Текст книги "Петровские реформы"

Автор книги: Николай Ульянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Николай Ульянов
ПЕТРОВСКИЕ РЕФОРМЫ

В трехсотлетнюю годовщину рождения человека, считающегося создателем новой России, не раздалось ни одного русского голоса, чтобы почтить его память. Зато слышим не мало голосов неприязненных и просто злобных. Никакого подвига за ним не признается.

Ему приписывается старинное обвинение в искажении естественного хода русского исторического процесса, принесшего, будто бы, величайшее бедствие народу и явившегося причиной большевистского переворота. Раздается хула и на другого русского гения, воспевшего дела и личность преобразователя. Пушкин тоже привлекается к суду.

У него были и страстные поклонники, и страстные ненавистники. От них пошли, из поколения в поколение, непрекращающиеся до сих пор споры о его личности и его преобразованиях.

Мысль Ключевского прекрасно объясняет беспочвенность и надуманность нареканий на Петра в наши дни. У его современников был повод роптать на непосильные налоги и поборы, на рекрутскую повинность, на беспощадность в подавлении бунтов и заговоров, на страшные жертвы Северной войны. Но какими реальными причинами питается неприязнь к Петру у его противников в наше время? Чем объяснить, например, появление статьи в «Русской мысли», объявившей Петра даже виновником Октябрьской революции? Все такие нарекания – не от жизни, а либо от умозрительных рассуждений, либо от злоупотребления историческим материалом.

Стимул свой они берут даже не от той трехсотлетней традиции, на которую указывает Ключевский, а от гораздо более поздних эпох. Ведь особой критики Петра в литературе не было до 40-х годов прошлого века. Началась она через 120 лет после смерти преобразователя.

Уже современникам славянофилов, вроде Герцена, ясен был надуманный, сочиненный образ древней Московии, ничего общего с историческим ее обликом не имевший. Сочинять такие утопии можно было только в эпоху недостаточной зрелости исторической науки, когда ни авторитетных исследований, ни научной критики источников не существовало, когда аргументация редко присутствовала в исторических работах. При таких условиях все антипетровские выпады строились на трафаретных суждениях, на скороспелых обобщениях, на подмене объективного анализа фактов широковещательными формулами. Исходили из отвлеченных умозрительных концепций и декларировали свою неприязнь к Петру либо с высот какого-нибудь европейского учения, либо, просто по невежеству.

Еще более безответственный вид критики появился в эпоху мистицизма, в конце XIX – начале XX века, когда сложилась новая гносеология, провозгласившая возможность знания без посредства какого бы то ни было изучения, каких бы то ни было рассуждений и выводов, знания внутреннего, возникающего без помощи внешних чувств. Эта новая теория познания и породила плеяду философов типа Бердяева, Мережковского, Степуна, Карсавина. Изучение истории они заменили ее постижением. В тайны истории мнили проникнуть интуитивно, мистически; глубже, чем посредством знания. Они были первыми, кто додумался до генетической связи «Третьего Рима» с Третьим Интернационалом, Петра Великого с Лениным и Сталиным. От них пошла густая толпа газетных писак, готовых судить и выносить приговоры на любую историческую тему.

Но уже с середины XIX века появляются в России историки европейского типа с солидной подготовкой, со строгими методами исследования, с научными задачами, с научным мышлением. И среди них такой гигант, как С. М. Соловьёв. В Московском архиве бывших министерств юстиции и иностранных дел, в читальном зале, стоял и, надеюсь, до сих пор стоит, стол с надписью: «За этим столом занимался 26 лет сряду Сергей Михайлович Соловьёв». Этот великий труженик, по словам Ключевского, извлек для науки больше документального материала, чем целые ученые общества. И по мере того, как выходили один за другим 29 томов его «Истории России с древнейших времен», легенды и злостные вымыслы о петровских преобразованиях разлетались, как дым. Соловьёв впервые показал Петра и его время в настоящем виде, без националистических костюмов и декораций и без предвзятых историософских точек зрения. Появившееся после него множество статей, монографий, публикаций, документов, окончательно закрепили его дело и создали научный барьер против безответственных сочинителей исторических концепций и суждений.

Московская Русь в результате ученых усилий предстала далеко не той славянофильской Аркадией, об исчезновении которой можно было бы жалеть и брать ее за образец идеального русского государства. Я вряд ли погрешу, сказавши, что культурой своей она немногим превосходила Хиву или Бухару XIX века. (В древности они были культурнее Москвы.)

