Текст книги "Модель"

Автор книги: Николай Удальцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Детей нужно учить не тому, что нужно детям, а тому, что нужно взрослым.

– А вы сами-то хорошо знаете, ну, скажем, историю?

Помните, например, что крепостное право окончательно отменено в России в тысяча восемьсот шестьдесят первом году? – Девочка решила поехидничать, но я ответил, хотя и улыбаясь, совершенно серьезно.

Хотя и не зная – поймет ли меня девочка:

– Историю я знаю достаточно хорошо, для того чтобы понимать, что крепостное право в России окончательно отменено в тысяча девятьсот девяносто первом году…

– …Ну, а зачем мне нужна, скажем, высшая математика? – После небольшого молчания Злата изобразила на своем лице такое глубокое раздумье, что было совершенно очевидно – высшая математика не нужна людям ни за чем.

И, наверное, мне нечего было бы ей возразить, если бы я не знал точно:

– Затем, например, что всю жизнь ты будешь дифференцировать и интегрировать.

– Это, например, когда? – Серьезность с ее лица сошла, поменявшись местами с удивлением.

– Например, когда готовишь салат, ты вначале дифференцируешь, а потом – интегрируешь, – просто сказал я.

– А еще – когда? – Салат явно не исчерпывал всего ее представления о жизни.

И тогда я сформулировал свою мысль еще проще:

– Когда ругаешь, а потом – любишь.

– Да?! – Мне показалось, что задавая вопрос этим словом всего из двух букв и по крайней мере из двух миллионов смыслов, она хотела поставить на свое место не только меня, но и себя:

– Только что-то реальности с мечтами не пересекаются.

Как вы думаете – почему?

– Потому, Злата, что они и не должны пересекаться.

– Почему это?

– Потому что реальность не пересекает мечту, а начинается с нее.

– И в этой вашей реальности, по-вашему, мужчина и женщина должны быть друзьями? – прищурив глазки, спросила Злата.

– Возможно, – не вполне уверенно ответил я.

– А по-моему, дружба между мужчиной и женщиной – это просто нахальство…

…И вот тут меня приостановила одна мысль.

Мысли, вообще, зачастую приходят в мою голову со значительным опозданием.

Хотя, как правило, все-таки добираются до места назначения.

Как скорый поезд Астана – Москва.

Дело было в том, что обнаженная девушка продолжала стоять напротив меня; и наши взгляды не только встретились, но и поздоровались.

Не знаю, правда ли, что подушки часто проявляли к ней лояльность, но иногда на язык она казалась просто сексуальной Джомолунгмой:

– Вы всегда ведете такой праведный образ жизни?

– Ага, – невпопад соврал я. И до меня донесся ход ее мыслей:

– Ох, не близко мне это… Ох, не близко.

Разговаривая со мной, Злата умудрялась одновременно и произносить слова, и прогуливаться по мастерской, поигрывая плечами, грудью и талией.

Возле зеркала она остановилась, осмотрелась на фоне своего отражения и стриптизерски повела бедрами; и тут свела свои глаза с моим взглядом, наблюдавшим за ней:

– Я, по-вашему, глупая и неприлично веду себя? – прошептала она в наступившей тишине; и после ее слов я почувствовал сухость во рту:

– Ты умная, раз понимаешь, что бывают ситуации, в которых прилично вести себя неприлично.

И выходило так, что на расстоянии вытянутой руки передо мной, приподнимаясь на носочки и покачивая бедрами, стояла обнаженная красавица, смотревшая мне в глаза:

– Так и будете глазеть? – тихо проговорила она, прочитав мой взгляд; и я не знал – какой мой ответ на этот ее вопрос может стать правильным.

А ее вопросы продолжались:

– Совесть у вас есть?

Может, все-таки что-нибудь сделаете?..

…Наверное, совесть у меня есть – неловко ничего не делать в то время, когда многие уже давно собрались что-нибудь сделать непременно.

Правда, однажды одна моя знакомая, эксперт по психотерапии, спросила меня:

– Что ты собираешься делать? – И я ответил ей честно:

– Ничего.

– Это хорошо.

– Почему?

