Текст книги "Олений узор"

Автор книги: Николай Димчевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

notes

1

2

3

4

5

Николай Димчевский

ОЛЕНИЙ УЗОР

Пряный густой аромат тундры вобрал в себя тысячеверстые просторы. Вдохнешь – замирает сердце, как перед прыжком в неизвестность. Даже когда придышишься и привыкнешь. А сейчас, после долгого сидения в душном городе, переворачивается что-то в груди, вызывает в памяти давнее. Иван Павлович ушел в воспоминания, пробужденные этим настоем багульника, березы и болотных трав.

Мутное, сырое утро. Поезд исчез за поворотом. Скрип допотопных вагончиков пропал сразу, накрытый мокрой подушкой тумана. Только чавкает под сапогами болотистая земля, мокрыми ветками чиркают по коленям березки, похожие на кусты крыжовника, сонная птица бормочет что-то свое рядом с тропой.

Поодаль, за овражком, скорей угадывается, чем виднеется, домишко – белесое пятно на серой мути. Кто не знает – не заметит. Но Иван Павлович знает домик Константина Кузьмича. И в ночной темени нашел бы, а теперь утро. Да и ночью сейчас не темнота.

В овражке совсем глухо. Даже ручья не слышно. Иван Павлович нагнулся зачерпнуть ладонью воды и только тогда уловил звон струи. Выпив пару пригоршней, отдохнул, прислушиваясь к тишине. Потом поднялся, поправил заплечный мешок, сползший набок, легко перебежал ручей по камням.

И тут сверху залаяли сразу несколько собак. Их лай раскатился, как неожиданный гром. Иван Павлович вздрогнул и рассмеялся. Привычное ухо различило хриплую трубу огромного, похожего на медведя пса, принадлежащего соседу Константина Кузьмича, и разноголосье остальных собак, привязанных по дворам. Лай кончился так же внезапно, как и возник.

Слышался лишь скрип камней под ногой на обрывистом склоне да звон комаров. Они набросились на лицо и руки, кусаясь по-собачьи до крови. Но Иван Павлович знал, что это еще не комар, и он ускорил шаг, отмахиваясь мокрой веткой.

Вот и жилье. То, что виделось издали бледным пятном, было не избой, а забором, сложенным из дров. Сотни полешек, зажатых между стоек, своими желтыми торцами напоминали соты. Поленница была так высока, что из-за нее выглядывала лишь крыша в потеках мха на черной щепе.

Иван Павлович обогнул эту дровяную крепость, защищавшую избу от северных ветров, и подошел к калитке. Знакомый дворик, навес над низкой дверью и на навесе, с краю, смоленая подсадная утка. Сидит, как живая.

Иван Павлович не сразу открыл калитку, а некоторое время рассматривал дворик, узнавал по очереди разные хозяйственные предметы и чувствовал, как необычайный покой наполняет грудь. С каждым вдохом улетучивались остатки протабаченной управленческой суетни и оставалось это исконное, ни часами, ни годами не меренное бытие, этот двор посреди тундры, уходящей к океану, эта деревянная подсадная утка, этот невод, повисший на кольях, и тишина, которую не могут пробить даже комары.

Калитка открылась без труда. Иван Павлович перепрыгнул через лужу, шагнул под навес, прислушался. Ни звука. Собака, привязанная за углом, даже не зевнула. Словно не она только что разрывалась от лая.

Он постучал в дверь. Тихо. Стукнул сильней. В избе что-то зашуршало, и дверь открылась. Она не была заперта. Иван Павлович понял, что опростоволосился: мог бы и не стучать, чтобы никого не будить.

Из-за мешковинного полога, висевшего за дверью, выглянул сам хозяин. Серые глаза на сухощавом лице расширились от удивления.

– Иван Палыч… Вот не ждал, так не ждал! – обрадованно сказал он, отступая в темноту сеней, и пригласил, коверкая слова своим странным ударением. – Заходите в дом-то, заходите!

Иван Павлович переступил порог и обнял хозяина за тощие, но еще крепкие плечи.

– Здравствуй, Константин Кузьмич, здравствуй, дорогой!

Сразу же справился, не приехали ли ветеринары из области.

Оказалось, приехали еще днем. А сегодня ждут пастухов из тундры. Они приведут упряжки. Это известие совсем уж обрадовало. Все складывалось ладно и хорошо.

