Текст книги "День Рима (СИ)"

Автор книги: Нил Антигонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Антигонов Нил Никитич
День Рима

РИМСКИЙ ФОРУМ. СЕГОДНЯ.

– Да ничего у нас не получится, Киней, – вздохнул Фабриций, – время уже не то.

– Какое же время? – живо спросил Киней.

– Время плебса. Рим уже стал вторым Карфагеном.

– Странно сокрушаться об этом римлянину, – усмехнулся Киней, – сколь мне известно, Карфаген – величайшая морская и торговая держава мира. Что же в этом плохого? Да и сам ты, вроде как, плебей...

– Боги отворачиваются от нас...

– Что-то положение Карфагена непохоже на гнев богов!

– Ах, – махнул рукой Фабриций, – зачем богам второй Карфаген, если уже есть первый?

– Хм... Сказано неплохо. Но зачем, всё-таки, заранее настраивать себя на неудачу? Откуда ты её взял?

– Эх, Киней, Киней... Ты умён, как пол-сената, но ты – эллин и плохо понимаешь римские дела.

– Ну, допустим. Но уверен ли ты в нашей неудаче?

– Нет, конечно, но...

– Так вот, ты не уверен в удаче и не уверен в неудаче. Если бы ты выбирал между этими неуверенностями, какую бы ты выбрал?

– Мне эта ваша греческая философия! – обозлился Фабриций, – вы её выдумали, чтобы бросать в глаза другим народам, как песок, а потом легко побеждать их!

– Для побед, – веско заявил Киней, – Пирру, скажем, хватает верности воинов и стратегического таланта.

– Это точно, – согласился Фабриций, – вот слушай, Киней, как тебе удаётся сохранять бодрость в любой ситуации?

– Эпикурейство, – улыбнулся Киней.

– Ты опять со своей философией?!

– Репой угости.

Фабриций слегка удивился этому неожиданному переходу, но к выкрутасам своего нового греческого приятеля он уже успел привыкнуть.

– На, – он запустил руку в поясную сумку, порылся в ней и протянул Кинею самую большую и сочную репу, которую нашёл.

– Вот смотри, – Киней принял очень серьёзный, торжественный вид, что обычно означало у него шутливый настрой, – я беру эту репу. Что бы первым делом сделал с ней пифагореец?

– Кто?

– Да неважно. Он бы сразу же начал выяснять, каким вещам в мире родственна эта репа, да как лучше всего её съесть, да можно ли вообще. Платонист бы три дня всматривался в неё вот так, – Киней очень забавно вытянул руку с репой перед собой, – силясь докопаться до её сущности. Киник бы долго воспевал преимущества этой репы над изысканными кушаньями царей и богачей...

– Короче давай, философ!

– Хорошо. Я, эпикуреец, делаю так.

Киней энергично откусил чуть ли не половину корнеплода и принялся с хрустом жевать. Закончив с этим, он продолжил:

– Просто не отягощай своё сердце теми вещами, которые не являются для тебя необходимыми. И не считай мир сложнее, чем он есть. В твоём конкретном случае – не нужно задумываться, удачу или неудачу сулят тебе боги. У богов, может быть, есть дела куда поважнее, чем возиться тут с нашими мелкими проблемами.

– Мелкими? Ты называешь мелочами судьбу всей Италии?

– Ну, вроде того. Вообще, всем – а особенно таким впечатлительным людям, как ты – лучше бы держаться подальше от государственной и военной деятельности. Всё это очень сильно раздражает человека, мешает ему спокойно жить.

– Что же Пирр вместе с самнитами не придерживаются этого учения? – усмехнулся Фабриций.

– Всё сложно в этом мире, – отшутился Киней. Потом он со вкусом дожевал оставшийся кусок репы.

Вид великого оратора, друга грозного базилевса, жадно уплетающего лацийскую репу, был настолько комичен, что Фабриций еле сдерживался от смеха. Увидев это, Киней скорчил умильную гримасу и сказал по-латыни:

– Мой римский друг, а можно мне ещё репы?

Акцент его был ужасен, но фраза построена без ошибок. (Киней начал изучать латынь лишь недавно, и весь разговор до этого шёл по-гречески). У эллина это вышло так забавно, что Фабриций просто покатился со смеху.