– Потому что многие только и делают, что собираются…

…В тот момент я еще не знал, что через несколько минут перейду к делу, которое ни один нормальный мужчина не согласится отложить на завтра.

Хотя уже догадывался об этом…

– …Ладно, – Злата провела язычком по губам, словно раздумывая, что бы еще сказать. – С вашим умом – я скоро трусики надену.

Потом она взяла в руки свой мобильник, оставленный ею на столике у кровати, и отвернулась от меня, заманипулировав крохотным телефончиком.

И тут же, на моей «Нокии» высветилась СМС.

Тогда я взял свой телефон и вскрыл пришедшее сообщение.

В принципе, я мог бы не читая догадаться о том, какие слова прислано мне Златой.

Дело было только в их количестве.

СМС состояло из одного единственного слова: «Трус».

С большой буквы и без всяких кавычек.

И хотя каторжно быть умным ежедневно, я понял все.

Злата вновь повернулась ко мне лицом, демонстрируя и тело, и душу; и я в очередной раз почувствовал то, как сложно иметь дело с женщиной целиком.

Тогда я встал, подошел к ней и положил руку на ее обнаженную грудь.

И увидел, как заморгали ее глазки.

Не думаю, что молодой девчонке действительно так уж хотелось вступить в интимные взаимоотношения и взаимопонимания с немолодым художником.

Тем более вряд ли она собиралась поработать строчкой в моей биографии.

Скорее, ей просто было интересно то, как это могло бы произойти.

И теперь девушка оказалась в том же положении, что и российское правительство – перед выбором: поступить так, как декларируешь, или – так, как на самом деле хочется.

– Полундра, – тихо проговорила она, почти не разжимая губ и не глядя на меня, но и не пытаясь распутать мои объятия.

– Что такое, по-твоему, полундра? – так же тихо спросил девушку я, не убирая руки с ее груди.

– Полундра – это атас! – только по-морскому.

– А я думал, что полундра – это приказ приступить к активным действиям.

После этого мы оба замолчали; и следующими словами, сказанными Златой, были:

– Петр Александрович… – И вновь:

– Петр Александрович… – И потом:

– Петр… – и потом:

– Петя…

…Это были мгновения, которые хотелось остановить.

Такие мгновения не утомляют чувства…

…И уже совсем потом, когда замершее на время время вновь застучало стрелками по циферблату, Злата выдохнула:

– Настоящая полундра – это атас – после активных действий…

– …Хорошо, что я поверила тебе и не ошиблась, – прошептала девушка.

– Я тоже поверил тебе и не ошибся тоже. – И эти мои слова не были попыткой оправдаться. Просто это было первым, что пришло мне в голову в такой момент, в который в голову ничего не приходит, кроме восклицательных знаков, набранных самым крупным шрифтом.

– А ты часто ошибался в людях? – Мы со Златой смотрели глаза в глаза, и мне ничего не оставалось, как сказать то, что было на самом деле:

– Я столько раз ошибался в людях, сколько раз люди во мне не ошибались.

– Пусть так и будет…

– …Вообще-то, когда ты решил наброситься на меня – ты неправильно меня понял, – попыталась в последний раз схитрить Злата, но тут же исправилась:

– И правильно сделал. – И в ответ я выправил ситуацию на свой лад:

– Я часто что-то неправильно понимаю.

Но зато – я иногда что-то не понимаю правильно…

…Кто-то считает, что за каждым отдыхом должен последовать труд; кто-то – что за каждым трудом – отдых.

Когда мы со Златой пили чай, она вначале положила свою руку, слегка согнутую в локотке, мне на плечо, а потом положила голову на свою руку.

И это прикосновение очаровательной молодой женщины оказалось не только самым сильным вдохновляющим фактором для меня, но и неожиданно заставило подумать.

И ход моих мыслей угодил в регион, бывший неисповедимым для меня самого:

– Милая… Понимаю, что об этом не принято спрашивать, но я уже такой древний, что мне можно задавать молодым женщинам любые вопросы…

Девочка, а сколько тебе лет? – И Злата, продолжая гладить своими пальчиками мое плечо, улыбнулась мне в ответ:

– Дорогой, более подходящего момента для того, чтобы вспомнить о своих моральных принципах, ты, конечно, найти не мог.

