Текст книги "Смешенье"

Автор книги: Нил Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Апнор тем временем продолжал возиться с запорами – не вполне учтиво, но что взять с англичанина? Наконец крышка с грохотом откинулась, и граф, торопясь увидеть сокровище, сунулся носом в сундук. В следующий миг он отпрянул, как если бы оттуда выпрыгнула кобра, и даже издал долгий бессвязный вопль. Те, кто стоял близко, вскрикнули и отвели глаза.

– Дамам и слабонервным лучше отвернуться, – сказал король, отступая на несколько шагов.

Этьенн де Лавардак, герцогиня д'Аркашон, герцогиня д'Уайонна, граф д'Аво и ещё несколько человек придвинулись к сундуку, дабы узнать, что там. Де Жекс, стоявший ближе всех, нагнулся, осенил содержимое знаком креста и пробормотал несколько слов на латыни. Потом выпрямился, держа в руке отрубленную человеческую голову.

– Луи-Франсуа де Лавардак, герцог д'Аркашон, вернулся домой, – объявил иезуит. – Да покоится он с миром.

Нельзя сказать, что Элиза сохранила душевное равновесие, однако она была сейчас хладнокровнее всех в зале за исключением, возможно, покойного герцога. Хотя ей по-прежнему грозила опасность – и даже большая, чем три минуты назад, – две вещи Элиза знала наверняка. Во-первых, что герцог д'Аркашон мёртв. Её жизненная миссия выполнена. Во-вторых, что Джек Шафто жив, искупил свои проступки и по-прежнему её любит. А главное – любит издали, что гораздо менее обременительно. Покуда все вокруг ещё охали, вскрикивали и падали в обморок, Элиза двинулась к герцогине д'Уайонна, которая лишь самую малость уступала ей в спокойствии духа и разве что не улыбалась. Элиза подошла сбоку и левой рукой потянула к себе руку герцогини, ладонью кверху, а правой вложила в неё зелёный флакончик. Пальцы герцогини непроизвольно сжались, а когда та поняла, что у неё в кулаке, Элизы рядом уже не было.

Внимание её – как почти всех в зале – обратилось к д'Аво, который стоял перед королём и уже получил дозволение говорить. Странно, что он вообще спросил дозволения, поскольку от гнева только что не брызгал слюной. Граф постоянно оглядывался на Элизу, и та подумала, что стоит подойти и послушать.

– Ваше величество! – вскричал граф. – С позволения вашего величества я скажу, что хотя исполнитель этого преступления – далеко, его причина и вдохновительница – близко, настолько, что ваше величество может извлечь шпагу и совершить правосудие, не сходя с места. Ибо та, во имя которой Эммердёр содеял убийство, – никто иная, как… – И он поднял руку, выставив указательный палец вверх, словно дуэльный пистолет перед тем, как прицелиться во врага. Взгляд графа жёг Элизу, палец начал опускаться, чтобы прицелиться ей в сердце. Однако Элиза успела схватить указующий перст, пока тот был устремлен в потолок, и согнуть так, что д'Аво ойкнул, то есть не смог завершить фразу. «Merci beaucoup, monsier», – сказала Элиза, совершила полный пируэт и оказалась лицом к лицу с королём, оттеснив графа на задний план. Кулак её, сжимавший палец д'Аво, был теперь за спиной, и наблюдатели, ещё не оправившиеся от зрелища отрубленной головы именинника, могли подумать, будто граф учтиво предложил Элизе руку, на которую та и оперлась.

– С вашего позволения, сир, я слышала, что правила этикета велят господам пропускать дам вперёд. Или я обманываюсь?

– Отнюдь, мадемуазель, – отвечал король.

– Я говорю вам, это… – снова начал д'Аво, однако король взглядом заставил его умолкнуть, а Элиза для верности сильнее повернула палец.

– Более того, говорят, что по небесному закону любовь главнее мести, а мир – войны. Так ли это?

– Pourquoi non, mademoiselle?

– Тогда как дама, стоящая перед вами по долгу любви, я прошу даровать мне первенство перед этим господином, моим дражайшим другом и наставником графом д'Аво, чьё багровое и гневное лицо позволяет предположить, что им движет жажда некоего возмездия.

