два перетаскали на своем горбу в подвалы всю эту картошку. Потом нам позволили принять душ, мы переоделись в чистую одежду и сели за стол. Помню ту жареную колбасу с яичницей, сметану, булочку с чаем. Помню, как ем яичницу, а перед глазами герои Ремарка, люди без паспорта и без родины. Нет, что ни говори, для усвоения преподанных знаний мало о чем–то просто прочитать, это что–то полезно еще и на собственном опыте испытать, запоминается хорошо, можно сказать, на всю оставшуюся жизнь.

Кто тогда из нас думал, что придет час, и от нашей большой страны, объединяющей в себе пятнадцать дружных республик, ничего не останется? Кто представлял, что появятся беженцы, люди без паспортов, нелегалы, готовые за тот же кусок хлеба работать на хозяина, и быть ему безмерно благодарным, что вообще что–то дал, не обманул, не прогнал.

В нашей местности начали останавливаться предприятия, людей в массовом порядке не то что бы увольняли… нет, им перестали платить зарплату. Работать работали, а денег не получали. Даже анекдот такой появился.

Один директор завода другому:

– Я им месяц за работу не плачу, они ходят, два не плачу – все равно идут. Не знаю уже, что с ними и делать.

Другой советует:

– А ты сам попробуй с них деньги стрясти. Хочешь работать? Плати!

В свое время мне повезло устроиться рабочим на железную дорогу. Работа была тяжелой, но платили неплохо и зарплату никогда не задерживали. В это время к нам на горку пришел на должность дежурного врач из нашей же железнодорожной поликлиники. Высокий, сутулый и худой, в очках с большим числом диоптрий.

Вообще–то он был патологоанатомом, работал на полставки, а у нас просто подрабатывал. Патологоанатом, человек флегматичный, с замедленной реакцией, трудно приживался на горке. От дежурного требуется быстрая реакция и хорошее зрение, а он ни тем, ни другим похвастать не мог, потому и допускал много брака. Его непосредственный начальник, Володя Мамонов, маленького роста, холерик, с ума сходил от такого подчиненного. Поначалу он себя еще как–то сдерживал, но потом эмоции взяли–таки верх, и он стал орать:

– Ну, удружили, дали помощничка! Мало того, что реакции на нуле, так он еще и слепой! Рохля, оглобля, не соображающая в железнодорожном деле! Да лучше бы я один работал!

Врач, бедняга, человек интеллигентный и очень тактичный, волей обстоятельств заброшенный на железную дорогу, терпел, сколько мог, оскорбления в свой адрес. Но Володя, что говорится, его «достал», и доктор попытался защищаться:

– А вы, Владимир, тоже, знаете ли, ничего не смыслите!

Первый дежурный даже подпрыгнул от возмущения:

– Это кто не смыслит?! Я не смыслю? Специалист с высшим специальным образованием? В чем же это, я по–твоему, не смыслю, а, трубка ты клистерная?!

– Зато вы, Владимир, ничего не смыслите в трупах, а я, к вашему сведению, патологоанатом, и с огромным опытом!

Здесь Володе крыть было нечем, он действительно не смыслил в трупах. Спор прекратился. Доктор вскоре от нас ушел, зато с тех пор Вовкиной любимой присказкой стало: «Ты сперва иди в трупах научись разбираться, а потом меня уже будешь учить».

Тогда многие занимались не своим делом. У меня на кухне клал плитку узбек–гастарбайтер по имени Амин, человек уже немолодой и тоже очень интеллигентный. Матушка его кормила, хоть это и не было оговорено «контрактом», а тот извинялся и просил, чтобы мы не смотрели, как он будет есть. Амин – кандидат искусствоведения, всю жизнь изучавший древний Хорезм, одно время работал в Турции, шил обувь на маленькой фабрике, до тех пор пока турецкие власти не выслали его из страны.

Потом, перебравшись в Москву, переквалифицировался в строителя и клал плитку у меня на кухне. Увлекаясь, Амин мог часами в подробностях рассказывать о строительных секретах Лревних мастеров, но в реальности плитку класть не умел, и мне приходилось подсказывать ему, что нужно делать. Конечно, в таком случае было бы проще самому сделать эту работу, но я видел, с какой жадностью ел Амин, вспоминал героев Ремарка и – не мог его прогнать.