Тьма сеней была пропитана густой вонью. Здесь, как всегда, сохли на вешалах сырые шкуры. Иван Павлович сразу же наткнулся на них, протянув руку, чтобы сориентироваться, куда идти. И даже эта вонь, остро ударившая в нос, не казалась отталкивающей. Она так же, как аромат тундры, возвращала Ивана Павловича к тому, что он любил, к делу, которому отдал жизнь. Да, теперь-то можно так сказать: отдал жизнь.

Хозяин распахнул низкую дверь, обитую коровьей кожей, Иван Павлович шагнул в мутную полутьму. В избе было парно. Сквозь запотевшие оконца сочился тусклый свет, обрисовывая спящих на полу людей.

Разве когда-нибудь случалось, чтоб у Константина Кузьмича не ночевали гости? Как всегда, полна изба. Иван Павлович остановился у порога, выбирая место, куда поставить ногу и перешагнуть через храпевшего у самой двери человека.

– Куша́ть будете́э? – громким шепотом спросил Константин Кузьмич, чудом оказавшийся уже посреди избы с кринкой молока и хлебом в руках.

– Спасибо, спасибо, дорогой, не беспокойся. Мне бы прилечь на часок.

– Ложите́сь сю́да, – показал Константин Кузьмич под стол, где было свободное место.

Иван Павлович повесил мешок на гвоздь у двери, пробрался к столу и, стоя, с удовольствием выпил кружку густого молока. Потом снял свой брезентовый плащ, постелил; стащил сапоги, лег, с наслаждением вытянул ноги; полежал минуту и лишь после этого накрылся пиджаком.

– Спите́э, – зевая, сказал хозяин, забираясь на печь.

Днем весь туман сволокло за реку. Правый берег, где стояла деревенька, обнажился, солнце четко выписало на нем каждую мелочь. И на голом холме за домами встали четыре покосившихся креста.

Но за рекой туман еще долго откатывался в тундру, неохотно редел. За полдень северный ветер совсем его иссушил. И тогда обнаружилась даль, отчеркнутая фиолетовым камнем Полярного Урала. По камню – белые прожилки снежников и черные тени от вершин. И ярко-зеленая равнина расхлестнулась во всю ширь.

Иван Павлович стоял у крестов и смотрел за реку. Всякий раз, приезжая в деревеньку, он приходил сюда и подолгу стоял у могил, почти сровнявшихся с землей и заросших стелющейся березкой. Зеленовато-серый лишайник сплошь покрыл кресты. Прошло столько лет, а Иван Павлович не научился спокойно смотреть на них. Он помнил их свежестругаными, неожиданно появившимися на могилах. Помнил посеревшими, покосившимися из-за таяния вечной мерзлоты, нарушенной людьми. И вот они обросли мохнатым пером лишайника, подгнили, потрескались. С одного креста зимним ветром сорвало доски кровли, по северному обычаю протянутой от вершины к концам перекладины.

Иван Павлович всегда заставлял себя думать только о крестах, но это никогда ему не удавалось. И когда он чувствовал, что воспоминание прорывается вопреки его желанию, садился на могилу, закрывал лицо ладонями и сидел так, пока прошлое само не ослабнет и не отпустит его…

– Хальмермя! ^[1] – по-ненецки сказал Савельев.

Проводник-зырянин Костя застыл на нартах. В серых глазах ужас. Он знал, что ветер дует с их стороны к чуму, но страх был слишком велик, и Костя хотел гнать упряжку прочь.

– Э, братец, так нельзя. А вдруг там живые? – сказал Савельев.

Он намеревался пойти один, но с ним вызвались все четверо, кроме Кости. Саженях в двадцати Савельев приказал им остаться и пошел к жилью. Вокруг чума лежало с полсотни издохших оленей. Смрад чувствовался, несмотря на ветер, относивший его в сторону. У входа, сунув головы за полог и сбившись в кучу, лежало несколько животных. Так бывало почти всегда: измученные болезнью олени словно просили помощи у человека. Они подползали к чуму, мордой отодвигали полог и умирали. Кто мог им помочь, если в чуме оставались одни мертвецы?

