Текст книги "Происхождение украинского сепаратизма"

Автор книги: Николай Ульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Закабалению подверглась значительная часть тех простых казаков, что вели свое хозяйство на крестьянский манер и ничем, фактически, от крестьян не отличались. Сыграв роль пушечного мяса во дни Хмельничины, они теперь стали "мясом" закрепощения. Через каких-нибудь десять лет после смерти Хмельницкого, стольнику Кикину довелось слышать речи полкового судьи Клима Чернушенко про полтавского полковника Витязенко: "Нас казаков полковник Витязенко многим зневажает и бьет напрасно, а жена его жен наших напрасно же бьет и безчестит; и кто казак или мужик упадет хоть в малую вину, и полковник его имение все, лошадей и скот берет на себя. Со всего полтавского полка согнал мельников и заставил их на себя работать, а мужики из сел возили ему на дворовое строение лес, и устроил он себе дом такой, что у самого гетмана такого дома и строения нет; а город наш Полтава весь опал и огнил, и о том у полковника радения нет; станем мы ему об этом говорить – не слушает" {83}.

Таковы были светлые времена, когда все "кущи, села, грады хранил от бед свободы щит" и когда "блого, счастие народно со всех сторон текло свободно". Не будь Капнист сыном миргородского полковника, ложь, лежащая в основе его оды, не так бы бросалась в глаза. Она могла быть объяснена невежеством, незнанием прошлого. Но человек, у которого еще отцы и деды закабаляли крестьян по методу Даровской, меньше всего имел право проливать "унылый томный звук" по поводу екатерининского указа.

Указ был одним из серии узаконений, порожденных другой, более важной и общей реформой, объявленной в 1780 году. Реформа эта – упразднение гетманства и всех казачьих порядков в Малороссии. В 1781 году упразднены Малороссийская Коллегия, Генеральный суд, центральные войсковые и полковые учреждения, территория гетманщины разделена на наместничества Киевское, Черниговское и Новгород-Северское, где вся администрация, суд и управление должны были отправляться с тех пор по общероссийскому образцу. То был полный конец казачьего уряда, существовавшего около 130 лет. Жалели о нем немногие, больше те, что кормились от него; "моцные" же казаки, в массе своей, давно превратились в "благородное российское дворянство", ничем от великоросских собратьев не отличавшееся. Состоя на службе в столицах, заседая в Сенате и Синоде, сделавшись генералами, министрами, канцлерами империи, добившись всего, о чем мечтали их предки, они не имели уже причин жалеть о казачьих привилегиях. Из рассадника смут превратились в опору порядка и трона.

Только небольшая горсточка продолжала скорбеть о бунчуках и жупанах. К ней, без сомнения, принадлежал В. В. Капнист. В его роду, по-видимому, долго жили казачьи предания и антимосковские настроения. Многие самостийнические истории Украины ссылаются на визит какого-то Капниста в 1791 году, к прусскому министру Герцбергу. Грушевский излагает этот эпизод так: "Недавно из секретных бумаг прусского государственного архива стало известным, что в 1791 году, когда испортились отношения между Россией и Пруссией, к тогдашнему прусскому министру Герцбергу явился украинец Капнист, потомок известного украинского рода, сын заслуженного миргородского полковника. Он объяснил Герцбергу, что его прислали земляки, пришедшие в отчаяние от "тирании российского правительства и князя Потемкина". "Казацкое войско, говорил он, – очень огорчено тем, что у него отобрали старые права и вольности и обратили его в регулярные полки; оно мечтает возвратить себе эти старые порядки и вольности, старое казацкое устройство (ancienne constitution des Cosaques)". По поручению земляков Капнист спрашивал министра, могут ли они надеяться на помощь Пруссии, если восстанут против "русского ига". Но министр дал уклончивый ответ, не предполагая, чтобы у Пруссии действительно могла возникнуть война с Россией. Поэтому Капнист уехал, сказав, что на будущее время, если прусское правительство того пожелает, оно может войти в сношения с украинцами через его брата, путешествовавшего тогда по Европе" {84}.

