Текст книги "Революционер-демократ"

Автор книги: Николай Устрялов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Устрялов Николай
Революционер-демократ

Проф.Н.В.Устрялов

Революционер-демократ

1

– У тебя страшно много ума, так много, что я и не знаю, зачем его столько одному человеку...

Читая Герцена, всякий раз невольно вспоминаешь эти обращенные к нему слова Белинского. Нельзя, кажется, более точно и метко выразить впечатление от всего духовного облика, от всей индивидуальности Герцена, от каждой страницы его писаний.

Да, дыхание, цветение, прометеевская поэзия ума – вот чем пронизаны эти страницы. Да, аромат ума – вот что прежде всего ощущается и пленяет в их авторе. "Герцен все понимал" (Шелгунов).

Ум широкий и вместе с тем конкретный. Бесстрашный, "беспощадный, как Конвент", – и вместе с тем живой, взволнованный, "осердеченный" (по определению того же Белинского). Глубокий – и вместе с тем на редкость блестящий, сверкающий, вопреки известному афоризму Ницше "все, что золото, не блестит". Иронический – и одновременно романтический. Владеющий одинаково и лиризмом, и сарказмом, и парадоксом. Среди мировых писателей подобного же склада ум был у Гейне.

Читаешь – и переживаешь какой-то стремительный интеллектуальный и эстетический штурм, от которого подчас захватывает дыхание. Какой-то вдохновенный вихрь мыслей, претворяемых в образы, и образов, раскрывающих мысли. Читаешь – и словно погружаешься в студеный кипяток: язык горячей крови и холодной головы.

Герцен был мыслителем, общественным деятелем, философом истории, художником-беллетристом, мемуаристом и т.д. Но прежде всего и главным образом он, разумеется, публицист. Публицистика – его стихия, его страсть и слава, его подлинное и коренное призвание. Он публицист везде: и в философских очерках, и в письмах туриста, и в мемуарах. Ему суждено было стать первым русским политическим публицистом большого стиля.

Публицистика – сложное и нелегкое ремесло: в нем наука переплетается с искусством. Публицистика широкого полета требует и зоркого ума, и литературного вкуса, и работы над формой, и немалых знаний, – исторических, экономических, философских, – и живого непрерывного интереса к злобам текущих дней. Публицист обязан неотступно следить, можно сказать, и за часовой, и за минутной, и за секундной стрелками истории. Вместе с тем надлежит ему крепко знать свою аудиторию, своего читателя, свою среду.

Этими данными публициста Герцен обладал в высокой мере: всепостигающий ум, несравненная литературная одаренность, энциклопедическая образованность, темперамент борца, политический интерес и политическая память, – все эти качества сочетались в нем богато и прекрасно. Разве лишь последнее требование – живая связь со средой, на которую опираешься, – было для него труднее выполнимо, чем недосягаемей возвышались его взгляды над уровнем социально близкого ему круга людей, и чем дольше длилась его разлука с родиной.

Печатью Герцена, горящей и жгучей, отмечены три десятилетия нашей общественной мысли, из коих одно – годы лондонской типографии – называли даже периодом его "литературной диктатуры". Своей "школы", обособленной и завершенной, он, правда, не создал. Для школы, доктрины, для партии он был слишком индивидуален, утончен, адогматичен, даже противоречив. Он называл Прудона "автономным мыслителем революции". Эта кличка очень подходит к нему самому. – "Я не учитель, я попутчик", – говорил он про себя. Он оплодотворил своими идеями различные течения русской прогрессивной мысли, но целиком не уместился ни в одном из них. Вместе с тем "скептическое посасывание под ложечкой" лишало его той волевой одержимости, которая бывает характерна для больших исторических деятелей в решающие исторические моменты. Постоянно тосковал он по "практическому действию", но единственной доступной ему формой дела оказывалось слово, и притом слово больше обличения, чем системы и программы. На то были причины не только объективные, но и субъективные, в свою очередь, конечно, связанные с его эпохой и его средой. Историческая репрезентативность его огромной фигуры бесспорна.

