Текст книги "Куриная слепота"

Автор книги: Николай Коляда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

ТОЛЯ. Жулик прибежал.

ЛАРИСА. Идиот он, ваш Жулик. (Села, отряхивается от листьев.) Ну, хватит. Мне в рот попали грязные листья. Всё время думаю, что играю в пьесе, где я одна положительный герой, а все остальные – мерзавцы. Согласитесь, что эти люди тут все вокруг – весьма странные. Ваш лжепапанька и все, все, особенно этот. (Тычет пальцем в окно на Митю.) Хотя, может быть, он и добрый, но молчит, что-то думает и потому странно. Трамваи встали. Они устали. Сочинилось вдруг. Устала я.

Дверь подъезда со скрипом открылась, вышли сёстры-еврейки, между ними негр. Негр улыбнулся, блеснул в темноте зубами белыми, поднял шляпу, приветствуя Ларису, и скрылся, исчез в темноте. Сёстры хихикнули и тоже убежали. Лариса не двигается.

Вы видели? Видели?

ТОЛЯ. Что?

ЛАРИСА. Вышел…

ТОЛЯ. Кто?

ЛАРИСА. Негр. Негр, негр, негритос, у него зелёный нос.

ТОЛЯ. Никого не было.

ЛАРИСА. Не было? (Молчит, смотрит в темноту.) Толя, Толечка, дайте мне руку, сядьте рядышком, мне страшно стало…

Толя сел рядом с ней на кучу листьев, прижал к себе. Она смотрит ему в глаза.

Еврейки и негр побежали к киоску на трамвайной остановке. Вытащили маскарадные маски – свиные морды, натянули на себя, руками машут, смеются.

(Смотрит в темноту широко открытыми глазами.) Ящики с молоком грузят и потому грохот, да? Милый мальчик, подержите мои руки так. Мне нельзя пить. Вся моя жизнь – набор случайностей, глупостей. У вас руки холодные, как ледышки. Я понимаю ваших девочек. Я актриса. Я бы хотела быть на месте ваших девочек. Что вы такое глупое и гадкое подумали? Совсем не то. Я бы хотела дружить с вами. Мне нужна только маленькая улыбка другого человека в жизни, более ничего. Вы такой хороший. Хорошо, что к кому-то можно прижаться, когда страшно, как к маме в детстве – испугаешь чего-то и прижаться. Он говорил мне: “Ваша трагедия – трагедия доверчивости, вы всегда всем доверяете”. Так говорил мне он. Он был юный, совсем маленький, любил меня за мои роли, он меня не видел, моих героинь любил, глупый, а я играла с ним в этих героинь, лицемерила, как научили, вот и заплатила за это, надо было показать себя всю, сразу, я – плохая, гнусная, я любила его, и потому играла, врала, играла в чистую, честную, я хотела счастья, как я хочу счастья, милый Толечка, счастья, счастья, счастья. Вот вдруг вспомнила про кусочек счастья: я целовала его в живот. Вспомнила ночь, мы лежим рядом две кучки листьев, две могилки, и я думаю: пусть он не просыпается долго, пусть спит он на минутку больше, пусть снится ему рай, райский сад, птицы райские, листья зеленые, желтые, красные, красивые, пусть спит он долго и пусть моё дыхание, моё тело, моя душа не мешают ему, пусть длиться это вечно… Вот, руки ваши взяла в свои и вспомнила это. (Улыбается, смотрит в глаза Толе. Он держит её руки в своих.) Вы как курица худенький. Нет, я курица, куриная слепота у меня. Ничего не вижу. Я так устала, милый. Ну, вот. Уже не страшно. (Смеётся.) Я хочу что-то такое сделать. Раз уж приключение. Чтоб запомнилось и вам, и мне. Вывозились в грязи, в листьях, пьяные, глупые. Стойте на коленях, повернитесь ко мне. Снимите рубашку. Так. Ближе, я вас потрогаю.

