Текст книги "Так близко, так далеко..."

Автор книги: Николай Самохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Осмелевшая жена усмехнулась:

– Ну, знаете, нас такие сомнения не мучали.

– А вы из какой переехали? – спросил Воротник.

– Из однокомнатной.

– Нно! Дак вам легче, – согласился он. И вдруг задумался. И внимательно, с прищуром, осмотрел нас. Словно желая понять: что это за люди такие, которые могли жить в однокомнатной квартире?

Кого же он увидел?

Перед ним стояли два странных существа: не золотозубые и не солидные, без каменной важности на лицах, одетые черт-те во что – в какие-то пузырящиеся на коленях джинсы...

– А вы от какой же организации получили? – строго спросил Воротник.

– Да мы, собственно, – смешались мы, готовые провалиться, – с одной стороны – как бы от книжного издательства, а с другой стороны – тут вот писательская организация походатайствовала...

Но проваливаться, оказывается, не требовалось.

– Хо! Писателя, значит! – обрадовался Воротник и даже хлопнул меня по плечу. – Ну, тогда будет кому писать о моём боевом пути!

Счастливый человек! Всё у него было: полный рот золотых зубов, свояк автоинспектор, трёхкомнатная квартира, пальто с каракулевым воротником. Некому только было писать за него мемуары.

Так вот, мне кажется, что это Пашка тогда к нам приходил.

Впрочем, так мне казалось до вчерашнего дня. А вчера меня, как заместителя предместкома, послали на городской профактив. Там разные товарищи выступали по разным насущным вопросам. А под конец на трибуну взошёл Пашка. Тема у него была – поощрение развития приусадебных участков и кооперативных садоводческих товариществ. Он говорил о необходимости этого дела в смысле государственной пользы, но одновременно и о некоторых попутных издержках. О том, в частности, что отдельные несознательные товарищи, заражённые дачным строительством, наносят ущерб народному хозяйству путём присвоения материалов на подведомственных или близлежащих объектах. Короче, воруют. «В общем, – сказал Пашка, заключая свою речь, – тащат со строек все: кому положено и кому не положено».

В зале засмеялись.

Пашка споткнулся, недоумённо посмотрел в зал, не уловил причин веселья и твёрдо повторил: «Кому положено и кому не положено»...

Я сидел в ряду, примерно, шестнадцатом и не могу с полной ответственностью утверждать, что это был именно Пашка, приходивший к нам смотреть квартиру. Одна деталь меня смущает – зубы. У этого они были вроде не золотые – железные. Так что, скорее всего, с трибуны выступал наш, дачный Пашка. Словом, теперь весь вопрос упирается в зубы. Какие они у нашего Пашки – я не знаю, поскольку вижу его всегда издали. Но только это не Георгий Афанасьевич Козявко. Тут я готов спорить с женой на что угодно.

Рядом с Пашкиной расположена дача завгара драматического театра Викентия Павловича – Викеши Павловича, или просто Викеши, как его все здесь называют.

Викеше пятьдесят пять лет, он глух на семьдесят и щеголеват на тридцать пять. У него круглое, моложавое лицо, он носит модные полубаки и злодейские усики, что как-то не вяжется с чистыми, голубыми, несколько даже бесшабашными глазами Викеши.

Продолговатый Викешин теремок с мезонином разделён на клетушки и плотно набит жильцами. Я никак не могу понять, кто из многочисленных женщин супруга Викеши, кто кузина, кто подруга жены, кто тётка подруги. Внося ещё большую путаницу, на дачу часто заявляются дети: дети Викешины, дети его жены (у них какие-то сложно-сводные отношения), дети подруги жены и так далее. Наезжает даже одна элегантная дама – откуда бы вы думали? – из Мадрида! Честное слово! Эта дама чья-то дочь, вышедшая замуж за настоящего испанца, и вот вместо того, чтобы проводить отпуск где-нибудь на Балеарских островах, она предпочитает отдыхать в окрестностях деревни Верхние Пискуны Новосибирской области. Да ещё привозит с собой маленького белобрысенького испанчонка Педро, который из-за европейского воспитания стесняется делать пи-пи в лопушки и делает в штанишки, а потом громко ревёт по-испански.