Россия не могла ждать с преобразованием, если не хотела погибнуть и превратиться в колонию. Уже в XVI веке на нее наложена была культурная и экономическая блокада. Иноземцы зорко следили, чтобы москвичи ни под каким видом не проникали на западно-европейские рынки, а торговали бы с заграницей исключительно через посредство английских и голландских купцов и по ценам, какие те диктовали им. Был случай, когда одному из русских все-таки удалось каким то образом попасть в Амстердам с партией пушнины. Там у него никто ничего не купил, так что пришлось везти товар назад в Архангельск. Но, как только вернулся, голландцы, ехавшие с ним вместе из Амстердама, скупили все его меха по хорошей цене. Было сказано при этом, что если московиты и впредь будут дерзать появляться на заграничных рынках, то их проучат так, что кроме лаптей, им нечем будет торговать. России в торговле с иностранцами отводилась та же роль, что южноамериканским туземцам.

Столь же ревностно следила Европа за недопущением культуры в Россию. Известен случай с Гансом Шлитте, которому московское правительство поручило прибрать на русскую службу всевозможных специалистов-художников, архитекторов, врачей, инженеров. Шлитте набрал свыше 120 человек, но все они в 1547 году задержаны были в Любеке, а сам Шлитте посажен в тюрьму. Когда царь Алексей Михайлович вздумал завести у себя театр и отправил в Курляндию и в Пруссию специального человека, чтобы пригласить актеров и музыкантов, то, несмотря на предлагавшееся хорошее жалованье, ни одна театральная труппа не поехала в Москву, в чем нельзя не усмотреть тайного правительственного запрета. Стоит принять во внимание эти обстоятельства, чтобы все рассуждения о мирном проникновении культуры и постепенном просвещении России предстали как обывательская утопия людей, никогда не углублявшихся в историю. Между тем вплоть до наших дней живет иллюзия о возможности такого проникновения культуры в Московское государство – постепенным мирным путем. «Осторожно, ничего не ломая, но многое изменяя, правители типа Алексея Михайловича могли бы двинуть страну навстречу западному миру». Такого рода речи звучат не впервые, и под их впечатлением часто бранят Петра за бурные темпы его реформ, принесших страшную трату сил и без того бедной России.

Но исторически вопрос стоял не о движении России «навстречу западному миру», а о движении западного мира в Россию, и вовсе не с культуртрегерскими целями. Возникли планы ее завоевания. Польша, которой отведена была роль форпоста католической экспансии на Востоке, столетиями лелеяла эту мечту. Ее необычайно раздражал ввоз европейского оружия в Московское государство, по каковой причине английская королева Елизавета подверглась упрекам польского короля, обвинявшего ее в прегрешении перед всем миром за то, что позволила своим купцам продавать оружие «врагу рода человеческого». Не чужд был идеи захвата Московии и германский мир. Из недр его вышел один из наиболее ранних завоевательных планов, принадлежавший немцу Генриху Штадену. Он заключал не только захват городов и земель, но также истребление населения. Штаден предложил и метод этого истребления – привязывать московитов к бревнам и топить в реках и озерах.

План Штадена относится к концу XVI века, уже в начале XVII-го Европа делает попытку фактического захвата России. И она почти удалась. Поляки завладели Москвой, шведы – северо-западом во главе с Новгородом, а север и Поволжье облюбовали себе англичане. Королевский совет в Лондоне постановил, чтобы земли вдоль Северной Двины и Волжского понизовья с городами Архангельском, Холмогорами, Устюгом, Тотьмой, Вологдой, Ярославлем, Нижним Новгородом, Казанью и Астраханью должны отойти под протекторат короля Якова I.

Послана была в Архангельск под видом торговли вооруженная экспедиция, и посланы были Джон Мерик и Вильям Россель – то ли торговцы, то ли дипломаты – для руководства и осуществления предприятия. Но прибыли слишком поздно. Смута на Руси кончалась. В Москве сидел новый царь. И Джону Мерику ничего не оставалось, как принести ему поздравления.

Профессор О. Л. Вайнштейн в своей книге «Россия и Тридцатилетняя война» показал, что датский король в 1622 г. пытался захватить русские земли на Кольском полуострове. «Скорее бы нам разделаться с этими русскими!» – писал король своему канцлеру.