Анатолий стоит на коленях, до пояса голый, она гладит его тело руками.

Смешной! Не пугайтесь! Я много раз трогала мужчин, знаю, как они устроены, и не причиню вам боли, что вы так напряглись? С вами никто никогда не был нежен? Вы что, на комиссии в военкомате? Не напрягайтесь. Дайте руки. Вот так. Они уже теплее стали. Мы пьяные. Утром ни вы, ни я не вспомним про это, а сладость на губах останется. Я так хочу. Необычно так. Я хочу вспомнить. Нет, я хочу запомнить хорошенько это. Как будто это с ним. Я вас, милый, поцелую в живот, не дёргайтесь. (Поцеловала.) Первому встречному руки на плечи, говорил мне он книжную фразу… Что же ты сделала, свинья чертова. Эти свиньи в машине там, они были чёрного цвета, да, кажется так, они хрюкали, будто целый кузов чертей рогатых был там… (Пауза.) Ещё полбутылки есть. Выпьем? (Хохочет, ткнула пальцем Толе в живот. Он смеётся тихо, она тоже. Молчит, смотрит на него снизу вверх, грозит пальцем, смеётся.) Ничего не будет! Мадам шутит, веселится, развлекается! Мадам просто видит, что тут так много диких мужчинок! Одевайтесь. Насоблазнялась, старое корыто. Ну? (Толя не двигается.) Что глазки опустили? Ничего не было. Был только один поцелуй на память, поцелуй в пупок, в маленькую ямку на животе, нежное прикосновение одно. Как лист осенний поцеловать, мертвый, жёлтый, холодный… Ночное приключение…

ТОЛЯ (Тихо.) Пойдём, туда пойдём…

ЛАРИСА. Тише, тише, я же тебе как мама…

ТОЛЯ. Ну, ну, мама, хочешь меня, ты же хотела, хотела, не прикалывайся…

Быстро схватил Ларису на руки, прижал к себе, унёс в подвал.

Еврейки на крыше “хрущёвки” появились, вылезли откуда-то, давай танцевать, руками по бокам хлопать. Негр щупает их, хохочут, и хохот этот эхо носит от дома к дому…

Темнота.

УТРО

Мотоцикл всё так же стоит у подъезда. В подвале между трубами – топчан, на стенки повешены полки. На полках детали для мотоцикла, бутылки, банки. Ещё плакаты, на которых киноартисты с бицепсами.

Тут тоже листья лежат кучами по углам. В трубах булькает.

Лариса сидит, прислонив голову к стене, смотрит в маленькое оконце на улицу. Из этого окна падает в подвал лунный свет. В руках у Ларисы спичечный коробок, она время от времени зажигает спички и смотрит на огонь. Толя лежит на куче листьев. Скоро рассвет.

Возле мусорного бака две тени, два человека – ЗОРРО и МУЖЧИНА. У Зорро под мышкой ковёр, в другой руке – ведро помойное.

ЗОРРО. Кошки орут. Покурить пока. Постой, покурим. Да стой ты. Куда бежишь?

МУЖЧИНА. Ковёр хлопать будешь?

ЗОРРО. Поздно. Пусть спят. Проветрю его просто. Моль почакала его. Хотя можно и разбудить, и похлопать. Потому что форсмажорные обстоятельства. С Наполеоном ковёр. С живым. Продам вот ей его. Ей нужнее, поди. Для театра для её. Повесит там и напишут: “Подарок от Зорро – защитника бедных”, о как! И все будут спрашивать: кто такой? О как! Ты почему в четыре утра мусор выносишь?

МУЖЧИНА. Не знаю. Проснусь, сон страшный, до горла достанет как раз в четыре. Как раз тут именно выскочить надо, на улицу бежать и выкинуть, как грязь из себя выкинуть. Ведро заваниваться начинает, ровно в четыре уже дышать нельзя, и от того кошмары снятся. А ты почему?