Викеше все без разницы. Он одинаково кричит на всех высоким звонким голосом. Вот это, главным образом, и сбивает с толку. Только что Викеша кричал на блондинку – ну, думаешь, блондинка и есть жена. А Викеша орёт уже на брюнетку. А потом гоняется по участку за какой-то чопорной старухой и горячо убеждает её в чём-то.

Впрочем, когда Викеша кричит, это вовсе не значит, что он ругается. Просто, как все глуховатые люди, он разговаривает непомерно громко. А так Викеша добрейший человек. В этом смысле глаза его не лгут: они, точно, зеркало души. Викеша, например, как завгар, мог давно купить себе списанную «волгу». А он ездит на допотопном «москвиче». Погрузит на заднее сиденье дам, на переднее – выводок своих и чужих внучат и отправляется в магазин. Казалось бы, Викеше с таким кагалом уже не до филантропии, а он непременно остановится под окнами двух-трёх соседей, погудит и спросит: не надо ли чего купить? Хлеба там или молочка?

Кроме машины у Викеши есть безмоторная и беспривязная лодка вроде катера, и он прямо навяливает её всем для прогулок. Велит только вёсла не оставлять на берегу.

Когда Викеша на даче, мы не знаем горя с поливкой. Он перебрасывает нам шланг и так же, как на своих женщин, кричит на мою жену, чтобы не смела надрываться – таскать воду за сто метров из уличной колонки.

И вот этого-то прекрасного человека мы успели дважды обидеть.

Первый раз обидел Викешу я.

Однажды чудным воскресным утром Викеша заявился к нам с шахматной доской под мышкой. Мы трусливо прижали уши. Слава Викеши-шахматиста успела уже докатиться до нас. Мы знали, что на двадцать дворов туда и на двадцать обратно нет ему равных.

– Ну, кто смелый? – выкрикнул Викеша.

Смелых не сыскалось. Тесть и свояк отпали сразу.

Во-первых, потому что ни бельмеса не понимали в столь умственной игре, а во-вторых, мы накануне крепко обмыли первое своё сооружение, верстак, и у мужиков без шахмат в глазах рябило. Пришлось отстаивать фамильную честь мне.

– Только имейте в виду, Викентий Павлович, – предупредил я, – удовольствия это вам не составит. Игро– чишка я никудышный.

– Давай-давай! – подбодрил меня Викеша. – Не дрейфь! Я тебе ладью пожертвую.

Мне было совершенно безразлично, сколько ладей останется у Викеши, я мог даже своих ему отдать, поэтому вежливо отказался от форы.

Мы схватились

До сих пор не могу понять, что случилось со мной в то утро. Возможно, алкоголь произвёл какой-то временный сдвиг в моей голове, открыл форточку в потайной, дремавший до сих пор уголок мозга. В мгновение, как ЭВМ, я просчитывал многоходовые комбинации (хотя обычно не вижу игры дальше второго хода) и безошибочно переставлял фигуры. Наверное, если бы против меня сидел сам Тигран Петросян, то и ему пришлось бы туго. Это было что-то нездоровое, патологическое: я видел поле боя словно с птичьего полета, ни один потайной манёвр противника не ускользал от меня, я знал заранее, какие части бросит он в атаку, и с холодной усмешкой предвкушал, как искромсаю их.

Викеша схватил себя за бакенбарды и стал думать.

А мною продолжал владеть бес. Я вдруг поднялся, нахально зевнул и предложил родственникам:

– А что, мужики, может, чайку попьём?

Викеша побледнел. Искушение боролось в нём с гордостью чемпиона. Искушение, наконец, пересилило: он попросил ход назад.

– Пожалуйста, – разрешил я. – Только это вам не поможет. Глядите. – Я быстро проиграл четыре возможных варианта. Все они заканчивались матом.

Свояк, всё утро мучительно выдумывающий предлог для посещения магазина, преувеличенно ахнул и засуетился:

– Так я сгоняю, мужики? Вы пока начинайте вторую – я по-быстрому. Сколько брать-то: одну, две?