Окруженная врагами Русь не умела воевать, не располагала ни регулярной армией, ни хорошим оружием, не знала военной науки.

Как не вспомнить обо всем этом, когда слышишь наивные рассуждения о постепенном культурном преображении России, если бы не было неистовых порывов Петра, его бурных темпов!

Пётр был человеком гениальной интуиции и природного ума. Достигнув юношеского возраста, он не только понимал необходимость европеизации России,– это понимали многие до него; но он понимал то, чего другие не понимали – необходимость быстрых решительных действий в этом направлении. Короткий срок был дан Московской Руси для ее возрождения, и возрождение было возможно только путем предельного напряжения сил, чем то вроде взрыва. Европейскую культуру надо было брать с боя, как с боя было взято православие и византийская образованность при Владимире Святом.

И не случайно, что серия петровских преобразований начинается с уничтожения колючей прибалтийской изгороди, не допускавшей Россию к очагам европейской культуры. Даже Карл Маркс, величайший ненавистник России, оправдывал эти завоевательные шаги Петра. По его словам, «ни одна великая нация не находилась в таком удалении от всех морей, в каком пребывала вначале империя Петра Великого… Ни одна великая нация никогда не мирилась с тем, чтобы ее морские побережья и устья ее рек были от нее оторваны. Никто не мог себе представить великой нации оторванной от морского побережья».

Первые устремления Петра были на юг, к древнему средиземноморскому миру. Но азовский поход не дал должных результатов, и окно в Европу пришлось пробивать на берегах Балтики. Началась Великая Северная война, продолжавшаяся 21 год, в продолжение которой и совершились, без малого, все реформы.

Сейчас странно читать замечания, похожие на упреки о непланомерности преобразований, о том, что они не были подготовлены книгой и литературой; не созывалось ни комиссий, ни совещаний, проводились реформы непроизвольно, стихийно и вытекали непосредственно из потребностей жизни. По словам Милюкова, «Пётр прямо начал с дела, а потом собирался подумать». Что начинал с дела, это верно, но совсем не верно, будто обдумывание откладывалось на будущее. Все задуманное и осуществленное Петром было конкретно и в своей конкретности рационально, принято разумом. Можно ли сказать, будто над постройкой флота, одной из крупнейших своих реформ, он начал думать после того, как флот был построен? Или другая, столь же великая его реформа – создание регулярной армии. Над нею даже думать нечего было,– ее необходимость диктовалась чувством самосохранения. И так во всех случаях. Соловьёв глубоко прав, сказавши, что «реформа подготовлена была всей предшествовавшей историей народа, она требовалась народом». Начатые в разное время и без всякого видимого порядка, они к концу петровского царствования явили картину необычайно стройного и гармоничного государственного здания. Именно потому, что они подготовлены были самой историей, Петру безразлично было, с чего начинать. Начал он не с мазурки и не с изучения польского языка, а с военных преобразований. Московская военная система в общих и грубых чертах может быть обрисована так: существовали воинские люди, дворяне, которым вместо денег платили землей с сидевшими на ней крестьянами; крестьяне и кормили их своим трудом. В случае войны они обязаны были по зову государя являться «конны, людны и оружны», т. е. на коне, в вооружении, со своим продовольствием, да еще вести с собой нескольких бойцов из числа своих мужиков. Многоземельные выставляли иногда целые отряды. По окончании войны эта армада расходилась по домам. Такая армия ничего не стоила царю, но она не многого стоила и на поле сражения. Была туга на подъем. Собиралась так медленно, что такой, например, пронырливый враг, как Крымские татары, могли успеть добраться до самой Москвы. И добирались, и сжигали и уводили сотни тысяч в плен, как это было в 1571 году. Армия была необученной, чуждой воинскому искусству. Полководческих талантов не могло из нее выйти. Только личная храбрость бойцов спасала ее репутацию.

Правда, при царе Алексее Михайловиче в Москве начали появляться полки иноземного строя под начальством иностранных офицеров, но, как выразился князь Яков Долгорукий, «несмысленные все его учреждения разорили». Петру пришлось заводить их наново и делать это в условиях продолжительной войны.