ЗОРРО. Тоже заванивается. Та же история. А ещё темно на улице и никого нету, не видно никого, не надо придуриваться. А ещё мысли разные, о как. А ещё – звёзды. Тихо. Когда луна – ещё лучше. Я сразу детство вспоминаю. Мы с отцом шли из кина вместе. И зимой, и летом, а луна светила сильно, сильно, он меня за руку держал, чтобы я с тропинки не сбегал и в снег не проваливался. Был маленький, а вот – старый пень уже. И звёзды красивые ночью, да?

МУЖЧИНА. Красивые. И я из кина шёл. Мне в кине не нравилось начало, когда буквы шли. Идут и идут буквы, а надо ближе к делу в кине сразу, я так считаю. А потом ночью шёл из кина. И думал про артистов, что они – небожители, счастливые люди такие. С матерью мы ходили. И звёзды были. И небо. Ты знаешь, да? Мы ведь все скоро там жить будем, на небе. И ты, и я.

ЗОРРО. О, как? Правда? И ты, и я? И они все?

МУЖЧИНА. И они все. Будем там жить.

Смотрят на небо, молчат.

ЗОРРО. Врёшь ты всё. Докурил уже?

МУЖЧИНА. Нет. Не вру. Увидишь. Как мы с тобой по облакам пойдём за руки, так вспомнишь эту помойку и меня тутошнего. И тогда поговорим, и вспомним про эту жизнь, про нашу хрущёвку. Про ведро, про листья. Понял?

ЗОРРО. А как мы там жить будем? Там так же хрущёвки стоят? Так же всё? Я буду маленький или как сейчас, старый мудень? А? Ври давай, ночь, не видно глаз, обычно по глазам видно, что врут, сейчас не видно, что врешь, ври, я тебя знаю, вруна, ты в оперном в хоре поёшь и в церкви в хоре подрабатываешь, врун, ты вообще не русский, ты – негр, да? Давай, рассказывай сказки про Бога, ну?

МУЖЧИНА. Ни в каком я хоре не пою, и про Бога не знаю. Откуда у нас тут оперный, негр? Тебе сон приснился? Я Гена, наладчик на заводе.

ЗОРРО. О, как? Рассказывай, наладчик.

Еврейки с негром прошли мимо, исчезли у трамвайной остановки. Потом снова появились у пивного киоска, над которым лампочка горит. Из киоска рука высовывается, одну за другой подаёт еврейкам стеклянные поллитровые баночки с пивом, три штуки. Стоят, пьют сёстры-еврейки, что-то негру объясняют, на небо пальцем показывают.

МУЖЧИНА. Кто там пошёл?

ЗОРРО. Негр. Ещё один.

МУЖЧИНА. С кем он это?

ЗОРРО. С еврейками.

МУЖЧИНА. Они ж на пенсию пошли недавно, старые?

ЗОРРО. Ну и что старые? Всем охота.

МУЖЧИНА. Ну, пусть. Хлопай ковёр, хлопай. Выхлопаешь, сядь и полети – ковёр-самолет отвезет тебя на небо. Уже пора отчаливать, защитник бедных всех защитил уже, наладил тут порядок, нет? (Засмеялся, ушёл в темноту.)

ЗОРРО. Эй, ты, наладчик? Ты откуда? Ты кто? Куда лететь? На небо лететь?

МУЖЧИНА (Из темноты.) На небо, брат, на небо…

Ушёл. Зорро встал, смотрит на небо, плачет, слёзы глотает. В соседнем дворе кто-то хлопает ковёр и щелчки летят вокруг домов. Жулик завозился в подвальном углу, во сне тявкнул.

ЛАРИСА (Слушала разговор на улице, тихо.) Что там за крестик у забора?

ТОЛЯ. Собаку похоронил.

ЛАРИСА. Жулика? Только что был живой?