Савельев знал это лучше своих помощников, совсем молодых ребят, студентов-ветеринаров. И все же он подошел совсем близко к чуму и громко спросил по-зырянски, по-хантыйски и по-ненецки: «Есть живые? Есть живые? Эй!» И хотя никто не ответил, Савельев длинным прутом отодвинул полог, заглянул в чум, крикнул еще раз, бросил прут и махнул рукой.

Ребята вернулись к нартам. Саша Чикин налил в жестянку керосину и, пока Савельев мыл руки сулемой, подошел к чуму, плеснул на шкуры и поджег.

Проводник Костя отвернулся, забормотав молитву.

Только тронулись – олени прянули в сторону: неподалеку валялся издохший волк.

Хальмер! Смерть. Эпидемия.

Вскоре заболели четверо: Савельев, Саша Чикин, Кулешов и Кудрявцев. Там заразились, в другом ли месте, кто знает… Да и надо ли знать… Иван Павлович (тогда-то просто Ваня Рогов) и Костя (теперешний Константин Кузьмич) ухаживали за больными как могли. Сначала Савельев советовал, что делать, потом впал в беспамятство. И остальные метались в бреду.

Их похоронили на взгорке. Тела их, как приказал Савельев, засыпали хлорной известью и предали земле.

Никто из них в бога не верил, но, когда через год Иван Павлович приехал сюда на практику, четыре больших креста уже стояли на могилах…

Не надевая своей старой соломенной шляпы, Иван Павлович медленно сошел с холма, побрел по зарослям к реке. Иногда нога натыкалась на багульник, и одуряющий аромат вспыхивал, как костер. Птицы срывались с низких березок, светились редкие цветы, и морошка уже зажелтела яркими пятнами в зелени.

Иван Павлович знал, что Константин Кузьмич где-то рядом. Они никогда не ходили к крестам вместе, но он всегда оказывался неподалеку. Конечно же, вот он, под обрывом у самой воды со своей рыболовной снастью.

Иван Павлович смотрит на друга. Теплая радость разливается в груди. Радость пришла сейчас, неожиданно, неизвестно почему. Может, потому, что они еще живут на земле, или потому, что впереди поездка в тундру. А скорей всего потому, что вот здесь, рядом, стоит этот старый человек в резиновых сапогах, ватнике и треухе с опущенными наушниками.

В руках у него капроновая леска, протянутая к кораблику-дощечке, плывущей на ребре. Поводки с крючками, привязанные к леске, рассекают мелкие волны.

Иван Павлович сбегает по крутой тропке с обрыва, подходит к Константину Кузьмичу, но тот не оборачивается. В молчании они медленно бредут по берегу.

Прозрачная быстрая вода не скрывает цветной гальки на дне. Лишь подальше, где крутятся крепкие витые струи, дно исчезает и вода обретает густой синий цвет. Под ногами лаковые камешки и вытянутые плиты красноватого гранита. Возле розовых валунов, за зеленой щетиной осоки, голубые зеркала маленьких озер.

Константин Кузьмич поднимает леску. Из воды со свистом вырываются поводки. Крючки пусты. Надо менять место.

– Павло́вич, потя́ни леску, – говорит Константин Кузьмич и начинает сматывать ее на рогульку.

Иван Павлович входит в воду и потихоньку подтягивает кораблик к берегу.

Они шагают к галечному мысу, виднеющемуся ниже по течению. Словно по негласному уговору, они не вспоминают вслух прошлого, хотя каждый хорошо знает, о чем думает другой.

Мыс глубоко врезается в речное полотно. С него можно достать почти до середины реки. Здесь лучшее место для ловли хариуса. И то, что Константин Кузьмич начал ловить рядом с крестами, говорит лишь о его сочувствии настроению друга.

На самом конце мыса Константин Кузьмич зашел по колено в реку, кинул дощечку. Она повиляла немного и вдруг словно ожила – выправилась, встала носом против течения, поплыла, разбрасывая фонтанчиками воду. Чуть заметными движениями Константин Кузьмич направляет ее к середине реки. Вслед за ней из его рук одна за другой уходят в глубину серебряные капли блесен. Его сжатые губы слегка шевелятся, узкое лицо, прорезанное морщинами, сосредоточено, серые глаза видят только скользящую снасть.

Он поднял руку с леской. Из воды выскочили блесны.

– Хоп!

