Текст книги "Страшная месть (Совр. орф.)"
Автор книги: Николай Гоголь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Тут вперила она бледные очи свои в окошко, под которым сидел пан Данило, и неподвижно остановилась…
– Куда ты глядишь? Кого ты там видишь? – закричал колдун.
Воздушная Катерина задрожала; но уже пан Данило был давно на земле и пробирался с своим верным Стецьком в свои горы. «Страшно, страшно!» – говорил он про себя, почувствовав какую-то робость в казацком сердце, и скоро прошел двор свой, на котором также крепко спали казаки, кроме одного, сидевшего настороже и курившего люльку.
Небо все было засеяно звездами.
V
ак хорошо ты сделал, что разбудил меня! – говорила Катерина, протирая очи шитым рукавом своей сорочки и разглядывая с ног до головы стоявшего пред нею мужа, – какой страшный сон мне виделся! Как тяжело дышала грудь моя! Ух!.. Мне казалось, что я умираю…
– Какой же сон? Уж не этот ли? – и стал Бурульбаш рассказывать жене своей все им виденное.
– Ты как это узнал, мой муж? – спросила, изумившись, Катерина. – Но нет, многое мне не известно из того, что ты рассказываешь. Нет, мне не снилось, чтоб отец убил мать мою; ни мертвецов, ничего не виделось мне; нет, Данило, ты не так рассказываешь. Ах, как страшен отец мой!
– И не диво, что тебе многое не виделось! Ты не знаешь и десятой доли того, что знает душа; знаешь ли, что отец твой антихрист? Еще в прошлом году, когда собирался я вместе с ляхами на крымцев (тогда еще я держал руку этого неверного народа), мне говорил игумен Братского монастыря (он, жена, святой человек!), что антихрист имеет власть вызывать душу каждого человека, а душа гуляет по своей воле, когда заснет он, и летает вместе с архангелами около Божией светлицы. Мне с первого раза не показалось лицо твоего отца; если б я знал, что у тебя такой отец, я бы не женился на тебе; я бы кинул тебя и не принял бы на душу греха, породнившись с антихристовым племенем.
– Данило! – сказала Катерина, закрыв лицо руками и рыдая, – я ли виновна в чем пред тобою? Я ли изменила тебе, мой любый муж? Чем же навела на себя гнев твой? Неверно разве служила тебе? Сказала ли противное слово, когда ты ворочался навеселе с молодецкой пирушки! Тебе ли не родила чернобрового сына?..
– Не плачь, Катерина, я тебя теперь знаю и не брошу ни за что! Грехи все лежат на отце твоем.
– Нет, не называй его отцом моим! Он не отец мне. Бог свидетель, я отрекаюсь от него, отрекаюсь от отца! Он антихрист, богоотступник! Пропадай он, тони он – не подам руки спасти его; сохни он от тайной травы – не подам воды напиться ему. Ты у меня отец мой!
VI
глубоком подвале у пана Данила за тремя замками сидит колдун, закованный в железные цепи, а подале над Днепром горит бесовский его замок, и алые, как кровь, волны хлебещут и толпятся вокруг старинных стен. Не за колдовство и не за богопротивные дела сидит в глубоком подвале колдун – им судия Бог; сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной русской земли – продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви. Угрюм колдун; дума черная, как ночь, у него в голове; всего только один день остается жить ему, а завтра пора распрощаться с миром: завтра ждет его казнь. Не совсем легкая казнь его ждет: это еще милость, когда сварят его живого в котле, или сдерут с него грешную кожу. Угрюм колдун, поникнул головою; может быть он уже и кается пред смертным часом; только не такие грехи его, чтобы Бог простил ему. Вверху пред ним узкое окно, переплетенное железными палками. Гремя цепями, поднялся он к окну поглядеть, не пройдет ли его дочь. Она кротка, не памятозлобна, как голубка, не умилосердится ли над отцом…
Но никого нет; внизу бежит дорога; по ней никто не пройдет: пониже ее гуляет Днепр; ему ни до кого нет дела: он бушует, и унывно слышать колоднику однозвучный шум его.
– Вот кто-то показался по дороге – это казак!
И тяжело вздохнул узник; опять все пусто; вот кто-то вдали спускается… развевается зеленый кунтуш[6]6
Верхнее платье.
[Закрыть]… горит на голове золотой кораблик[7]7
Головной убор.