ТОЛЯ. До Жулика была. Хлеб со стола украла, я её чпокнул. Много вокруг бегает собак бездомных, даже прикольно. (Курит, пускает кольца в потолок.)

ЛАРИСА. Пошевелиться нельзя, такой грохот от листьев. Высохли, ломаются, трещат. (Пауза.) Надо идти куда-то. Утро скоро. (Пауза.) Завтра в Москву. Возьму папу, и поедем. Сегодня сорок первый день уже.

ТОЛЯ. Поедем. Поедем, ага?

ЛАРИСА (Смотрит на улицу, на тополя.) А для птичек эти коробочки на деревьях ведь не просто так, нет? Там стоят ловушки, да? Я не вижу, чувствую, так?

ТОЛЯ. Сетку ставлю, иногда попадается, потом с ними развлекаюсь, прикольно.

ЛАРИСА. Значит, вы не наговаривали на себя, нет? Тише, молчите. Тут тепло в подвале. В хрущёвках тепло. В хрущёвках всегда было тепло. Смешно. Ужасно. Лариса Боровицкая в подвале. Мало было один раз, решила продолжать, дура. И что на меня нашло. (Хохочет.) Я полюбила человека из народа. ЛарисаБэ с человеком из народа Толей Гэ. Толя Гэ – не народ, Толя Гэ и есть “гэ”. А Лариса Бэ вообще старая “бэ”. Завтра домой. Я пойду домой. Ну, в эту квартиру. Лежите.

ТОЛЯ. Да ладно “тыкать”, “выкать”. После всего-то. (Курит.)

ЛАРИСА (Помолчала.) Расскажу вам. Хотите правду? (Быстро.) Я забыла об их существовании. О маме и папе. Напрочь. Как лоботомия у меня была. Знаете такое? Когда никакой памяти. Забыла. Никакие видеокамеры не прибегали ко мне, когда стало известно, что они тут. Наврала, весу и значимости придать. Камеры, поклонники, да, да! Подружка-пьянчужка – вместе керосиним, два “синих чулка” – работает в отделе писем в этой газете и вот случайно письмо вашей – твоей, твоей! – мамаши попадает ей, она звонит мне, как раз всё это с Толей, я больше месяца пила, ночь, день, пила и пила, потому что забыть, забыть надо было. У Алекса уже другая артистка, её возит, сволочь. Не едет сюда, за мной. Сколько заработал на мне, тварь. Хотел меня в дурдом запрятать или лечиться. Идиот. Что он может понимать в творческой личности, в художнике, во мне. Только деньги считать умеет. Про Алекса, вот. Он возит меня по деревням, где помнят Ларису Боровицкую. Однажды мне сказали после кина моего: “А не надоело старьё возить? Могли бы чего-нибудь и новенькое показать.” Стыдно. Какие концерты. Смесь Мадонны и художественного фильма “Кубанские казаки”. Скатилась с неба, упала, угасла. Скатилась и поломала себе все кости. А что делать? Я ничего другого не умею. Коробку с фильмом в чемодан и вперёд. Работаю вот ещё в театре. Играю мало. Ролей нет. Жду и жду. Знаете, кто единственные люди на свете, которые хотят работать? Артисты. Только артисты. Больше никто. Не знаю почему они всегда хотят ролей, ролей, ролей. Смеялся над Толей. Говорил мне: “Долго ты ему будешь ещё крутить мозги? Хочешь, расскажу ему какая ты на самом деле? ” Так сказал, да. Подонок! От того, что он пару раз в наших турне видел меня в нетрезвом виде, он думает, что понимает меня до донышка. Свинья. Я не списанный материал. Достоевскому не снилось. Комнатный философ. Комнатная собачка. Жулик. Алекс – вор и жулик. Ничего не будет. Ничего. Я спокойно могу сказать, что у меня уже всё было и ничего не будет. Были деньги, были поклонники, теперь всё нищее и нищее во всём. Осталось только мохнатое платье и шляпка от Сен-Лорана, купленная в киоске в аэропорту Орли, в Париже, и окрещенная мною: “От Сен-Лорана”. Хотя Сен-Лоран там рядом и не лежал. Туда я ездила сто лет назад на фестиваль делегацией. У меня всё было, ничего не будет. Я не могу сказать – будет. Ничего не будет. Где бутылка?