На дальних крючках прыгают три стальных хариуса. Константин Кузьмич подтягивает их к берегу. Кораблик как живой – нетерпеливо режет волну и норовит уйти обратно. Константин Кузьмич ловко снимает рыб и отпускает снасть.

Рыбы бьются на камнях. Константин Кузьмич роется в кармане и протягивает Ивану Павловичу кусок толстой лески с костяной перекладиной на конце. Тот продевает леску рыбам под жабры, бросает их в воду, хариусы рвутся уйти в глубину и долго не могут смириться с куканом.

– Начало есть, ко́нца не буде́эт, – говорит Константин Кузьмич, и голос его вздрагивает от радости.

– Дай мне половить, – не утерпел Рогов.

– Се́йчас, се́йчас… Не торопись… Рыбы хвате́эт. Этот год для рыбы добрый. На вершине́э реки много мошкиных куко́лок. Олешкам плохо буде́эт, нам с тобой плохо. – Константин Кузьмич засмеялся. – А рыбам хо́рошо буде́эт – маленьким корма много…

Константин Кузьмич не мог отказать другу в просьбе, но и отдавать снасть не хотелось: он чувствовал, как сразу огрузли поводки, едва кораблик отошел к середине. Поэтому и решил отвлечь Ивана Павловича разговором, чтоб протянуть время и вытащить еще пару заметов. Ход был ловкий.

– Вот как, на мошку́ урожай, говоришь? – оживился Иван Павлович. – Это мне как раз очень нужно. – И уже рассеянно смотрел на кораблик, захваченный своей мыслью. – Понимаешь, Кузьмич, я привез новый препарат для борьбы с гнусом. Он и против овода должен действовать, и против комара. Это мы теперь же проверим. А вот мошку мне очень хочется дождаться. У нас стада как раз в очагах размножения мошки… Это очень удачно, что на нее урожай. Посмотрим, как препарат поведет себя против мошки…

Константин Кузьмич вытянул леску, снял двух рыб и снова отпустил кораблик.

Иван Павлович сажал хариусов на кукан, отмечая про себя, что рыба крупная и красивая, но мысль испытать новый препарат сверх замысла еще и против мошки совсем отвлекла его от ловли.

– Как в тундре с комаром?

– Ко́мар сильный сей год. Не ко́мар – орол. Олешкам нет покою.

– Вот с него и начнем… А потом мошка… Попробуем бороться с этой напастью. Сибирку победили, ящур, чуму – самые страшные болезни уничтожили, а с комаром до сих пор не воевали. Надо, надо ему крылья пообрезать…

Константин Кузьмич оторвал взгляд от снасти и посмотрел на друга. Он хотел что-то сказать, но то ли не решался, то ли не находил слов. Иван Павлович заметил его смятение.

– Ты чего? Или комара пожалел? Экий ты, Кузьмич. Все новое в тундре с тобой начинали, и всегда ты с недоверием. Помнишь, как вакцинации боялся?..

– Вакцина́, вакцина́… – рассеянно повторил Константин Кузьмич. – Вакцина́ – то сибирка… От сибирка, от ящур только вред. Хальмер только от них… Мошка, ко́мар – то другое. Сибирка убил – всем хорошо. Мошку убьеэшь, кома́ра убьеэшь – рыбе плохо. Рыбе хальмер при́дет. Хариуса детки любят куша́ть от мошки деток… Этот маленький черный…

– Личинка, – подсказал Иван Павлович.

– Да, мошкина личинка́. Подрастет детка – куша́ть хочет комарий личинка́ – он поболе. А ты его убьеэшь. Хариус не стане́эт. Кораблик в печку кине́эм.

Иван Павлович похлопал его по плечу и рассмеялся.

– Не бойся, брат, никакого хальмера рыбе не будет. Мы не дураки личинок уничтожать. Этот препарат, что я привез, отпугивающий. Опрыснем оленя, и ни одна пакость на него не сядет. По нашим подсчетам, одного опрыскивания достаточно по крайней мере на сутки. Представляешь, целые сутки олени смогут отдохнуть, покормиться, не опасаясь ни комаров, ни оводов, ни мошки.

– О, ко́гда так – не страшно́. Ве́зи свою самогонку в тундру, – засмеялся Константин Кузьмич, подсек и вытащил еще одного, но очень крупного хариуса.