Напряжение, не отпускавшее его последние дни, куда-то улетучилось.

АППИЕВА ДОРОГА. МЕСЯЦ НАЗАД.

Римское посольство двигалось к местечку Три Таверны, и невесёлым был этот путь.

Наголову разгромив силы Италийского союза под Гераклеей, базилевс Пирр совершил стремительный бросок по недавно построенной римлянами же Аппиевой дороге.

Практически не встречая сопротивления, он добрался до Трёх Таверн, отстоящих от Рима примерно на 300 стадиев. Это местечко носило своё название совершенно оправданно – там действительно стояли три гостиницы. Дело в том, что дневная поездка от Рима, если не загонять лошадей и не ехать ночью, заканчивалась примерно здесь, и поэтому таверны прекрасно окупались.

Сопротивление немногочисленного римского отряда на спешно выставленной заставе было сломлено мгновенно. Уцелевшие римляне оказались пленниками Пирра, а их центурион был с честью отпущен в Рим.

Ошеломлённый сенат решил предложить базилевсу мир. Было понятно, что Рим от этого мира многое потеряет. Легатами посольства были назначены патриции Публий Корнелий Долабелла и Квинт Эмилий Пап, а также (и это – главное) – плебей Гай Фабриций Лусцин.

Они ехали в крытой повозке – самой роскошной, которую только нашли во всём Риме – запряжённой восемью мулами. Легатов сопровождали – в повозках и верхом – ликторы, переводчики, обозники, стража и прочие.

Фабриций был подтянут, Эмилий – толст. Эти двое сидели рядом на одной скамье, а между ними стоял увесистый мешок с неизменной репой Фабриция. Корнелий был какой-то средней комплекции, и он безмятежно дремал на скамье напротив них.

Эмилий с плохо скрываемым отвращением грыз репу из запасов Фабриция.

– Вот скажи, – брюзгливо обратился он к соседу, – я ведь тоже ем эту твою... репу. Почему я при этом такой толстый, а не как ты?

Если бы у Фабриция было настроение чуть получше, он бы расхохотался. В этом глупом вопросе – и от кого, от патриция! – он увидел всю сущность современного ему Рима.

– Да потому, – ответил он, – что репу ты ешь раз в месяц, подражая мне, а возлияния с обильной закуской совершаешь чуть ли не ежедневно!

Слушая обиженное сопение Эмилия, Фабриций подавленно размышлял.

Да, он очень любил репу и не стыдился этого, хотя и не выпячивал напоказ. Но это дурачьё уже при жизни стало лепить из него какой-то гражданский идеал римлянина. Из него, плебея! В роду которого были землепашцы, пекари и торговцы, тогда как родословные двух его соседей изобиловали магистратами и даже триумфаторами! Воистину, Рим сходил с ума, если то, что всегда свято хранили патриции, теперь приходилось хранить ему. Так вот – репу он любил вовсе не потому, что плебей. Как раз напротив – выбившись в люди, именно плебеи обожали набивать брюхо изысканными блюдами, как будто в этом и состоит смысл жизни римлянина. Фабриций, будучи выскочкой по положению, не хотел становиться выскочкой по духу.

Да разве в репе дело? Ведь во всём у них так!

Старый Рим держался тем, что каждое сословие твёрдо знало свои добродетели. Плебеи, не утруждая ум сложными государственными вопросами, заботились о себе и своих семьях, и всё это – не в ущерб, а на пользу республике. Патриции же неустанно совершенствовали свой ум и душу, чтобы всегда максимально быстро и правильно принимать решения, от которых зависела судьба Рима и его союзников.

С этим смешением сословий, которое уже не повернуть вспять, смешались и все представления о жизни. Мало того, что патриции и плебеи смогли понять друг друга лишь поверхностно, и все представления о правильном поведении стали крайне грубыми и примитивными, так все ещё и рисуются друг перед другом, и здоровое стремление римлянина к добродетели принимает уродливые формы. Доблесть становится безрассудством, умеренность – дурацкой показухой, благополучие – развратом и роскошью. Пошла мода на глупейшие самоубийства "из чести" – как патриции, так и плебеи обожают думать, что это – прекрасное поведение в стиле древних героев! Тогда как настоящий патриций старых времён плюнул бы, взглянув на это. Важнее личной чести – благо республики, и чаще всего бывает необходимо себя для неё сохранить. Хорош бы был, скажем, он, Фабриций, если бы лишил себя жизни после чудовищного унижения в Таренте год назад!

