Текст книги "Лирика"

Автор книги: Николоз Бараташвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Бараташвили Николоз
Лирика

Николоз Бараташвили

Лирика

Перевод с грузинского

Б. ПАСТЕРНАКА и М. ЛОЗИНСКОГО

СОДЕРЖАНИЕ

Л. Каландадзе. Николоз Бараташвили

СТИХОТВОРЕНИЯ

Соловей и роза

Кетевана

Сумерки на Мтацминде

Таинственный голос

Дяде Григолу

Ночь в Кабахи

Раздумья на берегу Куры

К чонгури

Моей звезде

Наполеон

Княжне Е[катери]не Ч[авчава]дзе

Серьга

Младенец

Одинокая душа

"Я помню, ты стояла..."

Моя молитва

"Когда ты, как жаркое солнце, взошла..."

Моим друзьям

"Что странного, что я пишу стихи?.."

"Я храм нашел в песках. Средь тьмы..."

"Глаза с туманной поволокою..."

Гиацинт и странник

"Как змеи, локоны твои распались..."

"Мужское отрезвленье – не измена..."

Мерани

Могила царя Ираклия

Надпись на азарпеше князя Баратаева

Злобный дух

"Вытру слезы средь самого пыла..."

Чинара

"Ты самое большое чудо божье..."

Е[катери]не, когда она пела под аккомпанемент фортепьяно

"Осенний ветер у меня в саду..."

"Когда мы рядом..."

"Цвет небесный, синий цвет..."

[Чаша]

СУДЬБА ГРУЗИИ. Поэма

1 Стихотворение "Мерани" перевел М. Лозинский. Все остальные стихотворения и поэма "Судьба Грузии" даются в переводах Б. Пастернака.

НИКОЛОЗ БАРАТАШВИЛИ

Как это ни печально, путь признания и поэтической славы Николоза Бараташвили прошел через три могилы. Трижды подвергался погребению прах поэта. Он умер двадцати восьми лет от роду, в 1845 году, вдали от родных и от отчизны (в Гандже, нынешнем Кировабаде) и почти в полном одиночестве. Чужая земля приняла его прах впервые. Пророческими оказались строки из его стихотворения "Мерани".

Пусть не усну я в земле отчизны среди старинных могильных плит,

Пусть дорогая мои останки слезой печальной не окропит.

Тогда еще родной народ не знал своего великого поэта. Он умер, так и не увидев напечатанной ни одной строки своих стихов. Их знали в рукописях только близкие друзья и родственники. Первый сборник стихов поэта вышел через несколько десятков лет после его смерти. Вспыхнул свет большой поэзии. И через сорок восемь лет после смерти поэта, в 1893 году, народ смог перенести его прах в Тбилиси и предать земле в Дидубийском пантеоне деятелей грузинской культуры.

Такой "беспристрастный" наблюдатель, каким был начальник Тифлисского жандармского управления, доносил 7 марта 1894 года департаменту полиции: "Грузины снова подняли забытый вопрос о перенесении из Ганджи в Тифлис праха умершего в начале века поэта Бараташвили. С особой целью вырыли они из земли какие-то кости и под видом праха национального поэта перенесли их в Тифлис, где его встречала многотысячная толпа. Прах с большими почестями предали земле.

Гроб переходил из рук в руки, люди почти всех сословий оспаривали его друг у друга, и даже женщины старались как-нибудь принять участие в несении гроба, хотя бы несколько шагов. Матери приводили своих детей, ставили их на колени перед гробом и воздавали праху почести, как святыне".

Прошло еще 45 лет, я уже новая, советская Грузия в 1938 году перенесла прах поэта из Дидубийского пантеона в Мтацминдский, где обретают вечный покой самые достойные представители национальной культуры. И Николоз Бараташвили по справедливости занял среди них одно из первых мест.

Николоз Бараташвили принадлежит к числу тех, в творчестве которых интенсивно аккумулируется духовная жизнь целого народа. Историческая судьба родины поэта – судьба Грузии – отразилась не только в его творчестве, но в некотором смысле и в его личной судьбе.