[Закрыть]…
Это она! Еще ближе приникнул он к окну. Вот уже подходит близко…
– Катерина! дочь! Умилосердися, подай милостыню!..
Она нема, она не хочет слушать, она и глаз не напела на тюрьму, и уже прошла, уже и скрылась. Пусто во всем мире; унывно шумит Днепр; грусть залегает в сердце; но ведает ли эту грусть колдун?
День клонится к вечеру. Уже солнце село; уже и нет его; уже и вечер; свежо; где-то мычит вол; откуда-то навеваются звуки; верно, где-нибудь народ идет с работы и веселится; по Днепру мелькает лодка… кому нужда до колодника? Блеснул на небе серебряный серп; вот кто-то идет с противной стороны по дороге; трудно разглядеть в темноте; это возвращается Катерина.
– Дочь, Христа ради! И свирепые волченята не станут рвать свою мать, – дочь, хотя взгляни на преступного отца своего!
Она не слушает и идет.
– Дочь, ради несчастной матери!..
Она остановилась.
– Приди принять последнее мое слово!
– Зачем ты зовешь меня, богоотступник? Не называй меня дочерью! Между нами нет никакого родства. Чего ты хочешь от меня ради несчастной моей матери?
– Катерина! Мне близок конец – я знаю, меня твой муж хочет привязать к кобыльему хвосту и пустить по полю, а может еще и страшнейшую выдумает казнь…
– Да разве есть на свете казнь равная твоим грехам? Жди ее: никто не станет просить за тебя.
– Катерина! Меня не казнь, страшит, но муки на том свете… Ты невинна, Катерина, душа твоя будет летать в раю около Бога; а душа богоотступного отца твоего будет гореть в огне вечном, и никогда не угаснет тот огонь: все сильнее и сильнее будет он разгораться; ни капли росы никто не уронит, ни ветер не пахнет…
– Этой казни я не властна умалить, – сказала Катерина, отвернувшись.
– Катерина! Постой на одно слово: ты можешь спасти мою душу; ты не знаешь еще, как добр и милосерд Бог. Слышала ли ты про апостола Павла, какой был он грешный человек, но после покаялся – и стал святым.
– Что я могу сделать, чтобы спасти твою душу? – сказала Катерина, – мне ли, слабой женщине, об этом подумать?
– Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул; покаюсь: пойду в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу; не только скоромного, не возьму рыбы в рот! Не постелю одежды, когда стану спать! И все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хоть сотой доли грехов, закопаюсь по шею в землю, или замуруюсь в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития, и умру; а всё добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Задумалась Катерина.
– Хотя я отопру, но мне не расковать твоих цепей.
– Я не боюсь цепей, – начал он, – ты говоришь, что они заковали мои руки и ноги? Нет; я напустил им в глаза туман, и вместо руки, протянул сухое дерево; вот я, гляди: на мне нет теперь ни одной цепи! – сказал он, выходя на середину. – я бы и стен этих не побоялся и прошел бы сквозь их, но муж твой и не знает, какие это стены: их строил святой схимник, и никакая нечистая сила не может отсюда вывести колодника, не отомкнув тем самым ключом, которым замыкал святой свою келью. Такую самую келью вырою и я себе, неслыханный грешник, когда выйду на волю.
– Слушай: я выпущу тебя; но если ты меня обманешь? – сказала Катерина, остановившись перед дверью, – и вместо того, чтобы покаяться, будешь опять братом черта?
– Нет, Катерина, мне уже не долго остается жить; близок и без казни мой конец. Неужели ты думаешь, что я предам сам себя на вечную муку?
Замки загремели.
– Прощай! Храни тебя Бог милосердый, дитя мое! – сказал колдун, поцеловав ее.
– Не прикасайся ко мне, неслыханный грешник; уходи скорее!.. – говорила Катерина.
Но его уже не было.
«Я выпустила его», – сказала она, испугавшись и дико осматривая стены: «что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала, мне живой теперь остается зарыться в могилу!» – и, зарыдав, почти упала она на пень, на котором сидел колодник. «Но спасла душу», – сказала она тихо: «я сделала богоугодное дело; но муж мой… я в первый раз обманула его. О, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить неправду! Кто-то идет! Это он! муж!» – вскрикнула она отчаянно, и без чувств упала на землю.
VII
то я, моя родная дочь! Это я, мое серденько![8]8
Сердце.