Из моего окна виден дом. Строился он очень долго. Лет восемь простоял во дворе цоколь со стенами первого этажа, пока один бизнесмен не выкупил его и не продолжил строительство за свой счет. Мы были не в курсе, что строительство дома продолжится, и очень удивились, когда увидели, что на стройку, непонятно откуда, высадился десант из молодых смуглых каменщиков. Всего человек пятнадцать, самому старшему, бригадиру, можно было дать лет двадцать пять, остальным и того меньше. На дворе стояло лето. Строители, раздевшись по пояс, загорали во время работы, я тогда еще обратил внимание, что никто из них не носил крестов. На азиатов они были не похожи, а потом кто–то узнал, что все они мусульмане, гагаузы из Молдавии. Самый юг этой маленькой страны населяют гагаузы и болгары, вот оттуда они к нам и прибыли.

Интересно было наблюдать за этими мальчишками. Казалось, что всю работу они проделывали под неслышную окружающим музыку. Когда привозили кирпич, ребята выстраивались в три цепочки и моментально разгружали огромные грузовики. Потом, практически не отдыхая, возвращались на стены, мешали раствор, подавая его непосредственно каменщикам, а те, в свою очередь, словно строители из мультфильмов, весело и будто пританцовывая укладывали кирпичи. Я наблюдал за ними из окна, поэтому сам и додумывал, что там за музыка у них звучит. Она не могла не звучать, так ритмично они совершали движения.

Но самое замечательное – это был их обед. Чем занимается человек в обеденное время? Он заправляется едой, и еще норовит немного прикорнуть, набраться сил перед дальнейшей работой. Так поступают все разумные люди, но эта гагаузская молодежь словно и не слышала о такой полезной традиции. Как раз в эти дни проходил чемпионат мира по футболу, все знали результаты матчей, поскольку наша команда тоже участвовала в чемпионате. По–быстрому перекусив, строители преображались в футболистов. Они доставали мячик, разбивались на две команды и начинался матч. Ребята носились по двору, выкладываясь и стараясь загнать друг другу мячик в ворота. Наблюдая за ними, я всегда удивлялся, откуда у них столько сил, ведь внешне они никак не производили вид тренированных суперменов. Молодость требует движения.

Так, играючи, ребята гагаузы возвели стены второго этажа. В одно прекрасное утро выглядываю во двор и чувствую, чего–то во дворе не хватает, а чего, понять не могу. Потом доходит, да стройка стоит, и пацанов этих нет. Гастарбайтеры, как правило, договариваются об оплате за какой–то проделанный объем работ. По идее, расчет состоялся по окончании второго этажа, а потом молодые каменщики должны были бы дальше класть коробку, но к работе никто так и не приступил. Стройка остановилась.

Потом в разговоре с одним человеком, вспоминая ту веселую молодежь, посетовал, что привык уже к ребятам, без них во дворе скучно.

– Наверно, в цене не сошлись, раз я их больше не вижу.

А мой собеседник задумчиво так размышляет:

– Может и не сошлись, а может, их того, просто кинули? Ты знаешь, как сегодня рассчитываются с гастарбайтерами? Ночью к ним в общежитие подъезжают дюжие ребята. Загоняют перепуганных работяг в машину и везут в неизвестном направлении километров за сто. Потом высаживают где–нибудь в поле, и, как особая милость, возвращают паспорта и «по–хорошему» советуют им больше в тех местах не появляться. Такая форма «расчета» много дешевле, потому, я слышал, в те годы ее практиковали повсеместно.

По странному совпадению хозяин стройки умер буквально через пару месяцев после исчезновения строителей гагаузов. А еще через год, в день смерти известного человека, я служил панихиду на его могиле перед помпезным памятником с цепями, мраморными вазочками и шарами в окружении большого числа родственников и друзей. Служил и думал, а что если то, о чем рассказывал тот человек, правда? Наверно, страшно умирать с такими грехами. И какие памятники потом не возводи, душе этим уже не поможешь.

Закончил панихиду, и перед тем как народу разъехаться, чтобы потом вновь собраться помянуть усопшего, уловив минутку, успел сказать:

– Господь велел нам, если мы христиане, конечно, возлюбить ближних своих. Когда у тебя есть возможность любить не только на словах, но и делом, то чего бы ни возлюбить, а, братья?

Братья стояли, и молча смотрели в мою сторону, потом, все так же, не проронив ни слова, расселись по машинам и уехали. Вместе с ними уехали и те, кто пригласили и привезли меня на кладбище, наверно, просто забыли про меня. Бывает, я не обижаюсь, собрался и пошел на автобус.