Николоз Бараташвили родился в 1817 году в Тбилиси, в семье родовитого грузинского князя. По материнской линии он был потомком прославленного Картли-Кахетинского царя Ираклия Второго. Известный грузинский поэт Григол Орбелиани, исполнявший одно время даже обязанности наместника российского императора в Закавказье, доводился ему дядей. Гимназическим же учителем, подлинным духовным наставником Бараташвили был выдающийся представитель тогдашней прогрессивно-демократической мысли, автор одного из первых учебников логики на русском языке – Соломон Додашвили. Словом, личность поэта формировалась в кругу образованных для своего времени людей. Им не были чужды идеи французских просветителей и русских декабристов. В их духовном укладе своеобразно сплетались мечты о независимости Грузии, желание свыкнуться с российским управлением, большая печаль об утере национальной независимости, воспоминания о былом величии и предчувствие грядущего потрясения основ крепостничества. Такое умонастроение было и у юного Николоза Бараташвили. Это был период в жизни поэта, когда, по его же словам, "ясное, бежало время среди сверстников и друзей", и внутренний голос призывал его к высокой миссии служения родине. Впоследствии об этом зове души он писал дяде – Григолу Орбелиани: "Внутренний голос зовет меня к лучшему уделу, сердце говорит мне: ты не рожден для нынешнего. Не спи! Я не сплю. Но мне нужен кто-нибудь, кто бы вывел меня из тесных стремнин на простор. О, как свободно вздохнул бы я тогда". Но вокруг не оказалось никого, кто бы протянул поэту руку. Высшие круги общества были отравлены ядом индивидуализма и равнодушия, даже поэт столь обостренных чувств, как Григол Орбелиани, не смог во всей глубине понять наделенного высоким поэтическим даром племянника. Жизнь Н. Бараташвили сложилась не так, как думалось и хотелось ему. Ни одному из его юношеских мечтаний не дано было осуществиться. В отроческие годы перелом ног оборвал его мечту о военной службе. Не удалось поехать и в Россию поступить в университет – семья, впавшая от разгульной жизни и болезней отца в долги, не только не могла поддержать юношу, но и сама требовала от него помощи и заботы. И он был вынужден служить чиновником в "Экспедиции суда и расправы", несмотря на то, что, как он сам признавался, хорошо знал: "Круг чиновников невыгоден для образования нравственности".

И в любви, очевидно, не миновало поэта коварство мира; в душе любимой тщеславии, желание подняться на верхнюю ступень социальной иерархии пересилило непосредственное и чистое чувство, и горечь сознания этого послужила еще одной причиной разочарования в жизни.

Какое крушение надежд должен был испытать юный поэт, чтобы написать родственнице и другу своему Маико Орбелиани: "Жизнь осточертела мне от столь тягостного одиночества. Представь себе, Маико, горечь положения человека, у которого есть и отец, и мать, и сестра, много родственников, и все же он чуждается всех и сир в этом полном и огромном мире. Те, кто казались мне носителями высоких чувств, – бессердечны; чьи души казались мне возвышенными – бездушны; кто казался осененным свыше талантом – не обладает даже рассудком; слезы, казавшиеся слезами сострадания, выражением прекрасной души, – поток лицемерия, капли страшного яда! Где приютить одинокую душу, куда приклонить голову?"

Это одиночество поэта – непримиримость высокого разума, глубоко чувствующего сердца и чистой совести с коварством и превратностями мира. Поэт часто жаловался на равнодушие, царящее вокруг, на распад духовных связей между людьми.

В воспоминаниях близких и знакомых поэт предстает перед нами человеком активной натуры, острого и трезвого ума, веселого нрава, добрым и отзывчивым... И этот полный жизни, совсем молодой человек угас, едва достигнув зрелости своего большого таланта.

Жизненные тяготы, конечно, не могли не наложить отпечатка на творчество поэта. Трагизм, пронизывающий всю его поэзию, был выражением и его личной судьбы.