[Закрыть] – услышала Катерина, очнувшись, и увидела перед собою старую прислужницу. Баба, наклонившись, казалось, что-то шептала и, протянув над нею иссохшую руку свою, опрыскивала ее холодною водою.
– Где я? – говорила Катерина, подымаясь и оглядываясь? – передо мною шумит Днепр, за мною горы… Куда завела меня ты, баба?
– Я тебя не завела, а вывела; вынесла на руках моих из душного подвала: замкнула ключиком дверь, чтобы тебе не досталось чего от пана Данила.
– Где же ключ? – сказала Катерина, поглядывая на свой пояс. – Я его не вижу.
– Его отвязал муж твой, поглядеть на колдуна, дитя мое.
– Доглядеть?.. Баба, я пропала! – вскрикнула Катерина.
– Пусть Бог милует нас от этого, дитя мое! Молчи только, моя панночка, никто ничего не узнает!
– Он убежал, проклятый антихрист! Ты слышала, Катерина? Он убежал! – сказал пан Данило, приступая к жене своей. Очи метали огонь; сабля, звеня, тряслась на боку его. Помертвела жена.
– Его выпустил кто-нибудь, мой любый муж, – проговорила она дрожа.
– Выпустил, правда твоя; но выпустил черт. Погляди, вместо его, бревно заковано в железо. Сделал же Бог так, что черт не боится казачьих лап! Если бы только думу об этом держал в голове хоть один из моих казаков, и я бы узнал… то бы и казни ему не нашел!
– А если бы я?.. – невольно вымолвила Катерина и, испугавшись, остановилась.
– Если бы ты вздумала, тогда бы ты не жена мне была. Я бы тебя зашил тогда в мешок и утопил бы на самой средине Днепра!..
Дух занялся у Катерины, и ей чудилось, что волосы стали отделяться на голове ее.
VIII
а пограничной дороге, в корчме, собрались ляхи и пируют уже два дня. Что-то не мало всей сволочи. Сошлись, верно, на какой-нибудь наезд: у иных и мушкеты есть; чокаются шпоры; брякают сабли. Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопья ми, и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках. С ними и ксендз вместе; только и ксендз у них на их же стать; и с виду даже не похож на христианского попа: пьет и гуляет с ними и говорит нечестивым языком своим срамные речи. Ни в чем не уступает им и челядь: позакидали назад рукава оборванных жупанов своих и ходят козырем, как будто бы что путное. Играют в карты, бьют картами один другого по носам; набрали с собою чужих жен; крик, драка!.. Паны беснуются и отпускают штуки: хватают за бороду жида, малюют ему на нечестивом лбу крест; стреляют в баб холостыми зарядами и танцуют краковяк с нечестивым попом своим. Не бывало такого соблазна на русской земле и от татар: видно уже ей Бог определил за грехи терпеть такое посрамление! Слышно между общим содомом, что говорят про заднепровский хутор пана Данилы, про красавицу жену его… Не на доброе дело собралась эта шайка!
IX
идит пан Данило за столом в своей светлице, подпершись локтем, и думает. Сидит на лежанке пани Катерина и поет песню.
– Что-то грустно мне, жена! – сказал пан Данило, – и голова болит у меня, и сердце болит; как-то тяжко мне! Видно где-то недалеко уже ходит смерть моя.
«О, мой ненаглядный муж! Приникни ко мне головою своею! Зачем ты приголубливаешь к себе такие черные думы», – подумала Катерина, да не посмела сказать. Горько ей было, повинной голове, принимать мужние ласки.
– Слушай, жена моя! – сказал Данило, – не оставляй сына, когда меня не будет; не будет тебе от Бога счастия, если ты кинешь его, ни в том, ни в этом свете; тяжело будет гнить моим костям в сырой земле, а еще тяжелее будет душе моей!
– Что говоришь ты, муж мой? Не ты ли издевался над нами, слабыми женами? А теперь сам говоришь, как слабая жена; тебе еще долго нужно жить.