В самом ее начале русских постиг жестокий разгром под Нарвой. Погибла артиллерия, все снаряжение, погибла значительная часть конницы, сдался в плен шведам весь иностранный генералитет. Но тут и проявились великие качества Петра. Не пав духом, он с необыкновенной настойчивостью принялся за создание новой армии. Она росла в боях и походах и в 1708 году, под Лесной, 14 тысяч русского войска разбили 16-ти тыясчный корпус генерала Левенгаупта, а 28 июня 1709 года одержана полтавская победа, явившаяся венцом петровских военных усилий и экзаменом созданной им армии. К концу царствования Петра регулярных войск пехоты и конницы числилось уже от 196 до 212 тысяч, да нерегулярной рати, вроде казаков – до 110 тысяч.

В 1703 году, в Лодейном Поле спущена на воду первая Балтийская эскадра – 6 фрегатов. А к концу царствования Балтийский флот насчитывал 48 линейных кораблей и 800 галер и других мелких судов. То был вид вооруженной силы, какого древняя Русь совсем не знала. Флот и армия поглощали две трети тогдашнего бюджета. Пришлось перестраивать всю финансово-налоговую систему, создавать новые учреждения, новые методы экономии.

Военная реформа была матерью почти всех других реформ. Вот хоть бы губернская. Учреждение губерний имело целью возложения на них содержания военных сил, а по окончании войны – расквартирования полков. Административные функции губерний определились и упорядочились с течением времени; первоначальная же идея губерний была чисто финансовая. Финансы были ахиллесовой пятой Петра. Страна бедная, а расходы на войну превышали все, что можно было извлечь из этой страны. Отсюда беспощадные поборы, налоги, битье кнутом, разорение и запустение целых округов.

В этом видят обычно бессердечие Петра и полное его безразличие к народным страданиям. Создан был он, конечно, не из мягкого металла, но служение свое народу понимал, как полководец, посылающий в бой своих солдат. Понимал он также свое служение не как служение одному только поколению. Народ был для него понятие не узко временное, но многовековое. Когда он убедился, что будущему поколению народа грозит беда от его собственного сына, царевича Алексея, он не поколебался принести его в жертву. Тем меньше вызывала у него колебаний необходимость прочих жертв. Но в 1721 году, по окончании Великой Северной войны, он заявил Сенату, что с этих пор надлежит стремиться к облегчению тягости, возложенной на народ. Вопросы народного хозяйства и благоустройства он стремится с тех пор переносить в местное управление, придав ему общественный характер, призвав к самодеятельности дворянство и высшее купечество. Многие из тягостей реформ объяснялись не только их характером и сложностью, но также невежеством и неподготовленностью исполнителей. Страна расплачивалась за свою многовековую неповоротливость и безграмотность. А какова была эта безграмотность,– можно судить, хотя бы по состоянию арифметических знаний москвичей. Числа изображались не цифрами, а буквами, как это перешло на Русь из Византии. Книга с арабскими цифрами впервые вышла в Москве в 1647 году. Москвичи не любили арабских цифр, даже преследовали их. Из четырех действий арифметики знали кое-как сложение и вычитание. Умножение и деление давались плохо. Еще хуже дроби. Не знали приведения к одному знаменателю. Учебников арифметики не было. Лишь в 1703 году, при Петре, вышла первая печатная русская арифметика Леонтия Магницкого.

Евклидова геометрия вовсе не была известна. «Богомерзостен перед Богом всяк любяй геометрию» – гласила тогдашняя церковная мудрость. Измерять площадей и углов не умели. Не было и соответствующих приборов. Единственным землемерным орудием была веревка. Первый учебник геометрии англичанина Фарвардсона – учителя навигацкой школы,– появился в 1719 году. Что же касается науки и всяких открытий, то они шли мимо тогдашней России – Коперник, Кеплер, Тихо де Браге, Галилей, Ньютон. Имя Ньютона впервые встречается в устах Петра Великого. В других областях знаний, особенно в астрономии, в физике, в географии, москвичи продолжали жить откровениями древних христианских писателей, вроде Козьмы Индикоплова, Епифания Кипрского, и представляли вселенную в форме сундука с полукруглой крышей. Сведения о ботанике и зоологии почерпались не наблюдением над природой, а из книги «Физиолог», составленной тоже в первые века христианства. О слонах, например, там можно прочесть: «Естество слона таково: если упадет, не может встать; не сгибаются у него колени. Когда он захочет спать, то засыпает, прислонившись к дубу. Охотники же, понимая слоновое естество, подпиливают дерево. Когда слон, придя, обопрется о него, дуб сломится и слон начнет реветь. Другой слон, услыхав, придет ему помогать и, не будучи в состоянии помочь, упадет сам, и закричат оба. Тогда придут 12 слонов, и те не смогут поднять лежащего, и снова все возопиют. После же всех придет малый слоник, просунет хобот под лежащего и подымет его. Естество же малого слона таково: если покадишь, или волосом, или костью его, где бы то ни было – ни бес, ни змея туда не войдут».

