Текст книги "Наследство последнего императора"

Автор книги: Николай Волынский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

11. ОТ ВЕЛИКОЙ КНЯЖНЫ ОЛЬГИ – ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ КСЕНИИ АЛЕКСАНДРОВНЕ

Тобольск,

февраль 1918 г.

Лимонный лист. Надо сильно потереть,

тогда пахнет[56]56
  Приклеен к письму (ред.).


[Закрыть]

Тетя Ксения, милая, дорогая[57]57
  Сохранены грамматические особенности оригинала.


[Закрыть].

Я так обрадовалась Твоему длинному письму. Большое спасибо, что написала. Слава Богу, что у вас в Ай-Тодоре все благополучно. У нас – так же, пока что жаловаться нельзя. Погода совсем не сибирская. На горе и в поле, говорят, доходило до 40 градусов мороза, а здесь внизу самое большое было 29 гр., но с ветром, что очень неприятно. Солнце светит почти всегда, и здесь оно какое-то особенно яркое. Сейчас уже темно, но луна светит сильно и масса ярких звезд. Очень хорошие закаты – тетя Ольга (великая княгиня Ольга Александровна. – Ред.) аппетитно бы нарисовала. Снегу прибавило за последнее время, и гора наша процветает, совсем не большая, в уровень забора, но и это хорошо, т. к. сверху видим проходящих и проезжающих. Иногда некоторые останавливаются и глазеют, и если часовой сердитый, то отгоняет их вовсю. Мы сейчас же и сами скатываемся, во-первых, чтоб не набиралась толпа, а потом, чтобы нас оттуда самих не попросили, что довольно скучно; но пока все благополучно. Возимся обыкновенно отчаянно и на днях Мария здорово подбила себе глаз. У нее до сих пор он распух и весь лиловый сверху и снизу. Она всегда ухитряется как-нибудь расшибиться, но ничуть не унывает… Пишу Тебе, сидя в коридоре на сундуке; оно как-то теплее и уютнее. Настасья Тебя целует. Она сидит около и вяжет чулки. Брат уже лежит. Mr. Gilliard ему читает что-то вслух до прихода папы и мамы. Теперь все увольняют старых солдат, и отовсюду понемногу разъезжаются, что грустно, т. к. это ведь лучшие люди. Как счастливо, что Тобольск так далек от железной дороги – Тюмень около 300 верст отсюда, и дорога туда весьма неважная. Во многих местах приходится переезжать Иртыш, и очень дорого берут за дорогу. По приезде в Тюмень спокойно у всех отбирают все вещи, даже у солдат. Столько слышишь удивительного, что если бы не сознание, что все губят и разрушают – можно было бы смеяться…

Тебя крепко-крепко целую душка маленькая Тетя Ксения и люблю.

Храни Тебя Господь.

Твоя Ольга.

12. ЧАЙКА

С ТУСКЛЫМ петроградским рассветом под серую солдатскую шинель, которая служила одеялом, заползал холод. Справиться с ним графинька, с недавних пор уже бывшая, Новосильцева не могла, несмотря на то, что в ее служебной характеристике отмечалась «повышенная физическая стойкость и способность нормально работать в самых неблагоприятных климатических условиях».

В ней что-то надломилось. Большевистский переворот 25 октября потряс ее, хотя, как профессионал, она не имела права на такие эмоции. А ведь аристократическо-буржуазный Петроград тогда еще был уверен: завтра или, по крайней мере, через неделю, в гарнизоне прекратится ежедневная митинговщина, военные поймут всю серьезность случившегося в Зимнем дворце ночью 25 октября. Думали, хватит роты стрелков, чтобы убрать из Смольного института Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов вместе с его председателем Лейбой Бронштейном, больше известным публике как Лев Троцкий. А заодно арестовать большевиков и их вождя Ульянова-Ленина. Подумать только: мощный полицейский аппарат, разветвленные спецслужбы, войска, казаки… И против них – горстка революционеров, нанесших тысячелетней империи смертельный удар. Но лишь немногие сумели правильно оценить случившееся уже 26 октября: большевики – это надолго.