Не волнуйся.

Я – совершеннолетняя. – И в ответ на эти ее слова мне не удалось скрыть от девушки свой вздох опоздавшего к месту событий облегчения.

И этот вздох вызвал ее улыбку:

– Н-да… А я думала, что в твоем возрасте уже не занимаются любовью, а только философствуют, – Эти слова были сказаны девушкой таким улыбающимся тоном, что я улыбнулся в ответ:

– В моем возрасте уже понимают, что любовь это тоже – философия.

И под ее взглядом мне в голову не пришло ничего лучшего, чем попытка то ли оправдать, то ли защитить свой возраст:

– Злата, старость – это довольно неудачная шутка природы.

И я понимаю, что тебе было бы куда интересней общаться со своим ровесником, но скажи – мне удалось сделать тебе приятное?

– Не переживай, милый.

Все нормально.

Ты оказался очень опытным мужчиной…

От этих сказанных Златой слов моя мужская гордость набухла, как бурдюк, наполненный вином.

– Милая, мы будем работать несколько дней.

Я могу рассчитывать на то, что ты и дальше будешь дарить мне эту радость? – Будучи старым, напыщенным дураком, я, конечно, надеялся на ее положительный ответ, забыв о том, что бурдюки легко прокалываются тонкими шпильками.

Еще бы!

Мне только что удалось соблазнить юную красавицу!

Но милая девочка очень быстро поставила мое самомнение на место.

Хотя, честно говоря, я ждал, что рано или поздно она все равно переиграет меня.

И дождался.

– Ну, – размышленчески проговорила Злата, поводя при этом обнаженными плечами, – можешь иногда приглашать меня в ресторан.

Все будут видеть – какая рядом с тобой красивая женщина.

А красивая женщина под руку с мужчиной – иногда престижней, чем орден на его груди.

Кстати, если бы встретившие нас твои друзья спросили бы тебя: «Твоя жена?» – ты говорил бы: «Да»?

– Я говорил бы: «Лучше…»

– …Ну а?.. – я попробовал довести свой вопрос до ответа.

– Все остальное? – Злата смешинкой посмотрела на меня:

– Зачем?

– ? – Я не сумел найти подходящий слов для своего вопроса.

Вместо слов у меня получился изумленный взгляд; и, посмотрев в мои глаза, Злата без труда, хотя и с улыбкой сформулировала свой ответ:

– Интересно, зачем мне нужен мужчина, которого мне каждый раз придется силой затаскивать в постель?..

«… Разве это ты «затащила» меня в постель?» – занедоумевал я.

Слава богу, молча.

Потому что в ответ получил ее такое же молчаливое недоумение: «Конечно. И чтобы сделать это, мне пришлось битый час нести всякую чушь от колбасы до революции…»

– …Девочка, – едва не спросил ее я, – Ты не хотела бы оставаться у меня после наших сеансов на ночь?

И правильно сделал, что не спросил.

Потому что уже представлял, что ответила бы мне моя Злата:

– Только если пойдет навесьденьтельный дождь…

…Я не мог не написать с этой девушки картину под названием «Страсть».

Больше того, я вполне мог бы в нее влюбиться.

Будь я помоложе.

Лет на четыреста…

Элия Вита

(история «Верности»)

…Адекватность миру это – когда знаешь, зачем спешишь…

…Опирающиеся на веру всегда глупее тех, кто опирается на понимание…

…В работе у меня был застой пополам с кризисом.

А настоящий кризис – это неверие в то, что что-то можно изменить.

И так уж вышло, что недели две подряд в моей жизни были одни понедельники; но как только в какой-то из четвергов наступила суббота, мне показалось, что лучшее, что я мог бы сделать – это встретиться с друзьями.

Вася Никитин был где-то то ли в Испании, то ли в Индии, Андрей Каверин – где-то на Полярном Урале, где ловил рыбу и катался на лыжах. Так что нам с Гришей Керчиным и Ваней Головатовым ничего другого не оставалось, как устроить междусобойчик в кафе Центрального дома художников в усеченном виде.