ТОЛЯ. Хватит тебе.

ЛАРИСА. Вам, вам!!! Дай выпить, дай мне, дай!!!! (Пьёт, молчит.) Вот, правда вся.

ТОЛЯ. Коню понятно было, без рассказа.

ЛАРИСА (Помолчала, выпила.) Я к тому, что наша встреча была случайной и ничего она не значит ни для вас, ни для меня. Мне надо ехать. (Улыбается.) Ах, милый, хороший, симпатичный, красивый мальчик Толя, Толечка, имя какое, красивое, Толя-доля. Толяшечка, отчего всё так плохо в жизни, почему мир и жизнь так несовершенны, не знаете? Опять слова из пьесы какой-то. Всё как-то некрасиво, гадко. Иногда думаю: повеситься, что ли. Но нетушки. Фигушки-говнигушки вам. Обязательно скажут: пьяная в умат была и потому залезла в петлю. Будут шептаться, сплетничать, хихикать, смеяться. Так что: нетушки. Не доставлю я им, сволочам, этого удовольствия. (Пауза.) Странный подвал. Ловушка. Я в ловушке. (Пауза.) Если листья близко рассматривать, то можно увидеть какие-то профили на них. Будете писать в Москву? Приедете? Впрочем, нет. Я шучу. Я уже не смогу всё с начала. И не хочу играть в чистоту больше. Надоело. Либо такую, какая есть принимаете, либо вообще – адью. Понятно? Будете? Да?

ТОЛЯ. “Будете”, “будете”. Я с тобой поеду.

ЛАРИСА. Хамит мальчик. Со мной ехать? Конечно. Великолепно! Чудная мысль! Вы поедете со мной. Прямо сейчас. Что мы сидим в подвале? Ну да, сейчас пойдём на вокзал. Я поеду на поезде, а вы сзади на мотоцикле – “масасыкле”, и эдак вот въедем в Москву! Нет, я сяду сзади вас, прижмусь крепко и мы – рванём! Покорять первопрестольную! (Хохочет.) Знаешь что, Толечка, давайте я на вас, то есть, вы на мне женитесь? Очень хорошо. Вы молодой, на меня внимание обратят с этим браком, в газетах напишут. Сейчас модно неравные браки. Годик побалуемся, похохочем, потом я вас пристрою, устрою. Мы устроим бешеный бракоразводный процесс. А этот год – не бойтесь! – мы можем даже не спать. Заключим брачный контракт, чтобы вы не претендовали на моё имущество. А можем и спать. Вы не “голубой”, часом? Нет? Ах, да, я ведь только что проверяла, опытным путём “типа того что”, как говорит ваша мама. Ну вот. Я очень люблю “голубых”. Обожаю. У нас в театре мрак от того, что одни натуралы пузатые. А это значит многое. У натуралов – только один путь всегда. А “голубые” говорят: можно так, а можно и иначе; они говорят, что, может быть, это правильно, а может быть, и это. Нет? Не говорите, не важно. Налейте мне, милый. Ах, да. (Пьёт из бутылки.) Как-то я успокоилась. Папа там, спит. Господи, бедные, за что они мучались. Я вас после бракоразводного процесса устрою куда-нибудь танцевать в какую-нибудь рок-банду, они много ездят, зарабатывают. Итак, вы будете танцевать в рок-банде, договорились? Вы хорошо сложены, так похоже тело, ваше тело, на тело того мальчика, моего друга, что даже тут, в этом подвале-ловушке – хорошо сказано! – мне показалось, что… К чёрту, к чёрту! Не думать! Именно так будет: свадьба, развод, танцы. Танцевать умеете? Попробуем? Обниму вас. Два осенних листа танцуют, падая на землю, как красиво!