Характеристику Новосильцевой подписал в свое время ее непосредственный начальник и одновременно ее единственный канал связи с разведуправлением Генштаба полковник Скоморохов. Он одним из первых в разведупре стал вводить систему профессиональной подготовки агентов-нелегалов.

Агент первой категории Новосильцева, псевдоним Чайка, освоила сначала систему владения телом и духом по системе йога Рамачараки (псевдоним англичанина Джона Аткинсона), овладела полусотней асан, уверенно продвинулась в пранаяме – технике накачки организма мощными запасами энергии. Научилась приемам японской борьбы джиу-джицу. Вполне удовлетворительно владела всеми видами русского и иностранного огнестрельного и холодного оружия. Умела отправить противника на тот свет с помощью простой шпильки для волос или осколка фаянсовой чашки. Она знала криптографию, науку вербовки и перевербовки агента, неплохо разбиралась в нюансах российской и мировой внешней политики. Ее жалованье составляло 2 тысячи рублей в год золотом.

Но не физическая и интеллектуальная подготовка сделали ее бесценным агентом русского Генштаба, а абсолютная засекреченность. Никто, кроме начальника разведывательного управления генерала Батюшина и его заместителя полковника Скоморохова, не знал ее настоящего имени. В личном деле Новосильцева значилась только под псевдонимом. В ее служебном досье не было не только ее фотографии, но даже словесного портрета – вообще какой-либо информации, по которой можно идентифицировать Чайку. Эта засекреченность впоследствии едва не стоила ей жизни.

Направлением ее работы были страны германской группы. Незадолго до рокового сараевского выстрела Гаврилы Принципа в австрийского эрц-герцога Фердинанда Чайка под именем Эльзы Суханек работала сестрой милосердия в военном госпитале в Берлине – неисчерпаемом кладезе ценной информации. Там в нее влюбился двадцатипятилетний обер-лейтенант Детлев фон Тресков, раненный не на фронте, а на дуэли с однополчанином и сокорытником по Гейдельбергскому университету – гауптманом Вильгельмом Браве. Из-за чего они подрались, не мог вспомнить ни тот, ни другой, потому оба тогда были изрядно пьяны. Дрались на отточенных, как бритва, старых студенческих шпагах, которые ни один, ни другой все время учебы почти не вкладывали в ножны.

В дуэлях немецких студентов главным было не дырку в противнике сделать, не проткнуть его насквозь, а слегка резануть ему физиономию. Оба во время учебы гордо носили на физиономиях множественные шрамы, при каждом удобном случае хватались за клинки, но и после окончания университета дуэли не были забыты. Однако на этот раз оба в боевом азарте превзошли самих себя.

Гауптман Вильгельм Браве залечивал в этом же госпитале такую же не опасную, но чувствительную рану, какую получил от него фон Тресков. Через неделю после того, как фон Тресков объяснился с Новосильцевой, ее увидел Браве, и тотчас в его груди что-то взорвалось. Он понял: все! Отныне без Lissy его жизнь не имеет смысла.

Однако ангелочек Lissy предпочла фон Трескова. Он был ей нужнее: дядя, гросс-адмирал фон Тресков, пристроил Детлева на службу в политическую разведку Генштаба. Здесь же служил и Вильгельм Браве, только в отделе военной контрразведки и считался одним из самых талантливых офицеров. Сближение с ним Чайке было запрещено – решение принял полковник Скоморохов.

Однако ни он, ни Новосильцева не смогли предвидеть всех последствий. Кто мог предположить, что появится такой фактор, как безнадежная влюбленность офицера германского генштаба, и это может поставить под удар не только планы разведупре, но и агента Чайку. Браве испытывал непереносимые муки и смертельно возненавидел своего счастливого друга-соперника. Чтобы устранить его с дороги, Браве придумал ход: представил начальству докладную, в которой заявил о необходимости провести негласную проверку на лояльность медсестры Эльзы Суханек, чешки, уроженки города Лемберга[58]58
  Теперь г. Львов.


[Закрыть].

В докладной он сообщал руководству, что Суханек подозревается в шпионаже в пользу России.

Несчастный Браве тогда не подозревал, насколько он близок к истине.