Ни Грушевский, ни другие самостийнические авторы не дают нам подробностей столь интересной архивной находки, вследствие чего личность посланного остается неясной. Грушевский не называет его имени, прилагая молчаливо к своему тексту портрет поэта Василия Васильевича Капниста, но "Велика История Украины" прямо называет его "графом Василием Капнистом" {85}. Можно простить авторам анахронизм, связанный с титулом (в графском достоинстве Капнисты значатся только с 1876-1877 г.), но гораздо труднее примирить с их утверждением факт поездки поэта за границу в 1791 г. Ни биографы, ни историки литературы ничего такого не сообщают – напротив, дружно уверяют, что с 1783 по 1796 г. он проживал почти безвыездно в своем имении "Обуховка" на Полтавщине. А второго Василия в числе его братьев, кажется, не обреталось. Но пусть это был не автор "Ябеды" и "Оды на рабство", даже не брат его, а скажем, племянник – все равно, эпизод этот свидетельство политического климата, в котором создавалась "Ода".

Плач ее был плачем о гетманстве, а вовсе не об утрате крестьянской свободы. На крестьян и на крепостное право там даже намека нет, "свобода" упоминается абстрактно и ее можно понимать как угодно. Будь наш поэт печальником горя народного, ему бы надо было быть им не в 1783 году, а гораздо раньше, когда Витязенки, Лизогубы, Горленки закрепощали народ и "вязеннем мордовали".

Не назвав крепостничества, как предмета своей печали, Капнист умолчал и об отмене гетманского режима, скорбеть о котором было непристойно, да и в обществе это не встретило бы сочувствия. Гетманство уже при Даниле Апостоле было тенью прежнего уряда, а при Разумовском носило чисто декоративный характер. Его отмена в 1780 г. не вызвала ни возражений, ни сколько-нибудь значительных разговоров и толков. Оно пало, как перезрелый плод с дерева. Ни у кого из последних казакоманов не хватило духа выступить с его защитой. Зато удалось отмстить самодержавию и извлечь агитационный эффект из указа 1783 года. Представить его, как введение крепостного права и пролить по этому поводу "потоки слез" – сулило верный успех в либеральном столичном обществе, в радищевских и новиковских кругах.

Антимосковская пропаганда здесь, как встарь, не могла обойтись без маскировки и должна была скрывать истинные причины озлобления, подменяя их ложными, более благовидными.

Катехизис

Все, что казачество за сто лет гетманского режима наговорило, накричало на радах, написало в "листах" и универсалах – не пропало даром. Уже про ближайших сподвижников Мазепы, убежавших с ним в Турцию, самостийнические писатели говорят, как о людях, "перековавших" свои казачьи вожделения "в гранитну идеологию" {86}.

Впоследствии все это попало в летописи Грабянки, Величко, Лукомского, Симановского и получило значение "исторических фактов". Казачьи летописи и основанные на них тенденциозные "истории Украины", вроде труда Н. Маркевича, продолжают оставаться распространителями неверных сведений вплоть до наших дней.

Но уже давно выделился среди этих апокрифов один, совершенно исключительный по значению, сыгравший роль Корана в истории сепаратистского движения. В 1946 году, в сотую годовщину его опубликования, состоялось под председательством Дм. Дорошенко заседание самостийнической академии в Америке, на каковом оный апокриф охарактеризован был, как "шедевр украинской историографии" {87}.

Речь идет об известной "Истории Русов".

Точной даты ее появления мы не знаем, но высказана мысль, что составлена она около 1810 г. в связи с тогдашними конституционными мечтаниями Александра I и Сперанского {88}. Распространяться начала, во всяком случае, до 1825 г. Написана чрезвычайно живо и увлекательно, превосходным русским языком карамзинской эпохи, что в значительной степени обусловило ее успех. Расходясь в большом количестве списков по всей России, она известна была Пушкину, Гоголю, Рылееву, Максимовичу, а впоследствии Шевченко, Костомарову, Кулишу, многим другим и оказала влияние на их творчество.