Викеша, однако, отказался от попытки взять реванш. Оскорблённо сопя, он собрал фигуры и пошёл вон. Только возле калитки Викеша обернулся и голосом, выдававшим крайнюю степень обиды, произнёс:

– А ещё говорил – плохо играешь. Эх ты!

Наверное, Викеша решил, что я какой-нибудь отставной гроссмейстер, и моё отнекивание расценил как насмешку над собой, как издевательство профессионала над честным любителем.

Второй раз Викешу невольно обидела моя супруга.

Как-то она вернулась из магазина возбуждённая, запыхавшаяся. Глаза её были затуманены нездешним видением, на щеках играл, «живым пламенем» разливался румянец – как у жены купца Калашникова, только что вырвавшейся из окаянных объятий царского опричника Кирибеевича.

Она торопливо взлетела на крыльцо, бросила сумку с покупками, схватила ведро и – я глазом не успел моргнуть – выплеснула из него моих живцов. Потом кликнула дочку:

– Кисанька! Лапонька! Быстро!... Бери свою корзиночку, бери совочек – поможешь маме. Сейчас мы с тобой куда-то сходим и что-то принесём.

Только они ушли, как подкатил на своем «москвиче» Викеша. Не загнав машину в ограду, он бегом кинулся в дом и тотчас оттуда донёсся его крик:

– Ведро!.. Дайте мне ведро!

Через минуту Викеша выскочил обратно – с ведром и сапёрной лопаткой в руках. Судя по тому, что он нарядился в дождевик, рыбацкие сапоги и старую велюровую шляпу с обвисшими полями, дело ему предстояло нешуточное.

Два семейства, заинтригованные странным поведением своих представителей, теряясь в догадках, ждали их возвращения.

...Первыми показались жена и дочка. С видом гордым и многозначительным они проследовали к огуречной грядке и там только убрали лопухи, прикрывавшие содержимое их посудин. Скажу без преувеличения: эффект получился ошеломляющий. Под лопухами находился продукт страшно дефицитный в наш космический век: то был настоящий конский помёт!

Оказывается, какая-то неизвестная лошадка оставила «яблочки» возле ворот нашего кооператива. Их-то и заприметила жена по пути из магазина.

А минут через пять вернулся Викеша. Он бросил посреди двора загремевшее ведро и принялся громко клеймить подлых конкурентов.

– Ну, народ! Ну, шакалы! – жаловался ограбленный Викеша. – Это надо же: дерьмо – и то из-под носа тащат!.. Только что проезжал – лежало, прихожу – как корова языком слизнула! Вот ведь заразы! И кому понадобилось?!..

«Заразы» между тем, довольно хихикая, раскладывали свой трофей по огуречным лункам.

Через несколько дней, впрочем, жена рассказала Викеше про своё злодейство. Галантный кавалер Викеша простил её.

Вот, кстати, ещё одно, попутное, открытие. Никак не ожидал я, что супруга моя за столь короткое время сделается Мисс Дачный кооператив. В городе это была женщина как женщина: простая, добрая, симпатичная – ничего не скажу. Но мало ли на свете женщин простых, добрых, симпатичных. А здесь она – кумир, всеобщая любимица, законодательница мод (моды наши следует понимать в широком смысле слова: это не одни только наряды, а ещё и стряпня, огородничество, планировка участка, интерьер комнаты, воспитание детей, степень угнетения мужа и т. д. и т. д.). Женщины бегают к ней посоветоваться относительно покроя брюк и начинки пирогов, специально привозят из города парики – показаться жене, выслушать её мнение. Мужчины при встрече распрямляют плечи и втягивают животы, безропотно подгоняют к нашей калитке машины, чтобы свозить жену в магазин, если ей почему-либо хочется съездить самой, а не откомандировать меня на велосипеде.

Не удивительно, что Викеша простил её. Он даже рассиялся при этом, словно ему неожиданно презентовали кучу вдвое больше прежней...

Есть поблизости и другие дачи, к владельцам которых я пока не пригляделся (женщины-то, конечно, давно между собой знакомы). Огородами мы соседствуем с милым на вид семейством, состоящим из папы, мамы, женатого сына и его маленькой дочки. Но они, вот уже четвёртое воскресенье, ведут пассивную, созерцательную жизнь. Купили автомобиль «жигули», поставили на полянке, рассаживаются вокруг него по-турецки и часами любуются на своё никелированное диво.