Вот книжные пособия, на которых основывалась московская образованность до XVIII века. Необходимость спешного внедрения в русское общество естественно-исторических и математических наук не требует объяснения. Одним из первых мероприятий Петра в этом направлении было учреждение школы математических и навигацких наук и открытие сети цифирных школ.

Для нас сейчас эти общеобразовательные и культурные реформы приобретают едва ли не больший интерес, чем все остальное. Через них Россия стала Россией. Когда хулители перечисляют все личные недостатки и пороки Петра – пьянство, грубость, жестокость, невоспитанность, то никогда не принимают во внимание великих результатов его деятельности. Не замечают даже, что язык, которым бранят его – прямой продукт его культурных преобразований.

Шпенглер свихнул немало голов своим противопоставлением культуры цивилизации. К счастью, это не долго держалось, и тождество обоих этих терминов было восстановлено. Кораблестроение – такое же завоевание культуры, что и живопись, что и литература. Но в данном случае, в игре этими терминами видим простое противоречие фактам.

Конечно, европейская техника, особенно в условиях войны, имела первостепенное значение для России. Царь потратил немало трудов и денег для овладения ею. После него осталось более 200 фабрик и заводов. Но это не дает права утверждать, будто одна «материальная цивилизация» поглощала его внимание. Посылал он своих людей не в одни только доки и на заводы. В одинаковой мере предметами их изучения были математические науки, медицина, архитектура, живопись. Создателем первого научного русского календаря, вышедшего в 1719 году, был русский ученый Алексей Изволов, посланный за границу и там получивший образование. Первые крупные живописцы петровского времени – братья Никитины, Матвеев, Черкасов, Захаров – получили художественное образование в Голландии, в Италии. Приглашались из-за границы иноземные живописцы, вроде голландцев Танауэра, Гзеля, Пильмана, вроде французов Жувенэ и Каравака, сделавшись учителями русского юношества. Стены петергофского Монплезира и других петровских резиденций украшались произведениями европейской живописи (голландской, по преимуществу). Шедевров там не было. Какой-нибудь Адам Сило, а не Ван де Вельде, не Рюиздаль, но это – несомненное свидетельство интереса Петра к живописи. Он положил начало широкому ввозу в Россию предметов искусства, археологии, экспонатов по минералогии, ботанике, зоологии, медицине, всевозможных «раритетов», «курьезитетов» и «монстров». Учреждением Кунсткамеры было положено начало музейному делу в России. Царь до такой степени увлекся пополнением ее новыми экспонатами, что особым приказом велел сдавать туда всех родившихся уродцев. Через некоторое время последовал новый приказ, гласивший, что хотя уродов представляют в Кунсткамеру, но мало, тогда как в таком великом государстве их должно быть больше.

Сам Пётр был увлечен некоторыми научными дисциплинами, особенно медициной. В Голландии он часто посещал анатомический музей и присутствовал при операциях. Хирургия до того захватила его, что он возгорелся желанием самому попробовать это дело. Приобретши набор инструментов, он стал грозой своих приближенных. При первой жалобе на недомогание царь являлся к больному во всеоружии и «взрезывал». Пациент чаще всего умирал. Так, он отправил на тот свет своего шута Битку. Тот упал с крыльца и сломал ребро – случай, даже при отсутствии медицинской помощи, не опасный для жизни. Но Пётр признал необходимым хирургическое вмешательство. Такому же хирургическому вмешательству, несмотря на протесты, подверглась немецкая вдова в Москве. Царь «взрезывал» ей живот. Вдова тоже умерла. Все это, конечно, варварство. Но если вспомнить, сколько народа зарезано на операционном столе самими врачами, то детскую любознательность можно простить тому, от кого пошло медицинское образование в России и Медико-хирургическая академия.