– Нет, Катерина, чует душа близкую смерть. Что-то грустно становится на свете; времена лихие приходят. Ох, помню, помню я годы; им, верно, не воротиться! Он был еще жив, честь и слава нашего войска, старый Конашевич! Как будто перед очами моими проходят теперь казацкие полки! Это было золотое время, Катерина! Старый гетман сидел на вороном коне; блестела в руке булава; вокруг сердюки; по сторонам шевелилось красное море запорожцев. Начал говорить гетман – и все стадо, как вкопанное. Заплакал старичина, как зачал воспоминать нам прежние дела и сечи. Эх, если бы ты знала, Катерина, как резались мы тогда с турками! На голове моей виден и доныне рубец; четыре пули пролетело в четырех местах сквозь меня, и ни одна из ран не зажила совсем. Сколько мы тогда набрали золота! Дорогие каменья шапками черпали казаки; каких коней, Катерина, если б ты знала, каких коней мы тогда угнали! Ох, не воевать уже мне так! Кажется, и не стар, и телом бодр, а меч казацкий вываливается из рук, живу без дела, и сам не знаю, для чего живу. Порядку нет в Украйне: полковники и есаулы грызутся, как собаки, между собою; нет старшей головы над всеми; шляхетство наше все переменило на польский обычай, переняло лукавство… продало душу, принявши унию; жидовство угнетает бедный народ. О время, время, минувшее время! Куда подевались вы, лета мои? Ступай, малый, в подвал, принеси мне кухоль меду! Выпью за прежнюю долю и за давние годы!
– Чем будет принимать гостей пан? С луговой стороны идут ляхи! – сказал, вошедши в хату, Стецько.
– Знаю, зачем идут они, – вымолвил Данило, подымаясь с места. – Седлайте, мои верные слуги, коней! Надевайте сбрую! Сабли наголо! Не забудьте набрать и свинцового толокна: с честью нужно встретить гостей!
Но еще не успели казаки сесть на коней и зарядить мушкеты, а уже ляхи, будто упавший осенью с дерева на землю лист, усеяли собою гору.
– Э, да тут есть с кем переведаться! – сказал Данило, поглядывая на толстых панов, важно качавшихся впереди на конях, в золотой сбруе. – Видно, еще раз доведется нам погулять на славу! Натешься же, казацкая душа, в последний раз! Гуляйте, хлопцы, пришел наш праздник!
И пошла по горам потеха, и запировал пир: гуляют мечи, летают пули, ржут и топочут кони; от крику безумеет голова; от дыму слепнут очи; все перемешалось; но казак чует, где друг, где недруг; прошумит ли пуля – валится лихой седок с коня; свистнет сабля – катится по земле голова, бормоча языком несвязные речи.
Но виден в толпе красный верх казацкой шапки пана Данила; мечется в глаза золотой пояс на синем жупане, вихрем вьется грива вороного коня; как птица мелькает он там; покрикивает и машет дамасскою саблей и рубит с правого и левого плеча. Руби, казак! Гуляй, казак! Тешь молодецкое сердце; но не заглядывайся на золотые сбруи и жупаны: топчи под ноги золото и каменья! Коли, казак! Гуляй, казак, но оглянись назад: нечестивые ляхи зажигают уже хаты и угоняют напуганный скот. И, как вихорь, поворотил пан Данило назад, и шапка с красным верхом мелькает уже возле хат, и редеет вокруг его толпа.
Не час, не другой бьются ляхи и казаки; немного становится тех и других, но не устает пан Данило: сбивает с седла длинным копьем своим, топчет лихим конем пеших. Уже начали разбегаться ляхи; уже обдирают казаки с убитых золотые жупаны и богатую сбрую; уже пан Данило сбирается в погоню, и взглянул, чтобы созвать своих… и весь закипел от ярости: ему показался Катеринин отец. Вот он стоит на горе и целит в него мушкетом. Данило погнал коня прямо к нему… Казак, на гибель идешь!.. Мушкет гремит – и колдун пропал за горою. Только верный Стецько видел, как мелькнула красная одежда и чудная шапка. Зашатался казак и свалился на землю. Кинулся верный Стецько к своему пану – лежит пан его, протянувшись на земле и закрывши ясные очи; алая кровь закипела на груди. Но, видно, почуял верного слугу своего; тихо приподнял веки, блеснул очами: – Прощай, Стецько! Скажи Катерине, чтобы не покидала сына! Не покидайте и вы его, мои верные слуги! – и затих. Вылетела казацкая душа из дворянского тела; посинели уста; спит казак непробудно.
Зарыдал верный слуга и машет рукою Катерине:
– Ступай, пани, ступай: подгулял твой пан; лежит он пьянехонек на сырой земле; долго не протрезвиться ему!
Всплеснула руками Катерина и повалилась, как сноп, на мертвое тело.
– Муж мой! Ты ли лежишь тут, закрывши очи? Встань, мой ненаглядный сокол, протяни ручку свою: приподымись! Погляди хоть раз на твою Катерину, пошевели устами, вымолви хоть одно словечко!.. Но ты молчишь, ты молчишь, мой ясный пан! Ты посинел, как Черное море; сердце твое не бьется! Отчего ты такой холодный, мой пан? Видно, не горючи мои слезы, не в мочь им согреть тебя! Видно, не громок плач мой, не разбудить им тебя! Кто же поведет теперь полки твои? Кто понесется на твоем вороном конике, громко загукает и замашет саблей пред казаками? Казаки, казаки, где честь и слава ваша? Лежит честь и слава ваша, закрывши очи, на сырой земле. Похороните же меня, похороните вместе с ним! Засыпьте мне очи землею! Надавите мне кленовые доски на белые груди! Мне не нужна больше красота моя!
Плачет и убивается Катерина; а даль вся покрывается пылью: скачет старый есаул Горобец на помощь.
X
уден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет, ни прогремит: глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод, и прибережным лесам ярко отразиться в водах. Зеленокудрые! Они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются ему, и приветствуют его, кивая ветвями; в середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него; редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! Ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает – и человек, и зверь, и птица, а Бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звезды; звезды горят и светят над миром, и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем; ни одна не убежит от него – разве погаснет на небе; черный лес, унизанный спящими вóронами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его хотя длинною тенью своею; – напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Синий, синий ходит он плавным разливом и середь ночи, как середь дня, виден за столько в даль, за сколько видеть может человечье око. Нежась и прижимаясь ближе к берегам от ночного холода, дает он по себе серебряную струю, и она вспыхивает, будто полоса дамасской сабли, а он, синий, снова заснул. Чуден и тогда Днепр, и нет реки равной ему в мире! Когда же пойдут горами по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат, и молния, изламываясь между туч, разом освещает целый мир, – страшен тогда Днепр! Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном отбегают назад, и плачут, и заливаются; вдали. Так убивается старая мать казака, выпровожая своего сына в войско: разгульный и бодрый, едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила и ломает над ним руки и заливается горючими слезами.
Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и камни на выдавшемся берегу. И бьется о берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка. Кто из казаков осмелился гулять в челне в то время, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему не ведомо, что он глотает людей, как мух.
Лодка причалила, и вышел из нее колдун. Не весел он, ему горька тризна, которую свершили казаки над убитым своим паном. Не мало поплатились ляхи: сорок четыре пана со всею сбруею и жупанами, да тридцать три холопа изрублены в куски; а остальных вместе с конями угнали в плен продать татарам.
По каменным ступеням спустился он, между обгорелыми пнями, вниз, где, глубоко в земле, вырыта была у него землянка; тихо вошел он, не скрипнувши дверью, поставил на стол, закрытый скатертью, горшок и стал бросать длинными руками своими какие-то неведомые травы; взял кухоль, выделанный из какого-то чудного дерева, почерпнул им воды, и стал лить, шевеля губами и творя какие-то заклинания.
Показался розовый свет в светлице, и страшно было глядеть тогда ему в лицо: оно казалось кровавым, глубокие морщины только чернели на нем, а глаза были как в огне. Нечестивый грешник! Уже и борода давно поседела, и лицо изрыто морщинами, и высох весь, а все еще творит богопротивный умысел. Посреди хаты стало веять белое облако, и что-то похожее на радость сверкнуло в лице его; но отчего же вдруг стал он недвижим, с разинутым ртом, не смея пошевелиться, и отчего волосы щетиною поднялись на его голове? В облаке перед ним светилось чье-то чудное лицо. Непрошенное, незванное, явилось оно к нему в гости; чем далее, выяснивалось больше и вперило неподвижные очи. Черты его, брови, глаза, губы, – все незнакомое ему, никогда во всю жизнь свою он его не видывал. И страшного, кажется, в нем мало, а непреодолимый ужас напал на него. А незнакомая дивная голова сквозь облако также неподвижно глядела на него. Облако уже и пропало; а неведомые черты еще резче выказывались и острые очи не отрывались от него. Колдун весь побелел, как полотно; диким, не своим голосом вскрикнул, опрокинул горшок… Все пропало.
