Текст книги "Модель"

Автор книги: Николай Удальцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Нет. Разведен, – ответил я, и тут же получил очередное подтверждение своей древности – наверное, я уже так стар, что все женщины кажутся мне девушками:

– Я тоже разведена, – проговорила моя новая, еще не знакомая мне женщина.

И мне ничего другого не придумалось, как спросить:

– А почему вы развелись с бывшим мужем?

– Потому же – почему разводятся все женщины.

– И – почему же? – Мне действительно было интересно – какая могла быть причина у мужчины оставить такую красивую женщину?

– Наверное, потому, что у моего бывшего мужа была слишком умная жена, а его нынешней жены – очень глупый муж.

Мне был интересен допрос, которому я подвергся так неожиданно, как неожиданно подвергается допросу всякий.

И потому я считал себя вправе отвечать допросом на допрос, совершенно не думая в тот момент о том, что вопросы совершенно незнакомой мне женщины были не вопросами, а рекогносцировкой позиции.

Она просто хотела понять – с кем имеет дело…

…Я, теперь уже внимательнее, посмотрел на свою новую знакомую и обратил внимание на то, что, даже стоя в свободной позе, она все время принимала выигрышное для себя положение.

Мысль о том, что она позирует передо мной, мне в голову не пришла.

Как не пришла в голову мысль о том, что незамужняя женщина автоматически позирует всем.

– А вы хотели бы написать картину с меня? – встретив мой взгляд, улыбнувшись, спросила она.

И хотя в ее вопросе не было ничего обязательного, я ответил ей совершенно искренне, хотя и не вполне понятно даже мне самому:

– Да, хотел бы.

– Можете сказать – почему?

– Потому что художник пишет картины не потому, что он хочет их писать в определенных ситуациях.

А потому, что в определенных ситуациях не писать картины он не может.

– И что это была бы за картина?

– Пока не знаю.

– А когда будете знать?

– Когда вы расскажете мне об этом.

– Но ведь вы видите – какая я есть?

– То, какая вы есть, я вижу.

Теперь вы должны рассказать мне о том, какой вы хотите быть…

…Ненадолго она задумалась; и мне почему-то показалось, что это были мысли не о картинах.

А потом, видимо, разрешив для самой себя какой-то вопрос, сказала:

– Ну, что же, поехали.

Можете начать писать с меня картину уже сегодня.

– Вы понимаете, что я буду писать вас голой? – спросил я, и на эту последнюю линию в системе координат она спокойно поставила свой штрих:

– Конечно, понимаю.

Если бы вы собирались писать меня одетой, то об этом сказали бы…

…В этой молодой женщине неуловимо-необычным было все.

Или, во всяком случае, – многое.

И эта необычность как-то сразу стала ее естественностью настолько естественной, что меня даже не удивило, что, собственно, познакомились мы с ней уже в такси, где-то на второй трети дороги от Центрального дома художников к моей мастерской в Подмосковье.

И я не мог вспомнить, о чем мы говорили проезжая Новый Арбат и Кутузовку.

Лишь где-то в районе кинотеатра «Минск» я спросил ее:

– Как тебя зовут? – А вот то, что на тот момент мы уже перешли на ты – я помнил.

Звали мою новую знакомую Элия.

А ее фамилия представляла собой пасьянс из букв «и», «ю», «я».

И я сократил ее до четырех удобопроизносимых знаков, никоим образом не бросая тень на великий прибалтийский народ, дружественный двум другим великим прибалтийским народам – Вита.

Элия Вита – так и вошла в мою мастерскую молодая женщина под этим именем.

Правда, перед этим мы заглянули в гастроном за тем, что могло бы превратиться в обед и во вполне возможный ужин; и там возник наш первый геополитический диспут.

Дело в том, что на одном из прилавков громоздились штабеля прибалтийских консервов; и я предложил Элин похозяйничать в смысле выбора.

– Один импорт у вас в магазинах, – поукоризнила она наше сельское хозяйство.

А заодно – и всю остальную экономику.

И мне ничего не осталось, как ответить, вступившись тем самым за родной совет министров:

– В определенном смысле, друг мой, ты ведь тоже импорт.

Элия Вита, проходя между прилавками, понемногу заполняла сетчатую корзинку.

И делала это по-хозяйски самостоятельно.

Лишь один раз обернулась ко мне:

– Не возражаешь против того, чтобы у нас был мясной ужин?

– Не возражаю, – ответил я.

– В качестве альтернативы колбасе можем взять сыр.

– Можем, – вновь согласился я.

Хотя альтернативой колбасе мне всегда казался не сыр, а социализм.

Видимо, здесь дело было в том, что места, где были колбаса и сыр, я видел, а мест, где были бы колбаса и социализм – нет…

…Однажды, разговаривая с моим другом, художником Васей Никитиным, как и большинство наших современников – ни о чем, а значит, аргументируя свои мысли примерами, не имеющими к теме разговора никакого отношения, я зачем-то сказал:

– Хороша ложка к обеду, – получил в ответ, вполне соответствовавший моему бесспорному утверждению бесспорный ответ:

– Ага.

А к ужину – женщина…

…Когда мы оказались на лестничной клетке, и я чуть задержался, разыскивая ключи в кармане, Элия Вита, подойдя к моей двери, несколько раз похлопала ладошкой по кожаной обивке.

Удача и смерть по несколько раз в одну дверь не стучатся.

Такое бывает только с надеждой.

И когда однажды мы заговорили об этом с моим другом, художником Гришей Керчиным, я констатировал довольно печальную истину:

– Надежды умирают со смертью, – то Григорий вступился за продолжительность жизни надежд:

– Зато рождаются еще до зачатья…

– …Ты здесь работаешь? – Элия вошла в мастерскую, осмотрелась по стенам, на которых висели мои картины, прошла из угла в угол, нелишний раз демонстрируя свои ноги.

И вновь повторила свой вопрос-предположение:

– Ты здесь работаешь?

– Да, – ответил я.

– И женщины, которых ты ждешь, приходят к тебе сюда?

– Очень редко, – соврал я.

– Почему? – не остановилась моя гостья; и мне пришлось импровизировать:

– Элия, похоже, я такой старый, что мне уже иногда приходит в голову мысль, что в мастерской лучше поработать, чем ждать женщину.

Элия Вита вошла в мою мастерскую в первый раз.

И сделала это так, что не хотелось думать о том, что все происходящее когда-то происходит не только в первый раз, но и в последний.

Она обладала той грацией, которую можно было считать современной, потому что трудно было представить, что так же могла двигаться женщина в девятнадцатом веке.

Элия Вита отлично знала достоинства своей фигуры, а если в ее фигуре были недостатки – она умело скрывала их.

Взяв сумку с принесенными нами продуктами, я понес ее на кухню, и Элия прошла за мной:

– У тебя два холодильника? – На моей кухне действительно было два холодильника: один большой, стоявший просто так, второй маленький, которым я пользовался.

– Один.

Второй не работает.

– Почему? – спросила Элия, и я подумал о том, что ее вопрос относится к причине поломки.

И в ответ просто пожал плечами.

Не объяснять же мне было прибалтийской гостье, что Россия такая страна, в которой всегда хоть что-нибудь не работает: то холодильник, то правительство.

Но оказалось, что ее вопрос относился не к проблемам теории надежности машин и агрегатов, а к моей персональной безалаберности:

– Почему ты его не выбросишь? Он же мешает.

– Не знаю, – честно ответил я; а потом подумал и решил, что все-таки знаю:

– Наверное, потому, что, если я начну заниматься тем, что стану выбрасывать все, что мне мешает, у меня не останется времени ни на что другое в жизни…

…Мы расстались с кухней, и Элия прошла глазами по книжным полкам в моей мастерской; и, видя, что она бегло прочитывает названия на корешках, я сказал, указывая на полки у противоположенной стены:

– Книги по живописи вот здесь.

– Я уже видела.

У тебя очень старая, еще советская литература по искусству.

Не покупаешь ничего нового?

– Очень редко.

– Почему?

– Потому что в искусстве нет ничего нового из того, что меня могло бы заинтересовать.

– А мне казалось, что в искусстве очень много нового, – сказала Элия, оглянувшись на меня и посмотрев мне в глаза.

– Я не считаю новым то, что живопись стала громко кричать мне о себе, вместо того, чтобы тихо и спокойно рассказать мне обо мне.

– Что же тогда это, как не новизна? – В моей гостье вновь проглянул ученый исследователь, и я вздохнул в ответ:

– Вульгарность.

– А может быть – современное искусство это не вульгарность, а откровенность.

– Элия, откровенность всегда ограничивается культурным слоем…

…Я видел художников, вскрывающих себе вены на подиуме.

По-моему, это люди, просто забывшие о том, что художник – это все-таки деятель культуры.

Культурный человек, при определенных обстоятельствах, может вскрыть себе вены, но он никогда не станет это делать прилюдно…

– …А вот на этой полке у тебя интересный подбор книг, – Элия вновь возвратила свое внимание полкам, возле которых стояла.

– Это то, что мне было интересно.

– Как у тебя на одной полке уживаются и книги по истории, и сказки.

И правда, и вымысел у тебя в одном месте.

– В этом нет ничего удивительного, – улыбнувшись, ответил я ей, и мне самому было непонятно – шучу я или говорю серьезно:

– Если бы из истории любой страны убрали бы весь вымысел – никакой истории не было бы.

А если бы из сказок убрали всю правду, не было бы никаких сказок.

– А вот здесь у тебя много политических мемуаров.

Ты интересуешься мемуарами и политикой? – она явно рассчитывала на мое недоумение; и мне пришлось доумевать:

– Да, – ответил я, и было бы глупо, если бы я ответил что-то другое.

– Почему?

– Мемуарами я интересуюсь потому, что все, что уже есть на свете, это в той или иной форме мемуары.

– А – политика?

– Политикой? – переспросил я; так уж получилось, что читаемые мной книги формировали тему. Впрочем, этому не стоило удивляться – такое происходит с темами разговоров с тех пор, как люди открыли для себя книгопечатание. – Политикой я интересуюсь потому, что ничего не политического на свете нет.

– А ты, Петр, гордишься историей своей страны? – это была первая легкая провокация со стороны моей гостьи. Но я оказался готов к ней:

– Отношение к истории имеет две стороны.

Одни считают, что история приносит пользу стране, когда хвалит ее.

Другие считают, что история приносит пользу стране, когда говорит ей правду.

– Так, может, история – это не порядочность, а просто фарисейство?

– Фарисейство – это мера непрощения чужих подлостей, сделанных вам.

А порядочность – это мера непрощения своих подлостей, сделанных другим людям.

– Но, по-моему, прошлое изменить нельзя, – проговорила Элия тихо, не потому, что не хотела, чтобы я ее слышал, а просто задумавшись о чем-то. – Прошлое существует для того, чтобы формировать будущее.

Хотя многие и у вас, и у нас пытаются сделать это.

– Что сделать? – переспросил я.

– Изменить если не прошлое, то – отношение к нему.

– Прошлое, – ответил я без дополнительных размышлений, потому что не раз думал об этом, и ответ у меня был, – создает опыт.

Прошлое нужно не менять, а понять.

История страны существует не для того, чтобы страна могла ей гордиться, а для того, чтобы граждане страны могли на ней учиться.

– Но иногда люди хотят прошлое изменить, думая, что таким образом они меняют свою судьбу, – девушка говорила не слишком уверенно; и я не спорил с ней, а просто сказал то, что думал:

– Изменить прошлое хотят не те, кто стремится строить свою судьбу, а те, кто хочет к судьбе пристроиться.

– А что, по-твоему, важнее для понимания: эпоха или человек? – Элия задала мне этот вопрос без улыбки.

– Между человеком и эпохой я всегда выбираю человека.

– Почему?

– Наверное, потому, что я – человек, а не эпоха.

– Н-да… Времена не выбирают, – прошептала девушка; и я не стал с ней спорить, потому что жил в стране, в которой не выбирают не то что небанальные времена, но и банальных губернаторов.

О том, что разговор с этой молодой женщиной рано или поздно может поставить передо мной вопрос о том, кем же является моя Родина в мировой истории – моей матерью или грабителем на пути других людей – в этот момент мне даже в голову прийти не мог.

Но именно тогда Элия Вита задала мне первый из многих вопросов, на которые я не сумел ей ответить.

Не оттого, что вопросы были очень сложными для меня и я их не знал.

А потому, что я не хотел признаваться даже самому себе в том, что ответы на эти вопросы я знаю.

– Ты – русский художник.

Скажи мне – что это, по-твоему, значит?

И я замолчал, продолжая смотреть ей в глаза.

А она – сделала то же самое.

Разумеется, я мог сказать молодой женщине, приехавшей на учебу в мою столицу из Прибалтики, что быть русским художником, это значит – любить Родину.

Или то, что русский художник – тот, кто воспевает красоты России.

Да мало ли чего я еще мог бы сказать.

И, конечно же, все это было или по крайней мере могло быть правдой.

Только отчего-то мне не хотелось говорить ей то, что она могла и сама услышать по любому из каналов нашего телевидения.

А сказать, что для того, чтобы быть русским художником, нужно, кроме всего прочего, простить Родине все то, что она сделала, – почему-то не моглось.

И не почему-то – тоже.

Я промолчал – оттоптался на самом себе, промаршировал по мыслям, не лязгая подковами в тишине.

Не знаю – как истолковала Элия Вита мое молчание, как не знаю того – как истолковал бы его я сам, но она задала мне еще один вопрос:

– Я приехала с Запада, а вы, россияне, не любите Запад.

Почему? – Она произносила слово «Запад» – так явно с большой буквы, что можно было подумать, что некий мифический Запад – какое-то единое существо с ногами и руками, а главное – с какой-то одной головой.

Хотя я понял, о чем говорит Элия.

Но в ответ я вновь промолчал, потому что понимал, что никакой Запад не нанес моей Родине столько вреда, сколько нанесла России ее собственная власть.

И никакая российская власть не принесла России столько пользы, сколько принес ей Запад.

У России нет врагов.

Кроме самой России.

И это – самая большая боль для всех, кто Россию любит.

И еще я понимал, что мы страна, еще не научившаяся любить и уважать себя, хотя уже нашедшая кого ей ненавидеть и кого винить в своих бедах – но и по этой теме я промолчал тоже.

– Скажи, Петр, а ты – патриот? – Элия произнесла свой вопрос без вызова, скорее с любопытством; и, перед тем как ответить ей, мне пришлось вспомнить разговор, который произошел у меня с одним советником депутата какого-то, наверное, такого же, как и его советник…

…Советник, явно привыкший к тому, что его почтительно слушают, а может, просто не обращающий внимания на то, что его не слушает никто и почти никогда, уверенно сказал мне:

– Вы – русский художник, а значит, вы – патриот.

А значит, вы должны быть с нами – патриотами!

Вообще-то, меня тошнит от патриотической болтовни, и я просто спросил:

– А почему вы думаете, что патриот обязательно должен быть патриотом?

По своей инициативе я патриотам никаких вопросов не задаю.

Хотя один весьма интересующий меня вопрос у меня к патриотам есть:

– Что же они все-таки больше любят: грязь на улицах наших городов или наглость коррумпированных чиновников?

И однажды даже задал это вопрос какому-то чиновнику – сделав это, разумеется, зря, потому что чиновник пустился в рассуждения об истории.

Наверное, он думал, что патриотом человека делает вчерашний, а не сегодняшний день…

Но главное, что мешает мне всерьез относиться к патриотам, это то, что я, даже прожив некороткую жизнь, не знаю – что все-таки или на самом деле важнее: любовь к Родине или любовь к истине…

…Я встречал людей, говорящих, что наша Родина, Россия – самая лучшая страна в мире.

И никогда не спорил с ними.

Не потому, что, по-моему, Россия страна неудавшаяся.

Надеюсь – только пока.

Просто мне кажется, что тому, кто говорит, что Россия лучшая в мире страна, просто все равно – какая она на самом деле.

Может, у таких людей просто нет Родины?..

…Я молчал, потому что не мог в двух словах объяснить своей гостье, что для меня патриотизм не в тех, кто восхищается тем, что на Родине что-то хорошо.

Для меня настоящий патриот тот, кто ненавидит то, что на Родине плохо…

– … Ты – молчишь.

Это – честно, – прошептала Элия Вига, видя мое молчание, и я, хотя и услышал ее шепот, опять промолчал.

Потому что не мог найти слова, которыми сумел бы объяснить своей гостье, что честность и правда – иногда очень разные вещи.

– Я сейчас живу с папой; и мой папа называет себя патриотом, – Элия говорила не оценочно, а рассказывающее; и я улыбнулся ей в ответ, уверенный в том, что мои слова не обидят ни ее саму, ни ее папу:

– Возможно, это неплохо, но – утомительно.

– Мне кажется, что моего папу любовь к Родине никогда не утомляла.

– Я говорю не о твоем папе, а – вообще.

– По-твоему, любить Родину – для человека утомительно вообще? – Элия явно не понимала, о чем я говорю, и мне пришлось пояснить свою мысль.

– А я и не говорил, что это утомительно для человека.

– А – для кого?

– Для Родины.

– Почему?

– Потому что Родине приходится терпеть целую ораву любителей.

– И что же, Петр, по-твоему, любители Родине не нужны?

– Мне кажется, что Родине куда нужнее профессионалы…

…По-моему, право любить Родину, как, кстати, и любить женщину, нужно заслужить.

Если Родину любят все подряд – это не Родина, а девка на площади рядом с рынком…

– …А мне казалось, что в России сейчас очень выгодно быть патриотом?

Все так и рвутся в патриоты.

– Нет, Элия.

Не все.

– Почему?

– Потому что если патриотом быть выгодно, значит, им называет себя тот, кто может Родину продать.

И тогда Элия Вита задала мне еще один вопрос, на который я не смог ответить вслух:

– Разве можно на что-нибудь променять любовь к Родине? – И мне пришлось промолчать ей в ответ.

Не мог же я ей сказать, что с удовольствием променял бы любовь к Родине на повод ее любить…

…А еще я не сказал Элии, что, по-моему, Родина и человек должны быть на равных.

И Родина получает право что-то требовать от меня только тогда, когда предоставляет мне право что-то требовать от нее…

…Родина, как и мать, у каждого человека одна, и потому – это явление безальтернативное.

Было бы пять родин: выбирай – какую любишь больше, а какую меньше? Которая из них – лучшая?

И патриот не тот, кто говорит о том, что его Родина лучшая, а тот, кто задумывается о том: счастлива его Родина или нет?..

…У меня уже был опыт подобных разговоров.

С представителем одной из партий при власти.

И я помнил, как разговаривал с человеком, всю свою додепутат-скую жизнь владевшим уникальной профессией – он занимался тем, чего нет: научным коммунизмом.

Разговор этот оказался таким же бессмысленным, как и всякий разговор с представителем этой партии – он не верил в то, что говорил мне, а я не верил, в то, что слышал от него.

Никчемность нашего разговора была изначальной – я не встречал ни одного депутата этой партии, который понимал, что ему говорят люди.

Больше того, я не встречал ни одного ихнего депутата, который понимал бы, что говорит людям он сам.

И в конце, когда у него не было никаких аргументов, он нечестно спросил меня:

– Если вам так не нравится здесь, то почему вы не уезжаете из России? – И тогда я ответил ему честно:

– Потому что если уедут все такие, как я, то в России останутся только такие, как вы.

Не говорить же мне ему было, что усилиями его партии Россия превращается в страну, в которой не то что – жить, из которой даже уезжать неинтересно…

– … Петр, вы же сами отгораживаете себя от остального мира.

Ведь вы хотите жить в стране, у которой только два союзника: армия и флот, – Элия повторила слова, сказанные давно и неправдиво, и мне пришлось засучив рукава выправлять всю историческую ситуацию скопом – и было хорошо, что править ситуацию с историей всегда проще, чем вымыть подъезд:

– Я хотел бы жить в стране, у которой были бы другие союзники.

– И – какие? – спросила она, и я ответил, перед тем как замолчать, готовясь уже к следующему ее вопросу:

– Совесть и здравый смысл…

…Сказав это, я замолчал.

Довольно часто случалось так, что – кто-то неправильно истолковывал мои слова.

Теперь я столкнулся с тем, что было неправильно истолковано мое молчание.

Видя, что я молчу, Элия проговорила:

– Вы, конечно, считаете себя самым великим народом. – И в ответ мне пришлось слицемерить – сделать вид, что все проходящее мимо меня проходит мимо.

А я просто сижу и пишу картины:

– Элия, я не могу говорить от имени всех людей всем людям, – соврал я, не зная, как сказать правду: как будто художник занимается чем-нибудь иным всю жизнь.

Хорошо еще, что моя гостья была совсем молодой и пока не понимала этого – а объясняют ли это на факультете истории искусств Московского государственного университета, я не знал.

И все-таки мне пришлось пояснить свою мысль, оправдав свою трусость:

– Понимаешь, народ, считающий себя великим, – это народ настолько глупый, что уверен в том, что учиться у других народов ему нечему.

Такой народ уверен в том, что может учить другие народы.

Я не знаю, как остальным россиянам, а мне есть чему учиться у других.

А о том, что, по-моему, называние себя великим – это признак вырождения народа, я говорить не стал.

Может, потому, что для самого меня – это вопрос спорный.

А может, потому, что – бесспорный.

В одном я уверен: россияне до тех пор не начнут становиться великим народом, а Россия великой страной, пока оба будут уверены в том, что они уже великие.

– Но ведь вы же считаете себя особенным, исключительным народом, отличающимся ото всех.

– Понимаешь, никто не станет спорить с тем, что каждый народ имеет свои отличия.

Но мне всегда казалось, что то, что объединяет людей, для художника куда важнее, чем то, что их отличает, – ответил я.

А про себя подумал: «Народ мы, конечно, исключительный. Нам бы еще нормальным стать…»

…С другой стороны, Россия давно уже страна расистская.

– Во всем евреи виноваты, – сказал мне однажды один мой нетоварищ. – Читал я тут одну газету…

– Я даже знаю, какую именно газету ты читал, – перебил я его.

– Ты что, тоже читаешь ее?

– Я ее даже в сортире не использую.

– Почему? – Ничего более глупого дурак спросить не мог. И мне не оставалось ничего, как дать ему умный ответ:

– Потому что не хочу пачкать этой газетой дерьмо из своей задницы…

– …То есть ты, Петр, не считаешь, что другие народы хуже вашего?

– Элия, тот, кто думает, что другие народы хуже его народа, в своем народе – не лучший…

– …А какая отличительная черта у вас, россиян? – спросила она, и я отметил, что молодая женщина все время говорила спокойно, не давая моим мыслям разбушеваться.

Позволяя мне отвечать ей так же – спокойно:

– За свою историю мы впитали в себя так много от других народов, что, пожалуй, нашей отличительной чертой является отсутствие всяких отличительных черт.

– Но у нас и у вас разный менталитет, – проговорила Элия тоном, явно выдававшим то, что в своих словах она не уверена; и я укрепил эту неуверенность своими словами:

– В СССР ничем не владеющий народ всегда проигрывал владеющей властью власти.

Мы, бывшие жители Советского Союза, так долго были вырваны из традиционного, естественного развития, что у нашего менталитета есть особенность.

И эта особенность заключается в том, что никакого менталитета у нас нет.

– Почему?

– Потому что несвобода не создает опыта, значит, ничему не учит.

– Но вы же говорите о нас, прибалтийцах, плохо, – Элия произнесла эти слова тихо, и я так же тихо ответил ей:

– Проще всего говорить плохо о своем народе, говоря плохо о чужом.

Поэтому я ни о каких народах не говорю плохо.

– Но ведь вы, русские, не любите нас, прибалтов.

– Не знаю, Элия, – сказал я, а потом прибавил:

– Но ты должна знать, что любят за любовь, а не за ненависть.

– Но у нас-то, прибалтийцев, есть повод вас не любить.

– Может быть, Элия, такой повод у вас есть.

Правда, я о нем не слышал.

– Вы нас оккупировали.

Прибалтийские республики вам еще счет за это предъявят, – Элия Вита говорила так тихо, что я не мог понять – говорит она серьезно или шутит.

И в ответ улыбнулся:

– А мы вам предъявим счет за латышских стрелков, – я произнес это сочетание слов, даже не помня – пишется оно в кавычках или без.

– А что – латышские стрелки?

– Они дважды спасли ленинское правительство, когда его попытались скинуть: шестого июля в восемнадцатом и после подписания Брестского мира, когда ленинское правительство бежало из Петербурга в Москву.

При этом латышскими стрелками в народе называли не только латышей, но всех прибалтийских головорезов, составлявших ленинскую охрану.

Кровавый Тоом, например, был эстонцем, – сказал я.

Удивительная вещь – история – рассказ о времени, которое прошло.

Сейчас, находясь в одной комнате с красивой женщиной, я говорил о кровавых страницах истории совершенно спокойно и даже не переставая улыбаться.

Хотя улыбался я грустновато.

А Элия Вита не хотела расставаться со своей правотой:

– Это были отщепенцы.

Мы их осудили.

– Это были ваши граждане, – тихо, но спокойно ответил я.

– Мы их осудили, – повторила Элия.

– Мы тоже осудили время, которое привело к оккупации чужих стран, – вступаясь за свою страну, я не в первый раз солгал, выдавая желаемое мной за действительное.

Прекрасно зная, что далеко не все мои современники осудили сталинизм.

– Но ваши страны захватывались советскими солдатами по приказу режима, а ваши граждане, ставшие латышскими стрелками, пришли к нам добровольно.

Им никто не приказывал идти в Россию.

Да их никто и не звал.

– И что же?

Мы должны сохранять ваши памятники советским солдатам? – Этот вопрос был задан Элией тоном, не оставлявшим сомнения в том, что ответ может быть только один; и в ответ я честно признался:

– Не знаю.

– Тогда почему же вы называете нас варварами за то, что эти памятники переносятся с центральных площадей? – Моя гостья продолжала задавать свои вопросы, но делала это уже как-то неагрессивно.

Словно ставя галочку в соответствующую графу таблицы: «ответ получен» – «ответ не получен».

А возможно, ее больше интересовали не вопросы, известные всем, а ответы, известные, как ей показалось, именно мне:

– Элия, варвары всегда разрушат чужое.

Ни один варвар не разрушил ничего своего.

– Так это ведь – ваши памятники, – девушка сделала ударение на слове «ваши», при этом – слегка подзапуталась в моих словах и, наверняка неумышленно, привела аргумент в пользу вандализма своих соплеменников.

И мне пришлось вносить ясность.

То есть исправлять ошибки дипломатов и делать то, что не сумело сделать российское Министерство иностранных дел.

Но, в отличие от дипломатов, за каждое свое слово я должен был нести ответственность:

– О том, что солдаты Красной армии пришли по приказу, а не по собственной воле, я уже сказал.

И повторять не стану.

Но дело в том, что сами советские солдаты шли воевать не с вами, прибалтийцами, а с фашизмом.

Все они, от солдата до генерала, рисковали жизнью, а некоторые, погибнув, так и остались лежать в вашей земле.

И если вы были на стороне Советского Союза и стран антигитлеровской коалиции, то памятники советским солдатам, погибшим на вашей территории, – это не только наши, но и ваши памятники, – я говорил тихо, совсем не напрягаясь, не пытаясь что-то доказать.

Но видел, что Элия Вита внимательно слушает каждое мое слово.

– И все равно – это была оккупация, – повторила она слова, слышанные ей не раз у себя дома; а я замолчал, собираясь с мыслями.

И не смог быстро подобрать слова о том, что, кроме всего прочего, та страшная, кровавая война была войной между двумя тиранами: фашистским и социалистическим.

А социализм – это всегда: декларируется одно, делается другое, а получается – третье…

…Ни судьбы, ни истории не бывает без изъянов…

…Однажды, а в жизни часто приходится заниматься всякими глупостями, мне пришлось поговорить с каким-то полулевым депутатом об этом, и он спросил:

– За что вы так не любите социализм? – И я вполне мог бы ответить просто:

– Социализм так долго заставлял любить его, что ничего, кроме ругани, у меня для социализма не осталось. – Но глаза депутата светились таким неподдельным любопытством, что мне пришлось ответить сложно:

– За то, что социализм – это система, при которой на любой должности – от генсека до бригадира водопроводчиков – чем мельче человек, тем лучше для всех.

– Почему? – не унимался полулевый.

– Потому что чем человек при социализме мельче, тем меньшая он сволочь.

– Да – почему же?

– Потому что тем меньше он принуждает других людей отстаивать не свое.

Депутат ничего не понял из того, что я сказал.

И в этом не было ничего удивительного – в России вообще трудно встретить депутата, способного что-нибудь понять.

Но решил продемонстрировать мне свой главный аргумент:

– Многие наши современники считают, что нужно вернуться в социализм.

А это – уже объективная историческая причина. – Это был человек, думающий, что для того, чтобы управлять страной, нужно управлять массами людей. И не понимавший того, что, чтобы управлять страной, нужно понимать конкретных людей.

Так что в ответ я просто пожал плечами:

– Для исторического обращения вспять объективных причин не бывает.

– И чего же вы хотите?

Чего мы, коммунисты, вам не дали? – продолжал вопросить меня депутат, и я грустно улыбнулся:

– Вы, именно вы, коммунисты, сделали для нас желанным все, что вы запрещали.

А так как вы запрещали практически все, кроме права восхищаться вами – желанным для нас стало все, кроме вас.

Левый депутат, разговаривая со мной о достоинствах социализма, делал одну ошибку – он разговаривал со мной, как с самим собой.

То есть как с дураком.

Дураки – опора социализма.

А потом депутат заставил меня расхохотаться.

В этом не было ничего удивительного – я почти всегда смеюсь, когда слышу, что говорят депутаты.

Исключения составляют те случаи, когда слушая депутатов, я плачу.

А расхохотался я потому, что, почему-то сказав: «Мы должны быть нормальными», – получил гордый депутатский ответ.

Депутат дал ответ гордо, потому что не понимал, что его ответ граничит с идиотизмом.

Причем занимает на границе место не до, а за пунктирной чертой:

– Мы не нормальные.

Мы – русские…

…Мое молчание Элия Вита, кажется, вновь поняла неверно и тихо проговорила:

– Хотя бы извинились за оккупацию.

Трудно, что ли, вашему президенту сказать: «Простите». – И это показалось мне атакой с другой позиции.

И мне вновь пришлось держать оборону за всю страну:

– Элия, если позволишь, я сделаю небольшое отступление.

Ватикан извинился перед христианами за инквизицию.

– Да. Но при чем здесь это? – перебила она меня на мгновение, но я не поддался ее перебивке:

– При том, что сегодняшний папский престол – прямой наследник папства в истории.

– Ну и что? – Элия явно не понимала направления моей мысли.

– А то, что нынешняя Россия – не продолжение Советского Союза.

И мы, и вы – совсем иные, новые страны.

Те времена, когда совершались эти преступления, – это не наша нынешняя вина.