Поначалу обер-лейтенант фон Тресков рассказывал любовнице самые свежие политические сплетни о кайзере, его семье и высшем генералитете, которые удивительным образом приводили Lissy в состояние повышенного любовного экстаза. Потом был вынужден развлекать ее уже разведывательной информацией, ибо одних сплетен стало не хватать для поддержания прежнего сексуального тонуса. Но когда Lissy после особенно сладких утех приступила к прямой вербовке обер-лейтенанта, то впервые в ее практике произошла осечка. Это было в тот день, когда Браве установил в соседнем номере записывающий фонограф, у которого дежурили двое агентов контрразведки.

Открывшуюся правду Детлев перенести не смог. Он тут же вытащил пистолет и пустил себе пулю в висок. Услышав выстрел, агенты Вильгельма Браве ворвались номер. Там они увидели бледную, забрызганную кровью русскую шпионку. Она держала в руках револьвер обер-лейтенанта и первым же выстрелом уложила одного агента. Другой упал на колени, умоляя о пощаде и обещая рассказать все.

Вместе с ним Новосильцева прослушала обе фонографических записи на восковых пластинках, которые успели сделать агенты, – всю сцену неудачной вербовки фон Трескова. Пришлось застрелить и второго агента. Фонографические пластинки полетели в камин, где от них в мгновение ока остались только пустые металлические диски.

Она уходила с четвертого этажа гостиницы через крышу: здание уже было оцеплено полицией и жандармами. Через час она позвонила Вильгельму Браве с почтамта на Фридрихштрассе.

– Вилли! – воскликнула Lissy и заплакала. – Случилось ужасное!.. Детлев… он…

– Что-нибудь натворил? – мрачно спросил гауптман.

– Да.

– Что же?

– Понимаешь, он мертв. Совсем.

Браве помолчал, оценивая новость.

– Как это случилось?

– Я застрелила его, – спокойно ответила Lissy. – Он пытался убить меня, когда я отвергла его требование работать на русскую разведку.

– Кто требовал, чтобы ты работала на русскую разведку?! – поразился Вилли.

– Детлев требовал – обер-лейтенант фон Тресков, кто же еще! – огрызнулась Lissy. – Сначала пригрозил, что бросит меня, если я не войду с тобой в греховную связь и не стану следить за тобой и все ему докладывать!.. – она всхлипнула. – А когда я отказалась, он вытащил из своих штанов очень большой… револьвер!!! Но тут в комнату вбежал человек, постоялец из соседнего номера, и Детлев его застрелил!.. – тут она зарыдала так, что посетители почтамта стали на нее оглядываться. – Тогда я выхватила у него пистолет и застрелила его самого! – она говорила с сильным славянским акцентом, который придавал ее голосу особую прелесть, и сердце Браве поневоле наполнилось острой жалостью.

Lissy замолчала, увидев, что к ней направляется полицейский. В эту минуту Вильгельму Браве принесли в кабинет оперативную сводку, и он прочел в ней об убийстве в гостинице «Цум кляйнен Бэр» обер-лейтенанта фон Трескова и двух своих агентов.

– Ты где находишься? – быстро спросил Браве.

– В отеле «Адлон», – всхлипнула Lissy.

– Жди меня там! Никуда не уходи и ни с кем не вступай в разговоры! – приказал Браве и вызвал дежурный штабной бенц. – Ни шагу оттуда!

– Хорошо!.. Я жду тебя как ангела-спасителя! – и повесила на аппарат наушник и микрофон.

– Фройляйн нуждается в помощи? Что-нибудь случилось? – участливо спросил подошедший полицейский.

– Спасибо, герр офицер! Уже все в порядке. Сюда едет мой близкий друг генерал фон Тресков, он со всем справится.

И вышла мимо остолбеневшего полицейского на Фридрихштрассе. Он козырнул ей вслед.

Отель «Адлон» был в десяти шагах от почтамта. Едва Новосильцева подошла к подъезду, как напротив нее резко затормозил мерседес-бенц. Из машины выскочил гауптман Браве.

– Вилли! Родной!.. Любимый!.. – бросилась ему на грудь рыдающая Lissy. – Смотри, что я нашла у Детлева. Это ужасно!..