Вот и со всеми итальянскими делами происходит ровно то же самое. Мало того, что вся дипломатия в южной Италии последних лет была похожа на бахвальство безусого юнца в сенате, мало того, что Пирра непростительно недооценили с самого начала. Нет, это – не главное! Главное – то, что римляне вообще позволили себе возгордиться своими успехами в Италии. Как будто за пределами Италии ничего нет! Вот тут, рядом, за морем – маленькое Эпирское царство. Оно – крошечный, окраинный закуток огромного греческого мира. И вот этот проклятый Пирр со столь скромными силами переворачивает вверх дном всю Италию. А главное – элефантасы. Да большая часть римлян до этого несчастного дня считала их сказочными существами откуда-то с окраины мира, которых, скорее всего, уже нет или не было никогда! Ну, вроде циклопов или кентавров. Разумеется, даже слова своего для этих чудовищ на латыни не было, все знали только греческое "элефантас".

Каждое из этих ужасных существ стоит небольшой армии. Его ноги – огромные столбы, сокрушающие всё живое. Его нос – гигантская змея, уши похожи на крылья какой-то твари из страшных сказок. Его огромные рога, растущие почему-то из морды – ужасное, смертоносное оружие. А ещё – паника, которую элефантас нагоняет на людей, совершенно помимо их воли, и на лошадей.

Римляне в своей гордыне забыли, сколько неизвестного есть в этом мире – и поплатились за это. Где ты, старая римская сдержанность? В брюхе этого придурка Эмилия? Корнелий тоже не отличается умом, но он хотя бы храбр, а это кое-чего стоит. Но хватит. Они – патриции, а Фабриций будет уважать это звание до самой своей смерти.

Да и думать сейчас нужно не о том. Вся умеренность, осмотрительность и самообладание Фабриция потребуются для того, чтобы пройти унижение куда хуже тарентского. Нет, Пирр, как всегда, будет играть в благородство и постарается обращаться с римлянами, как с равными. Но от этого всё только хуже. Без унижения лично его, римлянина Фабриция, унижение римской республики будет жечь его стократно больнее.

Если мысли Фабриция напоминали тяжело груженого мула, с трудом взбирающегося в гору, то мысли Эмилия больше походили на несчастного осла, которого злой хозяин колотил палкой за нерадивость.

Вот зачем он опять выставил себя этим самым ослом? Для чего ему постоянно ломать перед Фабрицием шута? И так уже мнение вечного коллеги о нём – ниже некуда.

А ведь не такой уж он, Эмилий, и дурак. Некоторые вещи он понимает отлично. Например, то, что Фабрицию он нужен не из уважения к древности его рода, как тот привык громогласно утверждать, и даже не из-за того, что Эмилий вечно поёт с его голоса (как, должно быть, Фабриций думает сам). Нет, дело в другом. Этому "идеальному римлянину" нужно, чтобы его блеск постоянно оттеняло некое ничтожество по соседству. Даже не столько для публики, сколько лично для себя.

Эмилий поморщился. Всю свою жизнь он считал себя именно ничтожеством. С детства ему внушали про гордость патриция, про долг римлянина, про суровые требования богов. И то ли в этих речах, то ли в характере самого Эмилия было нечто такое, что вынес он для себя одно – он не справляется! Он – вечный неудачник, недостойный ни своих великих предков, ни более успешных современников.

Вот этот плебей-репоед, который сейчас сидит с ним рядом. Его-то уж точно любят не только люди, но и боги! Любят ведь не за доброту и не за красоту души, как Эмилий в простоте своей думал долгое время. Любят тех, кто любит сам себя, кто за себя самого глотку рвать готов. Таких и любить легко...