* * *

После Шота Руставели – на протяжении почти шестисот лет – никто не поднимал грузинскую поэзию до столь высокого национального и общечеловеческого значения, до какого возвел ее Николоз Бараташвили, не воздвигалось другой такой поэтической вершины, как венец его творчества стихотворение "Мерани", хотя этот длинный отрезок жизни грузинского народа был достаточно хорошо освоен поэтически. Монгольское нашествие XIII века катастрофически задержало развитие грузинской культуры, но прекратить его все же не смогло. Об этом свидетельствуют замечательные произведения выдающегося баснописца и ученого-лексикографа Сулхана-Саба Орбелиани, поэта оригинальной формы, певца любви Бесики Габашвили, печального летописца бед Грузии Давида Гурамишвили, поэтов-романтиков Александра Чавчавадзе, Григола Орбелиани и др.

Однако Николоз Бараташвили вдохнул в грузинскую поэзию новую душу.

Наследие его невелико по объему: всего тридцать семь стихотворений, одна небольшая поэма и около двадцати личных писем. Но в нем запечатлен большой и прекрасный поэтический мир.

Глубоко и искренне высказав свое душевное волнение, свои мысли и устремления, он глубже всех выразил дух опечаленной Грузии в один из тяжелейших периодов ее истории, – еще не затянулась на теле страны рана от пережитой столь недавно большой национальной трагедии – от тяжелейших последствий нашествия Ага-Магомет-хана.

Под сенью России грузинскому народу удалось тогда спастись от полного физического уничтожения, но Грузия утратила независимость. Как следствие двоякого гнета – социального и национального – один за другим следовали крестьянские бунты, подавляемые со всей жестокостью царскими властями. В 1832 году был организован заговор передовых представителей грузинского высшего общества против российского самодержавия за возрождение национальной независимости. Заговор, по существу, был лишен глубокого внутреннего единства и общей реальной опоры. И, как и следовало ожидать, окончился неудачей. В это время Н. Бараташвили было пятнадцать лет, и он, конечно, не мог стать участником заговора, но по своим настроениям, безусловно, был близок к взглядам прогрессивной части ее участников.

Страна многовековых культурных традиций, естественно, не могла смириться со своей горькой участью, жаждала выхода. В подобные периоды общественной жизнью обычно завладевают тяжелые думы. Мучительные раздумья охватили и Грузию... Действительность направляла национальную духовную энергию к пытливой мысли, к углубленному самоанализу. Да и сама эпоха обостряла противоречие между личностью и окружающим ее, миром.

Николоз Бараташвили – самый глубокий поэтический выразитель Грузии, задумавшейся перед своим бессилием превозмочь судьбу. И не случайно все его творчество проникнуто раздумьями о судьбах страны и людей, о жизни и смерти, об отношениях человека и мира, о любви и нравственности, об общественном долге и личной свободе. Он идет в мир с раздумьями и сквозь призму раздумий воспринимает мир. Его поэтическое видение обострено напряженной мыслью. Его непосредственные чувства всегда переплетены с потоком внутренних дум и сомнений.

Стихи совсем еще юного, девятнадцати-двадцатилетнего поэта – "Сумерки на Мтацминде", "Раздумья на берегу Куры" – уже отмечены своеобразной поэтической мудростью и вдохновенностью. Мтацминда кажется ему другом замкнувшихся в себе людей. В ее глухих, безлюдных уголках, среди мрачных скал, в сумерки, охватившие молчаливые окрестности, поэт прислушивается к движениям своей души, читает свои мысли, которые устремляются к небу, но не могут достичь его... Душа поэта ищет пристанища в высшем мире, чтобы уйти от земного. А здесь, в величественные сумерки, полные трагизма, – это ощущается не только в словесной ткани стиха, но и во взволнованном ритме и музыке, раскрываются боли времени и отчизны, обратившиеся в большую печаль поэта. И все же в нем дышит надежда, что

За ночью день настанет.

И солнце вновь взойдет.

И свет разгонит мрак.

Печальные раздумья охватывают поэта и на берегу Куры.