Рядом возводит немыслимый небоскрёб какая-то чрезвычайно многолюдная компания: то ли родственники, то ли друзья-пайщики. Ветераны говорят, что сооружается небоскрёб уже третий год. Тесть мой, большой любитель схем и выкладок, замерив на глаз объём выполненных работ, подсчитал, что при таких темпах дача вступит в строй действующих только к 1987 году.

Приходил несколько раз заместитель председателя кооператива. По-артиллерийски выставив большой палец, измерял высоту «небоскрёба». Качал головой. Но с хозяевами зам. председателя поговорить не удаётся: они строят редкими набегами – застать их на месте трудно.

Впрочем, порядки здесь довольно демократичные. Кооператив дачный, а не садовый, и это значит, что у него особый статус. Нам, например, не спускается разнарядка на посадки: столько-то малины, столько-то смородины, столько-то крыжовника. Можно вообще ничего не выращивать: разбей английскую лужайку, повесь гамак и загорай. Можно вовсе замостить участок камнем, соорудить посредине бассейн, поставить вышку. Тренируйся. Никто в глаз не плюнет.

Точно так же не регламентирована строго кубатура строений и количество их на участке.

Остаётся сказать, что кооператив наш называется «Творчество». Живут здесь преимущественно артисты, художники, музыканты, литераторы. Нет, от народа интеллигенция не отгораживается. Слабых сил её и тощих сберкнижек не хватило, чтобы освоить отведённую территорию – пришлось в самом начале кликнуть варягов. И всё же прослойка творческих работников, людей, не лишённых фантазии и вкуса, достаточно велика. Поэтому горремстроевский стандарт основательно разбавлен у нас всевозможными блиндажами, избушками на курьих ножках, саклями, русскими теремками в петухах, индийскими вигвамами, пизанскими башнями. Весело и нарядно глядит наш посёлок. Здесь предпочитают камины печкам, цветы – огурцам, джинсы – юбкам, бутафорские оградки – мощным тесовым заплотам.

И последнее. Свидетельствую: почти не видно следов явного воровства. Конечно, формула «хочешь жить – умей вертеться» проглядывает – сквозь древесноволокнистые плиты, тарную дощечку и другой немагазинный стройматериал. Но следов грубого воровства нет,

Мелочь, как говорится, а приятно.

IV. Лето

Строительство.

 Савелию Прыглову следует поставить памятник при жизни. Или тому другу Савелия, который пригласил его когда-то на именины. В крайнем случае – милиционеру, реквизировавшему у Прыглова мускатный орех. Так считает всё наше семейство.

Ведь не случись с Прыгловым этот конфуз, он не продал бы нам дачу. И тогда мы, точно, сварились бы в городе. Сварились бы, спеклись, задохнулись. Потому что в городе душно, в городе пыльно, в городе совершенно нечем дышать, ибо воздух здесь отравлен.

То есть он всегда был отравлен, но раньше мы как-то не обращали на это внимания. Мы даже довольно легко пережили прошлое лето, неимоверно жаркое – когда два месяца подряд температура не опускалась ниже тридцати трёх градусов, плавился асфальт, пересыхали фонтаны и в начале июля скукоживались листья на деревьях.

Но тогда у нас не было дачи. А теперь есть. И теперь, когда мы возвращаемся в город, тёща уже в электричке начинает зажимать нос платочком. Она выразительно закатывает глаза, а потом устремляет взгляд на окружающих: чувствуете, дескать, а? Чувствуете? Жена и свояченица понимающе кивают: да, хоть противогаз надевай! Свояк и тот отрывается от детектива.

– Что? – весело спрашивает он. – Бензончиком потянуло?

Свояк потому весел, что сам он различия между городским и дачным воздухом не ощущает. Обоняние у него давно атрофировалось, он с одинаковым удовольствием вдыхает, по собственному выражению, «и озон, и бензон». Остальные же чувствуют себя в городе разбитыми. Состояние это охватывает нас в воскресенье вечером и не покидает где-то до четверга – пятницы.