Вот куда ему теперь без Фабриция? Он же ровно ничего не умеет делать сам! И в первую очередь – не умеет жить. Фабриций живёт за него. Вот он – умеет. Он точно знает, чего хочет – славы, почестей и чувствовать себя защитником доброй старины. Вроде как, он защищает её без корысти и насилия.

На этом месте Эмилий горько усмехнулся. Ну да. При всём своём уважении к патрицианскому званию Фабриций не погнушался устранить нескольких очень уважаемых в Риме магистратов, которые пытались проводить враждебную ему линию. Да и плебеев не миновала доброта великого деятеля современности. Двух народных трибунов, обличавших Фабриция с большим пылом, конечно, съели мышки. Фабриций, его родственники, рабы и клиентела, разумеется, и вовсе ни при чём. И, уж конечно, абсолютно самостоятельно умер бедный Сервий, осмелившийся заподозрить коллегу Эмилия в не совсем честном расходовании государственных средств...

Всё это Эмилий знает и понимает. А кое-что чувствует и получше самого Фабриция. Но к Фабрицию он привязан так, что уже не отвяжешь. До самой своей смерти, которая, видимо, уже не за горами – сердцебиения и одышки в последнее время усилились.

Проклятый дождь! Этим двоим вот всё нипочём, а на него, Эмилия, капает в плохо прикрытое оконце! Ещё и гроза громыхает где-то вдали... Слева, справа, сзади – какие там приметы есть на этот счёт? Да неважно... Всё равно Пирр разденет республику догола, а уж ему лично, Эмилию, и подавно не видать в этой жизни уже ничего. Ничего...

– Эй, возница! – внезапно высунул он голову в окно под этот мерзкий ливень, – ты там спишь или с мулами своими любезничаешь? Побыстрее нельзя ехать?

Сладко дремавший Корнелий открыл глаза.

Опять расшумелись, подумал он. Сидят, репу жуют. Нет, он понимает – если нечего есть, так тут не то что репу – траву сожрёшь, как мамкины пирожки. А то и ещё что похуже. Но вот за нами тащится обоз с самой разнообразной снедью, а тут легаты сидят и чем занимаются? Это всё оттого, что думают оба много. Что до него – он будет служить республике, а думают пускай в сенате те, у кого голова от этого не трещит.

Есть вот у греков прекрасное божество – Геркулес, ну, Геракл, по-ихнему. Вот он – не думал, а куда пошлют – туда и шёл. Хотя и начальничек же ему попался, Эврисфей этот... Но ничего, выдержал! И закончилось у него всё прекрасно. Так и он, Корнелий, живёт.

Хорошо бы Пирр их подарками богатыми одарил. Пирр – он же любит деньги-то швырять, как будто не Эпиром правит, а всем Востоком. Есть у Эмилия в Риме одна... Омфала, она любит красивые и дорогие вещи.

Кстати, что эти двое вечно поют про старый Рим? Его, Корнелия, и новый устраивает. Получилось бы у него в старину вот так, без брака, с патрицианкой? Из очень почтенного рода, между прочим, пусть и обедневшего. Он так её Омфалой и называет – стесняется лапочка своего родового имени. А он не хочет ей неприятно делать.

Хорошо, когда люди просто живут... С этими мыслями и глупейшей улыбкой Корнелий опять уснул.

ЛАГЕРЬ ПИРРА. ПОЛМЕСЯЦА НАЗАД.

Киней с шумом умылся из серебряного таза, вытащил из мешка новую зубную кисть и начал чистить зубы. Времени было в обрез, но он старался не торопиться, получая удовольствие даже от таких мелочей. Это имело не только философский, но и прямой практический смысл. Кинею было уже за шестьдесят, и, хотя он и отличался крепким здоровьем, силы и настроение нужно было уже беречь. Тем более, что дело предстояло нелёгкое.

Пока что всё шло прекрасно. Тяжёлая, но полная победа при Гераклее, потом быстрое и правильное передвижение войск по Аппиевой дороге, и наконец – разумная тактика переговоров, вылившаяся в предварительные условия договора, довольно выгодные для Пирра и при этом вполне реалистичные. Теперь ему, Кинею, предстояло завершить дело. В конце концов, нужно же ему оторваться от Пирра в их шуточном состязании, кто возьмёт больше городов: Пирр – мечом или Киней – словом.