Он не знает, о чем шепчет река – свидетельница многих веков. Но о чем бы ни шептала она, ей не заглушить скорби поэта, которому жизнь людская представляется пустой и суетной, а бытие человека – ненаполнимым сосудом. Даже сильнейшие и добрейшие из живущих в этом мире – пленники тщеты и суеты. Однако поэт не приходит к полному отрицанию жизни, находит ее смысл в труде ради отчизны, ради людей.

Но мы сыны земли, и мы пришли

На ней трудиться честно до кончины.

И жалок тот, кто в памяти земли.

Уже при жизни станет мертвечиной.

Для поэта природа – прежде всего источник переживаний, обитель раздумий, а не только объект, подлежащий описанию. Поэт жаждет проникнуть в тайны природы, а не созерцать ее.

Мрачна была действительность бараташвилевской Грузии. Она не могла ни примириться со своей судьбой, ни преодолеть ее. Потому-то жажду самоутверждения и обретения свободы мыслящая Грузия перенесла в сферу мечты и духовных устремлений. Именно это и было почвой романтизма Н. Бараташвили. Ему не были чужды романтические мотивы Пушкина и Мицкевича, Байрона и Лермонтова. Но главным источником его творчества являлись конкретные исторические условия жизни родной страны, родного народа, творческие традиции грузинской художественной мысли, и в первую очередь традиции Руставели. Поэт не принимал существующего порядка мира, но не видел сил, могущих низвергнуть его. А сознание невозможности перестроить этот отвратительный мир порождало в нем стремление уйти в мир своих мечтаний и переживаний, искать эстетический идеал не во враждебной ему окружающей действительности, а в порывах своей души.

Николоз Бараташвили исключает из поэзии все случайное. Его не захватывают ни случайный восторг, ни случайная печаль. Поэзия для него мудрость глубинных чувств, охватывающих существенные связи мира.

Первопричина душевной настроенности поэта, его дум и устремлений хорошо раскрывается в поэме "Судьба Грузии". Название ее – не случайно. Вопрос судьбы вообще – один из самых мучительных вопросов для поэта. А вопрос о судьбе Грузии, вопрос о том, что уготовляет стране переход под покровительство России,– занимал тогда все лучшие умы нации.

В основе сюжета поэмы – Крцанисская битва и ее последствия. Это была последняя большая битва независимой Грузии, битва с полчищами Ага-Магомет-хана на подступах к Тбилиси. Поражение в ней повернуло колесо истории Грузии.

Поэма не содержит широких эпических картин исторической жизни страны и народа. По существу – она своеобразное лирико-романтическое осмысление исторического пути страны. Потому-то эпическая струя в ее композиции несет лишь вспомогательную поэтическую функцию и часто сменяется вдохновенными лирическими излияниями, ярко выявляющими душевный порыв поэта, его надежды и чаяния.

На трагическом ключе начинает поэму горячая молитва царя Ираклия перед битвой, проникнутая предчувствием грозящей беды.

Картины битвы даны эскизно. Это словно своеобразная драматическая подготовка к тому, чтобы спеть вдохновенную, скорбную величальную мужам Грузии, сложившим головы за отчизну.

Тематическую сердцевину поэмы, в которой и заключена ее основная проблематика, представляет драматическое противопоставление двух точек зрения, двух концепций, – примирения с судьбой и непримиримости с нею.

В Мтиулети, на берегу Арагви, укрывшись после проигранной битвы в старой башне, царь Ираклий и его советник Соломон спорят и судят о том, какой путь избрать истерзанной и разоренной врагом Грузии – войти ли под покровительство единоверной России или продолжать борьбу за независимость.

Ираклий – трагическая личность. Он – мужественный воин и полководец, со славой прошедший во имя независимости родины почти сто боев, – вынужден избрать путь покорности судьбе. Внутренне это угнетает его, но он мыслит реалистически, знает, что Ага-Магомет-хан отныне не даст Грузии покоя, что не преминут воспользоваться поражением Грузии и другие неприятели и со всех сторон ринутся на страну враги, тем более что и внутри – "братья терзают друг друга". Поэтому Ираклий намерен отдать царство под защиту русского царя, чтобы он "дал Грузии благоденствие".