Она увлекла Браве в сторону от гостиничного швейцара и от автомобиля за угол. Там открыла свою сумочку, вытащила никелированный бельгийский браунинг и выстрелила два раза Вильгельму Браве точно между глаз. Он упал. Lissy положила браунинг в сумочку, спокойно подошла к трамваю, остановившемуся за углом, вошла в вагон, села на свободное место, заплатила за билет, проверила сдачу и уехала. Через две остановки вышла, поймала такси и приказала везти себя в отель «Кайзер Вильгельм», где сняла апартаменты на имя княгини Попеску из Букуреста[59]59
  Теперь Бухарест.


[Закрыть].

Отсюда Новосильцева позвонила в свой госпиталь и попросила недельный отпуск в связи с внезапной смертью дяди в Праге. После чего заказала себе билет на двенадцатичасовой экспресс до Брюсселя.

Прибыв на место, бывшая медсестра дала в Петербург телеграмму: «Остаюсь в Бельгии в связи с получением наследства варшавского дяди». Еще через день она была в Варшаве, где встретилась с полковником Скомороховым. Он сделал ей выговор с предупреждением о неполном служебном соответствии.

Глядя, как в глазах Чайки выступили слезы, Скоморохов, тем не менее, хорошо осознавал, что на выговор ей наплевать, как, впрочем, и на свою службу в разведке. Она пошла туда из-за него. Шесть лет назад двадцатилетняя Дуня Новосильцева влюбилась в красавца флигель-адъютанта Скоморохова, которого впервые увидела на святочном балу у великого князя Георгия Александровича в Аничковом дворце. Ее туда привела мать, Мария Карловна Новосильцева, урожденная графиня фон Ливен. Графиня-мать была настолько хорошенькой и настолько моложавой в свои сорок шесть лет, что почти каждый гость, заговаривая с ней, считал своим непременным долгом заметить, что с трудом отличает ее от дочери даже при слишком ярком свете новомодного электричества.

Роковой обольститель Скоморохов разбил сердце несчастной девушки и самым циничным образом использовал ее первое и чистое чувство в служебных целях. Он это делал уже не раз с другими женщинами, и совесть нисколько полковника не тревожила – дело превыше всего. Дуне Новосильцевой полковник сумел внушить, что ее работа секретным агентом – единственное условие их возможной близости. Девушка совершенно потеряла голову, и вскоре полковнику удалось толкнуть ее на следующий шаг, недавно совершенно для нее невозможный. В ее служебные обязанности стали входить, как высказался Скоморохов, «экспрессивные разведывательные контакты» с теми мужчинами, на которых указывал разведупр Генштаба. Для этого ей пришлось долго ломать себя, испытывая то, что немецкий поэт Гейне называл «Zahnschmerz im Herzen»[60]60
  Зубная боль в сердце.


[Закрыть]. Но ни разу ей в голову не приходило, что Скоморохов просто использует ее.

До провала в Берлине у нее было несколько таких «контактов». Офицеры различных армий и штабов, члены европейских правительств, депутаты парламентов, банкиры, промышленники… Вступая в «экспрессию» с очередным объектом вербовки, она чувствовала, как черствеет ее сердечко, и в один из дней поняла, что у нее никогда не будет нормальной жизни.

Но и Скоморохов, чем дальше узнавал Евдокию, тем больше замечал с удивлением, что она становится ему дорога уже не только в качестве агента.

Когда наступил март 1917-го, Новосильцева находилась в Инсбруке, куда прибыл на короткий отдых генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург, начальник Генштаба и будущий президент Германии. Чайка должна подойти к объекту как можно ближе и ждать инструкций из Петрограда. Она сумела познакомиться с 70-летним, но еще бравым воякой. Однако инструкций не последовало.

Через два дня, узнав об отречении Николая II, образовании Временного правительства, развале Генерального штаба и его структур, о том также, что Керенский выпустил из тюрем всех уголовников, которые подожгли Верховный суд и уничтожили все его архивы, Новосильцева – агент высшей категории и женщина без нервов – неожиданно для себя испытала самое настоящее потрясение. Она сразу поняла масштабы катастрофы и то, как эта катастрофа отразится на ее личной жизни.