Я подозреваю, что причина тут вовсе не в кислороде. Ведь городской воздух в четверг или пятницу ничуть не живительнее воскресного. Отчего же тогда мы не задыхаемся? Отчего проходит ломота в суставах, колотье в боку, вялость и апатия? И почему всегда бодр свояк? То, что обоняние у него атрофировалось, ещё ни о чём не говорит. Ну да, он не чувствует запахов, но отраву-то всё равно вдыхает.

Всё дело, как видно, в третьем слагаемом. Мы живём на даче по формуле: свежий воздух+здоровая пища+физический труд. За два выходных дня мы успеваем так «напластаться», что еле-еле приходим в себя к следующей пятнице. Свояк же признаёт только одно слагаемое формулы – здоровую пищу. Два других он «видит в гробу» и целыми днями, запершись в прокуренной комнате, читает свои детективы.

Гипотеза моя подтвердилась, когда я взял отпуск и стал жить на даче постоянно. Теперь я чувствую себя разбитым всю неделю, хотя отравленным городским воздухом не дышу вовсе.

Женщины говорят, что это не страшно. Моя хроническая усталость, обещают они, перейдёт со временем в хроническую бодрость, я вернусь из отпуска мускулистым, загорелым, помолодевшим – и здоровья, добытого таким изнурительным способом, мне хватит до будущей весны. Свояку же они грозят страшными карами. Свояка зимой будет грызть авитаминоз, согнёт радикулит, доконают простудные заболевания.

Откровенно говоря, ради короткого мига сегодняшнего блаженства я бы поменялся со свояком судьбой, но не могу. Поздно. Ещё весной я неосмотрительно пообещал тестю, что за время моего отпуска мы с ним достроим веранду, и я должен теперь держать слово.

У нас сложные правовые взаимоотношения. Как юридический владелец дачи, я вроде бы являюсь заказчиком. Но как лицо, участвующее в строительстве, подчиняюсь генподрядной организации – тестю. Проще говоря, работаю у него подсобником, со всеми вытекающими отсюда унизительными последствиями.

– Давай-ка выдернем вот эту плаху, – говорит, к примеру, тесть.

Мы стоим перед кучей почерневших досок, брусьев, горбылей – прыгловским наследством, он – с одной стороны, я – с другой. Тесть ухватился за конец облюбованной плахи, пытается раскачать её.

– Берись за ту, что шевелится! – командует он.

– Где шевелится? – не вижу я.

– Ты куда смотришь? – нервничает тесть. – Ты не на мой край смотри – на свой!

Одна доска как будто слегка вздрагивает – и я крепко вцепляюсь в неё.

– Раз-два – взяли! – тесть рвёт изо всех сил, тут же выпускает доску и с матерками хватается за живот.

Ты что же, а? – он смотрит на меня – как на врага народа. – Ты это нарочно?..

Я молчу, втянув голову в плечи. В такие минуты лучше молчать.

Тесть отворачивается, закуривает, руки у него дрожат. Он долго, молча курит, словно забыв о моём присутствии. Ему надо прийти в себя, отмякнуть. Потом он затаптывает окурок и говорит более или менее спокойно:

– Я сейчас ногой её покачаю как следует, а ты гляди, которая зашевелится. Да гляди внимательно, а то опять не за ту схватишься.

Тесть качает. Я внимательно гляжу. Доски на моем краю шевелятся теперь все. О чём я ему и сообщаю:

– Они все шевелятся.

С глухим рычанием тесть бросается на штабель и начинает расшвыривать верхние доски, как Илья Муромец злых татаровьёв. Тесть очень крепкий мужчина, несмотря на свои шестьдесят с хвостиком: короткие обрезки он сгребает охапками, бьёт их о столбы соседской ограды – так, что прах взвивается к небу.

Я спрятался за угол дома и наблюдаю за схваткой. Находиться рядом опасно: обломки горбылей с фыркающим звуком летят аж в помидорные грядки. Хорошо, что жена этого не видит. Для неё любая былинка дороже всех наших веранд, мансард и флигелей.

Тесть скосил половину штабеля, добрался до намеченной доски. А её, оказывается, не существует. Вместо целой доски – половина, двумя железными скобами приколоченная к толстому бревну.