Соломон стоит на противоположной позиции, воплощая дух непримиримости с судьбой. Его глубоко волнует и огорчает намерение царя. Он считает, что единство веры ничего не даст стране, "если нрав так различен в навыках обоих". Российские цари не смогут ни понять характера грузин, ни удовлетворить их желаний и устремлений, и сыны родины окажутся обреченными на тяжкие муки. Соломон непреклонен, он прислушивается к голосу собственного сердца, не исходит из трезвой оценки действительности. Потеря национальной независимости и свободы кажется ему самым большим несчастьем.

Единомышленницей Соломона оказывается и его супруга – Софья. Даже можно сказать, что именно она и выражает основную мысль поэмы, ее философию. Узнав о намерении царя, Софья с горечью говорит, что, как бы ни относились покровители к ее родной стране, дух ее народа все же будет подавлен.

Вместе со своими героями поэт встревожен падением нравов, притуплением патриотического сознания, последовавшим за утратой национальной независимости. Надо думать, что это была одна из тех тайных мук, которые предсказывал Соломон. Печальная интонация слышна и в финале поэмы. Поэт не приемлет философии примирения и восторгается непреклонностью Софьи. Тем не менее поэт оправдывает исторический шаг царя Ираклия – присоединение Грузии к России. Он хорошо понимает, что царь выбрал путь примирения с судьбой не как утверждение судьбы, а как одну из наиболее гибких форм борьбы с ней в условиях, когда стране грозила опасность полной гибели. И в этом проявилась историческая прозорливость.

"Судьба Грузии", как уже было сказано, – ключ ко всему творчеству поэта.

Тема судьбы народа переплелась с темой судьбы человека. Углублением человеческой мысли в проблему человеческой судьбы и рождается "Мерани" неувядаемый шедевр всей многовековой грузинской поэзии.

Ошибались и ошибаются те, кто изыскивает лишь литературные аналогии к "Мерани" или ищет его литературные источники, обходя или совсем не замечая, что, как гора из недр земли, это стихотворение вырастает и пробивается из всего творчества поэта, что оно, по существу, продолжает и углубляет художественно-идейные мотивы ранних произведений поэта, и в частности поэмы "Судьба Грузии".

"Мерани" – захватывающая поэтическая симфония единоборства личности с судьбой. В нем как бы в единой мелодии слито разноголосье многих человеческих волнений и мучительных раздумий. Редко бывает, чтобы в изреченном словами с такой силой, как в "Мерани", ощущалось и сказанное и невысказанное.

В стихотворении "действуют" три силы, три образа: всадник, Мерани, ворон. Всадник – мятежная душа самого поэта, и все стихотворение – его обращение к Мерани. Мерани – бешено несущийся благородный конь, – образ, идущий из грузинской мифологии. Ворон же – черный, с дурным глазом, вестник ужасов и смерти, – общераспространенный символ рока.

В драматической экспрессии стиха читается стремление мятежной души разорвать все путы, которыми оплели ее темные силы зла и неминуемости, а сплетение этих темных сил и есть судьба, есть то, чего не избежать. Как будто нет выхода. Но нет, поэт освобождается от безнадежности. С судьбой можно и нужно бороться устремленностью вперед, движением, действием, непримиримостью. Свет высокой души может рассеять мрак неизбежности. Поэт провидит иной гармонический мир за пределами судьбы.

"Мерани" – величественное романтическое воплощение непокорной и несгибаемой души человека. Вслед поэту-всаднику, которого без пути-следа мчит Мерани, каркает черный ворон. Это фантастико-драматическая картина, вырисовывающаяся уже в первых строкам стихотворения, в последующем напряженно нарастающем движении стиха наполняется глубоким содержанием, путь борьбы с судьбой есть путь преодоления безнадежности, усталости, страха смерти. И все это раскрывается с поэтической конкретностью, свободной от какой-либо риторики: Мерани должен рассечь вихри, разрезать волны, преодолеть горные кручи, лететь так, чтобы сократить нетерпеливому всаднику дни пути, презирать бури, презирать зной и не щадить усталого наездника. Ведь от этой усталости нить ведет к той утомленности, которую в поэме "Судьба Грузии" олицетворяет царь Ираклий. Разве не ощущается утомленность многострадальной страны в его словах: "Требуется некий перелом. Надо дать грузинам отдышаться". Позже поэт этот мотив усталости с еще большей лирической силой выразил в прекрасном стихотворении "Моя молитва". Моля бога утишить его земные страсти и само молчание счесть за молитву к нему, поэт ищет мирного пристанища:

Ключ жизни, утоли мою печаль

Водою из твоих святых истоков.