О своей безопасности Новосильцева беспокоилась мало, разоблачить ее мог только Скоморохов. В Лозанне на ее личном счете скопилась солидная сумма. На проценты можно было прожить, не нуждаясь, многие годы.

В сущности, с царской Россией ее ничто не связывало. Друзей и близких у нее не было – служба не позволяла. Мать умерла еще в четырнадцатом году от жестокой инфлюэнцы. Новой России Новосильцева ничего не была должна. Царь, бежавший от власти, освободил ее от присяги. «Но ведь он освободил не только меня, но и Александра… Сашу…» Да, они оба теперь свободны, ведь уже нет государства, которое привязало к себе ее и Скоморохова, словно каторжников к галерной скамье. Заплатив за свободу высокую цену, они теперь смогут жить для себя.

С Петроградом почти два месяца не было никакой связи. Досидев в Инсбруке до апреля, Новосильцева выбрала из своих заграничных паспортов французский на имя Моники Ронэ и русский, выданный череповецкой мещанке Марии Свиридовой, проживающей в Москве в собственном доме.

До Копенгагена она добралась железной дорогой. Оттуда пароходом в Стокгольм, и дальше снова поездом – через Финляндию в Петроград.

Она прибыла на финляндский вокзал вечером 4 апреля. Вышла на площадь и оказалась в кипящей ликующей толпе. Оказывается, этим же поездом из Гельсинфорса приехал главный русский социал-демократ большевик Ульянов-Ленин. И это его встречала толпа – худые бледные рабочие, расхристанные солдаты – явные дезертиры – и наглые с виду братишки-матросы, которые подметали мостовую широченными клешами. Братишки – все в перевязанных крест-накрест пулеметных лентах, обвешанные гранатами – непрерывно лузгали семечки. Особенно поразило Новосильцеву то, что на вокзальной площади оказалось много студентов и даже чиновников в вицмундирах.

Вдруг толпа умолкла. Лучи прожекторов скрестились на башне зеленого броневика, на котором издалека можно было прочесть его имя, выведенное белой краской: «Врагъ капитала». На башню подсадили невысокого полноватого человека – лысого, с небольшой рыжей бородкой. Он заговорил – громко, эмоционально, при этом сильно картавил.

Новосильцева потом толком не могла вспомнить, о чем говорил этот по-дворянски грассирующий человек, выразительно жестикулировавший правой рукой с зажатым в ней небольшим темно-серым кепи. Она просто не понимала его. Однако ее неожиданно, как и многих других в толпе, охватило электрическое напряжение речи главного большевика и вызвало непонятный восторг. Она глядела на Ульянова, бросавшего в толпу какие-то длинносложные слова, и поймала себя на мысли, что готова слушать его бесконечно, хотя ей было все равно, какой смысл в его странной, ломающейся и картавой речи.

Большевик внезапно остановился, сделал паузу, вздохнул и выкрикнул:

– Никакой поддеггжки Вгеменному пгавительству!

Толпа заревела.

Он дождался тишины.

– Да згавствует социалистическая геволюция!

Снова взрыв ликования. Какой-то матрос стал палить в воздух из маузера. К нему присоединился грязный бородатый солдат. И вот тогда-то тяжелое предчувствие сжало Новосильцевой сердце.

Она остановилась в «Астории», в номере с видом на Исаакиевский собор и на удивительную статую императора Николая I. Царский конь, поднявшийся на дыбы, держался всего на двух точках.

Новосильцева позвонила в разведупр и попросила к телефону полковника Скоморохова.

– В настоящий момент полковника нету, – весело ответил ей молодой мужской голос. И тут же закричал:

– Алло, алло! А вы, мадамочка, извиняюсь, кто будете и где находитесь?!

Ее резанули хамоватые «мадамочка» и «извиняюсь», и она ответила голосом деревенской дуры, нажимая на «о»:

– Родственница я ему, племенница, с Костромы приехала.

– А разве у бывшего… у полковника Скоморохова есть племянница? Ваш номер мадам? – закричал он. – Вы откуда телефонируете? Алло! Алло!

– Ты, оказывается, не только хам, но еще и дурак, – ответила Новосильцева, бросила трубку и крутанула руку аппарата, дав сигнал отбоя.