На всякий случай я остаюсь за углом: мало ли какая реакция последует. Но тесть понимает, что он опростоволосился, и спешит показным миролюбием разрядить обстановку.

– А эта не подойдет ли? – спрашивает он, выдернув из ощетинившейся кучи первую попавшуюся доску.

Доска, по-моему, ничем не отличается от прочих инвалидок, однако я, для пользы дела, считаю необходимым восхититься ею:

– И как это мы сразу её не разглядели!

– Ну, – соглашается тесть. – Одна голова хорошо, а две пустых хуже.

Это великодушно с его стороны – хотя бы так сравнить наши головы. Только я не обольщаюсь. Начинается следующая операция (доску надо окантовать), и уже через минуту тесть растаптывает равноправие.

– Кто же так держит топор, дядя? – ехидно спрашивает он. – Ты что, задушить его собрался? Так он железный – не выйдет.

Оказывается, я держу топор очень близко, почти «за горло». А надо за конец топорища или, по крайней мере, за середину.

Чертыхнувшись про себя, я беру топор по правилам.

Затем обнаруживается, что рубанок я тоже держать не умею. Правда, здесь другая ситуация. Я очень хочу научиться этому тонкому делу, а тесть откровенно не верит в мои возможности. Некоторое время он наблюдает за мной, не вмешивается, но его так корёжит при этом от возмущения, что я не выдерживаю – сам уступаю инструмент. Тесть хватает рубанок и начинает строгать с такой яростью, будто в дереве засел нечистый.

Наконец, доска готова. «Взяли!» – следует команда. Берём... и оказываемся лицом друг к другу.

– Здрасьте, Марья Ивановна! – издевательски раскланивается тесть. – И как же ты её понесёшь? Задом будешь пятиться, по-рачьи? Или в тяни-толкай станем играть?

– Так ведь вашим концом заносить – вам и передом идти.

– Здрасьте, Дарья Петровна!.. Это кто же тебе сказал, что моим концом? Ну-ка, пошевели извилиной– то. Пошурупь.

Я старательно «шуруплю»: ну точно – его концом заносить надо. Но спорить бесполезно. Лучше подчиниться. А там само покажет.

Несём.

– Правее возьми!.. Левее!.. – подаёт сзади команды тесть. – Стоп!.. Разворачивай... Заноси.

Так, с окриками, с кряхтеньем – будто тащим корову на баню – мы заносим доску на недостроенную веранду... не тем, разумеется, концом.

– Тьфу! – взрывается тесть. – Ведь говорил же людям, ведь долбил!..

– Позвольте! – недоумеваю я. – Кто кому говорил?.. Это я вам говорил.

– Ты?!

– Я.

– Ты?!.. Ага... Ты говорил... За дурака меня считаешь?

Проще всего выпихнуть доску обратно и на свободе развернуть. Но оскорблённый тесть пытается сделать это прямо на веранде. Сам. Без моей помощи.

И он разворачивает доску – против всех правил геометрии. Вот за что я уважаю своего тестя – за несгибаемость.

Так мы строим. Или примерно так. Иногда хуже, иногда лучше. Важен, понятно, результат, а на результат мне грех жаловаться. Тесть мастер на все руки – медник, жестянщик, электрик, краснодеревщик, – всю жизнь он паял, клепал, фальцевал, зачищал концы и просто не умеет работать абы как. Он лучше семь раз сломает сделанное, растопчет, изотрёт в труху и развеет по ветру, чем оставит корявость, неплотность, приблизительность.

Но тестя угнетает стройматериал. Вернее, отсутствие такового. Каждое утро он подходит к штабелю с надеждой хотя бы для начала выудить из него досточку, способную порадовать руку и сердце, и каждое утро его встречают унылые горбы и рёбра. Ах, ему бы некондиционного тёсу, полкубометра брусьев, ему бы опилок, шлаковаты и всего один мешок цемента – что бы он тут натворил!.. Увы, увы! Всё это существует в природе, но не существует в продаже. Никто не позаботился об открытии магазина «Друг садовода», торгующего хотя бы отходами великих и рядовых строек. И сотни дачных кооперативов медленно, но верно превращаются в питомники мелких попрошаек и крупных блатмейстеров.