Спаси мой челн от бурь мирских пороков

И в пристань тихую его причаль.

В "Мерани" мотив утомленности, взятый в ее крайнем выражении, доводится до его отрицания. Тут жажда покоя отброшена неуемностью, беспредельной устремленностью Мерани. Этот сильный душевный порыв должен рассеять черные беспокойные мысли, стереть с души следы зла и порока времени, ибо, как писал поэт в 1842 году (год создания "Мерани") Маико Орбелиани: "Истинное счастье, высшее наслаждение, которое человек получает от этого мира", это только от "...красоты души, непорочности сердца", "на другие радости мира взирай холодно, гордо и знай, что они преходящи".

Лишь освободившаяся от темных наслоений времени душа может приобщиться к высшей гармонии – доверить свою тайну звездам. На пути, ведущем к этой гармонии, можно не сожалеть о расставании ни с отчизной, ни с близкими и родными, ни с возлюбленной. Своей душевной экспрессией поэт прорывается за грани национального, за пределы родины:

Где ночь настигнет, где свет застанет,

пусть там и будет родимый дом.

О, лишь бы верным поведать звездам,

что в темном сердце горит моем!

Поэт прекрасному, восторженному и безумному порыву Мерани дает развеять стон своего сердца – след любви. И это также преодоление превратностей и зла мира... Ведь любовь, вдохновившая поэта на такие творения любовной лирики, как "Княжне Е[катери]не Ч[авчава]дзе", "Серьга", Е[катери]не, когда она пела под аккомпанемент фортепьяно", "Глаза с туманной поволокою...", "Как змеи, локоны твои распались...", "Вытру слезы средь самого пыла..." и др., на самом деле оставила в его сердце глубокую рану, горечь оскорбленного чувства. Известно, что юный поэт самозабвенно любил дочь поэта Александра Чавчавадзе – Екатерину. Мы не знаем перипетий и внутреннего драматизма этой любви, знаем только о резком расхождении жизненных путей поэта и его возлюбленной – она стала супругой владетеля Мегрелии Дадиани. Но кто знает, упивалась ли счастьем красавица или какое-то печальное предчувствие все же мучило ее, когда влюбленный в нее поэт, рукописный сборник стихов которого уже лежал у нее, боролся со смертью где-то далеко, в землянке, и в бреду предавался несбыточной мечте – "губы жадные серьгой прохладною чуть-чуть остудить"... Но чем была бы история одной несчастной любви, если бы она гением поэта не превратилась в факт немеркнущей поэзии? Надо думать, что и в стихотворении "Я храм нашел в песках...", в котором говорится о коварстве мира, судьбы и людей, об одиночестве, именно трагедия личного чувства поднята до столь глубокого человеческого трагизма, до истинной поэзии.

Однако это чувство одиночества сливается с душевной устремленностью поэта, пробившейся в бешеной скачке Мерани, как ее внутренний импульс. И доведенное до крайности чувство трагизма разряжается и выливается в свою полную противоположность – в счастливое чувство освобождения от тисков судьбы:

Несись, Мерани, мой конь крылатый,

умчимся вместе, за грань судьбы.

Твой всадник не был пленником рока и с ним,

как прежде, жаждет борьбы!

Единоборство с судьбой ведет к отрицанию неизбежности рока. Сам порыв, действие и стремление есть постоянное, непрерывное высвобождение из когтей судьбы. И поэта-всадника – заклятого врага рока, постигшего животворный смысл вечного стремления,– не страшат угрозы и удары судьбы:

Пусть погибну я, роком проклятый, им сраженный,

Меч о меч, как враг, буду биться с ним, непреклонный.