Так стояли они на мысе, и кукан становился все тяжелее, хотя лов сегодня был не настоящий. Константин Кузьмич сам считал сегодняшний лов забавой, потому что постоянно отвлекался от снасти. Сначала дожидался Ивана Павловича у крестов и забрасывал кораблик на месте, которое хариус навещает редко. Теперь они пришли в уловистое место, но Константин Кузьмич посматривал больше не на кораблик, а на противоположный берег, куда вскоре должен прийти аргиш ^[2] из тундры. Разве это лов?

Сегодня самое главное – аргиш.

Отсюда, с мыска, видно, как из дома постепенно вышли все, кто собирается ехать в тундру.

Первой к обрыву из калитки выплыла хантыйка Наташа. Ярким костром зажегся на ветру ее сарафан. Наверное, далеко его видно. Муж ее Данила, который едет с аргишем, должен заметить Наташу из-за реки, с последнего увала перед спуском в долину. Есть в этой женщине что-то сказочное, давнее. Только в тундре осталась еще такая одежда: длинная, до пят, из красной ткани с синей полосой по подолу. А на голове желтый платок с багровыми цветами. Ветер относит сарафан и треплет, как старинную хоругвь, и взметывает, как пламя. А Наташа стоит – не шелохнется. Приложила к черным бровям ладонь, всматривается в заречную даль. И лицо спокойно, только иногда губы трогает едва заметная улыбка. И в этом изгибе губ да в прищуре глаз собрано все ожидание, вся тоска и нетерпение, с которыми Наташа ждет мужа.

Два месяца не виделись, два месяца пробыла Наташа с сыновьями в больнице, два месяца прожила в большом поселке. Никогда еще не уезжала она так надолго. И никогда бы не уехала. Да разве можно спокойно сидеть в чуме и смотреть, как мучаются малыши? Вот и прогнала ее в чужие люди хворь сыновей. Теперь все позади. Теперь должен приехать Данила… А может, батюшка приедет? Может, Даниле пришлось собирать отбившихся оленей? Может, пришлось уехать в соседние стада?.. Ну ладно, пусть батюшка приедет. По батюшке она тоже соскучилась. С ним тоже хорошо промчаться до родного чума…

Теперь они откаслали ^[3], наверное, к озерам. К двум круглым озерам. И чум стоит между озерами, как нос между глазами. И олени на берегах, как брови. И дикая утка с выводком плывет, как слеза…

Стоя у самой калитки, всматривается за пойменный увал Валентин Семенович, ветеринар из области. Очень мешают ему комары. Он то и дело шлепает себя по полной шее, рассматривает ладонь и вытирает о пиджак. Для комаров он лакомый кусок: лицо, налитое густым румянцем, так и выпирает из-под серенькой потертой кепочки. А все, что не укрыто кепочкой, – сочнейший бифштекс для крылатых кровопийц.

Он начинает грузно шагать вдоль дровяной изгородки, поводя неохватными плечами. Ему кажется, что комары прокусили уже и его пиджак, сидящий в обтяжку, и в сапоги забрались, и ягодицы жалят через брюки… Отвык совсем от тундры, засиделся в конторе. Зимой, правда, три месяца крутился по Ямалу, а потом все бумаги да канцелярия.

Интересно, что за препарат привез Рогов? Если хоть часов на шесть сможет защитить оленей, и то овчинка стоит выделки… Бр-р-р… черти, как жалят! В пору на себе испробовать роговскую новинку. Впрочем, подальше от изгороди, на ветру немного легче. И с чего это комары так любят его? Вот Наташа: стоит – не шевельнется…

Петя, студент ветеринарного института, забрался на навес у входа в дом. Он едва не столкнул деревянную подсадную утку, сидевшую на самом краю навеса. Подхватил ее за клюв, отодвинул подальше, угнездился и поднял уже было бинокль, но опустил, взял утку в руки и принялся рассматривать. Неужели птиц можно обмануть такой грубой подделкой? Черный вар наплывами застыл на спине, клюв из смоленой щепки, глаз жестяной… Чушь какая-то.