Она быстро оделась и взяла зонтик. Проверила браунинг, положила его вместе с запасным магазином в муфту. Сожгла в камине французский паспорт, по которому въехала в Россию, разворошила серебряной кочергой пепел и осталась мещанкой Марией Свиридовой. Разбросала свои платья на кровати и ушла. Извозчик отвез ее в гостиницу «Киев» на Обводном канале.

Оттуда позвонила еще по одному номеру – единственному, который у нее остался для связи.

– Ал-ле, – сразу ответил ей какой-то хриплый мужик. – Барина нету, они уехамши за границу.

– Саша, – шепнула Новосильцева, – это я…

– Барин уехамши! – уже с некоторым раздражением повторил мужик.

– Это я, Саша… я только что приехала…

– Ты… – выдохнул мужик уже голосом Скоморохова. – Стой, где стоишь, я сейчас же буду.

– Я в гостинице «Киев».

Через час в дверь номера постучали. На пороге стоял бородатый сбитенщик в поддевке, в смазных сапогах, в руках – суконный картуз. Это был Скоморохов.

… Потом было 25 октября, все провалилось в ад окончательно. В Петрограде начались аресты, потом новое правительство – Совет народных комиссаров – переехало в Москву, еврейский студент Канегиссер стрелял в еврейского председателя петроградской чека Урицкого. Начался красный террор.

Новосильцева каждый день торопила Скоморохова с отъездом в Швейцарию, пока еще оставалась возможность, и большевики не закрыли границу окончательно. Но он отвечал, что его держит чрезвычайно важное дело, связанное с семьей бывшего царя, которая уже полгода как пребывала в Тобольске, куда ее выслал Керенский.

– Уж не вздумал ли ты освобождать Романова?

– Пока не спрашивай, моя дорогая чаечка. Пока не хочу взваливать на тебя груз лишних сведений. Хочу, чтоб он не давил тебе на душу.

– Как же ты без меня? Ты ведь намереваешься ехать – без меня собираешься?

– Кто тебе сказал, Дуняша? – удивился он.

– Ну, кто же мне скажет! – воскликнула в отчаянии Новосильцева. – Я же здесь совсем одна, я везде одна, даже имени своего у меня нет!.. Я просто чувствую и не ошибаюсь, что тебе надо ехать, что ты хочешь этого, но не готов. И не знаешь, как быть со мной и что со мной делать…

– Милая, – привлек ее к себе Скоморохов. – Еще немного терпения. Скоро мы будем свободны. Может, и Россия тоже…

– Она умирает, – возразила Новосильцева.

– Но и умирающий больной способен спастись, если получит сильное лекарство.

– А если его уже поздно лечить? – грустно спросила она. – Если у больного не осталось шансов?

– Шансы есть всегда, – с нажимом произнес Скоморохов. – Почти всегда, – уточнил он.

Помолчав немного, он сказал:

– Вот что, Дуня. Запомни фамилию – Стоянович. Я не знаю, как именуется сейчас этот человек и где он сейчас, на кого служит. Скорее всего, на большевиков. Я жду его, он должен выйти на связь. Это единственный человек из нашей с тобой бывшей службы, которому я еще осенью сказал о тебе. Кроме того, он мой друг. Если со мной что-нибудь случится, он найдет тебя. Или ты его. Да, – хлопнул он себя по лбу. – Странно, только сейчас вспомнил – память, что ли слабеет от отсутствия шустовского коньяка и белужьей икры? – усмехнулся Скоморохов. – Буквально за неделю до февральского переворота ты была произведена в офицеры – первый случай после кавалерист-девицы Дуровой. «Офицер Генерального штаба поручик Чайка, личный секретный агент полковника Скоморохова». Вот как это звучало бы вчера, а сегодня никак не звучит.

– Зачем мне, Саша?.. Это вы, мужчины, любите играть в эмалевые побрякушки, в оружие. Аксельбанты, эполеты, кресты, пистолеты… Смешной ты человек. Я думала, ты меня знаешь лучше.

