Текст книги "Стихи — это то, что от жизни осталось... Избранное"

Автор книги: Николай Панченко

Николай Панченко. Стихи – это то, что от жизни осталось
Избранное

 
Страна лесов,
Страна полей,
Упадков и расцветов,
Страна сибирских соболей
И каторжных поэтов,
 
 
Весь мир хранит твои меха,
Но паче дух орлиный —
Он знает стоимость стиха
И шкурки соболиной.
 
 
И только ты, страна полей,
Предпочитаешь сдуру
Делам своих богатырей
Их содранную шкуру.
 

1949

Предисловие

«Коля, идет книга» – говорила Надежда Яковлевна Мандельштам. Я еще не был читателем стихов Николая Панченко, но запомнил её серьезные слова. «Идут стихи» было ярким состоянием в жизни поэта. Стихи были важнейшим в жизни: на войне, во время короткой оттепели (когда удалось издать «Тарусские страницы») и долгих заморозков, в несовершившихся «перестройках», в строительстве лодок и в отношениях с учениками. Было острое переживание неожиданного подарка продления жизни, готовность рисковать и вставать под пулями.

Остались стихи. Настоящие.

Никита Шкловский-Корди

«Мы свалились под крайними хатами…»

 
Мы свалились под крайними хатами —
малолетки с пушком над губой,
нас колхозные бабы расхватывали
и кормили как на убой.
 
 
Отдирали рубахи потные,
терли спины – нехай блестит!
Искусали под утро – подлые,
усмехаясь: «Господь простит…»
 
 
А потом, подвывая, плакали,
провиантом снабжали впрок.
И начальнику в ноги падали,
чтобы нас как детей берег.
 

1941–1943

Баллада о расстрелянном сердце

 
Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал.
Спущу курок – и пуля в штопор,
и кто-то замертво упал.
А я тряхну кудрявым чубом.
Иду, подковками звеня.
И так владею этим чудом,
что нет управы на меня.
Лежат фашисты в поле чистом,
торчат крестами на восток.
Иду на запад – по фашистам,
как танк – железен и жесток.
На них кресты
и тень Христа,
на мне – ни Бога, ни креста:
– Убей его! —
      И убиваю,
хожу, подковками звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
А пули дулом сердца ищут.
А пули-дуры свищут, свищут.
А сердца нет,
приказ – во мне:
не надо сердца на войне.
Ах, где найду его потом я,
исполнив воинский обет?
В моих подсумках и котомках
для сердца места даже нет.
Куплю плацкарт
и скорым – к маме,
к какой-нибудь несчастной Мане,
вдове, обманутой жене:
– Подайте сердца!
Мне хоть малость! —
ударюсь лбом.
 
 
Но скажут мне:
– Ищи в полях, под Стрием, в Истре,
на польских шляхах рой песок:
не свист свинца – в свой каждый выстрел
ты сердца вкладывал кусок.
Ты растерял его, солдат.
Ты расстрелял его, солдат.
И так владел ты этим чудом,
что выжил там, где гибла рать.
 
 
Я долго-долго буду чуждым
ходить и сердце собирать.
– Подайте сердца инвалиду!
Я землю спас, отвел беду. —
Я с просьбой этой, как с молитвой,
живым распятием иду.
– Подайте сердца! – стукну в сенцы.
– Подайте сердца! – крикну в дверь.
– Поймите! Человек без сердца —
куда страшней, чем с сердцем зверь.
 
 
Меня Мосторг переоденет.
И где-то денег даст кассир.
Большой и загнанный, как демон,
без дела и в избытке сил,
я буду кем-то успокоен:
– Какой уж есть, таким живи. —
И будет много шатких коек
скрипеть под шаткостью любви.
И где-нибудь, в чужой квартире,
мне скажут:
   – Милый, нет чудес:
в скупом послевоенном мире
всем сердца выдано в обрез.
 