Вот и я уже ходил к одному школьному товарищу, просил выписать по старой дружбе древесноволокнистых плит или, на худой конец, фанеры. А жена, возвращаясь как-то с прогулки, приволокла домой две пропитанные соляркой доски, собственноручно выковырнув их из грязи на соседней стройплощадке.

Доски эти и сейчас лежат на балконе. Вместе с бывшим белым плащом жены, в котором она гуляла в тот вечер.

Рыбалка.

Сегодня нам с Артамоновым не везёт. Хотя мы вроде бы всё предусмотрели. Поднялись в пять часов утра, к половине шестого накопали червей, а в шесть уже расположились на берегу. Думали спокойно порыбачить, пока на пляж не заявятся первые купальщики. Но пришёл какой-то дачный внук – чёрт его поднял в эту пору! – сел за нашими спинами и сопит.

У нас в посёлке существует некоторое количество дачных внуков. Они живут здесь, брошенные гастролирующими родителями, всё лето, от школы до школы, и бабушки уже к концу июня ухитряются так раскормить их, что на малых буквально лопаются джинсы. Дачные внуки, отпрыски интеллигентных родителей, воспитаны в демократичных правилах: они всезнающи, самоуверенны, со взрослыми ведут себя на равных, даже с превосходством.

Вот такой эрудит и подсел к нам. В качестве непрошеного комментатора.

Я вытаскиваю крохотного окунька.

– Окунь, – сообщает малый. – Это мелкий окунь. Бывают значительно крупнее.

Ах, чтоб тебя! Я и сам знаю, что бывают крупнее, да где ж их взять.

Окунь, паршивец, так глубоко заглотил крючок, что я никак не могу его высвободить. На второй удочке между тем клюёт.

– Повёл, – комментирует внук. – Раз повёл – значит, подлещик.

«Значит подлещика» я позорно упускаю. Артамонов же, наоборот, подсекает точно такого же, и мне кажется, что он перехватил моего, сорвавшегося.

Дачный внук проникается уважением к Артамонову, достаточно, впрочем, снисходительным.

– Неплохая подсечка, – говорит он солидно. – Я думаю, вы смогли бы вытащить и карпа. Здесь карпы водятся – знаете?

Мы вздыхаем. Карпы в протоке действительно водятся. Иногда они даже клюют. Но чтобы поймать за утреннюю зорьку, допустим, одного карпа, надо расставить по берегу не менее тридцати удочек. Такое количество «стволов» набирается здесь только по воскресеньям – и тогда кому-то достаётся «выигрышный билет». Мы своего воскресного карпа уже приносили с рыбалки, и теперь, по теории вероятности, нам не на что рассчитывать до конца сезона.

Впрочем, есть человек, который ловит карпов ежедневно. И не по одному, а по семь-восемь штук. Человек этот живёт в нашем кооперативе, но кто он – мы не знаем. Зовут его не то Игнатий, не то Геннадий, у него неприятное острое лицо, жёсткая борода, растущая из шеи, и маленькие настороженные глазки. На улице и в огороде Игнатий-Геннадий, опасаясь расспросов, не появляется, окна его высокой и такой же узкой, как лицо хозяина, дачи постоянно затянуты полиэтиленовой плёнкой. У него есть лодка, всякий раз он устраивается с ней в другом месте, но где бы Игнатий-Геннадий ни заякорился – без добычи он не останется.

Мы с Артамоновым прозвали его истребителем карпов и подозреваем, что он пользуется каким-то гнусным прикормом, на запах которого карпы сбегаются толпой, как одурелые. «Истребитель» вытаскивает их бесшумно, незаметно. Когда кому-нибудь из рыбаков попадается «воскресный карп», об этом тотчас же узнаёт весь берег. «Воскресный карп» идёт из воды туго, с тяжёлым шлеёпаньем, происходит короткая паника, соседи бегут на помощь счастливцу с подсачками в руках, а потом все долго обсуждают это событие и радуются удаче товарища.

Забалдевшие же карпы «истребителя» не гнут удилищ и не обрывают лесок. Игнатий-Геннадий время от времени просто опускает за борт подсачек – как хозяйка дуршлаг в кастрюлю с пельменями – и вычерпывает очередного «лаптя».