– Я знаю тебя лучше. Офицерский чин – это же не от меня, это же государство, Родина…

– Оставь. Не хочу даже слышать. Нет государства и нет Родины. Мы хорошо работали, а ее не сохранили, не спасли, не помогли. Значит, такова определена судьба. Простояла Россия тысячу лет без малого, наверное, хватит. В тринадцатом году казалось[61]61
  Год 300-летия династии Романовых.


[Закрыть], что она еще тысячу простоит, а видишь, каких-то пять лет – и мы на обломках. Нет, она уже никогда не поднимется, из обломков корабль не построить.

Они сидели в маленькой комнатушке загородного дома, чьей-то «бывшей» дачи, глядели на огонь в печурке, куда бывший полковник Скоморохов подбрасывал книги из хозяйской библиотеки.

В Петрограде был голод. Но ужин у них сегодня был лукуллов: сухая вобла на двоих и кипяток с горстью грязного сахара-песка, который Скоморохов обнаружил под буфетом на кухне: видно, кухарка хозяев была неряхой. Но ни одна ночь не была для Новосильцевой такой счастливой, как эта.

На следующий день Скоморохов, вернувшись из Петрограда, сообщил, что наконец-то получил долгожданную явку в трактире с нумерами на Тамбовской, рядом с Народным домом графини Паниной. Они пошли вдвоем, рассчитывая, что двое мещан, бедно одетых, по виду муж и жена, не вызовут у патрулей и чекистов подозрений. От голода их обоих пошатывало.

– Только бы ветер не поднялся – унесет! – с трудом улыбнулся Скоморохов.

– Тебя одного – да. Нас двоих – никогда. Никогда – пока мы вместе.

Трамваи не ходили, об извозчике нечего было и думать, а путь предстоял не ближний – из Озерков. К вечеру они пришли. В промерзшем трактирном номере завернулись в рваное одеяло и стали ждать.

Внизу забренчал расстроенный рояль, кто-то попытался сыграть мелодию самого развратного танца эпохи – «Танго цветов».

 
В притоне много вина.
Там пьют бокалы до дна.
Там тихо веет печаль,
Звенит разбитый рояль…
 

Потом музыка внезапно оборвалась, и пианист заорал, аккомпанируя себе одной басовой клавишей:

 
А девочка Надя,
А что тебе надо?
Ничего не надо,
Кроме шоколада!
Раньше был я вором,
Звали меня Мишка,
А теперь я комиссар…
 

С пушечным грохотом слетела с петель дверь, выбитая снаружи одним сильным ударом, и свалилась на пол. В комнату ворвались трое вооруженных, в черной коже, с маузерами в руках:

– Бросай оружие, контра! Стреляю! – крикнул самый рослый из них.

– Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, бандитизмом и саботажем, – спокойно сообщил главный, показав издали какую-то бумажку с чернильным штемпелем. – Полковник Скоморохов, вы арестованы. А вы кто, гражданка? Документы!

– Случайная знакомая, – торопливо ответил Скоморохов, – шлюха с Лиговки, я ее только что оттуда привел.

Чекист пристально посмотрел Евдокии в лицо. Скоморохов одним рывком вскочил с кровати и толкнул Новосильцеву к окну. Она едва не упала – и не упала потому, что боялась не подняться. Последнее, что ей врезалось в память и осталось на всю жизнь, – безоружный Скоморохов бросается, раскинув руки, навстречу чекистам и те открывают огонь. Чекист бегло стреляет из маузера в голову Скоморохову, по комнате разлетаются окровавленные клочья.

Евдокия вышибла локтем оконное стекло и прыгнула с третьего этажа в сугробы слежавшегося грязного снега. Проходным двором ускользнула на Бронницкую, откуда переулками на Загородный, потом на Забалканский проспект. До утра она пряталась от патрулей в каком-то узком, словно шкаф, дворе. А когда рассвело, добралась до Сенной площади, где уговорила какую-то мещанку сдать ей за две золотых «николаевки» угол на неделю.

Новосильцева пролежала в постели двое суток, без еды и почти без сна, только изредка вставая, чтобы попить воды в ванной. На кухне воды не было, замерзли трубы. Но в ванной, в водогрейной колонке она еще оставалась. Никто Евдокию не беспокоил. Квартирная хозяйка со странной фамилией Отползант как получила деньги, так и скрылась неведомо куда.