Обняла Толю. Молчат.

ТОЛЯ. Вот портфель этот – от твоей матери. Это я к тому, что мы дядьку тут оставим, ага? Зачем таскать? Портфель. От матери.

ЛАРИСА. От какой матери?(Хохочет.)

ТОЛЯ. Они приехали с этим. Я сюда принёс. Мне портфель пригодится, складывать чего-нибудь. Тут фуфло было внутри всякое разное такое. Дядьку оставим. Можем и на мотоцикле, можем и на паровозе. Вдвоём только, ага? У тебя квартира сколькикомнатная там?

ЛАРИСА. Квартира? Какая квартира? Это мамин? Я не вижу. Я не понимаю вас? Мамин? (Плачет, гладит портфель, подползла с ним к окошечку, к лунному свету.) Чемоданчик. Портфельчик. Я вспомнила. Я всё-всё вспомнила. С этим, нет, с таким чемоданчиком ходил хромой дядя Гена, слесарь-сантехник, жил в нашем дворе, угрюмый, страшный, им пугали: “Спи, а то дядя Гена Булюляка придёт! ” Булюляка – его фамилия была? Не помню. А по воскресеньям столы во дворе накрывали, выпивали и пели песни. Это его чемоданчик? В нём были железки блестящие, он кран перекроет, отремонтирует, однажды мама высыпала в раковину старое просо и оно, как цемент, забило трубы, и дядя Гена ругался, говорил, что вы врёте, что это просо, говорил, что это – цемент. У него был ключ, разводной, колёсико покрутишь и какую хочешь гайку открутить можно, он говорил про себя, что он не слесарь, а наладчик, наладчик, наладчик. (Щёлкнула замками, вздрогнула.) Когда забивают гвозди в гроб, то такой же страшный звук в тишине. На Западе знают, что это ударяет по нервам, потому сделали винты, шурупы, всё закручивается, разводным ключом, как у дяди Гены-наладчика, а не гвоздями… Почему на похороны Толи не позвали дядю Гену наладчика – не знаю. (Молчит, улыбается.) Ты знаешь, что там лежит?

ТОЛЯ. Жулик, ко мне иди.

ЛАРИСА. Жулик чёрный. Его не видно. Много чёрного цвета. Знаешь, что там?

ТОЛЯ. Знаю, смотрел.

ЛАРИСА. Это чужое. Почему смотрел?

ТОЛЯ. Да ладно ты.

ЛАРИСА. Что значит – “ладно”? Вы что себе позволяете? Тише, ни слова. Боюсь открыть. Дура, думаю, что там сидит маленький негритёночек. Негритос, негритос, папу с мамочкой унёс. (Открыла чемодан. Достала салфетку, полотенце с петухом, коробку из-под чая.) Это мамино. Я вспомнила. Я всё-всё вспомнила. Эти сорок дней меня отрезвили. Всё, прекращаю. Я больше не буду. Я всё-всё помню. Я всё вспомнила, все свои корешки. Я завтра же буду, начну жить иначе. Буду помнить, что я чья-то дочь, что у меня мои родители!!! Вся Россия должна очнуться, взбодриться, не брякать мозгами!!! (Открыла коробку, вынула бумаги, чиркает спичками, читает, улыбается.) А это? Документы?

ТОЛЯ. Документы.

ЛАРИСА. Это чужие. У моих другая фамилия. И у меня не эта фамилия. У меня – Боровицкая. Я диплом, я в универе, это прекрасная фамилия, я знаю, я не могу, это не мои родители…

ТОЛЯ. Не твои, говорю ведь. Я и сказал, чтоб не таскала его за собой. Поедем, да? Поедем вместе, да? Сколькикомнатная у тебя там?