Первое и единственное ее издание появилось в 1846 г. в "Чтениях Общества Истории и Древностей Российских" в Москве. Издатель О. М. Бодянский сообщает в предисловии такие сведения о ее происхождении: Г. Полетика, депутат малороссийского шляхетства, отправляясь в Комиссию по составлению нового уложения, "имел надобность необходимую отыскать отечественную историю", по каковой причине обратился к Георгию Конисскому, архиепископу Белорусскому, природному малороссу, который и дал ему летопись, "уверяя архипастырски, что она ведена с давних лет в кафедральном могилевском монастыре искусными людьми, сносившимися о нужных сведениях с учеными мужами Киевской Академии и разных знатнейших малороссийских монастырей, а паче тех, в коих проживал монахом Юрий Хмельницкий, прежде бывший гетман малороссийский, оставивший в них многие бумаги и записки отца своего гетмана Зиновия Хмельницкого, и самые журналы достопамятностей и деяний национальных, и что при том она вновь им пересмотрена и исправлена". Полетика, по словам Бодянского, сличив полученную им летопись с другими известными ему малороссийскими летописями, "и нашед от тех превосходнейшею", всюду руководствовался ею в своих работах, как член комиссии. Заключает Бодянский свое предисловие словами: "Итак, история сия, прошедши столько отличных умов, кажется должна быть достоверною".

Давно, однако, замечено, что из всех казачьих историй она – самая недостоверная. Слово "недостоверная" явно недостаточно для выражения степени извращения фактов и хода событий, изложенных в ней. Если про летопись Самойла Величко часто говорят, что она составлена неразборчивым компилятором, собиравшим без критики все, что попало, то у автора "Истории Русов" виден ясно выраженный замысел. Его извращения – результат не невежества, а умышленной фальсификации. Это нашло выражение, прежде всего, в обилии поддельных документов, внесенных в "Историю". Взять, хоть бы, Зборовский договор.

"Народ русский со всеми его областями, городами, селениями и всякою к ним народною и национальною принадлежностью увольняется, освобождается и изъемлется от всех притязаний и долегливостей польских и литовских на вечные времена, яко из веков вольный, самобытный и незавоеванный, а по одним добровольным договорам и пактам в едность польскую и литовскую принадлежащий".

Тщетно было бы искать что-нибудь подобное в дошедшем до нас подлинном тексте Зборовского трактата 1649 г. {89} Никакого "народа русского", да еще "со всеми его областями, городами, селениями" там в помине нет; речь идет лишь о "войске запорожском", и самый трактат носит форму "Объявления милости его королевского величества войску запорожскому на пункты, предложенные в их челобитной". Там можно прочесть: "Его королевское величество оставляет войско свое запорожское при всех старинных правах по силе прежних привилегий и выдает для этого тотчас новую привилегию". Столь же трудно найти там обозначение "границ русской земли", которое есть в трактате поддельном. И уж конечно, совсем невозможно обнаружить фразу: "Народ русский от сего часу есть и ма буть ни от кого, кроме самого себя и правительства своего, независимым".

Грубой подделкой надо считать и грамоту царя Алексея Михайловича, выданную будто бы 16 сентября 1665 г. казакам, участвовавшим в осаде Смоленска. "Жалуем отныне на будущие времена оного военного малороссийского народа от высшей до низшей старшины с их потомством, которые были только в сем с нами походе под Смоленском, честию и достоинством наших российских дворян. И по сей жалованной нашей грамоте никто не должен из наших российских дворян во всяких случаях против себя их понижать" Таких ложных документов попало в "Историю Русов" много, а еще больше легенд и фантастических рассказов.