На третий день, проснувшись от стужи в квартире, Новосильцева почувствовала себя лучше. Чувство голода пропало, вместо него пришла легкая бодрость. Она уже хотела встать, как услышала скрип замка входной двери: в квартиру вошли явно несколько человек. Ее чувства из-за трехдневного голода обострились, и через свою полуоткрытую дверь она услышала шепот Отползант:

– Она здесь. Еще спит, буржуйка недорезанная.

«За мной», – догадалась Новосильцева. Она даже не успела встать с постели. Четверо чекистов ворвались в комнату и уже выламывали ей руки.

– Гражданка Свиридова! – сказал один из них. – Или, может, не гражданка, а госпожа? Следуйте за нами, вы арестованы.

– Ордер? – равнодушно спросила она.

– Смотрите, грамотная! – удивился чекист. Он поднес к ее глазам бумажку с плохо читаемым машинописным текстом, бледным штемпелем и размашистой подписью: «комиссар В. В. Яковлев».

Ей разрешили одеться, причем никто из них даже и не подумал выйти из комнаты или хотя бы отвернуться. Мало того: напряженно держали под прицелом четырех стволов.

Вышли во двор. У ворот ждал извозчик в коляске на резиновом ходу.

– На Гороховую! – крикнул главный чекист, лошадь рванулась с места в карьер.

«Значит, в чека. Что ж, посмотрим, как у них там расстреливают», – равнодушно подумала она. Смерти она не боялась уже очень давно.

Лихач остановился на углу Гороховой и Адмиралтейского проспекта. Чекисты, крепко держа Новосильцеву за локти с обеих сторон, поднялись вместе с ней на третий этаж по крутой лестнице черного хода, где на каждой площадке стояли вооруженные матросы или солдаты.

По узкому коридору – двоим едва разминуться – провели арестованную к дальней двери, по обеим сторонам которой стояла охрана, тоже матрос и солдат. Главный конвойный вошел первым, и она услышала, как он докладывает:

– Товарищ комиссар, арестованная Мария Свиридова доставлена!

– Введите! – приказал глубокий мужской бас.

Ее ввели в комнату, где за большим столом, покрытым черной кожей, сидел офицер в полевом кителе без погон и двумя портупеями параллельно вдоль плеч, как у белых офицеров, а не крест-накрест, как нынче носят красные командиры. «Как написали бы в романах, лицо палача не было лишено приятности, – отметила Новосильцева. – Интересно, он сам будет меня расстреливать или поручит матросам?»

В лице комиссара, действительно, не было ничего зловещего. Простой русский офицер, лет сорока пяти, светловолосый, с темной аккуратной интеллигентной бородкой. В штатском его можно было бы принять за земского врача.

– Свободны! – приказал он конвойным. И обратился к Новосильцевой: – Садитесь, Евдокия Федоровна.

– Меня зовут Мария Ивановна Свиридова, мещанка из Череповца. У вас мой паспорт.

– Да, я знаю, что из Череповца, – кивнув, согласился офицер. – Но вашего паспорта у нас нет. Его украла у вас ваша квартирная хозяйка – алкоголичка Отползант. Когда у нее кончились ваши деньги, которых ей хватило лишь на два дня пьянства, она ваш паспорт продала. А потом и вас. Нужно сказать, мне очень повезло. И вам тоже, – добавил чекист.

– Да, – ядовито согласилась Евдокия. – Нам с вами очень повезло. Особенно мне. Ведь только здесь я могу найти защиту от контрреволюции, бандитизма и саботажа.

– Верно, – подтвердил офицер. – Евдокия Федоровна… – в раздумье добавил он.

– Я не Евдокия Федоровна! – раздраженно возразила Новосильцева. – Я же ясно вам сказала: Мария Ивановна…

– Да-да, Свиридова, мещанка из Вологды… – согласился чекист.

– Из Череповца!

– Да ведь все равно – Череповец, Кострома, Вологда – не имеет значения.

– Но я не имею чести знать вас, – сказала Новосильцева. – Я очень хочу знать имя человека, который вытащил меня, больную, из постели и сейчас собирается отправить на расстрел. Ведь именно этим вы здесь занимаетесь?