В былые времена всякого рода лекции и чтения о Петре касались преимущественно переустройства государственного аппарата – упразднения Боярской думы и приказной системы, учреждения Сената, учреждения Коллегии,– этих предшественниц министерств. Начни мы погружаться в этот сюжет, это заняло бы у нас не один вечер.

Но пафос петровских преобразований лежит не в этом. Они подобны перемене мировоззрения, внутреннему перерождению. Недаром наиболее злостными и упорными их врагами были люди старого, архаического закала, воспитанные на «Домострое». Недовольство их заключалась в том, что Пётр, по примеру Западной Европы, начал освобождение своей страны от средневекового теократического мировоззрения. Вот, например, какой указ был дан царем Алексеем Михайловичем в 1648 году: «В домах, на улицах и в полях песен не петь, по вечерам на позорища не сходиться, не плясать, руками не плескать, в ладоши не бить и игр не слушать… на святках в бесовское сонмище не сходиться, игр бесовских не играть… такими помрачными делами душ своих не губить». Погубление душ усматривалось в самом невинном юношеском веселье. Скоморохов, этих единственных в то время представителей народного развлекательного зрелища – простодушного и безобидного – церковь преследовала, как врагов благочестия. Кто знаком с Домостроем, тот легко представит себе, по какому катехизису строилась мораль, воспитание, весь уклад тогдашней частной жизни. Она приближалась к монастырю. Женщина в Московской Руси не запиралась в гарем, но и частое ее появление на людях считалось зазорным. Церковь требовала отречения человека от своего счастья, от стремления к нему. Этому божественному закону стал противопоставляться «естественный закон», пришедший в Россию с юридическими сочинениями Гуго Гроция и Эрика Пуффендорфа, переведенными на русский язык по приказу Петра. Началось медленное, но неуклонное внедрение в московские умы идеи «светского жития». Но только после смерти Петра появилась первая в России принципиальная защита «светского жития» в сочинении, озаглавленном «“Разговор о пользе наук и училищ», автором которого был В. Н. Татищев – соратник Петра и первый русский географ и историк. Трактат его оправдывал стремление человека к счастью и к удовлетворению природных склонностей. Для него «естественный закон был то же, что закон божественный, ибо все, созданное Богом, чисто и свято. Зато церковный закон – не божеский и не естественный, он “самовольный“».

Нам известно, что даже в 40-х годах XVIII века Татищев побаивался опубликования своего сочинения, а в самом начале того же века один только Пётр мог отважиться на открытую борьбу с церковной косностью. Не дожидаясь никаких трактатов, он повел на практике решительную борьбу с обскурантизмом. Изменил, прежде всего, взгляд на собственную персону как на царя. Божественного происхождения царской власти не отрицал, но, в противоположность своему отцу Алексею Михайловичу, не собирался заниматься спасением душ своих подданных и подготовкой их к Царству небесному, но видел задачу царя в создании для них условий благоденствия в этой жизни.

В этой жизни он хотел не тишины и мрака монастырской кельи, а счастья и жизнерадостности. Не надо забывать, что родился он в XVII столетии и весь был покрыт родимыми пятнами своего века. Веселье и жизнерадостность понимал по-старомосковски, по завету Владимира Святого: «Руси веселие –пити». Сам пил и компанию себе подбирал из таких же пьяниц, образовав с ними «всешутейший, всепьянейший собор». В этом, может быть, не столько было кощунства, сколько диких форм веселья; многое делалось для издевательства над «бородачами», как называл он косную и темную часть духовенства, упорно державшуюся за старомосковские повадки.

Церковь, например, преследовала курение табака, но не в силу его вредных качеств, а потому, что он был «бесовским зельем». Пётр демонстративно поощрял его курение. Он как бы освобождал от оков те земные удовольствия, которые церковь объявляла грехом. Заведением ассамблей хотел направить русское развлекательное времяпрепровождение по голландскому образцу, хотел, чтобы косолапые москвичи учились там «людскости» и «политесу» – пили пиво, курили, танцевали под музыку.

Старая Москва держала женщин взаперти; теперь им приказано было ходить в ассамблею вместе с мужьями и с отцами. Такое принудительное веселье мало похоже на культуру,– скорее, это то же варварство. Но, как сказал Карл Маркс, «Пётр варварством побил русское варварство». Это парадокс, но это правда. От смешных примитивных петербургских ассамблей пошла блестящая светская жизнь русских столиц, пошло усиление связей с Европой.