...После быстрой беседы с тремя легатами оратор сразу же понял, что дело нужно иметь исключительно с Фабрицием. Другие двое – совершенно у того в руках. Всё, что нужно с ними делать – это не дать взбеситься, взбрыкнуть. Меры были Пирром сразу же приняты: Эмилию – уютное помещение без резких тонов, умеренное количество хорошей еды и вина, а также искусный лекарь, разбирающийся и в душевных болезнях; Корнелию – хорошие подарки и несколько горячих рабынь для развлечений. И Пирр с Кинем спокойно занялись Фабрицием.

Фабриций был человеком умным и сильным духом, но устроен он был тоже довольно просто. Плохо скрываемое честолюбие в сочетании с хорошо скрываемой злобой. А напоказ – горячая, до жертвенности любовь к Риму. Если довести, может даже подлинно жертвенный поступок совершить, даже и за жизнь не подержаться. Довольно обычный тип личности, в старой Элладе таких на несколько полисов бы набралось. В политическую жизнь Рима Кинею ещё только предстояло вникнуть, но было уже ясно, что Фабрицию на руку заключить сейчас мир с Пирром, если он не будет слишком позорным.

Киней иногда позволял себе менторский тон со своим базилевсом, благо тот был гораздо моложе. Это был именно тот случай. Пирр часто позволял себе резкие высказывания в адрес римлян, и Кинею стоило некоторого труда убедить его, что сейчас надо попридержать язык. Подобный случай может уже и не повториться. В Риме – паника, а договариваться можно с одним человеком. А к одному человеку подход найти всегда легче... Ну, Пирр согласился, и они нашли подход. В общем-то, их интересы совпали. Вдобавок Фабриций свободно говорил по-гречески, и красноречие Кинея действовало на него должным образом.

В итоге остановились на следующем. Пирр оставляет за собой Тарент. Все города и племена южной Италии, присоединившиеся к нему, расторгают неравноправные договоры с Римом и, если на то будет желание всех сторон, ведут с ним новые союзные переговоры, с учётом всех интересов. Все пленные отпускаются без выкупа. Пирр заключает союз с Римом. В итоге базилевс получал мощную базу на юге Италии для вторжения на Сицилию и далее, если судьбе будет угодно – на Карфаген. Оставалось закрепить договор в сенате...

Для очистки совести Киней заглянул в шатёр Пирра, но сторожевой раб сказал, что базилевс, вероятно, опять на ручье. Киней знал это место – парой стадиев выше той излучины, где брали воду для лагеря. И верно – он сразу же нашёл там Пирра.

Грозный правитель, сидя на берегу ручья, небольшим ножичком вырезал слона из пиниевого чурбака. Очень искусно вырезал – Пирр всё любил делать искусно. А ещё он любил всё большое, сильное и смертноносное. По мнению Кинея, именно эта страсть сильнее всего разъедала душу базилевса.

Слон был уже почти готов – оставалась морда с хоботом и бивнями. Вероятно, это был Гиес, отличившийся при Гераклее. Как голодный кот на стайку мышей, бросился он на конницу Левина, превращая в крошево всё, что попадалось на его пути. Это стало примером для остальных слонов и решило судьбу сражения.

Пирр улыбнулся, увидев друга.

– Пирр или базилевс? – деловито спросил Киней. Так было заведено между ними: в спорных случаях сразу же договариваться о том, как они будут общаться – официально или как друзья.

– Пирр, конечно, – махнул рукой Пирр, – не выдумывай. Прощаемся же.

– Прощаемся? – улыбнулся Киней, – тогда валяй, облегчай душу. У тебя ведь вечно что-нибудь с ней не так!

С базилевсом, конечно, так не разговаривают. А вот с Пирром Киней часто позволял себе говорить в подобном тоне, зная, что именно так его друг успокаивался легче всего.

– Не так? – Пирр задумался, – да, ты прав. Я знаю, твой Эпикур учит избегать пустых желаний. Так вот, меня сейчас гложет одна мечта... Пустее некуда, признаюсь.

– Какая же?