Его уподобляли Фаусту. Действительно, фаустовское начало жило в его натуре, деятельной и беспокойной. Но позволительно прибавить, что это был Фауст, еще более, чем у Гете, не преодолевший в себе Мефистофеля. Его аналитическая мысль, строптивая и настойчивая, направлялась на все и на вся, подтачивая и разъедая подчас и собственные свои основы. "Медузины взгляды скептицизма" скользили за ним по пятам. Эту сторону его духовного облика выразительно подчеркнул после смерти его Достоевский:

"Рефлексия, способность сделать из самого глубокого своего чувства объект, поставить его перед собой, поклониться ему и сейчас же, пожалуй, и посмеяться над ним, была в нем развита в высокой степени".

Чтобы ближе понять Герцена, нужно вспомнить его эпоху, исторические корни его общественного бытия.

2

Герцен – человек сороковых годов, но с терпкой гражданской закваской людей двадцатых и в исторической обстановке, по преимуществу, пятидесятых и шестидесятых. Его колыбелью было дворянское помещичье гнездо с легким запахом барского вольтерьянства и едкими впечатлениями крепостных "передней" и девичьей, где его прозвали "доброй ветвью испорченного дерева". Маем жизни его выдался декабрь 1825 года. Дух воли и будущего бродил тогда по России: "казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила сон души моей". Свобода, революция, Шиллер, Плутарх, "Думы" Рылеева, "полубог Пушкин" такова гвардия его отрочества и ранней юности, таковы его "первые мечты, пестрые, как райские птицы, и чистые, как детский лепет". Заря пленительного счастья, ватага Карла Моора и богемские леса романтизма, дерзанье ошибаться и мечтать. Заповедь – себе: "будь горяч или холоден". Дружба с Огаревым до смерти, восторженная клятва на Воробьевых горах: пожертвовать жизнь на дело свободы. Героические дети. Незабываемые минуты. Неистребимый жизненный фундамент.

Дальше – школа французского просвещения и немецкого идеализма. Тридцатые годы. Удушье николаевской реакции, моровая полоса, эра казарм и канцелярий – и общий горький удел:

...изнывать кипящею душой

Под тяжким игом самовластья.

Арест. Годы ссылки, годы дум одинокого роста, кружения сердца и жизненных опытов. Пермь, Вятка, Владимир, Новгород. Затем – Москва сороковых годов. Раздраженье пленной мысли, ночные споры в салонах и кружках, Белинский, славянофилы, Грановский, Чаадаев. Лучи с запада, зори революций, диалектика Гегеля, гуманизм Фейербаха, романтический социализм утопистов. Ум зрелеет, талант креплет, и жарко распаляется жажда "обнаружиться". Тянет на дело, на борьбу, а на губах – замок...

Пограничный столб, и на нем – одноглавый худой орел с растопыренными крыльями. Россия позади. Впереди независимая речь, человеческое достоинство. "Утешение – в будущем... Жизнь раскидывалась перед нами лучезарно... Мы верили во все".

Герцен в Европе. Канун 48 года. Вера в демократию, в близкую революцию, в универсальный и спасительный социальный переворот, "93 год социализма". "Будущее" переходит на миг в настоящее... и становится прошлым. Чем горячее вера, тем тягостней разочарование. Крушение революции 1848 г. во Франции и торжество буржуазного порядка на Западе отзываются в Герцене жестким духовным кризисом. Он чувствует погибшими свои лучшие надежды. Он видит все реки истории текущими в болота мещанства, цивилизованного одичания. Он отталкивается от Европы с неистовой ненавистью влюбленного и всеми силами своей критической мысли обрушивается на ее буржуазное общество, на "формальную республику", на "картофельное тесто парламентаризма", на "либеральных кастратов" всех форм и мастей. Его перо достигает здесь необычайных высот обличительского пафоса и предметной проницательности. Его анализ режима буржуазной демократии исключительно ярок, глубок и прозорлив: многие страницы его так и просятся в хрестоматию. Доселе не утратил он боевой злободневности.

Но сильный в критике, Герцен лишен был миросозерцательного противоядия против пессимизма, его донимавшего. Он ясно видел всю порочность и обреченность буржуазного мира и "физиологически" предощущал неизбежность грядущей революции, которая с ним покончит. Но конкретных путей этой революции, ее реального облика и человеческого материала он себе не представлял. Революционное настроение оставалось при нем. Но ему недоставало революционной теории.

В своей известной статье о Герцене В.И. Ленин дал историческое объяснение этой истины. "Духовная драма Герцена, – читаем в этой статье, была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела".