А теперь посмотрим в тундру. Где же олени? Совсем пустая равнина…

Константин Кузьмич подергивает леску и сокрушенно качает головой:

– Столько о́чей смотри́ат – ни одного олешка не видя́ат…

– Запаздывают. Что и говорить, запаздывают, – озабоченно вздыхает Иван Павлович, не принимая шутки. – Не случилось ли чего с аргишем?

– С аргишем ниче́го. С воргой ^[4] че́го.

– Что ж с воргой?

– Тракто́р про́шел, везде́ход про́шел, всю воргу по́мял: нет травы, нет ку́ста – нарты плохо тянут олешки, устают…

Иван Павлович нахмурился. На небритых щеках вздулись бугры. Больно слышать о таком.

Тропка-то едва заметная, ворга эта, олени ее нюхом находят. Идет она, конечно, самым коротким путем – через болота. Но разве нельзя поискать другого пути? Или хоть в десяти метрах от ворги трактор вести? И ведь все знают, что мерзлота здесь в десяти сантиметрах. Только растения и берегут эту мерзлоту, не дают ей превратиться в болото. А сорвут покров, солнце за день все растопит – и на месте тропы, где нарты скользили по траве и мелкому кустарнику, трясина, хлябь, топь или глина…

Ни слова не сказал, но разволновался, махнул рукой и сдвинул шляпу на брови, потому что почувствовал, как влажнеют глаза.

Хариусы на кукане заснули и больше не тянули руку. Новых что-то не попадалось. Константин Кузьмич подергивал леску, блесны искрились на солнце, но рыба не брала: чувствовала – не до нее рыбакам.

Неожиданно Константин Кузьмич стал быстро сматывать снасть.

– Ты чего? – спросил Рогов.

– Аргиш пришел. Разве́э не видишь?

Иван Павлович внимательно осмотрел берег, но ничего не заметил. Только вглядевшись туда, куда указал Константин Кузьмич, различил в кустах за рекой нескольких оленей, уже отпущенных пастись.

«Нехорошо, внимание стало рассеянным. Сам не заметил», – подумал Рогов, вытягивая кукан из воды.

А Константин Кузьмич наматывал леску на рогульки и, приплясывая от радости, приговаривал:

– Вот хо́рошо. Вот хо́рошо. Се́йчас на лодке за пастухами сле́таю быстро́. Обедать буде́эм! Песни петь! До ночи долго́. Вы в ночь поеде́теэ!

Передал Рогову кораблик и побежал к лодкам, запрыгал по камням.

На обрыве у дома – смятение. Валентин Семеныч топчется возле навеса, выпрашивает у Пети бинокль. Петя смотрит, не отрываясь, и, хотя ничего не видит, отдать не хочет.

Из дома выбежали дети и внуки Константина Кузьмича. Вышла, вытирая руки передником, жена его Фекла Тихоновна.

Лишь Наташа стоит на обрыве одна, глядит из-под ладони, и ветер относит ее красный сарафан.

Когда Иван Павлович поднялся по крутой тропке к избе, никого уже не было ни во дворе, ни на обрыве. Зато дома – карусель.

Фекла Тихоновна, которая обычно так тиха и незаметна, что даже, когда глядишь на нее, кажется, будто ее нет, сейчас как бы заполнила всю избу. Она везде: у печки, где что-то кипит и трещит, в чулане, откуда вынимаются припасы, в горнице, где убираются следы ночлежки. Она помогает Наташе переодевать детей, сортирует гору продуктов, вываленных на стол ветеринарами (консервы не надо, шпиг не надо – их лучше взять в тундру; колбасу надо, сыр надо, конфеты надо, водку надо).

Иван Павлович открыл дверь, просунул кукан с рыбой, который нес перед собой, и не успел еще переступить порог, как рыба очутилась на кухонном столе, а Фекла Тихоновна уже чистила и потрошила ее. Еще несколько мгновений – рыба присолена, сложена в миску, и к приходу пастухов будет готова лучшая из всех закуска.

Одна Наташа тихонько сидит у окна, ничего не делая. Она ждет. Просто ждет. И никому не придет в голову попросить ее помочь в приготовлениях или уборке. Отрешенно смотрит она в окно. Она – сам праздник, к которому все еще только готовятся. Для нее он наступил. Она переоделась во что-то малиновое, зоревое, накинула на голову желтую шелковую шаль, и от этого низкая изба осветилась изнутри, точно жар-птицу внесли.

На руках у Наташи малыш, рядом стоит второй. Они тоже застыли – не пикнут, не шевельнутся. Ждут.

И вот Наташа поднялась, взяла старшего сына за ручонку, пошла к двери.

Тогда Фекла Тихоновна сказала: «Приехали!» Карусель закрутилась вдвое быстрей, хотя казалось, быстрей некуда. Дочери, сыновья и невестка заметались по избе, как олени, бегущие от овода.

Едва Наташа прикрыла за собой дверь, все было готово к приему гостей и все высыпали из избы вслед за Наташей.

Никого не удивило, как это Наташа угадала, что приехали. Ведь из окна не видно ни реки, через которую переплавлялись оленеводы, ни калитки, ни двора. Она была словно птица, чувствующая приближение радости. Почуяла и взметнулась навстречу. И никто не спросил, как она узнала, что радость рядом.

Наташа первая вышла к тропке. Там, внизу, уже поднимались по обрыву оленеводы.

Впереди Данила, за ним еще двое хантов и русский фельдшер. Данила, как увидел Наташу, на мгновение задержал шаг. Со стороны не заметить, и сам он никому бы не показал своего волнения. Но так уж вышло, что ноги словно бы оробели, а потом зашагали еще быстрей.

И Наташа не подала виду, что от радости потемнело в глазах и малыш на руках показался вдруг нестерпимо тяжелым. Захотелось опустить его на траву и побежать навстречу мужу. Но она не шевельнулась. Только глаз не отрывала от Данилы, рассматривала его, узнавала каждую ниточку в одежде, каждую пуговку на выгоревшей гимнастерке.

Голова Данилы повязана бледно-зеленым с красной каймой платком, который прикрывает лоб, а концы плотно замотаны вокруг шеи – ни один комар не заберется. В платке, как в оправе, спокойное, четко прочерченное лицо с хваткими глазами. Не слишком раздвинутые скулы и узкий подбородок придают лицу Данилы что-то стремительное.

Широкий пояс перетягивает гимнастерку. По старинному обычаю, он сплошь покрыт узорчатыми латунными бляшками и ремешками, на которых болтаются медвежьи клыки (по одному клыку от каждого убитого медведя). Слева приторочен нож в деревянных ножнах, обшитых кожей. Такие ножи бывают только здесь, в тундре. Он узкий, как шило, и острый, как бритва. В особом кармашке хранится брусочек из черного уральского камня – точить нож. Есть на поясе связка кожаных веревочек и ремешков – на ходу починить оленью упряжь, стянуть нарты. Все есть на поясе.

На ногах у Данилы летние то́боры – длинные, выше колен, то ли кожаные чулки, то ли сапожки. Они из белой замши, а спереди вшита полоса красной кожи, пропущенная до носка. На ступнях поверх сапожек надеты своеобразные тапочки, скроенные из одного куска кожи и стянутые ремешком. Тоборы плотно облегают ногу, придавая походке легкость и упругость.

Наташа сама выделывала для них кожу, сучила нитки из сухожилий старого хора ^[5] и долго, стежок за стежком, шила при свете костра. К весне тоборы были готовы, и Данила носит их не снимая – так они понравились ему. Ходит в них по болотам, через речки, в дождь, и они не промокают. Не промокают, потому что пропитаны жиром рыбы (и Наташа знает, где и в какое время эту рыбу ловить), потому что сшиты жилкой, которая плотно соединяет кожу лучше любых ниток. И еще они не промокают потому, что Наташа хочет, чтобы Даниле всегда было хорошо.

Вслед за Данилой идет Зосима. Но их и сравнивать нельзя.

Зосима мал ростом, щупл и давно не молод. Черный платок испачкан глиной, кургузый пиджачишко продрался на локтях, резиновые сапоги загребают землю, на губах блаженная улыбка. Он смотрит на Наташу из-за спины Данилы, машет рукой и кричит что-то приветливое, радостное.

Потом плосколицый сонный Кузя в вельветовой рубахе, залепленной куропаточьим пухом.

Ветфельдшер Василий Матвеевич одет в черный гусь – суконный балахон с капюшоном, из которого выглядывают лишь нос да глаза. Гусь перетянут веревкой и подобран у пояса, чтоб не путался в ногах. Поэтому ноги в резиновых сапогах болтаются под гусем, как язык под колоколом.

Позади всех Константин Кузьмич: привязывал лодку и поотстал – бежит, ветер отбрасывает назад наушники его шапки.

Вот они поднялись по тропке, и на луговине перед домом зашумел целый базар – столько людей собралось. Все заговорили разом на трех языках. Ничего не разобрать. Понятно только, что все рады встрече и всем весело.

Константин Кузьмич ловко протискивается к каждому, вьется, как хариус между камнями, смеется, шутит, справляется о здоровье родни, о делах в стаде, без умолку говорит по-коми, по-хантыйски и по-русски. А если очень уж ему понравится чья-то шутка или слово, переводит для всех на русский и какой-нибудь из местных языков.

Студент Петя фотографирует всех вместе и порознь. То на скамеечку у калитки взберется, то под обрыв спустится. А после на навес забрался, где сохнут сети, – оттуда снять. Все показывали на него руками, смеялись, но едва он собирался щелкнуть затвором – замирали как каменные.

Лишь двое никак не участвовали в этом празднике – Наташа и Данила. Они отошли в сторонку, встали у обрыва и молча смотрят друг на друга. Данила смотрит смущенно и обрадованно, но не хочет показать своей смущенности и обрадованности. От этого лицо его напряженно, и Данилу еще больше бросает в робость, он совсем деревенеет.

Наташа смотрит спокойно и ясно, глаз не отрывает. Но и она ни одним движением не выдает своих чувств. Ни за руки не возьмутся, ни обнимутся, ни слова не скажут. Просто стоят и смотрят.

Но и не касаясь, они слиты радостью, соединены в одно – их уже нельзя разделить: слились их яркие платки и одежда, сомкнулось над ними глубокое небо, легла под ноги студеная река. И если посмотреть на них со стороны, увидишь один цельный рисунок, сделанный чистыми и звонкими красками.

Про них все забыли в толчее. Один Зосима посматривает иногда в их сторону и сразу переводит взгляд на личико меньшого сына Данилы и Наташи, которого держит на руках. Поправляет платочек на его голове, заскорузлым пальцем ласково дотрагивается до носика, приближает губы к его щечке и что-то говорит потихоньку. В руках у мальчишки золотится спелая морошка – подарок Зосимы, привезенный из тундры. И старший тут же – одной ручонкой обнял сапог Зосимы, другой цепляется за полу пиджака, просит тоже взять на руки. Зосима поднимает и его, потряхивает, неловко пробирается между собравшимися и покрикивает словно бы на оленей, будто едет на нартах.

– Ой, ой, гля́дитеэ, Зосима подкинутых нашел! Ну, Зосима, те́перь же́нись, хозяйку бе́ри! – смеется Константин Кузьмич и повторяет свою шутку по-хантыйски.

Все с добродушной улыбкой смотрят на Данилу и Наташу, но те не шевельнутся, бровью не поведут. Точно запаянные в кусок синего стекла, они не слышали шутки.

Константин Кузьмич кружил среди оленеводов, пока в дверях из-за полога не показалась Фекла Тихоновна, которая подала знак, и хозяин пригласил всех в дом. Но гости пошли не сразу. Некоторое время они еще продолжали беседу, как бы не расслышав приглашения. Тогда Константин Кузьмич взял под руку Рогова и потянул в дом. За ними, как за старшими, потянулись и остальные.

– За вожа́ком все стадо и́дет!

Беседа продолжалась на ходу. Приглашение к столу придало ей еще больше огня. Деловые разговоры о комаре и оводе, об упитанности оленей, о болезнях и лечении все чаще перемежались рассказами об охоте и потешными историями.

Изба наполнилась людьми – негде повернуться. За маленький стол в углу, заставленный тарелками и бутылками, казалось, не могли сесть и четверо. Но уселись двенадцать человек: вдоль стен на лавках, а с другой стороны положили две доски на табуретки.

Иван Павлович подцепил самый сочный кусок хариуса, причмокнув, откусил и смаковал с полузакрытыми глазами. Давно не пробовал он свеженины и теперь отводил душу. Нежная рыба таяла на языке, и рот наполнялся речным ароматом. Рогов чувствовал запах цветущей тундры, свежесть ветра, вкус воды, текущей со снеговых вершин.