1944

Егерь

 
Обломали парня в лагерях.
Ходит нынче парень в егерях.
Ходит – в ус не дует – по лесам.
Лысый – не грустит по волосам:
Нет волос, да шапка здорова,
Вот и не замерзнет голова.
 
 
Обломали парня в лагерях:
Ходит он, как барин, в егерях.
За ружье, за бабу, за уют
Да за то, что в морду не дают —
Спит не спит
И до свету встает,
«Широка страна моя…» – поет.
 
 
А ему ль не знать, как широка:
Всю прошел еще до сорока.
А ему ль не ведать, чем живем:
Только тем, что из лесу крадем.
Знать не знает —
До свету встает —
Мужикам зажиться не дает.
 
 
Черный ворон
В маскхалате белом:
Горе – ворам,
Слезы – матерям.
Кто-то говорит, что «не в себе он».
Кто-то, что «себя не растерял».
 
 
Цельный парень ходит в егерях.
Лучше бы он помер в лагерях…
 

1954

«В России плохо с мужиками…»

 
В России плохо с мужиками,
Чтоб с головою Да с руками, —
И не одна война виной,
И революцией одной
Не оправдать —
   тоска их съела:
Попробуй посиди без дела,
К беде Отечества спиной?!
 
 
Борцы,
Аскеты,
Сумасброды,
Земной презревшие уют,
Копают тупо огороды
И водку пьют
Или не пьют.
 
 
Их нет в искусстве, нет в науке,
Их запах выдрали из книг,
Чтоб внуки их
   и внуков внуки
Учились жизни
Не у них…
 

1956, 1961

«Как спасти мне тебя…»

 
Как спасти мне тебя
от знакомых, прохожих?
Не держать же, как пленницу, взаперти.
Уши голос воруют.
Даже запахи кожи
чьи-то ноздри уносят —
поди запрети!
 
 
Ты большая, как я, —
не укрыть за спиною.
Ты сильнее меня —
не надеть паранджу.
Крепостною стеною,
черной-черной стеною —
я любовью, как башней,
тебя окружу.
 

1956

«Тебя нельзя любить!..»

 
Тебя нельзя любить!
Я это понял скоро.
Тебе легко грубить
и глупо возражать.
Тебя держать, как покоренный город:
то в страхе, то подачками
держать!
Чужая ты!
Но как же быть с тобою?
С такой пустой, как барабанный бой?!
И я врагам
   сдаю тебя
      без боя:
им лучше знать, как справиться с тобой.
 

1958

Кабан

 
В буреломе
   в егерском загоне —
выстрел, визг собак.
Уцепился бурый кабан за корень,
над оврагом повис на зубах.
 
 
Сходились охотники:
кто стоял, кто присел,
двустволку держа на весу.
А кабан словно колокол мертвый висел.
И было тихо в лесу.
Лишь солнце чуть теплилось в облаках.
Висел кабан на белых клыках…
 

1958

«В. Ш.»

 
Не волнуйся, маленький,
потерпи день-другой:
день – дугой солнечной,
ночь – дугой лунной.
Не волнуйся, маленький,
потерпи, мой умный!
 
 
Я немало прошел.
Вот последний бросок:
без привала
две ночи,
два дня.
Утром видел, как пуля
зарылась в песок,
двадцать лет догоняя меня.
 

1961

«Живу, как скворец в скворешне…»

 
Живу, как скворец
   в скворешне, —
под крышей дощатый ящик
щелястый. И с миром внешним
общаюсь через стоящий
поодаль высокий тополь:
подводу ль услышу, топот,
как тополь тотчас прошепчет —
кто едущий, кто прошедший.
Летает ко мне скворчиха —
ворчиха, родная птица.
Нам порознь никак не спится,
не пьется и не живется.
Она залетит напиться
водицы и остается
в прославленной сим навеки
без мрамора и колонн
скворешне. Смыкает веки
и спит под моим крылом.
Сопит под моим крылом.
Сидит над моим столом.
А у меня – ни стола, ни кола,
потому и зовут меня Ни-колай,
потому и скворечник – щеляст и тесен…
Но есть
на весь мир одна
скворчиха
   и пара песен,
когда улетит она.
 