Своеобразное историческое интермеццо. "Великое покамест". Оно ставило в тупик революционеров, воспитанных буржуазными революциями и сохранивших верность революционно-гуманитарной идее. Герцен принадлежал к числу именно таких революционеров. Он понимал, что буржуазия перестает быть силой подлинного, человечного прогресса, что у дверей старого мира – не Катилина, а смерть". Ему было ясно, что новый мир, мир социализма, уже стучится в ворота истории, что "современная революционная мысль – это социализм" и "без социализма нет революции". Больше того. В своих занятиях Гегелем и Фейербахом он, говоря словами Ленина, "вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед – историческим материализмом".

Для того времени этого была немало. Но все же недостаточно для преодоления политической растерянности и историософского пессимизма, охватывающих его в годы буржуазной реакции. Он подошел к новой эпохе, но не вошел в ее разум. Он слышал "стон человеческих трясин", но не улавливал лейтмотива его вещей музыки. Его концепция социализма оставалась до конца неясной, расплывчатой, "скифской" – более прекрасной мечтой, нежели трезвой программой. И не случайно велись у нас в литературе долгие споры на тему "был ли Герцен социалистом". Простирая руки к царству социализма, он не нащупывал явственно ни его исторической плоти, ни человеческого его средоточия, рабочего класса, народных масс. И руки его ловили пустоту...

"Страшно то, что отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову. Между смертью одного и рождением другого утечет много воды, пройдет длинная ночь хаоса и запустения. Мы не доживем до того, до чего дожил Симеон богоприимец". Он понимал природу своей эпохи. Он понимал и свою собственную драму. Его горизонт обрывался на грани нового дня.

Но противоядие все же было найдено – в ином плане, за пределами Запада. "Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил своим возвращением на родину. Вера в Россию спасла меня накануне нравственной гибели... Вера в будущее России одна пережила все другие!"

3

Покинув родину ради свободы, он унес с собой за границу родную землю. В.Гюго называл его "патриотом и космополитом". Он умел не изменять ни человечеству, ни родине.

В России был он европейцем, западником, и нашу "лапотную и сермяжную действительность" стремился просветить и переделать при помощи западных идей свободы и личности.

На Западе он стал олицетворением молодой России, вестником грядущего русского освобождения. Для передовых европейцев его пламенная речь светилась "лучезарным северным сиянием в нашей западной ночи" (Кинэ). Он открыл западным людям новую, великую и сложную, неофициальную Россию. В среду элиты международной эмиграции он явился послом революционного русского мессианства.

Эту свою посредническую роль выполнял он вполне сознательно и не раз подчеркивал ее важность. "Мы, русские, – писал он, – прошедшие через западную цивилизацию, мы не больше, как средство, как закваска, как посредники между русским народом и революционной Европой". Россия должна стать свободной. Должна не только для себя, но и для других. "Европа никогда не станет свободной иначе, как через освобождение России".

Свобода России необходима для всемирного освобождения. Мещанский Запад предал социализм – Россия его оправдает. Россия поздно пришла в историю тем лучше: ее путь не загроможден дорогими развалинами памятников, и вместе с варварством младенчества она наделена старшинством опытности. Она пройдет ускоренным путем все фазы европейского развития и, опираясь на своего мужика, не испорченного собственническим индивидуализмом, на этого своего "таборита", общинного человека, – она первая в мире осуществит социалистический строй. "Социализмом революционная идея станет у нас народною. В социализме встретится Русь с революцией".

"Полярная звезда". Знаменитый цикл статей о России и социализме. В этих статьях, полных блужданий и блеска, иллюзий, почти наивных, и прозрений, едва ли не гениальных, с исключительной яркостью сказались обе основоположные черты мировоззрения Герцена: его прогрессивный демократический гуманизм и его неукротимая вера в будущее России.

Славные годы "Колокола". Похмелье Крымской кампании, новое царствование, общее возбуждение, "воздух реформ". Герцен стремится войти вплотную в русскую жизнь, влиять на общественные настроения, даже на политику правительства. Он считает себя криком русского освобождения, бесцензурной русской речью, знаменем русской освободительной борьбы. И в самом деле, его крылатое слово перелетает запретные рубежи, зовет живых, бичует тьму, будит мысль и волнует сердца.

О тактике "Колокола" много писалось и спорилось. Герцен, видимо, считал целесообразным создать возможно более широкую освободительную платформу и для этого оставлял под вуалью революционные и социалистические элементы своего миросозерцания. Он приспособлялся к среде, к своей читательской массе, все возраставшей, стараясь расширить ее "направо" – вплоть до окрестностей дворца и даже вплоть до царского кабинета.

Позиция "Колокола" выдерживалась в тонах либерализма и умеренного демократизма по преимуществу. Подчас даже казалось, что она исчерпывается программными чаяниями прогрессивной части дворянства той поры. Это решительно отталкивало от нее внутрироссийскую революционно-демократическую разночинную среду, искавшую выход не в компромиссах с верхами, а в пробуждении самодеятельности широких народных масс. Логика намеченной цели увлекала Герцена, успех ободрял и возбуждал его, желание подсказывало мысль. "Колокол" звенел в России прекрасной музыкой освобождения. Моцартом русской публицистики заслушивались повсюду.

Но времена меняются и музыка вместе с ними. Веяния контрреформы Герцен их обличает, тон статей его становится суше, жестче, непримиримее. "Либералы" тянут его дальше вправо – в нем оживают радикал и демократ. Польское восстание, Герцен на стороне свободной Польши, либералы в объятиях реакции, революционно-демократическая молодая интеллигенция идет уже своей дорогой, имеет своих вождей. Влияние на ущербе, близится одиночество, покинутость. Трагедия изгнания и трагедия сознания. Конец "Колокола", конец очередного этапа борьбы, начало конца и всей этой замечательной человеческой жизни, одной из самых ярких в истории нашей интеллигенции.

Последние годы. Опять искания, опять раздумья. Усилия разгадать закономерную поступь истории, понять "шаг людской в былом и настоящем, чтобы знать, как идти с ними в ногу". Защита эволюционизма, мирного развития... и настороженное прислушивание: "вокруг буря, все растущая буря – вот это утешает... мы еще кое-что снова увидим!" До "кое-чего" – до Коммуны – он не дожил года.

Он умер с ясным знанием, что "теперь, наконец, я – прошедшее", с обломками многих надежд и чувств в груди, но с прежней, всегдашней, упрямой верой в свободу, родину, человеческое достоинство.

Писатель великой тревоги и великой любви. Став прошедшим, он остается вечным настоящим в живом пантеоне свободы и культуры. Его могила цветет иммортелями.

Уходя, он знал, что его сменяют "молодые штурманы будущей бури", способные учиться на его опыте, на его победах и на его ошибках. В наши дни, когда эта желанная буря пришла и смела на родине вековые бастионы рабства и всяческого угнетения, которое он так умел ненавидеть, его большое слово о человеке, о вольной мысли и вольной речи, о достоинстве личности звучит с новой силой, в новом и высшем плане. Звучит уже не как укор, протест и обличение, а как напоминание, как заповедь, как призыв. Призыв к обществу ценить и воспитывать личность, заботиться о человеке, и призыв к личности искать и найти себя.

В этом смысле Герцен не только наше прошлое. В этом смысле он всегда с нами.

++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

"Правда", 15 июня 1936г., с.2

"Документ мирового резонанса"

проф. Н.Устрялов. Москва

В то время, как буржуазный мир ставит в порядок дня закон джунглей и философию штыка, – государство победившего социализма широко развертывает знамя человечества и человечности.

В то время, как последним словом капиталистической мудрости становится фашистское изуверство, – молодое советское общество всемирно утверждает великие ценности народоправства, демократии.

В то время, как буржуазное государство либо начисто отрекается от лучших заветов всемирно-исторической культуры, либо оскверняет и фальсифицирует их, – страна трудящихся усваивает эти заветы и впервые осуществляет их в полной мере, до конца.

Ромэн Роллан прав: новая Конституция СССР есть воплощение давней человеческой мечты, проведение в жизнь знаменитых и прекрасных идей свободы, равенства и братства.

Эти лозунги провозгласили великие революционеры на заре исторической буржуазной эры.

Что с ними сделал капитализм?

Свобода? Она превратилась в свободу для рабовладельцев, с одной стороны, и в праве свободно умереть с голоду – с другой. Равенство? Оно оказалось псевдонимом эксплуатации, титулом для господствующего меньшинства представлять и подавлять народ в парламенте. Братство? О нем выразительно рассказывают миллионы колониальных рабов, несущих на своих шеях пресловутое бремя империалистического насилия.

Свобода, равенство, братство. Они превратились во всех капиталистических странах в забытые слова, пропавшую грамоту, поддельные векселя. И когда все же внутренняя логика их исторического смысла стала напоминать о себе, потомки их авторов, отбросив их вовсе, выдвинули на опустевшее место новую триаду:

– Инфантерия, кавалерия, артиллерия.

Но великие идеи имеют свою судьбу. Подлинная сущность демократии, теоретически восстановленная марксизмом-ленинизмом и жизненно воскрешенная в огне Октябрьской социалистической революции, ныне закрепляется, фиксируется, облекается в плоть и кровь нашей советской, сталинской Конституции.

"Пока не уничтожены классы, всякие разговоры о свободе и равенстве вообще являются самообманом или обманом рабочих, а также всех трудящихся и эксплуатируемых капиталом, являются, во всяком случае, защитой интересов буржуазии" (Ленин). Это означает, что подлинной жизненной предпосылкой нелицемерной, реальной демократии является уничтожение классов.

Уничтожение классов – органическая черта, определяющая свойства социализма, социалистического государства. В суровой классовой борьбе, руководимой диктатурой пролетариата, уничтожаются классы в советской стране и создаются предпосылки реальной демократии впервые в истории человечества.

Это не призрачная демократия парламентских драк и банковских кулис, как в мире современного капитализма. Это – не "социализм" с разрешения его превосходительства, как в мире фашистов, оппортунистов, фальсификаторов.

Это – действительно большая и действительно новая эра мировой истории. Ее значимость будет оценена в полной степени лишь впоследствии. Мы можем считать себя счастливыми, что присутствуем при ее рождении.

Проект советской Конституции сочетает в себе критическое усвоение культурного наследия с новой концепцией человеческого общества. Он отнюдь не бестрадиционен – это ясно не только государствоведу. Но вместе с тем он всецело проникнут исторически обоснованным новаторским духом. Он одновременно подводит итоги лучшим достижениям человечества в прошлом и, пролагая новые пути, поднимает историческую целину.

Будучи правовым рефлексом великой социалистической революции, он отображает собою современную социальную структуру нашей страны, как становящегося бесклассового общества, и в то же время создает активную государственную форму дальнейшего общественного развития.

Разумеется, этот документ повсюду и везде будет много, всесторонне изучаться. Все в нем достойно тщательного анализа. Вот глава первая основные начала общественного устройства, присущих социалистическому государству. Вот следующие главы, от второй до девятой, столь четко, тонко и последовательно реализующие принципы ленинско-сталинской национальной политики и превращающие в стройную конструктивную систему сложнейшие структурные принципы многонационального реально демократического государства. Вот интереснейшая глава – десятая, внешне напоминающая соответствующие разделы буржуазно-демократических конституций, но по существу глубоко от них отличная, хотя бы уже одним тем, что она смело ставит и решает проблему свободы, свободы в труде, свободы в творчестве, свободы в реализации великой идеи. Вот и характерная статья 126, впервые в советских конституционных документах так рельефно подчеркивающая ведущую роль коммунистической партии, являющейся "передовым отрядом трудящихся в их борьбе за укрепление и развитие социалистического строя" и представляющей "руководящее ядро всех организаций трудящихся, как общественных, так и государственных".

Да, много и всесторонне надлежит еще изучать этот замечательный документ мирового резонанса, в каждом атоме которого светится социалистический гуманизм, чувствуется сталинская эпоха. Но сейчас, в первом, торопливом отклике хочется прежде всего выразить лишь непосредственную, живую радость: наша родина, наш великий советский народ стали подлинно авангардом человечества, средоточием нового мира – мира свободы, счастья и творчества.

+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

"Известия", No36(6198), 10 февраля 1937г., с.3

"Гений веков"

проф. Н.Устрялов

I.

Столетие без Пушкина. И нельзя не сказать про него: столетие с Пушкиным. Столетие русской культуры под знаком Пушкина. Физической смертью поэта началась его посмертная жизнь, не менее напряженная и творческая. Посмертная вековая жизнь в нашем общественном бытии, в нашем сознании, в нашей литературе – от Лермонтова и Гоголя до сегодняшнего дня.

Пушкиным насыщены культурно-исторические темы России прошлого века. Но и новый век не прерывает посмертной жизни поэта. Напротив, по всей нашей стране, от края до края, на десятках языках ее, ставших свободными, звучит и славится великое, веселое, беспримерно объединяющее имя Пушкина.

Объединяющее и во времени, и в пространстве. Пушкин – живое воплощение духа культурной традиции. И вместе с тем – живой залог общенародного единства. В этом смысле можно сказать, что Пушкин не проблема: он – аксиома.

Однако бесспорное, как ось русской культуры, историческое явление Пушкина было по содержанию своему, конечно, явлением сложным, многосторонним, бесконечно богатым мотивами. Не случайно окрашивало оно собою различные струи русской общественной мысли, вдохновляло противоположные, взаимно чуждые и враждебные слои русского общества. Известна "борьба за Пушкина", длившаяся у нас многие десятилетия и в отзвуках своих не вполне замолкшая еще и поныне. Пушкина тянули к себе все лагери, все станы. Став классикой, прозвенев бронзой, пушкинское слово не утратило ни живой плоти, ни живой власти. Его стремились превратить в свое знамя и западники и славянофилы, великодержавные националисты и демократические народники, консерваторы и либералы, реакционеры и радикалы. Полвека назад на празднике открытия пушкинского памятника в Москве встретились лицом к лицу И.С.Тургенев с Катковым; встретились, чтобы разойтись. Царское правительство со своей стороны стремилось заклясть и приручить неукротимую память поэта. Но тщетно. Такова логика великих реальностей культуры в условиях раздробленного, несовершенного классового общества: они ускользают от односторонних усвоений. "Односторонность есть пагуба мысли" (Пушкин).

Этого не понимали те немногие представители российской прогрессивной общественности, которые отталкивались от Пушкина, тем самым как бы предавая его, уступая его имя стану реакции. Таков был Писарев в своем разрушении эстетики. Таков был – на нашей памяти – ранний Маяковский в своем временном и быстро изжитом увлечении бестрадиционным новаторством: "...а почему не атакован Пушкин и прочие генералы-классики?"

Но даже и они, воинствующие новаторы, в детской резвости своей атакуя Пушкина, невольно вступали в круг действия его могучего духа. И своими безрезультатными атаками лишь пополняли пушкиниану...

Вспомнить только, каким блистательным, каким прекрасным было истекающее столетие для русской литературы. Сколько великих имен, сколько великих творений! Осматриваясь вокруг себя, поэт жаловался, что "у нас еще нет ни словесности, ни книг", и даже – пусть в порыве досады – мог говорить о "ничтожестве русской литературы". Как странно звучат ныне эти слова! Поистине пушкинский век – век величия и всемирной славы нашей литературы. И только вера в ее будущее мешает его назвать золотым ее веком.

Пушкинский век русской литературы. Это значит, что в нем жив, в нем дышит пушкинский гений.

Но что такое пушкинский гений?

II.

Почти необъятна наша пушкиниана. Все, чего касался Пушкин, становилось историей, и бережно ценим мы каждый ее атом.

И при всем том можем ли мы "определить" пушкинский гений? Всякое определение есть отрицание и ограничение. Существо пушкинского духа есть утверждение. Мы постигаем Пушкина, как постигаем жизнь: мы его "переживаем", мы в него "вживаемся".

Весь он упоен и напоен жизнью. Он был из тех, для кого "видимый мир существовал реально". Он – реалист в глубочайшем смысле слова. Реальностью была для него природа, реальностью – радость, горе, любовь. В глубоком и страстном опыте бытия познавал он радостную осмысленность земного мира. Стихийным, органическим оптимизмом веет от его мироощущения. Не случайно и в трудные минуты жизни всегда манит прикоснуться, прильнуть к Пушкину, вечному спутнику, верному другу сердца и ума. И чем дольше живешь на свете, тем ближе и дороже эти родные созвучия, эти простые и мудрые слова, эти мысли, ясные, как алмаз. И кажется, что с каждым новым касанием к ним открываются в них все новые и новые красоты, и словно все полнее и глубже, с неиспытанной и светлой свежестью ощущения погружаешься в их подвижной, неисчерпаемый смысл: пленительное чудо гения!

И опять-таки меньше всего этот солнечный оптимизм, это легкое дыхание, эти мажорные настроения радости бытия превращались у поэта в какую-либо односторонность. Меньше всего была монотонной и ущербной его целебная радиоактивность. Он умел и страдать, и сомневаться, и ненавидеть. Все краски знала его палитра, ибо все чувства знала его душа. Когда Герцен объявил "грусть, скептицизм, иронию тремя главными струнами русской лиры", – за подтверждением этой мысли он обратился не к кому другому, как к Пушкину: "нет правды на земле, но правды нет и выше". Больше того. Когда сам поэт, оглядываясь назад, оценивал свой жизненный путь, он сказал, что жизнь его "сбивалась иногда на эпиграмму, но вообще она была элегией". Однако и ирония, и эпиграмма, и элегия, все струны и все ритмы, претворенные мощным синтезом, звучали в творческом облике его всеобъемлющей и победоносной гармонией: "я жить хочу, чтоб мыслить и страдать".

Гармония! Еще древние определяли ее, как единство противоположностей. Гераклит Темный, пионер диалектики, "ум великий и могучий" (Гегель), видел в ней сочетание "противоположных напряжений", как в луке и в лире. Гармония в отличие от унисона – богатство мотивов, обилие тем, плодотворная борьба противоречий и их внутреннее, самодовлеющее преодоление.

Можно искать и находить сколько угодно "противоречий" в жизни и творчестве Пушкина. Можно с документами в руках доказывать "расколотость", неустойчивость его сознания и его психики. Но все эти изыскания, порой вполне полезные, не способны отменить основной истины о нем: есть высшая гармония в его "противоречивости" – та "невидимая гармония, которая лучше видимой". Он человечен в своих противоречиях и гармоничен в своей человечности. Не будь он столь "противоречив", не был бы он столь убедителен для нас и столь близок нам теперь, через сто лет.

Он всегда человечен. Человечность, гуманизм – лейтмотив в гармонии пушкинской лиры, неподвижная ось пушкинского самосознания и мироощущения. Гуманизм – аромат пушкинского гения и немеркнущий свет пушкинского дела.

III.

Но гуманизм его не бесплотен и не слащав. Великий реалист, он жил в мире плоти и крови. Он умел распознавать исторические реальности и ценить исторические ценности, условные ценности становления.

Родина, Россия – одна из руководящих тем его раздумий, его творчества.

Сложно, "противоречиво" его отношение к России. Ему ясна безотрадность, порочность современной ему русской действительности. Травимый светской чернью и прикованный к ней роком своего рождения, донимаемый царскими кнутами и пряниками, поэт устремлялся к народной стихии; но и она, в наличном ее бытии, была ему одновременно и близка, и далека, – близка своими чаяниями, своими песнями, далека нищетой и темнотой своей. Так метался он "между пасквилями и дикостью". Родина притягивала и отталкивала его.

Он проклинает "свинский Петербург" и поет ему несравненную, бессмертную славу в "Медном всаднике". Он знает, что "наше современное общество столь же презренно, сколь тупо", и слагает дифирамбы дворянству, ведущему государство слою. Он называет "бессмысленным и беспощадным" русский бунт и объявляет Стеньку Разина "единственным поэтическим лицом русской истории". Он восклицает с горечью свое знаменитое: "чорт догадал меня родиться в России с душой и талантом" – и всей мощью своего творчества, всем жаром гения своего прославляет Россию в веках.

Вспоминается его письмо Чаадаеву:

"...Я далеко не всем восторгаюсь вокруг себя. Как писатель я раздражен, как человек с предрассудками я оскорблен, но клянусь Вам честью, что ни за что на свете я не захотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, как историю наших предков, – такую, как нам Бог ее послал".

Что это? "Фактопоклонство"? Нет, это – мудрый, проникновенный человечный реализм. Реализм, умеющий видеть вещи в их развитии, в их общей связи и тем самым быть не только их зеркалом, но и орудием их преобразования. В отличие от Чаадаева Пушкин не приходил в ужас, в уныние от темных сторон русского прошлого и русской современности. Эти темные стороны не ослепляют его, не мешают ему ценить историческое величие нашего народа и верить в его историческое будущее. Его любовь к родине одновременно зорка и крылата.