– Сегодняшние вести столь гнетущи, что мне будет если не радостно, то, по крайней мере, отрадно ненадолго отвлечься от неприятного и выслушать вас прежде мсье д'Аво, если, конечно, его дело не безотлагательное.

– Отнюдь, ваше величество, всё, что я собираюсь сказать, за несколько минут не утратит своей значимости. Пусть графиня де ля Зёр говорит первой. – Д’Аво, наконец, высвободил палец и отступил на шаг.

– Ваше величество, – проговорили Элиза, – я скорблю о герцоге и верю, что на том свете Господь вознаградит его по заслугам. Молюсь, чтобы Эммердёр тоже получил достойное воздаяние. Но я не могу, не хочу позволить, чтобы так называемый король бродяг злорадствовал ещё и потому, что нарушил мирную жизнь вашего дома – то есть Франции. И посему я, несмотря на всю свою скорбь, молю ваше величество: дозвольте принять предложение руки и сердца, которое сделал мне сегодня Этьенн де Лавардак – ныне герцог д'Аркашон.

– Так выходите за него замуж с благословения короля, – отвечал Людовик.

И тут Элиза вздрогнула, потому что со всех сторон послышались неожиданные звуки. В другой обстановке она узнала бы их сразу, но сейчас, после всего, что произошло, ей пришлось обвести взглядом залу и собственными глазами убедиться: гости аплодировали. То не были, разумеется, бурные овации. Половина собравшихся плакали. Многие дамы выбежали из зала. Герцогиню д'Аркашон унесли без чувств, а растерянный жених остался лишь потому, что кто-то должен был приветствовать маркизу де Ментенон. Тем не менее, остальные гости рукоплескали. Не то чтобы они забыли про отрубленную герцогскую голову – такое попробуй забудь! – однако их восхитило превращение ужасной сцены в полную свою противоположность. Когда до Элизы это дошло, он сделала скромный реверанс. Кто-то объяснил Этьенну, что происходит, и тот, подойдя, взял её за руку. Хлопки раздались снова и тут же сменились более приличествующими звуками рыданий и молитв. Элиза заметила движение во дворе: всадник с невероятным мастерством развернул коня и во весь опор поскакал к Парижу. Это был граф Апнорский.

Она повернулась к королю, который говорил:

– Отец Эдуард, мы сошлись здесь для скромного торжества. Однако единственное, что приличествует справить сейчас, это месса.

– Да, сир.

– Мы прослушаем заупокойную мессу по герцогу д'Аркашону. Затем обвенчаем нового герцога с графиней де ля Зёр.

– Да, сир, – отвечал де Жекс. – С позволения вашего величества, часовня приготовлена к венчанию; можем ли мы совершить отпевание здесь, где больше места, а затем перейти туда?

Людовик XIV кивнул и повернулся к д'Аво.

– Господин граф, – сказал король, – вы хотели назвать имя женщины, повинной в гнусном убийстве моего кузена.

– С позволения вашего величества, – произнёс д'Аво, – если понимать слова Эммердёра буквально, то смысл их весьма банален. Вероятно, он хотел заслужить одобрение некой шлюшки, с которой ненадолго сошёлся в Париже. – Граф невольно стрельнул глазами в Элизу, но тут же вновь устремил взгляд на короля. – Я же хотел высказать более общее суждение обо всех врагах Франции и том, что ими движет. – Он отступил на шаг и обвёл рукой угол потолка, где Пандора открывала свой ящик (что, если подумать, странным образом напоминало сегодняшнюю сцену с открытием сундука). Оттуда вылетали инфернального вида Пороки. Самой Пандоре Лебрён придал сходство с Марией, супругой и соправительницей узурпатора Вильгельма Оранского. Первой из Пороков была Зависть с лицом Софии Ганноверской. На неё-то и указал д'Аво.

– Вот, сир, возлюбленная не только Эммердёра, но и всех голландцев и англичан. Зависть вдохновляет их «рыцарственные» поступки.

– Ваша наблюдательность, как всегда, достойна восхищения, – сказал король, – и я как никогда рад числить вас среди своих подданных.

Д'Аво склонился в низком поклоне. Элиза невольно подумала, что комплимент короля более чем искупает все унижения, которые претерпел в эти минуты д'Аво. Неужто король всё знает?

Людовик продолжал:

– Господин граф д'Аво, как всегда, высказал мудрую мысль. Посему, дабы посрамить приверженцев Зависти, нам следует почтить всё, что есть в королевстве великого: реквиемом – ушедшее величие, свадебным торжеством – величие будущее. Да будет так.

Всё вышло по слову короля.

Большая часть гостей разошлась после отпеванья, но немало и осталось, так что часовня была полна. Сразу после венчания отслужили вторую заупокойную мессу; герцогиня д'Аркашон не оправилась после того, как из сундука вытащили голову её мужа. То, что поначалу сочли обмороком, оказалось ударом. Полтела отнялось, пока герцогиню несли в спальню, за несколько часов паралич распространился на вторую половину, затем остановилось сердце. Таким образом, к тому времени, как около полуночи новобрачные вышли из особняка Аркашонов и сели в наёмный экипаж (карета-раковина требовала мытья и починки), оба родителя Этьенна отошли в мир иной. Их останки предстояло везти в Ла-Дюнетт, чтобы там предать освящённой земле. Этьенн стал герцогом, Элиза – герцогиней д'Аркашон.

Новые герцог и герцогиня провели первую брачную ночь под множеством одеял в карете по пути к Версалю. К Ла-Дюнетт молодожёны подъехали в самый холодный и мрачный предутренний час и по свежим следам копыт на снегу поняли, что они сегодня тут не первые визитёры. Слуги уже поднялись; у многих были заплаканные глаза. Старшая горничная отвела Элизу в сторонку и велела ей немедленно ехать в монастырь Святой Женевьевы, ибо стряслась беда. Элиза, не желая ждать приготовлений, вскочила на первую же попавшуюся лошадь – белую кобылу – и без седла доскакала до монастыря, где слышались молитвы и плач монахинь. Она вбежала в комнату Жан-Жака, уже зная, что там застанет, ибо, как всякая мать, видела это в кошмарных снах: разбитое окно, сорванные занавески, отпечатки грязных подошв на подоконнике, пустая колыбель. Одеяльце забрали, и это хоть как-то утешало, ибо значило, что маленький Жан-Жак по крайней мере не умирает от холода. В кроватке лежала записка, адресованная графине де ля Зёр: похититель ещё не знал о переменах в её жизни. Записка гласила:

Фрейлен!

Вы и Ваш бродяга забрали кое-что моё. Я – кое-что Ваше.

Л.

Замок Вольфенбюттель,
Нижняя Саксония
Декабрь 1690

Нам представляется, что сия мраморная глыба, привезённая из Генуи, была бы точно такой же, останься она на месте, ибо чувства заставляют нас судить поверхностно – однако в более глубоком смысле из-за взаимосвязанности всего сущего. Мироздание со всеми своими частями было бы совершенно иным и имело бы от начала иную форму, если бы хоть одна малость в нём произошла иначе, чем на самом деле.

Лейбниц

Церемония знакомства происходила на фоне камина столь огромного, что в нём можно было бы спалить деревню. В течение примерно получаса Николя Фатио де Дюийер и Готфрид Вильгельм Лейбниц медленно сближались, как если бы растянутая пружина влекла их друг к другу через целый зал баронов и баронесс. Когда они наконец оказались на расстоянии окрика, то перешли на французский и затеяли лёгкий разговор об эволютах и эвольвентах. Затем Лейбниц принялся объяснять новое понятие, которым забавлялся в свободные часы, – параллельные кривые. Для иллюстрации он носком башмака чертил на полу перед камином невидимые линии. Нижнесаксонских баронов, вступавших на отведённый для чертежей участок, просили отойти, чтоб и Фатио смог добавить от себя несколько невидимых кривых. Наконец тот исхитрился в одном грамматически связном предложении упомянуть Аполлония Пергского, лист Декарта и улитку Паскаля.

Стены зала украшали исключительно жизнерадостные картины, на которых сеятели, жнецы и сборщики колосьев трудились на залитых солнцем полях. На них бросало слабые отблески пламя, пылающее в бронзовых корзинах на головах у голых, чрезвычайно мускулистых бронзовых арапов по углам помещения.

Фатио выразительно взглянул на часы.

– Солнце взошло… э… два часа назад? И на этой широте у нас осталось… э… два часа светлого времени?

– Чуть больше, с вашего позволения. – Лейбниц подмигнул, а может, ему попала в глаз крошка золы. Однако ничего больше было не нужно. Оба повернулись спиной к огню, чтобы запасти хоть немного тепла, и сквозь тьму и чад двинулись к выходу.

Их ослепил яркий голубой свет. Дворцовые галереи, служившие не только переходами, но и своего рода оборонительными рубежами против холода, опоясывали все внешние стены и были снабжены большим количеством окон. Свет низкого зимнего солнца, рикошетя от сугробов, спрятавших мёртвый сад, наполнял коридоры морозным сиянием. Возмущённые слуги закрыли двери, чтобы не выпускать тепло. Лейбниц и Фатио только что не бегом припустили по коридору. Чулки на морозе как будто растворились, и надо было, чтобы икры и колени работали постоянно.

– Есть семейства, о которых все знают лишь понаслышке, – заметил Фатио.

– Они прорастают в щелочках между другими семьями, – признал Лейбниц. – Ганноверцы показались бы вам интереснее.

– Во всяком случае, они невероятно плодовиты, – сказал Фатио. – Зимняя королева метала детей, как икру, а София родила почти всех, кто может прийти на ум.

– София вышла за одного из этих, – произнёс Лейбниц, оборачиваясь.

– И так вы стали её библиотекарем?

– Тайным советником, – уточнил Лейбниц.

– Сударь! Примите мои извинения и поздравления! – Фатио замедлил шаг и потянулся к шляпе, чтобы отвесить поклон, однако Лейбниц ухватил его за локоть и повлёк дальше.

– Пустяки, это случилось совсем недавно. Если коротко, владетель этого замка за время Тридцатилетней войны наделал уйму детей, возможно, потому, что, будучи осаждён датчанами, шведами и ещё бог весть кем, не имел другого занятия. За восемь лет родились четыре брата! Все выжили!

– Беда!

– Вот именно. В пятидесятых годах братцы устроили большой тарарам при европейских дворах, силясь уменьшить неестественный избыток девственниц, скопившийся за время Тридцатилетней войны. Все претендовали на Софию. Один был очень толст и к тому же католик. Один – пьяница-импотент. Один – сифилитик. Младший, Эрнст-Август, как в сказке, оказался хорош всем. София вышла за него.

– Но, мой дорогой доктор, как случилось, что младший получил самую большую долю?

Они обогнули угол замка и заспешили по другой бесконечной галерее.

– В 1665-м пьяница умер. Эрнст-Август и Георг-Вильгельм – сифилитик – предавались грехам молодости за границей. Иоганн-Фредерик…

– Методом исключения – жирный католик?

– Да. Он присвоил себе герцогство и собрал армию, чтобы его оборонять. К тому времени, как весть о перевороте достигла венецианского борделя, в котором обосновались Эрнст-Август и Георг-Вильгельм, это был уже свершившийся факт. Иоганн-Фредерик стал герцогом Ганноверским. Георг-Вильгельм получил герцогство Целльское. Эрнст-Август – даром что протестант – остался епископом Оснабрюкским. Всевозможных бедных родственников сгрузили в Вольфенбюттель – вы их только что видели. Эрнст-Август и София задумали утвердить свои владения на Парнасе, в царстве Разума.

– И, естественно, пригласили вас.

– Вообще-то нет, потому что таких, как они, было о ту пору много. Иоганн-Фредерик решил учредить то же самое в Ганновере.

– Хорошее, верно, было время для учёных!

– Да, можно было диктовать свои цены. Иоганн-Фредерик располагал большим количеством денег и обширной библиотекой.

– Начинаю припоминать. Гюйгенс говорил, что когда он научил вас всему, что знал сам, то есть примерно в начале 1670-х, вам пришлось оставить Париж и устраиваться на службу в каком-то холодном и мрачном месте. – Фатио выразительно взглянул на окно.

– На самом деле то был Ганновер – разница несущественна, поскольку он очень похож на Вольфенбюттель.

Лейбниц провёл Фатио в вестибюль с пугающе огромной каменной лестницей.

Фатио растерянно проговорил:

– Сколько же людей должно было умереть, чтобы Эрнст-Август стал герцогом Ганноверским?

– Иоганн-Фредерик скончался в семьдесят девятом. Георг-Вильгельм жив. Однако герцогом Ганноверским стал Эрнст-Август по какому-то подпункту договора, заключённого между ним и братьями. Не стану утомлять вас подробностями.

– И София объединила свой Парнас с Парнасом Иоганна-Вильгельма, чьим главным сокровищем были вы.

– Сударь, вы мне льстите.

– Но почему мне пришлось ехать к вам сюда? Я рассчитывал найти вас в Ганновере.

– Библиотека! – воскликнул Лейбниц и, опередив более молодого спутника, бросился всем телом на дверь. Захрустел намёрзший на петлях лёд, затем она отворилась, и Фатио предстали несколько сотен ярдов заснеженного двора, за которым вырисовывалась начатая постройка.

– Не смею сравнивать её с той, что Рен возводит в Тринити-колледже, – бодро объявил Лейбниц. – Его библиотека будет украшением – не то чтобы я хотел этим её умалить; моя – скорее орудием, машиной познания.

– Машиной? – Фатио в своих дорогих башмаках запрыгал по снегу за Лейбницем, который, не жалея обуви, утопал вперёд.

– Мы используем знания тем успешнее, чем более высокого уровня абстракции достигаем, развивая культуру и приближаясь к Божьему мышлению, – бросил Лейбниц небрежно, как будто говорил о погоде. – Адам дал имена животным, то есть перешёл от частных наблюдений за отдельными особями к отвлечённому представлению о видах, а затем придумал для них абстрактные названия – если хотите, своего рода код. Без этого задача Ноя была бы неосуществимой. Затем создали письменность – изустное слово свели к абстрактным значкам. Она легла в основание Закона – так Бог явил Свою волю Человеку. Была написана Библия. Затем – другие книги. В Александрии книги собрали в первую библиотеку. Ближе к нашему времени появилось изобретение Гуттенберга – рог изобилия, изливающий книги на специализированные рынки Франкфурта и Лейпцига. Тамошние торговцы совершенно глухи к моим убеждениям! Книг в мире так много, что их не объять умом. Что делает человек, Фатио, когда сталкивается с задачей, превосходящей его физические возможности?

– Использует животных или делает орудия. Животные библиотеке не подмога, следовательно…

– …нам нужно орудие. Смотрите! – Лейбниц вытащил руки из карманов, чтобы указать на постройку. – Вы, разумеется, видите, что недавно здесь были конюшни. Скромное начало для библиотеки, и вы наверняка сможете вызвать смех Королевского общества и версальских салонов, его описывая.

– Напротив, доктор! Распрощавшись с вами, я отправлюсь прямиком в Гаагу, чтобы возобновить совместные штудии с господином Гюйгенсом. Пройдёт не меньше года, прежде чем я смогу выступить перед Королевским обществом. Тем временем строительство библиотеки Рена остановлено на середине из-за нехватки средств.

– Хорошо, – пробормотал Лейбниц и повёл Фатио через временную дощатую дверь в бывшую конюшню. Она не топилась, но стены защищали лицо от ветра, а ноги – от снега. Фундамент и первый этаж были выстроены из камня, всё остальное – из дерева. Покамест леса выглядели основательнее самой постройки, состоящей из нескольких балок и столбов. Взгляд Фатио остановился на нескольких грубых столах в центре главного помещения.

– Когда-нибудь мы вынесем эти верстаки и заменим их полированными столами, за которыми учёные будут трудиться в свете солнца, проникающем через прекрасный высокий купол. – Лейбниц задрал голову так, что парик сполз назад, и поднял палец в облачке морозного пара, которым сопровождались его слова.

– Купол – замечательное новшество, доктор. Во всех библиотеках не хватает света. Порою я чувствую искушение поджечь страницу, чтобы осветить следующую.

– Это лишь частный случай общего принципа.

– Какого?

– Я сказал вам, что строю орудие, машину. – Лейбниц выдохнул большое облако пара.

Каждый стол являл собой застывший натюрморт. Половину их занимали вещи, связанные с возведением библиотеки (чертежи, придавленные камнями и обрезками дерева, замёрзшие чернильницы с торчащими из них перьями, исписанные до середины гроссбухи, привинченные струбцинами деревяшки в окружении горы стружек), половину – то, что интересовало сейчас доктора. Фатио замер перед столом, на котором лежали камни. На каждом отпечатался скелет листа, насекомого, рыбы или животного – в том числе совершенно незнакомых.

– Что?..

– Я пока отложил «Динамику» и пытаюсь закончить «Протогею» – тема ясна из названия. Однако не будем отвлекаться. – Лейбниц осторожно зашагал через загромождённое помещение и остановился перед странного вида шкафом. – Как видите, не я первый придумал выстроить машину познания.

Фатио закрыл глаза – это был единственный способ оторваться от диковинных отпечатков, – попятился от стола и оказался рядом с Лейбницем.

– Извольте видеть! Buecherrad[23]23.
  Книжное колесо (нем.)


[Закрыть]! – провозгласил доктор.

С торца бюхеррад был шестиугольным и высотой почти в рост Фатио. Обойдя конструкцию, тот увидел, что она состоит из шести больших полок примерно по две сажени длиной, которые упираются концами в деревянные шестиугольники, закреплённые на оси так, что всё устройство можно было вращать. При этом каждая из полок свободно вращалась на собственной оси. Когда бюхеррад крутился, каждая полка поворачивалась в противоположном направлении, оставаясь параллельной полу, так что книги с неё не падали.

Фатио зашёл с другого торца и увидел механизм: систему шестерён, вырезанных из твёрдого дерева и описывающих птолемеевские эпициклы вокруг центральной оси.

Затем Фатио перенёс внимание на сами книги: странного вида латинские манускрипты ин-фолио, написанные одной и той же рукой.

– Их составил собственноручно герцог Август, предшественник тех, кого вы сегодня видели в замке. Он дожил до глубокой старости и умер лет двадцать пять назад. Это он собрал большую часть библиотеки, – объяснил Лейбниц.

Фатио нагнулся, чтобы разглядеть страницу. Она состояла из череды абзацев; каждый начинался названием и длинной цепочкой римских цифр.

– Это описание книги, – заметил он.

– Процесс абстракции продолжается, – сказал Лейбниц. – Герцог Август не мог удержать в голове всё содержимое библиотеки и потому создал каталоги. Когда каталогов накопилось столько, что ими неудобно стало пользоваться, он велел столярам изготовить бюхеррад – машину, облегчающую работу с каталогами.

– Очень умно.

– Да – и устройству, которое вы видите, шестьдесят лет, – ответил Лейбниц. – Если вы повторите мои подсчёты, то легко убедитесь: для каталогов, в которых описывались бы все книги мира, потребуется столько бюхеррадов, что придётся строить бюхеррад-рады, дабы их вращать, и бюхеррад-рад-рад, дабы всё это вместить.

– Немецкий язык очень удобен для таких целей, – дипломатично заметил Фатио.

– И так без конца! В мире не хватит столяров, чтобы вырезать столько шестерён. Нужны совершенно новые машины познания.

– Признаюсь, я не поспеваю за вашими мыслями, доктор.

– Смотрите – каждой книге присвоено число. Числа произвольны, бессмысленны – своего рода код вроде имён, которыми Адам называл животных. Герцог Август принадлежал к старой школе и пользовался римскими цифрами, что ещё добавляет им таинственности.

Лейбниц повёл Фатио к неровной стене, у которой громоздились высокие, укрытые холстом штабеля, и приподнял ткань. Фатио предстали книги – тысячи книг. Все были в одинаковых переплётах из свиной кожи (как многие знатные библиофилы, герцог Август покупал несброшюрованные оттиски и отдавал их в собственную переплётную мастерскую). Самые новые переплёты (скажем, моложе пятидесяти лет) сохранили изначальную белизну, более старые приобрели кремовый, бежевый, светло-коричневый или тёмно-бурый оттенок. Многие несли шрамы от давно забытых конфликтов между свиньями и свинопасами. Названия и длинные цепочки римских цифр были написаны уже знакомым Фатио почерком герцога Августа.

– Сейчас они в куче, потом будут на полках – в любом случае как вы будете искать нужную? – спросил Лейбниц.

– Полагаю, вы вопрошаете меня в сократическом духе.

– А вы можете отвечать в любом, господин Фатио, если, конечно, у вас есть ответ.

– Вероятно, надо смотреть по номерам. Если, конечно, книги расставлены по порядку.

– Предположим. Номера отражают лишь то, в каком порядке герцог приобретал или, во всяком случае, заносил книги в каталог. Они ничего не говорят о содержании.

– В таком случае книги надо перенумеровать.

– По какому принципу? По фамилии автора?

– Наверное, лучше воспользоваться чем-то вроде философского языка Уилкинса. Присвоить каждой мыслимой теме отдельный номер. Написать номера на корешках книг и расставить их по порядку. Тогда можно будет сразу идти в нужную часть библиотеки, где книги на конкретную тему будут стоять вместе.

– Однако предположим, что я изучаю Аристотеля. Моя тема – Аристотель. Должны ли все его книги стоять вместе? Или его труды по геометрии – в одном разделе, а по физике – в другом?

– Если так рассуждать, то задача чрезвычайно сложна.

Лейбниц подошёл к пустому шкафу и провёл пальцем по всей длине полки.

– Полка подобна декартовой числовой прямой. Положение книги на ней определяется числом. Но только одним числом! Подобно числовой прямой, полка одномерна. В аналитической геометрии мы можем пересечь числовые прямые и получить многомерное пространство. С полками иначе. Беда библиотекаря в том, что книги, многомерные по темам, надо ставить на одномерные полки.

– Теперь я понимаю вашу мысль, доктор, – сказал Фатио, – и чувствую себя Симпличио из галилеева диалога. Позвольте же мне доиграть роль до конца и спросить, как вы намерены разрешить эту проблему.

– Прекрасно сыграно, сударь! Рассмотрите такую возможность. Предположим, мы присваиваем Аристотелю число три, черепахам – четыре. Теперь нам надо решить, куда ставить книгу Аристотеля о черепахах. Мы перемножаем три и четыре, получаем двенадцать и ставим книгу на двенадцатое место.

– Превосходно! Простым умножением вы превратили несколько чисел в одно; сжали многомерное пространство до числовой прямой.

– Рад, что вы одобрили моё предложение, Фатио, но теперь рассмотрите следующее: предположим, мы присвоили число два Платону, число шесть – деревьям. И мы приобрели книгу Платона о деревьях – куда её ставить?

– Дважды шесть – двенадцать. После книги Аристотеля о черепахах.

– Да. И учёный, ищущий вторую книгу, найдёт вместо неё первую – явный изъян каталожной системы.

– Тогда позвольте мне вновь взять на себя роль Симпличио и спросить, удалось ли вам преодолеть эту загвоздку.

– Предположим, что мы используем вот такую систему. – Доктор вытащил из-за шкафа грифельную доску, на которой была начерчена следующая табличка (фактически признаваясь, что разговор до сих пор развивался по заранее продуманному сценарию):

2                      Платон

3                       Аристотель

5                       Деревья

7                       Черепахи

2x5=10             Платон о деревьях

3x7=21             Аристотель о черепахах

2x7=14             Платон о черепахах

3x5=15             Аристотель о деревьях

и т. д.

– Два, три, пять, семь – всё простые числа, – заметил Фатио, быстро оглядев доску. – Номера книг – составные, произведения простых сомножителей. Превосходно, доктор! Путём небольшого усовершенствования – введения простых чисел – вы устранили загвоздку. Место любой книги на полке находится перемножением чисел, присвоенных темам, – и результат всегда будет уникальным.

– Приятно объяснять это тому, кто сразу понимает принцип, – сказал Лейбниц. – И Гюйгенс, и оба Бернулли очень хорошо о вас отзывались; теперь я вижу, что они не кривили душой.

– Быть упомянутым в одной фразе с этими великими мужами – непомерная для меня честь, – отвечал Фатио, – но коли уж вы так ко мне добры, не соблаговолите ли удовлетворить моё любопытство?

– С превеликим удовольствием.

– Ваш метод идеален для создания библиотеки. Чтобы поставить книгу на место, достаточно перемножить простые числа, соответствующие её темам. Это будет несложно, даже когда числа станут многозначными; всем известно, что вы изобрели машину для умножения, которая, как я теперь вижу, является составной частью вашей будущей машины познания.

– Да, всё это взаимосвязано и может считаться аспектами моего труда «Об искусстве комбинаторики». Так в чём состоит ваш вопрос?

– Боюсь, что вашу библиотеку, однажды созданную, трудно будет понять. Вы ведь ищете поддержки императора в Вене?

– Для такого начинания необходимы материальные возможности крупного государства, – уклончиво отвечал Лейбниц.

– Хорошо, возможно, вы обратились к другому великому правителю. Так или иначе, вы хотите построить колоссальную машину.

– Поиск средств всегда сопряжён со значительными трудностями, – всё так же осторожно заметил доктор.

– Я предсказываю, что вы преуспеете, доктор, и однажды в Берлине, Вене или даже в Москве будет воздвигнута исполинская машина познания. Полки протянутся на бесчисленные лиги, и книги будут стоять на них по предложенному вами правилу. Однако я боюсь, что затерялся бы в недрах вашей библиотеки. Глядя на книгу, я увижу число, восьми– или девятизначное. Мне будет известно, что это произведение двух простых. Но разложение составного числа на простые сомножители – задача, знаменитая своей трудоёмкостью. В вашем подходе есть некая асимметрия. Другими словами, для своего творца библиотека будет ясна и прозрачна, как стекло, но одинокий посетитель окажется в тёмном лабиринте непостижимых чисел.

– Вы правы, – без колебаний отвечал Лейбниц. – Однако я вижу здесь некую красоту, отражающую структуру Вселенной. Описанное вами положение одинокого посетителя хорошо мне знакомо.

– Удивительно! Мне думалось, вы – всеведущий творец, держащий руку на бюхерраде.

– Так знайте. Мой отец был человек образованный, владелец одной из лучших библиотек в Лейпциге. Он умер, когда я едва вышел из младенческого возраста. Я знал его детским восприятием – между нами были чувства; но не было интеллектуальной общности; в какой-то мере это подобно моим или вашим отношениям с Богом.

И он рассказал, как ему сперва запретили, затем разрешили вход в отцовскую библиотеку.

– И я вошёл в помещение, которое стояло запертым со смерти отца и ещё хранило его запах. Может быть, смешно говорить о запахе, но то была единственная связь, какую я по малолетству мог ощутить. Ибо все книги были на латыни и греческом, которых я не знал, посвящены темам, совершенно мне непонятным, а на полках стояли по принципу, возможно, ясному для моего отца, но для меня непостижному. Я не смог бы в нём разобраться, даже если бы рядом был кто-то, способный дать мне разъяснения.

В конце концов, господин Фатио, я освоил отцовскую библиотеку, но прежде должен был выучить латынь и греческий, а следом – прочесть книги. Лишь затем смог я перейти к самой сложной задаче – понять организующий принцип, по которому мой отец расставлял их на полках.

Фатио сказал:

– Итак, вас не заботит участь моего гипотетического учёного, затерявшегося в вашей машине познания. Однако, доктор Лейбниц, многие ли, оказавшись среди книг на неведомых языках, повторили бы ваш подвиг?