Текст книги "Отрывки"
Автор книги: Николай Гоголь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)
ГЕТЬМАН
I. ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА
Замысел исторического романа «Гетьман» мы связываем со следующими текстами, которые самим Гоголем объединены не были.
1. «Несколько глав из неоконченной повести», найденные в посмертных бумагах Гоголя и опубликованные Н. П. Трушковским в издании 1855 г. (т. V, стр. 367–411). Н. П. Трушковский сообщал: «Этот черновой отрывок сохранился в числе бумаг, оставленных Гоголем у В. А. Жуковского, и доставлен нам его супругою. Текст его был разбираем многими, но, несмотря на все старания, некоторые слова остались не разобраны, – добавленные же нами, как необходимые для полноты смысла, поставлены в скобках» (т. V, стр. 367). Эта текстологическая работа, произведенная в основном О. М. Бодянским, не могла быть проверена последующими редакторами, так как самая рукопись была затем утрачена. Есть основание предполагать, что рукопись эта, как и другие черновые рукописи Гоголя, содержала много описок, неувязок, недосказанностей и т. п. В главе VI, напр., прозвище старого Пудька оказывается Кузубия, хотя, при первом своем свидании с Остраницею в главе I, сам же он спрашивает: «И Кузубия потонул?» В разговоре с Галей Остраница спрашивает: «Что делает отец твой? Отец твой?» – очевидная фиксация обычной у Гоголя описки, повторения отдельных слов и словосочетаний. Необходимые редакторские конъектуры отсутствуют в ряде случаев; встречаются и явно неверно прочитанные слова и т. д. Н. С. Тихонравов обнаружил (на листах, вырезанных из тетради РМ4) несколько приписок, несомненно относящихся к тексту «нескольких глав» (Соч., 10 изд., V, стр. 550–551), однако привел их лишь в примечаниях, хотя точная локализация большей их части в тексте указана им же и не вызывает возражений. Эти приписки частично включены нами в текст «Нескольких глав», частично приведены в разделе Вариантов.
2. «Кровавый бандурист. Глава из романа». – Предназначалась для помещения в «Библиотеке для Чтения» (1834, II, отд. I) с подписью «Гоголь» и датой 1832 г., но была запрещена цензурой. Начало главы под заглавием: «Пленник. Отрывок из исторического романа» – было затем напечатано во второй части «Арабесок», с измененной датой: 1830. [По первоначальному плану «Арабесок», в них должен был войти «Кровавый бандурист» целиком (см. публикацию в сборнике «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I. Лгр., 1936, стр. 5) и лишь впоследствии был заменен «Отрывком из романа», т. е. «Пленником» (см. план «Арабесок» в рукописи РМ4; Соч., 10 изд., V, стр. 358). ] Запрещенное окончание впервые опубликовано (по сохранившейся в цензурном деле, ныне – в ЛОЦИА, авторской корректуре) в «Ниве» (1917, № 1, стр. 3–6), а вся глава в первоначальном виде – в книге «Литературный Музеум» (Пгр., 1921, стр. 27–39).
3. «Глава из исторического романа» – напечатана впервые в «Северных Цветах» на 1831 г., стр. 226–256 (цензурное разрешение 18 декабря 1830 г.), с подписью «ОООО»; отсюда включена с рядом вариантов в первую часть «Арабесок» стр. 41–64; дата —1830. В «Арабесках» же автором сделано примечание: «Из романа под заглавием „Гетьман“; первая часть его была написана и сожжена, потому что сам автор не был ею доволен; две главы, напечатанные в периодических изданиях, помещаются в этом собрании».
4. «Мне нужно видеть полковника» – отрывок (в двух вариантах), находящийся в РЛ1, л. 6—6об.; см. Соч., 10 изд., V, стр. 99—100, 554–555.
Все четыре описанные отрывка печатаются в данном издании полностью, в порядке перечисления: 1-ый, 2-ой, 3-ий и 4-ый, с приведением вариантов ко 2-му из «Пленника» и к 3-му из «Северных Цветов».
II.