1961

«Нет денег, хоть и надо их немного…»

 
Нет денег,
   хоть и надо их немного…
А нам сегодня б выбраться туда,
где лес ладошками кленовыми
перебирает провода.
И над землей – вечерний звон,
как зов сердечный издалека.
Где небо черное,
   как зонт,
пилот роняет с самолета.
Таруска.
   Берег.
   ==Как во сне
и лес, и дом, приблудший к лесу.
Там нынче мелкой крупкой снег
шуршит по мерзлому железу.
Там все
   в заботах о тепле.
Шаги – размеренны, негулки.
Лишь тень любви моей к тебе
там громко топчет переулки.
 

1962

Стихи о скрипке

 
Жила гитара цвета скрипки.
А скрипка цвета не имела.
Она имела только звук.
Но цвет имела древесина.
И политура цвет имела.
Все было сделано умело.
Как все, что сделано вокруг.
 
 
Мы скрипку сделали из лука.
А что мы сделаем из бомбы?
 
 
А вот гитара цвет имеет.
А вот у скрипки цвета нет.
У скрипки – звук,
у скрипки – тело,
душа… Но разве это дело?
Душа – как «ах!», душа не дело
умелых рук.
Душа – как свет.
 
 
Явите мне природу света! —
причину первого поэта!
 
 
Гитара сделана из цвета.
А вот у скрипки цвета нет.
Она – как ты на брачном ложе,
а цвет – как кровь, как жизнь на коже
румянцем выступит – о, Боже! —
желаньем, страстью и стыдом.
А звук – как крик.
Все глуше крики.
Явите мне – природу скрипки! —
свидетели по делу скрипки,
стоящие перед судом…
 

1965

Процесс

 
Мы – свидетели в большом и людном зале.
Стены убраны, и поднят потолок.
Мы – свидетели
С усталыми глазами.
Каждый ищет в этом зале уголок.
 
 
Но откуда в этом зале уголки?
Время жилы натянуло на колки.
И звучат они как «ми»,
Звучат как «си»,
И кричат они как – «Господи, спаси!».
 
 
Ты держи меня, пожалуйста, держи!
Я дрожу, и ты, пожалуйста, дрожи!
Мы дрожим.
И, значит, чем-то дорожим.
Мы с тобой как два свидетельства лежим.
 
 
Стены убраны, и поднят потолок,
Но рука твоя, как тропка – в уголок,
Словно лесенка ступенчатая – в дом…
Это место охраняется стыдом.
 
 
В людном зале продолжается процесс.
Но лежишь ты, как свидетельский протест!
Но лежу я, как свидетельский протест!
И присяжные повскакивали с мест.
 
 
Интересно им, забавно поглядеть:
– Это кто еще не хочет умереть! —
Посудачить, как за стенкой, за тобой,
Похихикать, как над крышей, надо мной.
 

1965

Идут стихи

 
Довольно прозы!
Проза хороша,
когда в словах отсутствуют созвучья,
мои стихи – как ниточка паучья,
и я боюсь ее перекусить.
 
 
Я замираю с приоткрытым ртом,
и время на мгновенье замирает,
но ниточка во мне не умирает:
ее исток – неведом и глубок,
и слышу я, как прыгает клубок,
когда язык разматывает нитку.
 
 
Идут стихи.
И я куда б ни шел —
   они за мной,
как ниточка паучья,
вот-вот и фейерверками созвучья
взорвутся и, как факелы, – за мной.
Они – за мной,
как детский пароход
на ниточке – сквозь бури и туманы,
как девочка – сквозь холод и обманы,
когда любить приходит ей черед,
как за бумажным бантиком котенок —
играя и не ведая судьбы.
 
 
Идут стихи —
как пламя из потемок,
как вишенка с надкусанной губы.
 

1965

Уходит дерево

 
Нам дерево дано за образец
стремленья вверх,
урок противоречья.
 
 
Земля и небо – дело человечье.
А дерево как будто ни при чем.
 
 
Но корни нас уводят в духоту,
как поезд в полдень, вздрагивая, катит.
Квадрат окна скользит по проводам.
И церковка скользит по горизонту,
о отставая, то перегоняя…
Носы и лбы расплюснуты в окне.
 
 
И мы – по горло в этой глубине.
Но я не верю в эту иллюзорность.
 
 
Падение вытягивает стропы,
и боль в костях сдвигает позвонки.
Взлетает жук —
   на грани катастрофы,
расталкивая телом стебельки,
свой малый вес —
себя одолевая.
И смысл его гуденья: «Отпусти!»
Любой отрыв как перелом кости.
И взлет любой – на грани катастрофы!
 
 
Взлетаю я и превращаюсь в строфы,
в единый вздох – «О родина, прости!».
А дерево убьют,
   потом расколют,
сведут огнем – голодным и худым.
 
 
Уходит дерево —
в полет уходит дым.
Взлетаю я и превращаюсь в строфы…
 

1965

Понедельник

 
Постой… Какой сегодня день?
Опять, наверно, понедельник.
Проблема – мужества и денег,
когда и ночью не до сна.
Но почему такая стужа?
   Такая поздняя весна?
И это небо надо мной,
как опрокинутая лужа.
 
 
Но день проходит стороной —
   гудком чужого парохода.
И я, как мальчик из похода,
пришел, поставил рюкзачок.
Шипит на кухне сковородка.
Сверчит сверчок, как телефон.
И ты кричишь мне:
   – К телефону! —
и пробегаешь на балкон,
и вновь кричишь из-за окна:
– Какой нам вывесили месяц!
 
 
Но почему такая стужа?
   Такая поздняя весна?
А я, ты чувствуешь, простужен.
Хрипит гармоника в груди.
А может, грипп – не подходи!
А может, тиф или проказа?
Неизлечимая зараза?
Какая, право, дребедень!
Я просто нынче целый день
курил чужие сигареты,
читал заборные газеты,
продрог и ноги промочил…
 

1965

К России

(Евгению Яковлевичу Хазину)

 
Я не болезнь, я боль твоя, Россия,
Не праздничная тряпка к ноябрю,
Но, словно придорожная осина,
Стыдом твоим горюю и горю.
Я – крик и кровь,
Рассеченная бровь,
Молитва, подымающая крыши,
И та слеза, что катится в тиши.
 
 
И ты меня, смотри, не заглуши!
Шагни в огонь – и ты меня услышишь
И в слове «ах!»,
И в вопле,
   и в мольбе.
Я не с тобой,
Не рядом,
Я – в тебе:
Я не болезнь,
   я боль твоя,
      ты слышишь?
 
 
Иду, по язвам боязно ступая,
То острая, как нож
(Но я не нож!),
То нудная, подспудная, тупая —
Осины оклеветанная дрожь.
И ты меня, как лошадь, не стреножь,
Не жги, как придорожную осину,
Что плачется, как нищий, на миру.
 
 
Я – боль твоя.
И если я умру —
Тебе ж не поздоровится, Россия…
 

1965

Стены

 
Как странно ощущение стены —
и с внутренней и с внешней стороны,
как мать и мачеха:
одна из них теплее,
другая – откровенно холодна.
 
 
Незримые…
и видимые стены,
и стены – только видимость одна.
 
 
Как много места занимают стены!
Но ты – моя,
а я – твоя стена…
 
 
Как странно ощущение стены.
Как глухо это мертвенное – «к стенке!» —
кирпич на лбу и содранность спины,
и все мурашки мира – на спине.
 
 
И этот Фальк, распятый на стене.
И стены крепости,
и потные застенки —
оценки прошлого и новые оттенки —
с их внутренней и внешней стороны.
 
 
Но вот, как ширмы, опадают стены,
уносят их, как досточки со сцены.
И – Боже, Боже! —
   небо надо мной!
Я – маленький, как ласточка в паренье,
и я большой —
другое измеренье,
когда не бьешься в стенку головой.
 
 
Как много места занимают стены.
Как мало – этот зонтик голубой…
 

1965

Голгофа (вторая)

 
Ах, эти игры на Голгофе!
Играют мальчики в кресты
И носят их,
Как бантик – носят,
Пока легко, и скоро бросят
У той мучительной черты.
 
 
Моя последняя черта.
Все меньше иноков – по следу:
Как ящерица без хвоста,
Я, плача, праздную победу.
 
 
Я сам, наверно, упаду
На эти скользкие ступени,
Где подгибаются колени,
Где только мысленно – иду.
 
 
Не дай мне, Господи, конца
Без искупленья,
Без надежды.
Не дай устойчивость невежды!
Не дай горошины свинца —
Конец глупца и гордеца.
 
 
О, дай мне, Господи, прозренье:
Я кровь Твоя,
Слеза Твоя.
Не утешенье – постиженье,
Преображенье бытия.
 

1967

«Люби меня тихо и грустно…»

 
Люби меня тихо и грустно,
пока за порогом темно,
любить, как болеть – безыскусно —
никто не умеет давно.
 
 
Но с глазу на глаз и заглазно,
едва зарумянится свет —
люби меня полно и праздно,
как будто усталости нет.
 
 
А в этой больничной одежде,
где я и четыре угла, —
люби меня просто, как прежде,
когда не любить не могла…
 

1971

«На взорванной кем-то панели…»

 
На взорванной кем-то панели,
на поднятой вверх мостовой,
где камни упасть не успели:
висят над моей головой —
 
 
ты что-то пустое бормочешь,
а мне вот – почти пятьдесят,
ты что-то несчастное хочешь,
пока эти камни висят.
 
 
Пока искушение смуты,
а мы перед миром – одни.
Но я не припомню минуты,
чтоб так не висели они…
 

1971

«Всё хорошо не потому…»

 
Всё хорошо не потому,
Что хорошо,
Но потому,
Что лучше быть не может.
Бродяге – полную суму,
Убийце – теплую тюрьму,
А кто без истины, тому
Пусть истина поможет.
 
 
Все хорошо, но только так!
Кто мост построил,
Тот мастак,
Иным – торить дорогу.
Проезд в автобусе – пятак
За полный круг, а кто – за так? —
Пешком! —
И слава Богу…
 

1971

«Я строю, а кто-то ломает…»

 
Я строю, а кто-то ломает,
я снова, а кто-то – опять.
А время остатки снимает.
И мне уже некогда спать.
 
 
А если не спать – не работа.
А если усну, и во сне
все тот же – без имени! – кто-то
бесчинствует молча во мне.
 
 
И я, отодрав от подушки
тяжелую голову сна,
шепчу:
   «Откровение», «Пушкин»,
«Отечество», «гений», «весна».
 

1973

«О Боге, о людях, потом о делах…»

 
О Боге, о людях,
   потом о делах
(В делах тебе может помочь и аллах).
Но ты о достатке не думай,
Довольствуясь малою суммой.
 
 
А если большая прибудет, мой свет,
Клади ее в тот же дырявый пакет,
А сам оставайся как прежде:
При той широте и при той тесноте,
При черством ли,
Свежем ли хлеба ломте,
При старой свободной одежде.
 
 
И будешь доволен уделом певца,
Коль песенку эту споешь до конца,
Но мне и подобная малость:
О смысле заботиться прежде всего,
В привычных делах не забыть никого —
Увы, не всегда удавалась.
 
 
И если я счастлив бываю порой,
То, стало быть, чудом устроился строй
Души в неразборчивом теле.
И если несчастлив я – узок и плох —
То тем, что считать не умею до трех:
О Боге, о людях, о деле…
 

1973

«Я, наверно, уйду, не достроив своих кораблей…»

 
Я, наверно, уйду, не достроив своих кораблей.
Проплыву над толпою в сколоченной наскоро лодке.
Мне всегда не хватало ни черных, ни белых морей —
мне мешали дышать эти мерные пальцы на глотке.
 
 
Оттого, как с гвоздя, я, срываясь, лечу в пустоту.
И покуда лечу это полное смысла мгновенье —
будто дело в руках,
будто первое слово во рту,
будто девственных губ ощущаю щекой дуновенье.
 

1976

«Когда я вернулся с войны, меня не узнали…»

 
Когда я вернулся с войны,
меня не узнали,
Говорили, что знали такого-то,
Но что это не тот…
 
 
Убивали меня, воскрешали,
До зубов пеленали,
Через край зашивали суровыми нитками рот.
 
 
И вернулся, конечно, не тот.
Но – вернулся! —
Чтоб, к земле приклонившись,
Вернуть хоть какого – того!
Сколько раз, не сломав головы,
Через голову перевернулся
Искушенный преемник —
Наследник пути моего.
 
 
И покуда живой – тот вернувшийся, —
Тлеет надежда,
Что проснется однажды, разжав кулачонки, во мне
Долгожданный, дурной,
По сегодняшним меркам – невежда,
Позабывший о славе, о грязи,
О прошлой войне…
 

1976

Памяти Н. Я. Мандельштам

 
Мы бежим пустой столицей,
Два ежа под телеспицей —
Будто под сосной.
С первым встречным пешеходом:
– С Новым годом!
– С Новым годом! —
В глухоте лесной.
 
 
В сквер, где Пушкин и театр,
Нас выносит эскалатор,
Талый след ведет
По Страстному, по пустому,
Что ни шаг, то ближе к дому,
Где никто не ждет.
 
 
Постремонтный дом наш – вот он!
Полон горестных забот он —
На губах горчит.
Старый друг ночует в морге.
На витрине в «Военторге»
Петушок кричит.
 

1981

«Неужто Пушкину ума…»

 
Неужто Пушкину ума,
Чтоб не погибнуть, – не достало?
Ума и сердца, ох, как мало,
Чтоб не погибнуть, —
Тут нужна
Из ста хотя б одна струна
Фальшивая —
Чтоб сладко пела,
Когда любовь едва жива,
И каменная голова,
И душу ржавчина разъела.
 
 
А эта пела бы и пела,
Лукавым тронута перстом.
 
 
Нет Пушкина,
Так что же в том?!
Он не жилец здесь – вот в чем дело…
 
 
В разврате каменейте смело
Под дулом страха
И кнутом.
 

1986

«Кончаются читатели стиха…»

 
Кончаются читатели стиха,
Но никогда не кончатся поэты:
Они как первый снег, как первоцветы,
Их поступь изначальна и легка.
 
 
Полуулыбка, вздох, два-три штриха —
И все на всё получены ответы,
Все в точности исполнены заветы,
И всё обнажено, как до греха.
 
 
Лиха беда начало – не лиха! —
И не беда, пока точны приметы —
Свежи закаты и светлы рассветы.
 
 
Пока колдует лозами река,
И, словно этот шепот лозняка,
Легко осуществляются сонеты.
 

1990

Попытка романса

 
Я думал, доживу,
А вот опять не дожил:
Уходит жизнь – уйдет! —
   до наступленья дня.
Я прежде был горяч,
Потом неосторожен —
Не надо, милый друг, оплакивать меня.
 
 
Я думал, доживу
Не естеством, так духом,
Земли живую плоть
   от тления храня.
Я так ее любил:
Она мне будет пухом —
Не надо, милый друг, оплакивать меня.
 
 
Я так людей любил,
Что вот, казалось, дожил —
Восстанет из могил вся грешная родня.
Порядок черных сил
Был только потревожен —
Не надо, милый друг, оплакивать меня.
 

1991

«Блаженствовать – не пребывать…»

«Блажен, кто посетил сей мир…»

Ф. И. Тютчев

 
Блаженствовать —
не пребывать,
Блаженствуя, во вседовольстве.
Блаженствовать – протестовать,
Восстать, не думая о войске.
 
 
Блаженствовать – идти на рать
Без рати – дуриком – на гибель,
И, как узду, аорту рвать,
Протершуюся на изгибе…
 

1991

«Умираю, не спеша, в работе…»

 
Умираю, не спеша, в работе.
Рою ров,
   тащу бревно к сараю.
Спрашивают люди:
– Как живете?
– Так вот, – улыбаюсь, – умираю.
И они не слушают ответа,
Улыбаюсь, значит, всё в порядке.
Человечеству не жалко лета,
Если тыква толстая на грядке.
– Всё в порядке! —
   и иду к сараю
От лопатной к скобельной работе.
– Так вот, – улыбаюсь, – умираю, —
Если спрашивают:
– Как живете?..
 

1992

«Когда ты голоден и бос…»

 
Когда ты голоден и бос
И ни лаптей, ни корки хлеба —
Есть крыша розового неба,
И в небе – выстрелы берез,
Когда ты голоден и бос.
 
 
И этот странный, что пророс
Сквозь полдень серого гудрона
Стишок (почти Анакреона),
Хотя ты голоден и бос.
 
 
Но в небо – выстрелы берез,
И крыша розового неба —
И хлеб свободы вместо хлеба,
И слезы братства вместо слез,
Пока ты – голоден и бос…
 

1992

«Каждый миг, как подарок…»

 
Каждый миг, как подарок.
Подари мне такой,
Где лунный огарок
Дымит над рекой.
 
 
Звезды под облаками
Уснули в реке —
Где-то в каменной Каме
И в студеной Оке.
 
 
Мой корабль – решето,
Руль – обломок весла.
Подари мне всё то,
Что река унесла.
 
 
Где, промокнув в долине,
Я туманом утрусь.
О себе подари мне
Вечернюю грусть…
 

1993

«Сколько лет? Сколько дней? Сколько книг?..»

 
Сколько лет? Сколько дней? Сколько книг?
Может, этот обманчивый миг —
Мой последний обманчивый миг,
Где ни лет, и ни дней, и ни книг,
Всё здесь правильно – то или сё, —
В этом мире – привычка на всё,
Не привыкнет никто к одному, —
Что относится это к нему,
Не к кому-то, но прежде – к нему!
А точнее – ко мне одному,
Потому что с уходом моим
Всё не мне и – не нам! —
Только им —
Вся несносная боль бытия,
Та, которой не выдержал я.
 

1993

«Закрываю глаза – и в себя ухожу…»

 
Закрываю глаза —
и в себя ухожу.
Там себя нахожу.
И тебя нахожу,
И тебя, и тебя. И того, кто в тебе.
Все в капризной моей разместились судьбе.
Вижу всех – непонятным слежением глаз, —
Тех, что с нами – вот здесь!
Тех, что нет среди нас,
Тех, что день ото дня
Шаткой лесенкой лет
Шли в меня…
   Из меня.
Жаль, что выхода нет…
 

1993

«Никуда не уйти от себя – никуда!..»

 
Никуда не уйти от себя – никуда! —
Ни в горящие стылым огнем города,
Ни в беду и страду, в черный хмель деревень,
Ни в безвидную ночь, ни в безоблачный день,
Ни туда, где леса,
Ни туда, где вода, —
Никуда от себя не уйти – никуда.
 
 
Я бегу от себя, я живу на бегу,
На ходу – от себя убежать не могу,
Увернуться ловчу – то правей, то левей, —
От жестокой тревоги и боли моей
Не уйти мне, видать, и за смертной чертой,
За последней чертой,
Под гранитной плитой.
Будет плоть моя гнить,
Будет кость моя тлеть,
Будет болью моей ваше сердце болеть.
 

1993