ЛАРИСА. Сколькикомнатная. Многокомнатная. Ловушка многокомнатная. Маленькая, прикольная ловушка. Вы мне “тыкаете”? (Встаёт.) Не повод для знакомства то, что мы с вами тут, в подвале вот это вот сделали… Да, да, в Москву на мотоцикле. Или трёх свиней впряжем в сани и поедем. У меня Алекс, у меня концерты, у меня жизнь. Я это всё ваше тут ненавижу и ненавидела всегда! А это не мои… (Толя стукнул кулаком по портфелю.) Но-но, мальчик, тихо. Тот Толя звал меня на “вы” и не позволял таких слов, какие вы говорите, и вы – не он. Мы с вами только увиделись, что вы злитесь? Я не виновата, что вы вот где, а я вон где. Может быть, что и под фальшивым “Адидасом” бьётся горячее сердце, но я – “Сен-Лоран” люблю, тихо, не возражать мне… Значит, я приехала, я сижу тут…

ТОЛЯ. Старая ты. Врёшь ты всё. Сука, сука, я же говорю – все бабы суки, обещала вот только что…

ЛАРИСА. Кто чего обещал? Я? Я хотела вас всех за доброту отблагодарить! А ты? Ты знал, да? И она знала? Ах ты, Ванька из Криворожья, помесь негра с мотоциклом, свинья! И я приехала?! Вот моя трагедия – трагедия доверчивости, как у Отелло! Я всем и вся доверяю! Боже мой, Боже мой! Я-то думаю, эти люди приютили моего папу, мою маму, а это совсем чужие! Чужие! Я же вижу: не похож на папу, не похож! Что ж я такая глупая? Завтра приедет Алекс, он зачем мучался, мучается сейчас в грязном вагоне? Конечно, это не он, не отец! Мои дома! Они дома, в маленьком бревенчатом домике в восьми часах езды от Москвы, но в другую сторону, а я – тут?! У них нет телефона, как позвонить?! Он знал и не сказал мне!!! Со мной он поедет! Пупок развяжется, милый!! Всё наоборот! Свет! Дайте свет! Почему так темно в этом театре?! (Разбрасывает листья, хохочет.) Пошли, разбудим этого дядечку, чтобы не нарушать ему нервную систему, он меня тоже принял за дочь, рассердился, не здоровался со мной, обиделся, разбудим его, извинимся перед ним! Хорошо, хоть я не поехала на могилку к чужой тёте! Я только и знаю, что езжу по могилам! Хватит! Моё платье всё в листьях, что мне за это Слава Зайцев скажет, шляпка от Сен-Лорана испачкалась! Дура пьяная, приехала, мощи святые собралась выкапывать, идиотка, дура! Впрочем, надо съездить к ней на могилку, надо быть великодушной, доброй ко всем, художники великодушны и добры к своему народу, до свидания, мой дорогой, я многое поняла благодаря этой поездке, я поехала, разбужу его, да, да, я с катушек поехала в этом доме! Будите его! Лариса Боровицкая будет с ним прощаться! Мне надо ехать! Алекс, всё впереди, будем жить, не хороните меня!!!!

Бежит из подвала, падает, поднимается, дёргает за ручку двери подъезда, кричит, колотит руками и ногами в дверь. Из подъезда в ночных рубашках выскочили сёстры-еврейки, Митя, Зорро и Наталья. Лариса кинулась в подъезд, бежит наверх, вбегает в квартиру, бросается к постели, тормошит отца.

Дядечка, дядечка!!!! (Молчит.) Он не шевелится. Дядечка не шевелится… Я говорила вам, что будет третья смерть, говорила, вы не верили, третья смерть, третья смерть, третья смерть!!!!!

Прибежали все, встали у постели отца. В подвале собака завыла. Толя вышел к рельсам, лёг между ними, забросал себя листьями. Во дворе кто-то хлопает ковёр.

Темнота

Занавес

Конец первого действия