Ни в рукописях самого Гоголя, ни в переписке его, ни в воспоминаниях современников мы не найдем каких-либо определенных и достоверных сведений о работе над «Гетьманом». Единственным авторским свидетельством об этом замысле является приведенное выше подстрочное примечание в «Арабесках». Решение вопроса о датировке отрывков, т. е. о времени работы Гоголя над его историческим романом, наталкивается на ряд трудностей. Как указано выше, сам Гоголь датировал «Главу из исторического романа» и «Пленника» 1830-м годом. Между тем «Кровавый бандурист», частью которого является «Пленник», имеет дату 1832 г. С другой стороны, посылая матери «Северные Цветы» с «Главой из исторического романа», Гоголь замечал (в письме от 21 августа 1831 г.), что «книжка вам будет приятна, потому что в ней вы найдете мою статью, которую я писал, бывши еще в Нежинской гимназии». Продолжение этой цитаты – «как она попала сюда, я никак не могу понять» и т. д. – наводит на мысль о мистификации со стороны Гоголя, тем более вероятной, что Гоголь нередко датировал только что написанное произведение более ранним временем.
Рукопись «Нескольких глав», как сказано, не сохранилась; текст ее по свидетельству П. А. Кулиша, был вырезан из записной книги Гоголя РМ4, где она, судя по следам вырезанных страниц (между стр. 172-ой и 173-й), перемежала собой наброски первой редакции «Портрета». Это дает право согласиться с Тихонравовым, датировавшим их 1831–1832 гг. (Соч., 10 изд., V, стр. 549). К 1832 же году можно отнести и набросок «Мне нужно видеть полковника», находящийся в РЛ1 рядом с набросками «Носа» и «Рудокопова». Сводя воедино все эти разрозненные даты, мы можем заключить о работе Гоголя над замыслом «Гетьмана» в течение 1830–1832 гг.; к этой работе можем мы отнести и отдельные намеки на какое-то крупное художественное произведение, обдумывавшееся и даже оформлявшееся Гоголем в это время (ср. заявление в предисловии ко второй части «Вечеров на хуторе близь Диканьки»: «Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал»).
К сожалению, сохранившиеся отрывки «Гетьмана» не дают возможности целиком расшифровать авторский замысел. Сравнительно просто дело обстоит лишь с «Кровавым бандуристом» («Пленником»), который, очевидно, продолжает собою линию действия, намеченную в «Нескольких главах»; оба отрывка легко объединяются единым сюжетом о борьбе казаков с Польшею и о походе Степана Остраницы, которого некоторые исторические источники называли гетманом.
Что касается «Главы из исторического романа» и отрывка «Мне нужно видеть полковника», то их отношение к замыслу «Гетьман» остается неясным. Возможно, что «Главу» следует рассматривать как один из подготовительных этюдов к «Гетьману». Отрывок же «Мне нужно видеть полковника» можно осмыслить, предположивши в «отроке, почти юноше», стремящемся попасть к полковнику, переодетую Галю, возлюбленную Остраницы, которую он в «Нескольких главах» зовет с собою в поход и которая затем в «Кровавом бандуристе», действительно, оказывается переодетой в мужской костюм – пленником, захваченным поляками и обреченным на пытки. В таком случае, набросок этот объяснял бы, каким образом Галя попала в Польшу после предшествовавших отказов следовать за возлюбленным. Никаких документальных подтверждений этому предположению мы, однако, привести не можем я потому, высказывая его здесь, самый набросок печатаем после всех отрывков, а не перед «Кровавым бандуристом», как следовало бы при таком его осмыслении.
Выше уже упоминалось о цензурном запрещении «Кровавого бандуриста». В заседании С.-Петербургского цензурного комитета 27 февраля 1834 г. было заслушано «мнение» цензора А. В. Никитенко, усматривавшего в «Кровавом бандуристе» «картину страданий и уничижения человеческого, написанную совершенно в духе новейшей французской школы, отвратительную, возбуждающую не сострадание и даже не ужас эстетический, а просто омерзение». Комитет, согласившись с мнением цензора, определил: «удержать статью сию при делах и о запрещении оной уведомить прочие ценсурные комитеты».
III.
Неоконченный роман Гоголя «Гетьман» был первым его опытом исторического повествования из эпохи, привлекавшей его творческое внимание с первых шагов литературной деятельности вплоть до 1842 г., – именно из эпохи героической борьбы украинского народа с польскими захватчиками за национальную независимость.
Приступая к работе над «Гетьманом», Гоголь не располагал сколько-нибудь значительными познаниями в области истории Украины. Поэтому ранний отрывок «Гетьмана» – т. е. «Глава из исторического романа» – характеризуется скудостью собственно исторических деталей: интерес ее для самого автора сосредоточивается на фигуре полковника Глечика. Фигура второго действующего лица отрывка, шляхтича Лапчинского, равно как и хронология событий, остаются непоказанными, неосвещенными.