– Я даже во сне вижу, – смущённо ответил Пирр, – как мои победы прославляют через тысячелетия. Больше всего я хочу, чтобы выражением "пиррова победа" называли быстрый, искусный и полный разгром врага, ошеломивший всех! У меня прямо сердце чаще бьётся, когда я даже думаю об этом, тем более – произношу вслух!

И впрямь, глаза у базилевса горели, как у влюблённого юноши.

– Через тысячелетия? Пирр, подумай над этим словом! Разве мы с тобой можем судить, какие тогда будут царства и республики, как будут жить люди, во что верить? И – кого прославлять? Я понимаю, тебя завораживает это понятие. Так вот: тысячелетие – это... вроде слона, – Киней указал на фигурку в руках Пирра, – огромное, страшное и вместе красивое, но... Ведь слон – это только слон, а тысячелетие – только тысячелетие. Твоё желание остаться в памяти через такое долгое время подобно, скажем, желанию малолетнего ребёнка стать слоном просто потому, что ему очень нравятся слоны.

– Вечно у тебя на всё ответ готов! – досадливо махнул рукой Пирр, – ладно, считай, что успокоил.

Кстати, это была частая реакция базилевса на беседы с другом – сначала раздражение, а потом, через некоторое время, ему становилось гораздо легче. Пирр это знал. Помолчав немного, он продолжил:

– Киней, вот славят же Александра, моего родственника, за его завоевание Азии! Чем я-то хуже?

– Тем, – шутливо ответил Киней, – что всё время пытаешься с ним состязаться. Впрочем, – спохватился он, – утешу тебя: Александр тоже постоянно пытался кем-то себя воображать. Да все вы, базилевсы, скажу я вам...

– Меня не интересуют другие базилевсы, – резко оборвал Пирр.

Киней подумал, испугаться ли ему продолжать разговор в том же тоне, но пугаться ему стало лень.

– Ну хорошо, – покладисто ответил он, – давай про тебя. Ты как в детстве себя воображал Ахиллом или там Гераклом, так теперь воображаешь себя Александром. Да-да, про детство ты сам рассказывал! – засмеялся Киней, увидев, как нахмурился его друг.

– Да я и не спорю, – невольно усмехнулся, наконец, и Пирр, – воображать люблю, есть за мной такая слабость...

– Вот видишь! Какая там у тебя теперь сказочка в голове? Ты – Ахилл, а римляне – троянцы? Тем более, что ведь и происхождение своё они откуда-то оттуда ведут...

– Нет, – Пирр окончательно пришёл в хорошее настроение, – теперь – сказочка другая. Послушай-ка её, мудрец. Я – скорее Геракл, а Рим – это Антей.

– Антей? – Киней был слегка озадачен, что привело Пирра в полный восторг.

– Антей! Помнишь этот миф?

– Теперь ты меня дразнить? – шутливо-задиристым тоном ответил Киней, – я его в три года уже, наверное, наизусть знал!

– Так вот: мы сейчас именно в положении Геракла, который борется с Антеем. Удастся нам оторвать Рим от итальянской земли, переманить её народы на свою сторону – наша будет победа; не удастся – Рим нас сомнёт. Куда качнутся весы – теперь совершенно неясно. Но сейчас мы этого великана здорово пошатнули... Поэтому, – Пирр принял серьёзный тон, – твоё слово, Киней! Лучше всего замириться с Антеем сейчас!

– Базилевс, – протянул Киней, – допустим, твою чувственную манеру мышления я одобрить не могу, но, клянусь совоокой Афиной, сказано замечательно!

"Базилевс"... Да, подумал Пирр, продолжая вырезать бивни Гиеса, его Киней всегда видит тонкую грань, за которой нужно остановиться и перестать гладить базилевса против шерсти. Ни разу ещё прославленному оратору не удалось взбесить его по-настоящему.