Артамонов терпеть не может «истребителя». При виде его он издаёт горлом хриплый клёкот, как фанатик-мусульманин при виде собаки-неверного. Он считает, что «истребителя» надо предать общественному суду, лодку его экспроприировать, удочки переломать через колено, а самого навечно изгнать с протоки. Ничего такого сделать, разумеется, нельзя. «Истребитель» ведь не употребляет запретных орудий лова, не бросает в воду динамитных шашек, а что там у него за прикорм – поди докажи. Но Артамонова невозможно переубедить. Выслушав мои доводы, он заявляет: «В таком случае мы с вами должны набить ему морду!» Должны! – ни больше, ни меньше.

С Артамоновым мне вообще беда. Я сам приохотил его к рыбалке. Во-первых, мне хотелось спасти Артамонова от порабощения пинг-понгом, и, во-вторых, я рассчитывал приобрести в его лице идеального компаньона: тихого, интеллигентного, послушного. Но раскрепощённый Артамонов повёл себя неожиданно. Вместо того, чтобы с мудрым спокойствием наблюдать жизнь – как приличествует инженеру человеческих душ – он то и дело норовит вмешаться в неё, проявляет повышенную гражданскую активность, донкихотствует по мелочам. Из-за его принципиальности мы больше не рыбачим на Котловане (есть такой довольно просторный водоём через дорогу от нашего кооператива). Неделю назад Артамонов совершил там свой очередной подвиг, после чего отношения наши с коллегами оказались испорченными.

Была суббота, рыбаки стояли вдоль берега плечом к плечу, таскали помаленьку ершей и подлещиков. Вдруг подъехал рыжий парень на моторной лодке, этакий высокомерный джигит, не замечающий нас в упор. Он горячил своего «скакуна», описывал круги, тыкался в берег, давя снасти – всё вызывал матерно из кустов какого-то Гошку. На что невидимый Гошка так же матерно отвечал: сейчас приду, подождёшь – не облезешь.

Робкие пехотинцы-удочники, осознающие свою второсортность рядом с лодочниками, долго терпели, а потом всё же сказали парню: будь человеком – отплыви маленько и жди.

Рыжий отплыл. Но быть человеком до конца он не мог. Или умышленно не хотел: много, мол, чести для такой мелюзги. Он что-то делал там с мотором, отчего мотор натужно ревел и гнал из-под кормы мазутную волну.

Вот тогда Артамонов и решил вступиться за общество.

– Молодой человек! – крикнул он. – У вас, простите, какой мотор?

– «Вихрь», а чо? – ответил рыжий.

– Я бы хотел с вами проконсультироваться. Вы не можете подъехать?

Парень подъехал, недоверчиво глядя на Артамонова.

Артамонов изловчился и понужнул его удилищем между ушей. То есть он целился между ушей, но парень увернулся, и Артамонов, лишь вскользь задев его, хлестанул изо всех сил по борту лодки.

Парень ошалел. На мгновение лишился дара речи. Он врубил скорость – лодка отпрыгнула метров на десять и остановилась, растерянно закачавшись.

– Ну, падла! – сказал парень, трясясь. – Ну, падла... А-а-а! – заорал он вдруг, стремительно выпрямляя спину, будто ему всадили укол в ягодицу, и помчался вдоль берега на бешеной скорости.

Он гнал лодку так близко, чтобы только-только не зацепить дно винтом.

Мутный вал катился на берег. Рыбаки поспешно выдёргивали удочки, хватали куканы с уловом, садки...

– А-а-а!! – вопил рыжий, снова и снова разворачивая лодку.

Казалось, он хочет потопить не только приплесок, но и кустарник на берегу, где засел кореш его Гошка, дачи, схоронившиеся за кустами, ближайшие населённые пункты и железную дорогу с полосой отчуждения.

Теперь уже матерились рыбаки. Но не в адрес рыжего, а в адрес Артамонова, вызвавшего этот тайфун.

– Сволочь бородатая! – плевались они. – Испортил рыбалку, козёл!.. Кто тебя просил возникать, в перемёт твою душу!..