Но поэт видит, что тут нельзя поставить точку. Ему становится ясным, что бессмысленной и бесцельной будет вся эта трагическая эпопея борьбы с судьбой, если она останется порывом лишь одного отчужденного от людей смертного и не обратится в духовный опыт всего рода человеческого, в опыт, который облегчит им трудный путь в грядущее. Поэтическая мысль от личного возвышается до общественного, поэзия устремленности наполняется социальным содержанием, когда он говорит:

Твоей дорогой мой брат грядущий проскачет смелый, быстрей меня

И, поравнявшись с судьбиной черной, смеясь, обгонит ее коня.

По существу, это было развитие гражданского мотива, затронутого поэтом еще в "Раздумьях на берегу Куры", а затем и в стихотворении "Не упрекай, любимая".

"Мерани", таким образом, своеобразный синтез поэзии Н. Бараташвили. Бег Мерани не преодолел все противоречия этой поэзии, не преодолел окончательно индивидуализма и пессимизма поэта. После "Мерани" появилось его очень сильное стихотворение "Злобный дух", проникнутое мрачным пессимизмом скептический дух времени убил в Н. Бараташвили все светлые юношеские порывы и надежды. Но по всему видно было, что огромный талант поэта был охвачен стремительностью его Мерани. И он шел к новым вершинам как в творчестве, так и в своей непримиримости со злом. Недаром же назвал Илья Чавчавадзе безвременную его смерть – безбожной.

Лавросий Каландадзе

Стихотворения

СОЛОВЕЙ И РОЗА

Нераскрывшейся розе твердил соловей:

"О владычица роза, в минуту раскрытья

Дай свидетелем роскоши быть мне твоей

С самых сумерек этого жду я событья".

Так он пел. И сгустилась вечерняя мгла.

Дунул ветер. Блеснула луна с небосклона.

И умолк соловей. И тогда зацвела

Роза, благоуханно раскрывши бутоны.

Но певец пересилить дремоты не мог.

Хоры птиц на рассвете его разбудили.

Он проснулся, глядит: распустился цветок

И осыпать готов лепестков изобилье.

И взлетел соловей, и запел на лету,

И заплакал: "Слетайтесь, родимые птицы.

Как развеять мне грусть, чем избыть маету

И своими невзгодами с кем поделиться?

Я до вечера ждал, чтобы розан зацвел,

Твердо веря, что цвесть он уж не перестанет,

Я не ведал, что подвиг рожденья тяжел

И что все, что цветет, отцветет и увянет".

1834

KETEBAHA

Шумит и пенится сердито

И быстро катится река.

Кустами берега покрыты

И зарослями тростника.

Кто это, голову грустно понуря,

Смотрит с обрыва в водоворот?

Перебирая струны чонгури 1,

Девушка в белом громко поет.

"Насытишься ли ты, злоречье?

Не насмехайся, не язви

Над каждым мигом нашей встречи

Из зависти к моей любви.

Зачем, поверив лжи бесстыдной,

Ты до того, мой друг, дошел,

Что преданности очевидной

Ты голос злобы предпочел?

Зачем не изучил заране

Мой образ мыслей, сердце, нрав?

Зачем мне расточал признанья,

Чтобы убить, избаловав?

Зачем согнул мою гордыню,

На муку сердце мне обрек?

Зачем бесплодием пустыни

Дохнул на юности цветок?

Я верую: моя кончина

Переселенье в мир иной.

Уверившись, как я невинна,

Ты в небе встретишься со мной".

Она умолкла. И нежданно

В словах, затихших над волной,

Узнал я голос Кетеваны,

Чарующий и неземной.

Шорох паденья скоро разнесся

Страшный и неотвратимый удар.

Девушка бросилась в воду с утеса,

Крикнув пред смертью: "Мой Амилбар!"

1835

1 Чонгури – струнный музыкальный инструмент.

СУМЕРКИ НА МТАЦМИНДЕ 1

Люблю твои места в росистый час заката,

Священная гора, когда твои огни

Редеют, и верхи еще зарей объяты,

И по низам трава уже в ночной тени.

Не налюбуешься! Вот я стою у края.