Не этим, впрочем, определяется ее исключительное место в русской, даже в мировой литературе. Мы знаем немало подделок, сыгравших политическую роль: "Константинов дар", "Завещание Любуши", "Завещание Петра Великого" и проч., но сочинения, в котором бы история целого народа представляла сплошную легенду и измышление, – кажется, не бывало. Появиться оно могло только в эпоху полной неразработанности украинской истории. До самой середины прошлого столетия не начиналось сколько-нибудь серьезного ее изучения.

В то время как по общей русской истории появились в XVIII веке обширные труды Татищева, Шлецера, Миллера, Болтина, кн. Щербатова и других, завершенные двенадцатитомной "Историей Государства Российского" Карамзина, историей Украины занимались случайные любители вроде Рубана, Бантыша-Каменского или какого-нибудь Анастасевича и Алексея Мартоса.

Конечно, и русские историки XVIII века не имели еще опыта, которым располагала современная им западноевропейская наука, но они старались идти в ногу с нею, понимали ее задачи и методы, применяя их по мере сил к изучению своего исторического процесса. Уже у Татищева высоко развито чувство документа, первоисточника, и критическое к ним отношение. Миллер и Шлецер создали, в этом смысле, школу западноевропейского образца. Ничего подобного не наблюдалось в украинской историографии. Она еще не вышла из стадии увлечения занятными эпизодами, анекдотами, либо декламацией на патриотические темы. В оправдание украинских историков можно сказать, что писать более или менее объективную историю Украины было гораздо труднее, чем историю любой другой страны. Нужен был добрый десяток Миллеров и Шлецеров, чтобы отделить в казачьих летописях правду от выдумки и из порожденных эпохой гетманщины документов отобрать подлинные. Но и то правда, что образованные малороссы, бравшиеся в XVIII и в начале XIX века за историю своего края, горели любовью больше к нему, чем к истине. Они весьма неохотно расставались с легендами и с подделками, предпочитая их "тьме низких истин".

В такое-то незрелое время появилась цельная, законченная, прекрасно написанная "История Русов". Читатели самые образованные оказались беззащитными против нее. Осмыслить факт столь грандиозной фальсификации никто не был в состоянии. Она без всякого сопротивления завладела умами, перенося в них яд казачьего самостийничества.

Не только простая публика, но и ученые историки XIX века пользовались ею, как источником и как авторитетным сочинением.

Едва ли не самая ранняя критика ее предпринята была в 1870 году харьковским профессором Г. Карповым {90}, назвавшим "Историю Русов" "памфлетом" и решительно предостерегавшим доверять хотя бы одному приведенному в ней факту. Костомаров, всю жизнь занимавшийся историей Украины, только на склоне лет пришел к ясному заключению, что в "Истории Русов" "много неверности и потому она, в оное время переписываясь много раз и переходя из рук в руки по разным спискам, производила вредное в научном отношении влияние, потому что распространяла ложные воззрения на прошлое Малороссии" {91}. В свои ранние годы, Костомаров принимал "Историю Русов" за полноценный источник.

Автор памфлета явно строил свой успех на читательской неосведомленности и нисколько не заботился о приведении повествования хотя бы в некоторое соответствие с такими важными источниками, как русские и польские летописи или с общеизвестными и бесспорными фактами, как завоевание юго-западной Руси литовскими князьями. Он это завоевание, попросту, отрицает. Можно пройти мимо его рассуждений о скифах, сарматах, печенегах, хазарах, половцах, которые все зачисляются в славяне; можно доставить себе веселую минуту, читая производство имени печенегов от "печеной пищи", которой они питались, а имен полян и половцев от "степей безлесных", хазар и казаков – "по легкости их коней, уподобляющихся козьему скоку", но анекдотичность метода сразу же зарождает подозрение, как только дело доходит до "мосхов". Тут за филологической наивностью обнаруживается скрытая политика. Оказывается, народ этот, в отличие от других перечисленных, произошел не от князя Руса, внука Афетова, а от другого потомка Афета – от князя Мосоха, "кочевавшего при реке Москве и давшего ей сие название". Московиты или мосхи ничего не имеют общего с русами и история их государства, получившего название Московского, совершенно отлична от истории государства русов. Умысел, скрытый под доморощенной лингвистикой, выступает здесь вполне очевидно.