Нельзя забывать, что генезис само́й европейской цивилизации был такой же. Ее тоже ковали «ударом мечным». Только не свой отечественный Пётр Великий стоял у ее колыбели, а свирепый римский центурион. Современные Франция, Германия, Англия, Испания приобщены к культуре через римское завоевание, рабство и колонизацию. Случилось это за 15 веков до Петра. Чтобы России, удаленной от средиземноморского мира, сравняться с этими странами, ушедшими вперед на полторы тысячи лет, нужны были методы экстраординарные. Нужен был прыжок.

Из всех антипетровских речей чаще всего приходится слышать протесты против его церковной реформы. Он, дескать, принизил церковь и тем самым «сломал духовный хребет России». В этом сказывается, прежде всего, плохое знание того, что представляла собой допетровская церковь при ее безграмотном духовенстве, при сплошном обрядоверии, при значительных остатках язычества, при отсутствии всякого благолепия церковных служб с их «многогласием», с разговорами в храмах во время службы, когда ни одного слова из богослужения невозможно было разобрать. И эти грехи еще не самые страшные. А почитайте «Духовный Регламент» 1721 года, почитайте сотни других документальных свидетельств, и вы поймете, что Пётр унижал не церковь, а ее допетровское состояние. Величайшим для нее благодеянием было устранение образовавшихся на ней безобразных наростов.

Но любопытно, что ни во дни Петра, ни в продолжении XVIII века, если не считать случая с Арсением Мациевичем, ни о каком «переломе хребта» не было речи. Упразднение патриаршества не было воспринято как принижение церкви. Когда умер последний патриарх Адриан и ему не назначено было преемника, никто это не принял, как большое событие. Сначала поставлен был местоблюститель Стефан Яворский, потом Феофан Прокопович, а потом, через 20 лет форма патриаршего управления совсем отпала, будучи заменена Синодом. Критика Синодального строя началась во второй половине XIX века и опять едва ли не по инициативе светского богословия и литературно-политических кругов. Именно к этому времени относится выражение Константина Леонтьева: «Словяно-англиканское неправославие есть нечто более опасное, чем всякое скопчество и всякая хлыстовщина». Здесь уже намек на «Духовный Регламент» и на церковную реформу Петра. Позднее, к началу XX века, в среде высшей церковной иерархии начинает определяться группа недовольных синодальным управлением, и не одна. Были среди них чуть не откровенные социалисты, завладевшие впоследствии Синодом после Февральского переворота 1917 г., и были весьма «правые» во главе с митрополитом Антонием Храповицким, очень чтимым здесь, в эмиграции. Митрополит Антоний был страстным противником синодальной реформы Петра. Все плохое, что происходило в церкви в его время, он приписывал вредным последствиям этой реформы. Так, ему казалось, что церковная иерархия и церковная жизнь XIX и XX века «была явлениями, не покровительствуемыми государством, а разве только терпимыми с неудовольствием». На всякое сильное проявление православного религиозного чувства в народе и духовенстве взирали, по его словам, с такою же враждебною опасливостью, как в регламенте Петра Великого. Такое заявление требует исторической проверки и не может приниматься голословно. От него веет субъективным настроением и групповой психологией. Чувствуется, что это недовольство очень похоже на недовольство той части духовенства, что роптало на Петра Великого двести лет назад за неблагожелательное отношение к канонизации новых святых, за закрытие лишних приходов, за непомерно участившееся явление чудотворных икон. В неумеренных канонизациях, да еще без санкции собора епископов, в явлениях чудотворных икон Пётр видел злоупотребление и подрыв веры. Митрополит Антоний жалуется на такое же отношение Александра III, сказавшего после канонизации Тихона Задонского: «Это уже будет последний святой в России, и больше святых не будет». Владыка возмущен «враждебно-опасливым», как он выражается, отношением к церкви, на котором (цитирую его слова) «трогательно объединились и правительство, и школа, и общество и, притом, в одинаковой степени общество консервативное и оппозиционное». Эти слова стоят целого признания. Выходит, что никто в Российской империи не тяготился Синодом и обер-прокурорской властью, кроме небольшой кучки высших иерархов.