С лугов ползет туман и стелется к ногам.

Долина в глубине как трапеза святая.

Настой ночных цветов плывет, как фимиам.

Минутами хандры, когда бывало туго,

Я отдыхал средь рощ твоих и луговин.

Мне вечер был живым изображеньем друга.

Он был как я. Он был покинут и один.

Какой красой была овеяна природа!

О небо, образ твой в груди неизгладим.

Как прежде, рвется мысль под купол небосвода,

Как прежде, падает, растаяв перед ним.

О боже, сколько раз, теряясь в созерцанье,

Тянулся мыслью я в небесный твой приют!

Но смертным нет пути за видимые грани,

И промысла небес они не познают.

Так часто думал я, блуждая здесь без цели,

И долго в небеса глядел над головой,

И ветер налетал по временам в ущелье

И громко телестел весеннею листвой.

Когда мне тяжело, довольно только взгляда

На эту гору, чтоб от сердца отлегло.

Тут даже в облаках я черпаю отраду.

За тучами и то легко мне и светло.

Молчат окрестности. Спокойно спит предместье.

В предшествии звезды луна вдали взошла.

Как инокини лик, как символ благочестья,

Как жаркая свеча, луна в воде светла.

Ночь на Святой горе была так бесподобна,

Что я всегда храню в себе ее черты

И повторю всегда дословно и подробно,

Что думал и шептал тогда средь темноты.

Когда на сердце ночь, меня к закату тянет.

Он сумеркам души сочувствующий знак.

Он говорит: "Не плачь. За ночью день настанет.

И солнце вновь взойдет. И свет разгонит мрак".

1833-1836

1 Мтацминда – гора, возвышающаяся над Тбилиси.

ТАИНСТВЕННЫЙ ГОЛОС

Чей это странный голое внутри?

Что за причина вечной печали?

С первых шагов моих, с самой зари,

Только я бросил места, где бежали

Детские дни наших игр и баталий,

Только уехал из лона семьи,

Голос какой-то невнятный и странный

Сопровождает везде, постоянно

Мысли, шаги и поступки мои:

"Путь твой особый. Ищи – и найдешь".

Так он мне шепчет. Но я и доныне

В розысках вечных и вечно в унынье.

Где этот путь и на что он похож?

Совести ль это нечистой упрек

Мучит меня затаенно порою?

Что же такого содеять я мог,

Чтобы лишить мою совесть покоя?

Ангел-хранитель ли это со мной?

Демон ли мой искуситель незримый?

Кто бы ты ни был, поведай, открой,

Что за таинственный жребий такой

В жизни готовится мне, роковой,

Скрытый, великий и неотвратимый?

1836

ДЯДЕ ГРИГОЛУ 1

Родину ты потерял по доносу,

Сослан на север в далекий уезд.

Где они – дедовской рощи откосы,

Место гуляний, показа невест?

Но и в изгнанье, далеко отсюда,

Ты не забудешь родной толчеи.

Парами толпы веселого люда

Шли, оглашая аллеи твои.

Жаль, что не видишь ты на расстоянье

Нынешних наших девиц-щеголих.

Как бы припомнил ты очарованье

Сверстниц своих и избранниц былых!

1836

1 Григол Орбелиани (1800-1883) – известный поэт-романтик, дядя Н. Бараташвили. За участие в заговоре в 1832 году был сослан в Польшу.

НОЧЬ В КАБАХИ 1

Люблю этих мест живописный простор.

Найдется ли что-нибудь в мире волшебней,

Чем луг под луною, когда из-за гребня

Повеет прохладою ветер с Коджор?

То плавно течет, то клокочет Кура,

Изменчивая, как страсти порывы.

Так было в тот вечер, когда молчаливо

Сюда я зашел, как во все вечера.

С нарядными девушками там и сям

Толпа кавалеров веселых бродила.

Луна догадалась, что в обществе дам

Царит не она, а земные светила.

И скрылась за тучи, оставшись в тени.

"Ты б спел что-нибудь, – говорят домочадцы

Любимцу семьи, одному из родни,

Любое, что хочешь. Не надо ломаться".