"История Русов" не только не признает единого общерусского государства X-XIII веков, но и населявшего его единого русского народа. Те, что назывались русами, хоть и объединялись вокруг Киева, как своего центра, но власть этого центра не распространялась, вопреки русской начальной летописи и нашим теперешним научным представлениям, на необъятную равнину от Черного до Белаго морей и от Прибалтики до Поволожья, а охватывала гораздо более скромную территорию. В нее входили кроме Киевского княжества – Галицкое, Переяславское, Черниговское, Северское, Древлянское. Только эти земли и назывались Русью. Впоследствии, при Иване Грозном, когда Московское царство стало именоваться Великой Россиею, обозначенным выше землям пришлось называться Малой Россией.

Напрасно приписывают М. С. Грушевскому авторство самостийнической схемы украинской истории: главные ее положения – изначальная обособленность украинцев от великороссов, раздельность их государств – предвосхищены чуть не за сто лет до Грушевского. Киевская Русь объявлена Русью исключительно малороссийской.

Удивляет только полнейшее равнодушие к этому периоду. Когда пишется общая история страны, то акцент падает, естественно, на самые блестящие и славные времена. У Малороссии же нет более яркой эпохи, чем эпоха Киевского государства. Казалось бы, великие дела, знаменитые герои, национальная гордость – все оттуда. Но история Киевского государства, хотя бы в самом сжатом изложении, отсутствует в "Истории Русов". Всему, что как-нибудь относится к тем временам, отведено не более 5-6 страниц, тогда как чуть не 300 страниц посвящено казачеству и казачьему периоду. Не Киев, а Запорожье, не Олег, Святослав, Владимир, а Кошка, Подкова, Наливайко определяют дух и колорит "Истории Русов".

Экскурс в древние времена понадобился, единственно, ради генеалогии казачества; оно, по словам автора, существовало уже тогда, только называлось "казарами". Казары не племя, а воинское сословие; так называли "всех таковых, которые езживали верхом на конях и верблюдах и чинили набеги; а сие название получили, наконец, и все воины славянские, избранные из их же пород для войны и обороны отечества, коему служили в собственном вооружении, комплектуясь и переменяясь так же своими семействами. Но когда во время военное выходили они вне своих пределов, то другие гражданского состояния жители делали им подмогу и для сего положена у них складка общественная или подать, прозвавшаяся наконец с негодованием Дань Казарам. Воины сии, вспомоществуя часто союзникам своим, а паче грекам, в войнах с их неприятелями переименованы от царя греческого Константина Мономаха из Казар Казаками и таковое название навсегда уже у них осталось".

Автор с негодованием отвергает версию, по которой казачество, как сословие, учреждено польскими королями. Малороссия – казачья страна от колыбели; но казаки не простые гультяи, а люди благородного дворянско-рыцарского сословия. Их государство, Малая Русь, никогда никем не было покорено, только добровольно соединялось с другим, как "равное с равными". Никакого захвата Литвой и Польшей не было. Уния 1386 года – ни позорна, ни обидна. Именно тогда, будто бы, учреждено "три гетмана с правом наместников королевских и верховных военачальников и с названием одного коронным Польским, другого Литовским, а третьего Русским". Здесь "русские" т. е. казачьи гетманы объявлены, как и само казачество, очень древним институтом, а главное, им приписано не то значение предводителей казачьих скопищ, какими они были в XVI-XVII в. в., до Богдана Хмельницкого, но правителей края, представителей верховной власти. Их приближают к образу и подобию монархов. "По соединении Малой России с державою польскою, первыми в ней гетманами оставлены потомки природных князей русских Светольдов, Ольговичей или Олельковичей и Острожских кои по праву наследства... правительствовали своим народом уже в качестве гетманов и воевод". В списке этих выдуманных гетманов-аристократов встречается, впрочем, один, в самом деле имевший отношение к казачеству – кн. Дмитрий Вишневецкий.