Наверное, Киней считает – по крайней мере, иногда, – что именно он является истинным хозяином положения. Но ведь это – абсолютная чепуха! У Пирра нет ничего общего с теми смешными правителями, которые всецело отдаются в руки своих приближённых. Напротив, это за Пирром стоит огромная сила – как прямая, заключающаяся в преданности подданных и особенно войска, так и косвенная, заключающаяся в страхе и восхищении всех остальных. В частности, весть о победе при Гераклее, где он показал себя во всей красе, быстрее молнии облетела всю Италию и, по сути, развалила Италийский союз. А за Кинеем нет ничего, кроме его, Пирра, расположения.

Да и где бы был этот Киней, если бы не он? Ещё до рождения Пирра умный и жестокий Антипатр разгромил афинян и их союзников, понадеявшихся на ослабление Македонии после смерти великого Александра. Победив, Антипатр и его сторонники объявили охоту на учеников Демосфена, в числе которых был и Киней. Сам Демосфен отравился, судьба многих близких ему людей была плачевна. Кинею же, тогда ещё очень молодому, удалось скрыться. Ох, и помотало же его по всему греческому миру! В итоге, уже в зрелых летах, Киней оказался в Египте, под крылом великого Птолемея. Но и там он быстро поссорился с властями, потому что, при всём своём уме и дружелюбии, совершенно не умел ни с кем ладить. К моменту знакомства с Пирром, которого судьба тоже занесла в эту страну, Киней был крайне беден, хотя и сохранял пока что бодрость и жизнерадостность. Но мы ведь эпикурейцы, злорадно подумал Пирр, мы ведь не киники. Жить в пифосе и питаться подаянием – совсем ведь не наше.

Пирр был очарован умом и красноречием Кинея, а Киней довольно быстро понял, что за Пирра надо держаться. Антимонархические воззрения его юности давно уже рассыпались в пыль, да и в новой реальности греческого мира полагаться можно было только на монархов. Покровителя лучше Пирра, мыслящего очень независимо и умевшего ценить это в других, сыскать Кинею было трудно.

Что, Киней всего этого не понимал? Да нет, напротив – всё он прекрасно понимает, ответил сам себе Пирр. Его безмятежная наглость, отчасти даже искренняя – это не безумство, а очень тонкая и правильная игра. Именно в таком качестве он и нужен Пирру, именно такой Киней, всегда умеющий видеть в нём не только базилевса, совершенно неоценим. Старая истина – кто-то же должен говорить правителю правду. Тем более, что таланты Кинея к этому далеко не сводились. Признаться, он уже успел очень многое сделать для Пирра.

Однако, кто тут ствол, а кто вьюнок, совершенно понятно.

– Базилевс, говоришь, – сказал Пирр, пристально взглянув в глаза другу, – хорошо, давай как базилевс. Собственно, тут очень коротко, так как всё уже обсудили. Все деньги и подарки, которые взял с собой, трать безо всякого сожаления. На условиях договора стой крепко. Не заводи в Риме сомнительных связей. Вот и всё.

– Слушаюсь, базилевс.

– Как мне надоела эта война с голодранцами! – досадливо бросил Пирр. Решительно, он не мог сегодня долго удерживаться в роли правителя, – скорее бы уже Сицилия и Карфаген, там есть, чем поживиться. А потом... – он мечтательно закатил глаза, – с моим войском да с карфагенскими богатствами... Словом, мы ещё потягаемся с Александром, когда я разберусь с этим паршивым городом!

Киней набрал было воздуха в грудь, но Пирр оборвал его.

– Хватит, Киней! Довольно уже я вился змеёй перед этим твоим Фабрицием! Ваш Рим – мужицкий город, деревня какая-то переросшая! Легенды его – это же смех полный! Взять, например, про гусей, которые когда-то спасли Рим. Ну кто, кроме тёмных крестьян, мог такое придумать? А про того несчастного, который обжёг руку и этим, ни много ни мало, до смерти напугал тех, кто его пленил? Ну сказочки же для слабаков, разве нет?

– Уже и "наш Рим", – шутливо ответил Киней, – ты ведь сам говорил, что он мир завоюет? Мне тогда, признаться, очень смешно стало. Любишь ты невесть что напридумывать про далёкое будущее. Вот иногда хочется сказать – богов не гневи!

– Говорил, правда, – задумчиво произнёс Пирр, – но не совсем так. Я говорил, что с них станется, если их сейчас не остановить. Такие... крепколобые, когда во вкус входят, потом могут всех удивить.