Возобновив работу над романом, Гоголь уже стал придерживаться определенных хронологических рамок (середины XVII столетия), даже определенных исторических событий; основным героем романа становится историческая личность – нежинский полковник Степан Остраница. В своем изложении автор стремится возможно ближе держаться определенных исторических источников. Из этих источников наиболее существенным, если не единственным, определяющим весь новый замысел романа, становится «История Русов», в которой об Остранице и его походе на Польшу рассказывалось под 1638 годом, сообщалось о победе над поляками при реке Старице, об осаде замка в Полонном, где укрылся от казаков Лянскоронский, о подписании там мирного договора, вероломно нарушенного затем Лянскоронским, о захвате Остраницы в Каневском монастыре и, наконец, о его казни в Варшаве.
С «Историей Русов» Гоголь познакомился, по-видимому, в 1831 году, возможно через А. С. Пушкина, который имел у себя экземпляр этого любопытного рукописного памятника, обнаруженного в самом конце 20-х годов и позднее получившего значительное распространение в списках.
Кроме «Истории Русов», мы не встретим в «Гетьмане» следов исторических изучений Гоголя; отсюда – ограниченность и даже скудость исторических и историко-бытовых деталей. Позднее, в «Тарасе Бульбе», писатель восполняет эти пробелы широким использованием фольклорного материала.
Несомненно фольклорную основу имеет и рассказ полковника Глечика в «Главе из исторического романа» о заклятой сосне. Вероятно, в данном случае Гоголь обработал слышанные им в детстве и искаженные памятью легенды о проклятом дереве, о кающемся грешнике и т. д. Сосна, на которой был повешен дьякон, соответствует осине легенд; мотив о покаянии пана имеет ряд аналогий в рассказе о покаянии разбойника, восходящих, как указано А. Н. Веселовским («Разыскания в области русского духовного стиха», ч. X; ср. также Н. Ф. Сумцов, «Очерк истории южнорусских апокрифических сказаний и песен», Киев, 1881), к апокрифам о крестном древе.
Восходит к фольклорной основе и мотив девушки-воина, девушки, переодевающейся в мужское платье для того, чтобы следовать за возлюбленным на войну, мотив, впрочем, широко распространенный и в литературном преломлении.
К фольклорным впечатлениям Гоголя до некоторой степени должна быть отнесена, наконец, и типология «Гетьмана» – образы казаков, поляков и евреев. Источники этих впечатлений весьма разнообразны: здесь могла быть и случайно виденная в детстве картина, – одна из тех, которые упоминаются в «Гетьмане», – и читанные в разное время старинные вирши или документы, из которых кое-что занесено Гоголем в свою «Книгу всякой всячины» (Соч., 10 изд., VII, стр. 874–875), и, наконец, – отдельные образцы староукраинской вертепной драмы, бытовавшей в украинской провинции вплоть до 30-х годов XIX в. Последняя в ряде случаев подкрепляла некоторые эпизоды «Истории Русов» новыми иллюстрациями, наглядно демонстрируя (напр., в интермедиях к «Комическому действу» Довгалевского) и запрягание хлопов-подданных в ярмо, и отдачу церквей в аренду евреям.
Если «Гетьман» в целом представляет собою опыт исторического романа «вальтер-скоттовского» типа и является зерном для вполне самостоятельной разработки этого типа романа в «Тарасе Бульбе», то в эпизоде о кровавом бандуристе отзываются и некоторые мотивы «неистовой школы» – той «новейшей французской школы», о которой писал в своем отзыве А. В. Никитенко и которая привлекала Гоголя, прежде всего, своей социальной проблематикой.