Источники сохранили нам кое-что об этом человеке. Он действительно принадлежал к старой русской княжеской фамилии и сделался казачьим предводителем, под именем Байды. Ему приписывается создание знаменитой запорожской Сечи на острове Хортице в 1557 г. Это был типичный атаман понизовой вольницы, вся деятельность которого связана была с Запорожьем. Его даже гетманом никогда не называли. Но "Истории Русов" угодно было расписать его, как правителя всей Малороссии. По ее словам, он "наблюдал за правосудием и правлением земских и городских урядников, возбуждая народ к трудолюбию, торговле и хозяйственным заведениям и всякими образами помогал ему оправиться после разорительных войн и за то все почтен отцем народа".

Расписав польско-литовский период, как идиллическое сожительство с соседними народами и как времена полной национальной свободы, автор совсем иными красками изображает присоединение Малороссии к Москве. Это черный день в ее истории, а Богдан Хмельницкий – изменник. Сказано это, правда, не от собственного лица, а посредством цитат из поддельных документов, где описывается ропот казаков в дни Переяславской рады и нарекания на гетмана, которого называют "зрадцею", предателем подкупленным московскими послами и попрекают "пожертвованием премногих тысяч братии положившей живот свой за вольность отечества" и которые "опять продаются в неволю самопроизвольно". "Лучше бы нам, – говорят казаки, – быть во всегдашних бранях за вольность, чем налагать на себя новые оковы рабства и неволи".

Но чувствуя, что объяснить факт присоединения одной изменой Хмельницкого невозможно, автор измышляет какой-то "ультиматум" Польши, Турции и Крыма, потребовавший от Хмельницкого войны с Москвой для отнятия Астрахани и побудивший гетмана к переговорам с Россией. "По обстоятельствам настоящим, надобно быть нам на чьей ни на есть стороне, когда неутралитета не приемлется".

Объявив казачество и гетманов солью земли, приписав им рыцарское и княжеское достоинство, утвердив за ними право на угодья и на труд крестьян "по правам и рангам", автор видит в них главных деятелей малороссийской истории. Нет таких добродетелей и высоких качеств, которыми они не были бы украшены. Любовь их к отчизне и готовность жертвовать за нее своею кровью может сравниться с образцами древнеримского патриотизма, по доблести же и воинскому искусству, они не имеют себе равных в мире. Победы их неисчислимы. Даже находясь в составе чужих войск, казаки играют всегда первенствующую роль, а их предводители затмевают своим гением союзнических полководцев. Михайло Вишневецкий, явившийся, якобы, на помощь москвичам при взятии Астрахани, оттесняет на второй план царских воевод и берет в свои руки командование. Только благодаря ему Астрахань оказывается завоеванной. Успехи русских под Смоленском в 1654 г. объясняются не чем иным, как участием на их стороне полковника Золотаренко. Документальные источники свидетельствуют, что Золотаренко явился под Смоленск во главе не более чем тысячи казаков и пробыв под осажденным городом пять дней, ушел ничем себя не проявив. Это не помешало автору "Истории Русов" сделать его героем смоленского взятия, приписать ему план и выполнение осады и даже вложить в уста длинные наставления по части военного искусства, которые он читал царю Алексею Михайловичу. Любопытно также описание битвы при Лесном, где, как известно, Петром Великим разбит был корпус генерала Левенгаупта, шедший на соединение с Карлом XII. Оказывается, в этой битве трусливые москали, как всегда, не выдержали шведского натиска и побежали. Битва была бы неминуемо проиграна, если бы Петр но догадался прибегнуть к помощи малороссийских казаков, бывших при нем. Он употребил их, как заградительный отряд, приказав беспощадно рубить и колоть бегущих. Казаки повернули москалей снова против неприятеля, и тем закончили бой полной победой. Исход сражения под Полтавой, точно так же, решен не москалями, а казаками под начальством Палея. Чтобы не бросить тени на воинскую честь тех, что находились с Мазепой в шведском стане, автор отрицает их участие в Полтавском сражении. По его словам, Мазепа, перейдя к Карлу, держался... "строгого нейтралитета". Он все время околачивался в обозе и всеми мерами уклонялся от пролития православной крови.

Казачьи подвиги спасали не одну Россию, но всю Европу. Принцу Евгению Савойскому не взять бы было Белграда, если бы Мазепа не отвлек крымские силы созданием военной базы на Самаре (о которой мы, кстати, ничего не знаем), а Салониками завладели цесарския войска, единственно, благодаря Палею, запершему татар в Бессарабии {92}.

Намеренное выпячивание воинских доблестей казачества объясняется, по-видимому, не простым сословным или национальным чванством. Если правы исследователи относящие время написания "Истории Русов" к первой четверти XIX века, то в ней надлежит искать отражение толков в среде малороссийского дворянства вызванных проектом восстановления украинского казачества. Малороссийский генерал-губернатор кн. Н. Репнин, утвержденный в этой должности с 1816 г., представлял, как известно, Александру I и Николаю I меморандумы на этот предмет. Самым серьезным возражением против такого проекта могло быть укоренившееся со времен Петра Великого убеждение в военной несостоятельности казаков. Они не умели вести регулярных войн с европейски обученными войсками. "И понеже можете знать, – писал Петр Мазепе, – что войско малороссийское нерегулярное и в поле против неприятеля стать не может". Казацкий способ сражаться служил для Петра образцом того, как не следует воевать. Всякое отступление от регулярного боя он именовал "казачеством". После неудачной Головчинской битвы он сердился: "а которые бились и те казацким, а не солдатским боем, и про то злое поведение генералу князю, Меньшикову накрепко разузнать". Известно было неумение казаков осаждать города. Вообще, там, где нельзя было взять неприятеля врасплох лихим налетом или обманом, там казаки долго не трудились; тяготы и жертвы войны были не в их вкусе. Шведы, за полугодовое сотрудничество с ними, прекрасно разгадали эти качества. До нас дошел разговор короля Карла XII со своим генерал-квартирмейстером Гилленкроком под Полтавой во время ее осады.

"Я думаю, – заявил Гилленкрок, – что русские будут защищаться до последней крайности и пехоте вашего величества сильно достанется от осадных работ".

Карл: "Я вовсе не намерен употреблять на это мою пехоту; а запорожцы Мазепины на что?"

Гилленкрок: "Но разве можно употреблять на осадные работы людей, которые не имеют о них никакого понятия, с которыми надобно объясняться через толмачей и которые разбегутся, как скоро работа покажется им тяжелой и товарищи их начнут падать от русских пуль" {93}.

Степной половецкий характер военного искусства обрекал казаков на мелкую служебную роль во всех армиях в составе которых им приходилось участвовать – в польской, русской, турецкой, крымской, шведской. Везде они фигурировали в качестве легкого вспомогательного войска.

Составители "Истории Русов" это знали и всеми силами старались представить военную историю своих предков в ином виде. Это было важно и с точки зрения восстановления казачества.

Но как объяснить слишком общеизвестные факты поражений? В этих случаях, непременно, на помощь приходят всевозможные "измены" и "предательства". Молниеносное взятие Меньшиковым Батурина, базы мазепинцев, пришлось объяснить именно такой изменой. Приступ Меньшикова, оказывается, был отбит и сердюки наполнили ров трупами россиян; русские бежали и покрыли бы себя вечным позором, если бы не прилуцкий полковник Нос. Он убедил Меньшикова через старшину своего Сельмаху остановиться, вернуться и войти в город через тот участок укреплений, который находился под защитой самого Носа. Меньшиков послушался, вошел на рассвете тихонько в город, когда сердюки, отпраздновав вчерашнюю победу, крепко спали, и напал на них сонных.

Канадская газета "Наш Вик" в сто сороковую годовщину Полтавской битвы писала: "Коли Батурин героично, по конотопському, змагався з москалями, знайшився сотник Иван Нис, раньше пидкуплений московськими воеводами, який передав ворогови плян оборони миста, вказавши на таэмний вхид" {94}. Таких образцов распространенности и живучести в самостийнической среде легенд "Истории Русов" можно найти не мало.

Эпизод со взятием Батурина, где Меньшиков велел, будто бы, перебить всех поголовно, вплоть до младенцев, – заслуживает особого внимания. Жестокости тут описанные встречаются только в историях ассирийских царей или в походах Тамерлана. Перевязанных "сердюцких старшин и гражданских урядников" он колесовал, четвертовал, сажал на кол, "а дальше выдуманы новые роды мучения самое воображение в ужас приводящие". Тела казненных Меньшиков бросал на съедение зверям и птицам и покинув сожженный Батурин, жег и разорял по пути все малороссийские селения, "обращая жилища народные в пустыню". Меньшиковский погром, в совокупности с бесчинствами остальных русских войск, якобы грабивших Украину, превращается под пером автора "Истории Русов" в картину грандиозного бедствия, вроде татарского нашествия. "Малороссия долго тогда еще курилась после пожиравшего ее пламени".

Настойчивое подчеркивание одиозности Меньшикова, за которым историки не находят ни приписываемой ему украинофобии, ни перечисленных жестокостей, заставляет предполагать скрытую причину ненависти. Вряд ли она вызвана одним взятием Батурина. Никаких особенных жестокостей, кроме неизбежных при всяком штурме, там не было. Сожжен и разрушен только замок в котором засели сердюки. Но штурм был действительно сокрушительный, потому что засевшие ждали себе шведов на помощь и для Меньшикова промедление было смерти подобно. Начальствовавший над сердюками полковник Чечел, успевший бежать, но пойманный казаками и приведенный к Меньшикову, вовсе не был им казнен, но вместе с есаулом Кенигсеком и некоторыми другими взятыми в плен мазепинцами – отправлен в Глухов, где вскоре собралась казачья рада, низложившая Мазепу, избравшая на его место Скоропадского и казнившая публично взятых в Батурине изменников. Не знаем мы за Меньшиковым и всех прочих приписываемых ему зверств. Зато сохранилось известие, дающее основание думать, что агитация против него вызвана личной ненавистью Мазепы и его ближайшаго окружения. Началась она года за три до взятия Батурина и связана с самым зародышем мазепиной измены. Измена эта фабриковалась, как известно, в Польше, при дворе Станислава Лещинского. Поляки давно обхаживали Мазепу посредством его кумы – княгини Дольской, но без заметного успеха; хитрый гетман не поддавался ни на какие соблазны. Только одно письмо княгини из Львова укололо его в самое сердце. Дольская писала, что где-то ей, однажды, пришлось крестить ребенка вместе с фельдмаршалом Б. П. Шереметевым, и за обедом, когда княгиня упомянула про Мазепу, генерал Ренне, присутствовавший там, будто бы сказал: "Умилосердись Господь над этим добрым и разумным господином; он бедный и не знает, что князь Александр Данилович яму под ним роет и хочет отставя его, сам в Украине быть гетманом". Шереметев, якобы, подтвердил слова Ренне, а на вопрос Дольской: "Для чего же никто из добрых приятелей не предостережет гетмана?" – ответил: "Нельзя, мы и сами много терпим, но молчать принуждены" {95}. Именно после этого письма, воцаряется при гетманском дворе атмосфера недовольства и ропота против Москвы, усугубляемая ростом расходов на войну и на постройку Киево-Печерской крепости, которую Петр потребовал возвести. Имя Меньшикова занимало особое место и в той агитации мазепинцев, что развернулась широко, главным образом заграницей, после бегства и смерти Мазепы. Ему приписывалось угнетение украинцев, даже при помощи "всемогущей астролябии, которой дотоле во всей Руси не бывало и перед которою все было безмолвно, почитая направление и действие ее магнита божественным или мистическим произведением".