– Что до Фабриция... Не недооценивай его... Пирр, – Киней ненадолго задумался, выбирая обращение, – в Риме сейчас к нему очень прислушиваются.

– И дураки, – фыркнул базилевс, – совершенно пустой человек, как по мне. Хвастаться больно любит. Вот увидишь – напридумывает он ещё в своём Риме сказок про то, как мы его подкупали да запугивали, а он, весь такой идеальный, не поддался. А эти двое – подтвердят, куда они денутся.

– Может быть, может быть... – Кинею совсем не хотелось с этим спорить, – ну что, Пирр, попрощаемся?

Пирр поднялся и подошёл к другу. Они крепко обнялись.

– Кстати, я тут... закончил, – Пирр смущённо протянул Кинею фигурку слона, – Гиес принёс мне победу под Гераклеей – пускай тебе он принесёт успех в сенате!

Непонятно, чего было больше во взгляде базилевса – просьбы, повеления, шутки или беспокойства.

– Мамку бы тебе, – вздохнул Киней, – такую хорошую греческую маму, из простых. Чтобы волосы тебе чесала, песни пела, а, как задуришь – шлёпков бы хороших отвешивала.

Про себя вздохнул, конечно. Он прекрасно понимал, что некоторые вещи нельзя говорить не только базилевсу, но и Пирру.

ЛАЦИЙ. ВИЛЛА ТИБЕРИЯ КОРУНКАНИЯ. ВЧЕРА.

В этом доме сейчас было весело.

Консул от плебеев Тиберий Корунканий, только что заключивший очень выгодный в нынешних условиях мир с этрусками, был подлинным героем момента. Целая консульская армия освобождалась для возможных боевых действий против Пирра, и это могло в корне изменить расклад сил. На вилле Корункания пировали бойцы, отличившиеся в этой войне. Кухня была непривычно роскошной для Рима. Рабы, сами очень довольные от сытости, подавали гостям греческие вина, рис по-персидски и даже африканские фрукты в меду. Виновником этой роскоши был Магон, посланник Карфагена, щедро угощавший римлян в тот день.

Магон был евнухом, но как не похож был этот евнух на своих изнеженных собратьев, служащих в гаремах Востока! О его ранних годах рассказывали туманно. Говорили что-то про невольничьи рынки в сирийской Антиохии, про то, как он стал вольноотпущенником карфагенского вельможи, про блестящие флотоводческие таланты Магона, которые и выдвинули его самого в высшие круги Карфагена. Но сам он про это распространяться не любил. Зато он очень любил рассказывать про один случай из своей жизни, и все знали, что, если он и приукрашивает, то лишь немного.

Три десятка лет назад сицилийский тиран Агафокл неожиданно успешно воевал против Карфагенской державы. Он умело привлёк на свою сторону союзников Карфагена в самой Африке, создав непосредственную угрозу самому великому городу. В итоге Агафокл потерпел поражение, но пунийцы поняли необходимость широких реформ в администрации и маханате. Реформы затянулись на долгие годы, шли в сложных условиях, и, разумеется, зачастую одни воровали, а другие были очень недовольны. Это выливалось в восстания, в том числе – на флоте.

Страшны морские восстания. Но вдвойне страшны они в Карфагене, где всех, включая знать, учат быть готовыми с улыбкой принести собственных детей в жертву Баалу, если чувствуется его большая немилость. Люди, которым внушили беспощадность к своим детям, тем более беспощадны к своим врагам – со всех сторон.

Корабль под водительством тогда ещё молодого Магона яростно сражался против эскадры повстанцев, которым надоели вечные побои начальства и черви в пище. В конце концов команда корабля взбунтовалась, и связанный Магон был выдан повстанцам.

До крайности озлобленные и раньше, они просто озверели от дерзости пленного евнуха. Было решено распять его прямо на корабле. Но у бунтовщиков тряслись руки, потому что всем была известна особая милость властей Карфагена к Магону, как и жестокость ожидаемого возмездия. Всё же, после долгих и осторожных приготовлений, Магона подвесили на крест. Это было "долгое" распятие, и гвозди не использовались.