Мы не знаем в точности причин, заставивших Гоголя оставить начатый роман. Впоследствии, возвратившись к замыслу большой исторической повести, подкрепив этот замысел тщательным изучением наличного исторического и фольклорного материала, Гоголь использовал всё им ранее собранное при работе над «Тарасом Бульбой». Атаман в «Нескольких главах», полковник в отрывке «Мне нужно видеть полковника», отчасти Глечик в «Главе из исторического романа» являются портретными прообразами самого Тараса. Образ старухи-матери Андрия и Остапа возник из намеченного в последней из «Нескольких глав» образа жены казака Пудька, «иссохнувшего, едва живущего существа», «несчастного остатка человека», «олицетворенного страдания». «Трехъярусный усач», гайдук, стороживший Остапа, напоминает предводителя польского отряда в «Кровавом бандуристе», усы которого описываются Гоголем так же тщательно, как и в «Тарасе Бульбе». Наоборот, сцена расправы с евреями, едва намеченная в «Гетьмане», позднее в «Тарасе Бульбе» развита в значительный эпизод. Встреча Остраницы со старым казаком Пудьком и взаимные расспросы о соратниках также повторены в «Тарасе Бульбе» (приезд Бульбы на Сечь). Отдельные моменты «Гетьмана» отразились и в некоторых других произведениях Гоголя, в совершенно ином, иногда неожиданном контексте. Так, «черный голос, который слышит человек перед смертью», является в «Старосветских помещиках», а поговорка-ругательство усача: «терем-те-те», вкладывается Гоголем в уста Утешительного-Швохнева («Игроки», явление XVIII).
НОЧИ НА ВИЛЛЕ
I. ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА.
Автограф Пушкинского Дома (Института Литературы) Академий Наук СССР.
II.
Отрывок «Ночи на вилле» в первый раз напечатан Кулишом, в первом томе «Записок о жизни Гоголя» (стр. 227–230), по тому же, вероятно, (единственному) автографу, которым располагаем сейчас и мы. Автограф из собрания Ефремова (куда поступил от Погодина) – на двух листках желтовато-белой почтовой бумаги in 8°, без знаков, четким почерком. «Гоголь вел» – читаем в «Записках» – «род дневника, которого сохранилось две осьмушки. Существовало ли продолжение – неизвестно; но в этих листках недостает средины, как видно из того, что на одном листке написано: „Ночь 1-ая“, а на другом: „Ночь 8-ая“». В этом описании лишь под один признак не подойдет наша рукопись Пушкинского Дома: заголовка «Ночь 1-ая» в ней не находим (см. выше факсимиле). Не во всем соответстствует ей и самый текст «Ночей», как он дан Кулишом: кроме подновления орфографии и языка, есть у Кулиша и более разительные отклонения от сохранившегося подлинника: вм. «сокровищей» – «сокровищ»; вм. «называемых» – «названных»; вм. «за стеклами» – «по стеклам»; вм. «томление скуки выражалось» – «томление, скука выражались» вм. «мгновенья» – «мановенья»; вм. «целыми десятками» – «целым десятком»; сделан, наконец, и один явно цензурный пропуск, – отсутствуют слова: «что сыплется от могущего скиптра полночного царя». Прочие отступления от гоголевского автографа проще всего объяснять небрежностью; лишь заголовок «Ночь 1-ая» дает, может быть, право заподозрить, не пользовался ли Кулиш другой рукописью, – черновиком сохранившейся, – что объяснило бы и наличность у него ошибочных чтений. Заголовок «Ночь 1-ая» сохранил, впрочем, и Тихонравов, уже несомненно располагавший нашей рукописью. – См. Соч. Гоголя, 10 изд., т. V, стр. 530, 673. – При бесспорном тожестве «листков», которыми располагал Тихонравов, с нашим автографом, совершенно необъяснимо иначе как небрежностью наличие у него не только заголовка «Ночь первая», но и нескольких ошибочных чтений Кулиша, из числа приведенных выше («целым десятком», «названных» и др.). Ошибки эти из 10 изд. (Тихонравова) перешли в следовавшие за ним другие, и таким образом подлинный гоголевский текст отрывка в данном издании воспроизводится впервые.
III.
«Род дневника», по определению Кулиша, «Ночи на вилле» насквозь автобиографичны: под «виллой» подразумевается римская загородная вилла княг. З. Волконской, где в апреле—мае 1839 г. умирал от чахотки двадцатитрехлетний граф Иосиф Михайлович Вьельгорский, незадолго перед тем прибывший в Рим, в свите наследника (будущего Александра II), вместе с Алексеем Толстым и Жуковским. Иосиф Вьельгорский, сын известного музыкального деятеля и мецената Михаила Юрьевича Вьельгорского, и есть то лицо, о котором, не называя его по имени, говорят «Ночи на вилле». Его умирание, привлекательный характер и предсмертная дружба с ухаживавшим за ним Гоголем нашли себе отклик как в мемуарной литературе, так и в эпистолярной, – в письмах, в том числе, самого Гоголя: см. «Год в чужих краях (1839). Дорожный дневник М. Погодина», ч. II, М., 1844, стр. 29, 52; «Русский Архив» 1890, кн. 19, стр. 229; письма Гоголя в мае—июне 1839 г. Погодину, Шевыреву, Балабиной и др. – В первых числах июня Вьельгорский умер; 5-м июня датировано последнее из посвященных ему писем Гоголя (к А. С. Данилевскому).