Все лето, начиная еще с мая месяца, у нас в храме трудились узбеки во главе с Хасаном, их бригадиром. В то время еще никто не требовал, чтобы иностранцы получали разрешение на работу, и получалось, что все тогда работали нелегально. Дела под руководством мудрого пожилого Хасана продвигалась так споро, что иногда мы не успевали с ними расплачиваться, выбиваясь из предварительно оговоренных сроков. Однажды, помню, все, крайний срок платить, а денег нет, еще не наработали. Можно, конечно, прерваться, да погода на дворе стояла замечательная, жалко терять такие деньки.

– Хасан, – говорю бригадиру, – не успеваю я с оплатой, что делать будем?

– Как что, – удивляется тот, – работать будем, погода хорошая.

– А с деньгами как, потерпите?

– Не волнуйся, отец, мы тебе верим, ты же священник.

Окончательный расчет со строителями мы готовили в конце сентября, по окончанию сезона работ. А буквально за несколько дней подошел ко мне один знакомый. В тот момент я находился на территории, а узбеки что–то доделывали на куполе. Мужчина поздоровался и начался обычный разговор ни о чем, и потом он меня спрашивает:

– Батюшка, а какие у вас расценки на работы?

Прикинул он, сколько это всего выходит, и говорит:

– Не слишком ли много получается?

– Так ты высотность учитывай, на такой высоте работать страшно, наших штукатуров найти не удалось, а эти соглашаются.

– Все равно много, батюшка, но если хочешь, мы можем тебе помочь.

Я обрадовался:

– Неужто деньгами?

– Не то чтобы деньгами, но помочь, – и он рассказал мне уже известный прием с ночным захватом и вывозом работяг за пределы области. – Храму поможем бесплатно, это я тебе гарантирую.

Он был очень удивлен, когда я отказался от его «помощи», и, по–моему, даже немного обиделся.

– Ты пойми, добрый человек, – пытаюсь его вразумить, – соглашаясь работать, эти люди заранее допускают, что их могут обмануть, и если их обманет предприниматель, чиновник, милиционер, поплачут и простят. Но если их обманет священник, то это все, конец. Тогда все мы, весь наш народ в их глазах станет бесчестным. Мы их с тобой обманем и выкинем, у нас получится, не сомневаюсь. Ответить они нам не смогут, здесь нас больше. Но потом они уедут домой к своим голодным семьям и скажут, что русский «имам» их обманул, и тогда они получат полное моральное право мстить тем русским, кто еще остался и живет с ними. А кто остался? Старики да бедняки. Они в чем виноваты? Не может священник никого обманывать, права такого не имеет. По нам судят обо всем нашем народе, даже если сам народ так не считает.

После расчета с бригадиром в храм влетает моя староста:

– Батюшка, узбеки молятся прямо у нас на территории! Я им говорю: прекращайте, а они не прекращают. Пойдите, скажите им, вас они послушают.

Моя Нина – законник в последней инстанции. Запретив мусульманам молиться в пределах храмовой ограды, она внимательно следила за исполнением своего требования. Выхожу из храма и вижу: действительно, стоят наши рабочие кружком, с поднятыми вверх руками и хором что–то произносят.

Подхожу ближе, с одной стороны, мне неудобно прерывать молитву, пускай и мусульманскую, а с другой стороны, в прямом смысле этого слова, моя негодующая староста. Стоило нам подойти, те молиться прекратили.

– Хасан, – показываю на свою помощницу, – был договор Аллаху здесь не молиться.

– Отец, мы не нарушаем, мы Иисусу молились, благодарили Его, что нас не обманули.

У Хасана шестеро человек детей, и по специальности он садовод. Стройка стройкой, но при любых обстоятельствах он находил возможность зайти к нашим соседям, посмотреть на деревья, что–то хозяевам посоветовать. С деревьями поговорит и счастлив, день прошел не зря. Одно время он работал на подворье одного богатого человека, тот решил посадить большой сад. Трудился с удовольствием, при встречах все норовил рассказать, как он востребован, как хорошо к нему относится хозяин. Но идиллия длилась недолго – видимо, последний счел, что держать у себя агронома на ставке ему невыгодно, и решил рассчитать Хасана. Приходит тот за деньгами, а хозяин ему объявляет: