Текст книги "Беглецы"

Автор книги: Нил Шустерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Ты пироманьяк? – спрашивает Коннор.

– Нет. Ты путаешь скуку со страстью.

И все же Коннору кажется, что Хайден просто не хочет говорить на эту тему.

– Я тут думал о ребятах, которых отдают на разборку.

– А зачем ты об этом думаешь?

– Затем, – отвечает за Хайдена Маи, – что он фрик.

– Ну, это не я в собачьем ошейнике хожу, правда?

– Это не собачий ошейник, – обижается Маи и показывает Хайдену средний палец. Мальчик не обращает на неприличный жест ни малейшего внимания.

– Мне пришло в голову, что заготовительный лагерь похож на черную дыру. Никто не знает, что там происходит.

– Все знают, что там происходит, – возражает Коннор.

– Не совсем так. Все знают результат, но никто не знает, как выстроен процесс. Я бы хотел его узнать. К примеру, сразу они там разбирают вновь прибывших или приходится ждать? Как они относятся к тем, кто туда попал? Хорошо или плохо?

– Ну, – цедит Маи, – если тебе повезет, сможешь проверить на себе.

– Знаешь что, – говорит Коннор, – ты слишком много думаешь.

– Ну, кто-то же здесь должен думать, верно?

Поразмышляв над словами Хайдена, Коннор приходит к определенным выводам. Разговоры о заготовительном лагере и о том, что там происходит, для Хайдена то же самое, что водить рукой над пламенем свечи. Ему нравится ходить по краю пропасти. Мысли об опасности, игра с огнем. Коннор вспоминает свое любимое укрытие, над шоссе, позади дорожного знака. Там он тоже чувствовал себя на краю пропасти. Они с Хайденом похожи.

– Ладно, – говорит Коннор. – Можешь думать, пока голова не лопнет. Лично меня заботит только одно – как дожить до восемнадцати.

– Ты мыслишь мелко, но это в какой-то степени даже здорово. Хотя, не скрою, ты меня расстроил. Как ты думаешь, мне лечиться надо?

– Да, надо, но не от того, о чем ты подумал. Лечиться тебе нужно от воспоминаний о том, что твои сумасшедшие родители решили отдать тебя на разборку только ради того, чтобы побольнее уколоть друг друга.

– Хорошо сказано. Ты во многом похож на морлока.

Хайден на некоторое время замолкает. Он думает о чем-то важном и даже перестает улыбаться.

– Если меня все-таки разберут на органы, родители, возможно, снова сойдутся.

У Коннора не хватает духа сказать, что это предположение из области фантастики. Маи оказывается не столь щепетильной.

– Не-а, – тянет она. – Если тебя разберут, каждый будет обвинять в этом противника и они еще больше возненавидят друг друга.

– Может быть, – соглашается Хайден. – А может, они прозреют и дальше все будет, как с Хэмфри Данфи.

– С кем? – спрашивает Маи.

Ребята, не сговариваясь, поворачиваются к ней. Хайден широко улыбается:

– Хочешь сказать, что никогда не слышала о Хэмфри Данфи?

Маи смотрит на него с подозрением:

– А должна была слышать?

Хайден улыбается еще радушнее:

– Маи, я, честное слово, удивлен тем, что ты не слышала этой истории. Она тебе точно поправится.

Хайден берет свечу и ставит ее на пол так, чтобы свет падал на Коннора и Маи.

– Это не костер в лагере, конечно, – говорит он, – но ничего лучшего у нас нет.

На некоторое время он умолкает, смотрит на колеблющееся пламя и медленно переводит взгляд на Маи:

– Это было много лет назад. Того мальчика, вероятно, звали вовсе не Хэмфри, а Хэл, или Харри, или еще как-то. Но почему-то в истории он остался под именем Хэмфри. Как бы там ни было, его родители подписали разрешение на разборку.

– А почему? – спрашивает Маи.

– Почему родители это делают? Да просто подписали, и однажды ранним утром за парнем пришли инспекторы. Они схватили его, отправили в лагерь, и больше его никто не видел. Его разобрали на органы.

– И все? – спрашивает Маи.

– Нет, не все, – отвечает Коннор. – История на этом не заканчивается. Понимаешь, его родители, мистер и миссис Данфи, были людьми неуравновешенными. Можно сказать, такими людьми, у которых не все дома. И когда Хэмфри разобрали, они совсем слетели с катушек.

Взглянув на Маи, Коннор видит, что маска крутой девчонки, которой она старательно прикрывает истинное лицо, исчезла. Сейчас она похожа на ребенка, с широко открытыми глазами слушающего страшную сказку в походе у костра.

– И что они сделали?

– Они решили, что Хэмфри на органы разбирать не нужно, – говорит Хайден.

– Подожди-ка, – удивляется Маи. – Ты же сказал, его уже разобрали?

Хайден завороженно смотрит на пламя свечи.

– Да, разобрали, – соглашается он.

Маи недоуменно пожимает плечами.

– В том-то и дело, – говорит Хайден. – Как я сказал, все, что связано с заготовительными лагерями, хранится в секрете. Даже узнать, кому пошел тот или иной орган, невозможно, если человека уже разобрали.

– Да, и что?

– А родители Данфи все-таки нашли записи. Наверное, отец был государственным служащим, поэтому ему удалось нелегально проникнуть в архив управления, занимающегося распределением органов.

– Чем занимается это управление?

– Ведет базу данных детей со всей Америки, отправленных на разборку.

– А, понятно.

– Отцу удалось сделать распечатку списка людей, к которым попали органы Хэмфри. Они с женой отправились в путешествие по всему миру, чтобы найти этих людей, убить их и вернуть все части сына себе, чтобы потом заново его собрать…

– Не может быть.

– Да, такой вот Шалтай-Болтай получился, – добавляет Коннор.

 
Шалтай-Болтай
Сидел на стене.
Шалтай-Болтай
Свалился во сне.
Вся королевская конница, Вся королевская рать
Не может Шалтая,
Не может Болтая,
Шалтая-Болтая,
Болтая-Шалтая,
Шалтая-Болтая собрать! [2]2
  Перевод С. Я. Маршака. Имя Хэмфри Данфи созвучно оригинальному имени персонажа стихотворения – Хампти-Дампти.


[Закрыть]
 

В комнате становится тихо. Очевидно, все предаются своим мрачным мыслям до тех пор, пока Хайден, наклонившись вперед и протянув руки к Маи, не кричит: «У-у-у!» Все невольно вздрагивают – и Маи сильнее всех. Коннору становится смешно.

– Нет, ты это видел? – спрашивает он. – Она чуть из кожи не выскочила!

– Лучше не выскакивай из кожи, Маи, – советует девушке Хайден. – Зазеваешься, а ее тут же кому-нибудь другому отдадут.

– Я вам сейчас покажу! – кричит Маи. Она пытается схватить Хайдена, но тот без труда уворачивается. В этот момент из-за стеллажа появляется Роланд.

– Что здесь творится? – спрашивает он.

– Да ничего, – говорит Хайден. – Страшные истории рассказываем.

Роланд рассержен. Очевидно, он раздражен тем, что его не позвали.

– Ладно. Идите спать, – говорит он. – Поздно уже.

Он удаляется в свой кабинет, но Коннор уверен, что просто так теперь здоровяк не уснет – будет подслушивать, опасаясь, как бы они не сплели заговор против него.

– Слушай, а этот Хэмфри Данфи, – спрашивает Маи, – это же вымышленный персонаж, правда?

Коннор решает оставить свое мнение при себе.

– Я был знаком с парнем, который утверждал, что ему пересадили печень Данфи. Однажды он исчез, и никто его больше не видел. Все решили, что его отправили на разборку, но… может, его родители Данфи и отловили.

Сказав это, Хайден задул свечу, оставив всех в темноте наедине со своими мыслями.

* * *

На третий день Соня позвала всех наверх, но не сразу, а по очереди – в том порядке, в каком они появились в подвале.

– Сначала воришка, – сказала она, указывая на Роланда. Вероятно, она знает об украденном плейере, решил Коннор.

– Как вы думаете, что нужно от нас Драконихе? – спрашивает Хайден, когда крышка люка закрывается.

– Она хочет твоей крови, – говорит Маи. – Хочет поколотить тебя палкой. Как-то так.

– Не называйте ее Драконихой, – просит Риса. – Она вам жизнь спасла, могли бы поуважительней о человеке говорить.

– Подержишь Диди? – спрашивает она, поворачиваясь к Коннору. – У меня руки устали.

Коннор забирает у нее малышку, и видно, что на этот раз он уже не боится сделать что-нибудь не так. Маи смотрит на него со сдержанным интересом. Наверное, Хайден сказал ей, что это не их ребенок.

Роланд возвращается через полчаса и ничего не рассказывает о том, что происходило наверху. Так же ведет себя и Маи, когда ее аудиенция у Сони окончена. Хайден пропадает надолго. Когда он наконец возвращается, он держит рот на замке, что для него нехарактерно. Коннора это раздражает.

Настает очередь Коннора идти наверх. Поднявшись по лестнице, он понимает, что на дворе ночь – за окнами темно. Аудиенция проходит в задней комнате. Соня садится и предлагает Коннору присесть напротив – в шаткое трясущееся старинное кресло.

– Завтра ты отсюда уедешь, – говорит она.

– Куда?

Соня делает вид, что не слышала вопроса. Рядом с ней стоит старая конторка. Старушка открывает ящик и долго в нем шарит.

– Надеюсь, ты хотя бы наполовину грамотный, – говорит она.

– А что? Вы хотите дать мне что-то прочесть?

– Нет, читать не нужно, – отвечает Соня, доставая из ящика несколько листов писчей бумаги. – Я хочу попросить тебя кое-что написать.

– Что? Завещание? Последнюю волю?

– Завещание пишут, когда есть что оставить, а у тебя что есть? Я хочу, чтобы ты написал письмо, – говорит старушка, передавая Коннору бумагу, ручку и конверт.

– Напиши письмо человеку, которого ты любишь больше всего. Хочешь – короткое, хочешь – длинное. Мне все равно. Просто напиши все, что всегда ему хотел сказать, но так и не решился. Понимаешь?

– А что, если я никого не люблю?

Соня смотрит на него, поджав губы и качая головой.

– Вы, ребята, все как сговорились. Думаете, что раз вас никто не любит, так и вы никого не любите. Ладно, если ты и вправду никого не любишь, напиши тому, с кем хотел бы объясниться. Изложи все, что накопилось, чтобы не держать в себе. Когда закончишь, положи письмо в конверт и запечатай. Я читать не буду, не волнуйся.

– А что будет с письмом? Вы его по почте пошлете?

– Ты напиши и не задавай лишних вопросов, – говорит старушка, ставя на конторку рядом с бумагой и конвертом небольшой колокольчик. – Время есть, не торопись. Когда закончишь, позвони.

Не говоря больше ни слова, Соня выходит из комнаты, оставив Коннора в одиночестве.

Предложение старушки озадачило мальчика и даже немного испугало. Есть такие области души, в которые он и сам не хотел бы забираться. Сначала он решает написать Арианне. Это проще всего. В конце концов, она была ему небезразлична. Никогда ни с какой другой девушкой он не был так близок. За исключением Рисы, конечно. Но Риса не в счет. То, что происходит между ним и Рисой, отношениями не назовешь. Они похожи на двух утопающих, держащихся за одну и ту же соломинку.

Написав три строчки, Коннор комкает лист – писать Арианне бессмысленно. Как бы он ни пытался отрицать очевидное, но написать стоит только родителям.

Взяв чистый лист, он начинает новое письмо. «Дорогие папа и мама…» – пишет Коннор и надолго останавливается.

Только через пять минут ему удается придумать вторую строчку, но, преодолев этот барьер, Коннор неожиданно чувствует, что его как будто прорвало – слова хлынули на бумагу мощным потоком. Он лихорадочно пишет и удивляется тому, в какие неожиданные дебри забирается мысль. Сначала он изливает на родителей накопившийся гнев. Ему давно хотелось это сделать. Да как вы могли? Зачем вы это сделали? Что же вы за люди, что поступаете так с собственным ребенком? Но к третьей странице злость проходит. Коннор вспоминает все хорошее, что было в их совместной жизни. Сначала он хочет, чтобы родителям было больно от воспоминаний, чтобы они поняли, с чем им пришлось расстаться после того, как разрешение на разборку было подписано. Но постепенно, продолжая писать, он понимает, что делает это ради того, чтобы самому вспомнить все, что было хорошего в прежней жизни, чтобы оставить список этих воспоминаний, на случай если он погибнет…

Начав письмо, он уже знал, как его закончит. Я ненавижу вас за то, что вы сделали, хотел написать Коннор, и никогда не прощу вас за это. Но на последней, десятой странице он неожиданно пишет: «Я люблю вас. Ваш бывший сын. Коннор».

Подписываясь, мальчик чувствует, что вот-вот расплачется. Ему кажется, что слезы собрались не в глазах, а где-то глубоко, в желудке, или еще глубже. Внутри клокочет настоящий вулкан. Все начинает болеть – легкие, живот, голова. Слезы наконец наполняют глаза. Мальчик испытывает такую боль, что в какой-то момент ему кажется – он сейчас упадет и умрет на месте. Но время проходит, а он не умирает, и буря, найдя разрядку в слезах, постепенно стихает.

На Коннора наваливается ужасная усталость. Он не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Наверное, придется взять у Сони палку, думает он, иначе мне просто не встать.

Слезы, капавшие на страницу, впитались, и в тех местах, где они падали, остались небольшие кратеры, но ни одна буква не смазалась. Коннор складывает письмо пополам и кладет в конверт, запечатывает и пишет адрес. Закончив, он несколько минут ждет, прислушиваясь к ощущениям, но буря утихла и уже не возродится. Убедившись в этом, он берет со стола колокольчик.

Не проходит и секунды, как появляется Соня. Она, должно быть, все это время ждала за прикрывающей дверной проем занавеской. Коннор думает, что она, возможно, слышала, как он всхлипывал, но Соня ничего об этом не говорит. Она берет письмо, взвешивает его на руке и одобрительно смотрит на Коннора, подняв брови.

– Я смотрю, ты нашел, что сказать, – замечает она.

Коннор пожимает плечами. Соня кладет конверт на стол лицевой частью вниз.

– Теперь напиши здесь дату, – предлагает она. – Но не сегодняшнее число. Поставь дату своего восемнадцатилетия.

Коннор больше не задает вопросов, просто делает то, что говорит ему Соня.

– Я сохраню это письмо для тебя, – говорит пожилая женщина. – Если в восемнадцать ты все еще будешь жив, придешь и заберешь его. Обещаешь?

Коннор кивает.

– Да, заберу. Обещаю.

Соня берет письмо и машет им, чтобы показать, насколько важно то, что она говорит.

– Оно будет храниться у меня до наступления дня, указанного на конверте – твоего восемнадцатого дня рожденья. Если ты не придешь за ним, значит, тебя поймали и отправили на разборку. В этом случае я отправлю его сама.

Соня протягивает конверт Коннору и направляется к старому чемодану, стоявшему на крышке люка. Отперев замок, она отбрасывает тяжелую крышку, и Коннор видит груду писем. Сотни, если не тысячи конвертов заполняют чемодан практически доверху.

– Клади сюда, – говорит Соня. – Здесь оно будет храниться, и никто его никогда не увидит. Если я умру прежде, чем ты вернешься, Ханна обещала взять чемодан себе.

Коннор пытается представить себе всех тех, кому помогла Соня. Судя по количеству писем, их было много, очень много. Он чувствует, как вулкан, который, казалось, совсем утих в душе, пробуждается снова. Коннору не хочется плакать, хочется сказать что-то доброе этой замечательной женщине.

– Вы делаете доброе дело.

Соня отмахивается от него, как от мухи:

– Думаешь, я святая? Нет. Я вот что тебе скажу: жизнь у меня была длинная, и зла я в ней сделала немало.

– Да, может быть, но это не важно. Можете треснуть меня этой палкой, но я все равно буду думать, что вы хорошая.

– Может, и так, а может, и нет. Если проживешь столько, сколько я, поймешь, что не бывает однозначно хороших или совсем плохих людей. Всю жизнь каждый из нас лавирует между светом и тьмой. Сейчас я на светлой стороне, и слава богу.

Коннор начинает спускаться, и старушка с огромным удовольствием напоследок шлепает его палкой по заднице. Но Коннор не сердится на нее, ему смешно.

Он не рассказывает Рисе, что ее ждет. Мальчику кажется, что, рассказав ей правду, он как будто лишит Рису части радости, ожидающей ее наверху. Пусть все останется между ней, Соней, бумагой и ручкой, как это было у него.

Уходя наверх, Риса оставляет ребенка на его попечение. Девочка спит, и Коннору кажется, что ничего более утешительного и приятного он в жизни не видел. В это время и в этом месте, держа на руках спящего ребенка, он чувствует, что, подобно Соне, сделал доброе дело, спас чью-то жизнь. Мальчик думает о том, что, если у его души есть форма, то она похожа на ребенка. На девочку, спящую у него на руках.

20. Риса

Когда люк открывается в следующий раз, Риса понимает: что-то в ее жизни снова меняется. Пришло время покидать безопасное убежище в подвале антикварного магазина.

Соня зовет ребят наверх, и Риса поднимается первой. Роланд хотел опередить ее, но Коннор преградил ему путь рукой, как шлагбаумом, и пропустил Рису вперед.

Держа спящую девочку на плече, Риса, крепко схватившись за ржавые перила, поднимается по зазубренным каменным ступенькам наверх. Внизу она почему-то думала, что, поднявшись, увидит за окнами свет, но ошиблась – на дворе ночь. Помещения магазина практически не освещены, горят лишь несколько тусклых ламп в проходах между нагромождениями мебели.

Соня ведет их к черному ходу. За дверью – переулок, в котором стоит грузовик, вернее, грузовичок с рекламой мороженого на борту.

Соня сказала им правду: приехал мороженщик.

Дверь кузова открыта; возле нее стоит водитель. Это небритый, неряшливо одетый мужчина. Судя по его виду, он готов возить не только беглых подростков, но и наркотики или еще что-нибудь похуже. Роланд, Хайден и Маи направляются к машине, но Соня приказывает им подождать.

– Нет, сначала эти двое.

В этот момент Риса замечает, что в тени прячутся два человека. Девочка чувствует, как от страха волоски на шее встают дыбом, но тут один из них делает шаг вперед, и Риса понимает, кто перед ней. Это Ханна, учительница, спасшая их в школе.

– Малышка не может поехать с вами, – говорит Ханна.

Риса рефлекторно прижимает ребенка к себе и сама удивляется этому. С того самого момента, как девочка оказалась у нее, она понимала, что с ребенком на руках выжить будет тяжело, и мечтала избавиться от него.

– Все будет хорошо, – говорит Ханна. – Я поговорила с мужем. Скажем, что нам ее подкинули. С девочкой все будет в порядке.

Риса смотрит Ханне в глаза. На улице темно, но девочка уверена: учительнице можно доверять. Неожиданно Коннор делает шаг вперед и встает между ними.

– Вам действительно нужен этот ребенок? – спрашивает он.

– Она хочет взять его, – говорит Риса. – Этого достаточно.

– Но он вам нужен?

– А тебе он был нужен?

Коннор не знает, что ответить на это. Риса знает, что мальчику ребенок был не нужен, но, поняв, какая жалкая участь его ждет в доме, на крыльце которого он лежал, он захотел взять его себе. Точно так же и Ханна хочет забрать девочку в момент, когда будущее ее неопределенно.

– Ладно, хорошо, – сдается Коннор, делая шаг в сторону грузовичка.

– Мы будем любить ее, как родную, – говорит Ханна.

Передав ребенка учительнице, Риса испытывает громадное облегчение, но вместе с ним приходит и ощущение пустоты. Чувство потери не такое сильное, чтобы разрыдаться, оно похоже, скорее, на фантомную боль в отсутствующих членах, которую испытывают калеки. Так бывает до операции, пока у человека не появилась вновь обретенная рука или нога.

– Береги себя, – говорит Соня, неловко обнимая девочку. – Тебе предстоит пройти долгий путь, но ты справишься, я знаю.

– А куда мы едем? – спрашивает Риса. Соня, по обыкновению, делает вид, что не слышала вопроса.

– Ребята, поторопитесь, – говорит водитель. – К утру мне нужно вернуться.

Риса прощается с Соней, кивает Ханне и идет вслед за Коннором, ожидающим ее у борта грузовика. Заметив ее исчезновение, малышка начинает плакать, но Риса не оглядывается.

Забравшись в кузов, Риса с удивлением обнаруживает, что они не одни – на нее устремляются взгляды не менее десятка пар недоверчивых и испуганных глаз. Роланд по-прежнему крупнее всех, и он немедленно начинает самоутверждаться, заставляя одного из незнакомых парней подвинуться, хотя в грузовике и без того полно места.

Кузов рефрижератора представляет собой стальную, абсолютно голую внутри коробку. Мороженого в нем нет, как нет и самого блока холодильника. Тем не менее внутри прохладно и пахнет кислым молоком. Водитель закрывает двери на замок, и в кузове воцаряется гробовая тишина. Риса больше не слышит плача ребенка, хотя знает, что малышка еще не успокоилась. Ей кажется, что она слышит голос девочки даже после того, как водитель запер дверь, но потом понимает, что это плод ее воображения.

Водитель старается держаться задворков – это ясно по тому, как раскачивается кузов. Дети прижимаются к кузову спиной, но на ухабах так трясет, что они порой подлетают в воздух, как теннисные мячи.

Риса закрывает глаза. Она сердится на себя за то, что скучает по ребенку. Девочка попала к ней, возможно, в худший момент ее жизни, была ей обузой – так почему Риса должна по ней скучать? Девочка вспоминает о том, что было до Хартландской войны, когда нежеланных детей не было – можно было просто сделать аборт. Что чувствовали тогда женщины, избавившись от плода? То же, что и она? Облегчение от того, что нежеланный ребенок не появится на свет, что не придется отвечать за маленькое существо, которое было им не нужно? Или смутно жалели о содеянном, так же, как она?

Риса думала о подобных вещах, еще когда жила в интернате и получала назначение на дежурство в детском отделении. В огромном зале стояли сотни одинаковых кроваток, и в каждой лежал ребенок, оказавшийся не нужным своим родителям. Эти малыши становились обузой для государства, которому с трудом удавалось выкормить их, не говоря уже о том, чтобы утешить и воспитать надлежащим образом.

«Нельзя изменить закон, не изменив сначала человеческую натуру», – часто повторяла одна работавшая там медсестра, присматривая за ордой плачущих младенцев. Ее звали Гретой. Всякий раз, когда Грета отваживалась на какое-нибудь крамольное замечание, в пределах слышимости оказывалась другая медсестра, лояльная к существующим порядкам. «Нельзя изменить человеческую натуру, не изменив сначала закон», – говорила она. Медсестра Грета не возражала, только укоризненно вздыхала и возвращалась к работе.

Риса никак не могла решить, что лучше – сотни или даже тысячи никому не нужных детей или операция, позволяющая избавиться от ребенка еще до рождения? Приходя на дежурство в детское отделение, Риса каждый раз приходила то к одному выводу, то к другому.

Медсестра Грета была женщиной пожилой и помнила, что было до войны, но редко рассказывала о тех днях. Большую часть времени и сил она посвящала работе, а трудиться ей приходилось много, потому что одна медсестра должна была обслуживать пять десятков орущих младенцев. «В таком месте поневоле приходится расставлять приоритеты», – говорила она Рисе, намекая на то, что порой в случае какого-нибудь чрезвычайного происшествия медицинской сестре приходится выбирать, кому из многочисленных пострадавших помощь нужна больше остальных. «Любить нужно тех, кого успеваешь, – добавляла она, – а за остальных приходится только молиться». Риса запомнила ее слова и выбрала нескольких младенцев, которым посвящала большую часть дежурства. Этим детишкам Риса даже дала имена, потому что в детском отделении эта операция была автоматизирована – младенцам в случайном порядке давал имена компьютер, в котором хранилась общая база данных. Почему бы и нет, думала Риса, ведь ее собственное имя было необычным. «Твое имя – сокращение от сонриса", – сказал ей однажды мальчик-латиноамериканец. – Это значит “улыбка”. Риса не знала, есть ли в ней испанская кровь, но ей нравилось так думать. По крайней мере, эта версия хоть как-то объясняла происхождение ее имени.

– О чем думаешь? – спрашивает Коннор, вырывая Рису из плена воспоминаний и возвращая к зыбкой, как сон, реальности.

– Не твое дело, – отвечает Риса.

Коннор на нее не смотрит. Такое впечатление, что его вниманием всецело завладело большое пятно ржавчины на стене фургона.

– Ты не жалеешь о том, что оставила ребенка? – спрашивает Коннор.

– Конечно, нет, – отвечает Риса с оттенком негодования в голосе, словно сам вопрос ее слегка задел.

– У Ханны ей будет хорошо, – говорит Коннор. – Лучше, чем у нас, и уж точно лучше, чем у той коровы, которой подкинули малышку.

– Я знаю, что подставил нас, когда побежал к крыльцу, – помедлив, продолжает Коннор, – по для нас все кончилось хорошо, и ребенок попал в надежные руки, верно?

– Только больше нас так не подставляй, ладно? – просит Риса и замолкает, не желая продолжать разговор.

Роланд, успевший перебраться в начало кузова, к окошку, через которое видно кабину грузовичка, спрашивает водителя:

– Куда мы едем?

– Ты у меня не спрашивай, – отвечает мужчина. – Мне дают адрес, и я туда еду. Мне платят не за то, чтобы я отвечал на вопросы.

– Да, это точно, – говорит парень, уже сидевший в кузове, когда грузовик стоял у магазина Сони. – Нас уже давно возят туда-сюда. Из одного укрытия в другое. Там несколько дней, потом еще где-то. И все ближе к месту назначения.

– Может, хоть ты скажешь, куда мы едем?

Парень оглядывается, надеясь, что кто-нибудь из товарищей возьмется ответить за него, но никто ему на помощь не приходит.

– Ну, это только слухи, – говорит он наконец, – но я слышал, что место нашего назначения называется Кладбищем.

Никто не комментирует сказанное, очевидно, всех пугает леденящее душу название. В наступившей тишине слышно только, как жалобно дребезжат металлические сочленения кузова, когда грузовик подскакивает на ухабах.

Кладбище. От этого слова кровь стынет в жилах, и Рисе, успевшей уже основательно замерзнуть на железном полу, становится еще холоднее. Хотя она подтянула колени к груди и обхватила их руками, ей все равно холодно. Коннор, вероятно, услышав, как она стучит зубами, обнимает ее за плечи.

– Мне тоже холодно, – говорит он. – Давай погреемся?

Поначалу Риса испытывает желание немедленно сбросить руку Коннора, но когда это проходит, она с удивлением обнаруживает, что ей хочется прижаться к нему как можно теснее. Так она и делает. Положив голову на грудь мальчика, Риса затихает, слушая, как бьется его сердце.