Близость указанных эпистолярных отзывов к отрывку «Ночи на вилле» заставляет относить возникновение «Ночей» к тому же периоду времени, что и самые письма, – с одной, впрочем, оговоркой: отрывок написан, несомненно, после смерти Вьельгорского, а не в период бдений Гоголя над больным, как полагали Кулиш и Тихонравов. Что в отрывке речь идет об умершем уж человеке, явствует из неизменно повторяющегося всюду прошедшего времени, из частого употребления таких слов, как: «тогда», «доныне» («Его слова были тогда»; «Что бы я дал тогда»; «Они еще доныне раздаются в ушах моих, эти слова»), из элегически-мемуарного, наконец, тона некоторых описаний, который, при хронологической близости описываемого, понятен лишь по отношению к умершему. Датировка «Ночей на вилле», предложенная Кулишом («во время болезни графа Иосифа Вьельгорского») и принятая Тихонравовым («в конце мая 1839 года») нуждается поэтому в исправлении: «Ночи» написаны не раньше смерти Вьельгорского, т. е. не раньше первых чисел июня 1839 года. Они имеют таким образом характер не дневника (как думали Кулиш и Тихонравов), а скорее мемуаров. Отсюда – и некоторая литературность отрывка, расчет на впечатление читателя. В избранный круг читателей, на которых рассчитаны были (только в виде, разумеется, рукописи) «Ночи», могли входить, в первую очередь, родители покойного, особенно – мать, не присутствовавшая (как и отец) при кончине сына и нуждавшаяся поэтому в каком-то рассказе о ней. Роль вестника взял на себя как раз Гоголь: он выехал навстречу графине Л. К. Вьельгорской и первый объявил ей о смерти сына. В этот период посредничества между умершим другом и его родителями, когда Гоголю, несомненно, приходилось и припоминать и пересказывать много раз мельчайшие подробности об умершем, он и мог попытаться облечь свой рассказ в литературную форму.
Кроме родителей, этого могли ожидать от него друзья умершего, а в числе их – Жуковский, в Рим прибывший одновременно с Вьельгорским, при его смерти однако же не присутствовавший (из-за отъезда с наследником в Неаполь). Общением с Жуковским в Риме, в январе—феврале 1839 г., могла быть подсказана Гоголю самая форма «Ночей» – форма поэтической эпитафии. Не говоря уже о стихотворных опытах Жуковского в этом юнговском жанре, к моменту встречи его с Гоголем в Риме относится его выступление также в роли друга-некрологиста. Имеем в виду известное письмо Жуковского к отцу Пушкина. Не знать его в 1839-м году Гоголь, конечно, не мог. При встрече с Жуковским в Риме «первое имя, произнесенное нами», писал Гоголь, «было – Пушкин». И отзвук рассказов Жуковского о кончине Пушкина слышится уже прямо в майских письмах Гоголя, где идет речь о Вьельгорском. Сближая преждевременную смерть Вьельгорского с смертью Пушкина, свои личные впечатления и чувства – с чувствами, которыми успел с ним поделиться при встрече Жуковский, Гоголь и самую мысль написать некролог мог позаимствовать у Жуковского же.
Однако, «Ночи на вилле» не были доведены до конца. Это не уменьшает их значения для биографии Гоголя. Замечательно, что ощущение возврата уходящей молодости в эпизоде, нашедшем себе отражение в «Ночах», явилось для Гоголя как бы лишь ответом на соответствующий с его стороны запрос: еще в феврале 1839 г., т. е. до сближения с Вьельгорским, Гоголь писал Данилевскому о том же самом – и о «деревянеющих силах» старящейся души, и о боязни, «чтобы кора, нас облекающая, не окрепла и не обратилась наконец в такую толщу, сквозь которую в самом деле никак нельзя будет пробиться» ни «живым впечатлениям» юности, ни «прежним чувствам». Испытав затем желанное «дуновение молодости», но в трагическом контрасте со смертью, Гоголь заканчивает некрологический свой отрывок эпитафией этой самой, своей собственной молодости; и хоть и обрывает ее тут на полуслове, но впоследствии не раз возвращается к ней в лирических отступлениях «Мертвых душ».