Но уж если что-то не складывается с самого начала, то и продолжение может выйти не таким, как ждешь.

Вначале Гриша опоздал, потом Иван задержался.

Или – наоборот.

А в конце концов не пришел я.

И конец сегодняшнего дня привел меня к совсем иным началам.

Впрочем, знай люди, каким будет результат, они и начала выбирали бы не по своему усмотрению, а по венцу всякого дела…

…Выпив две чашки кофе с бутербродами с какой-то краснобрюхой рыбой, пожертвовавшей часть себя для моего ланча, я, дожидаясь друзей, а значит, попросту от нечего делать, решил прогуляться по залам.

Выставки в Доме художника идут постоянно, и иногда, на мой взгляд, там увлекательно смотреть многое; иногда – кое-что.

Но что-то интересное в залах ЦДХ, по-моему, можно увидеть всегда.

Хотя самым интересным в залах, как и во всей остальной жизни, может оказаться совсем не то, что ожидается.

На первых двух этажах висели картины, которые не показались мне интересными: реализм – прибежище тех, кто строит свою жизнь по лекалам позапрошлого века. И никто из людей, стоявших пред этими картинами, не привлек моего внимания – мне неинтересны люди, которым интересно неинтересное мне.

На третьем этаже, там, где большие залы перемежаются с закутками, было пустовато даже для четверга; и это вполне могло бы навести меня на мысли о том, что – то дело, которым занимаюсь я – занимает совсем немногих.

Впрочем, и слава богу, до мыслей дело не дошло – вообще, когда дело доходит до мыслей, ситуация начинает вызывать у меня некоторое подозрение в том, что я что-то перепутал.

По жизни я куда ближе к тем, у кого мысли доводят до дела, а не наоборот…

…Возле одной из картин, показавшейся мне интересной, стояла девушка…

…Одно время я был дружен с женщиной наполовину – полькой; и однажды, когда к ней приехали родственники из-под Варшавы, оказался свидетелем сцены, показавшейся мне занятной.

Моя знакомая, собираясь пойти погулять с мелкой племяшкой, надела новое платье, и малая, внимательно посмотрев на нее, пососала палец и высказалась откровенно:

– Тетю, очень красиво.

Но все равно видно, что ты русская.

Есть в каждом из нас то, что кто-то называет самобытностью, а кто-то – совковостью.

Впрочем, те, то часто бывает за пределами Родины, говорят, что различимы не только мы – опытный человек без труда отличит, скажем, немца от англичанина…

…В девушке, стоявшей у одной из картин, висевшей на стене зала на третьем этаже, было что-то неуловимо-заграничное.

Хотя, если бы мне предложили бы определить – в чем именно заключалась ее заграничность, я вряд ли смог сказать что-нибудь вразумительное.

Как и вся моя страна совершившая эволюцию от подобострастия перед всем иностранным – от американской жвачки, через польские сапоги до иномарок – к брюзжанию: «Понаехали тут…»

При этом мне почему-то стало очевидно, что по-русски она говорит.

Но здесь все было более или менее понятно – с таким вниманием рассматривать картину российского художника могла только русскоязычная женщина.

Люди смотрят на картины своих соплеменников как на вариацию портрета своей жизни, а на картины художников иных стран, как на элемент экзотики.

А еще, глядя на девушку со спины, я увидел, несмотря на то, что она была одета в джинсы, что ноги у нее красивые.

Джинсы ведь только делают вид, что они что-то прячут, а на самом деле – они ничего не скрывают.

Особенно – от художника.

Девушка стояла ко мне спиной, и я не мог видеть ее лица, только светло-каштановые волосы; но мне захотелось, чтобы она оказалась красивой.

И когда я, подойдя и встав с ней рядом, взглянул на ее профиль и увидел, что она действительно красива, мне это стало приятно.

Приятно, когда что-то оказывается именно таким, каким ждешь.

Когда ждешь хорошего…

…Впрочем, удивляет не то, что люди ищут золото. Удивляет то, что иногда золото ищет людей.

И большой вопрос в том, какое из этих двух золот – нашедшее людей или найденное им – интересует человечество больше?..

…К своим предпреклонным годам я не только не научился знакомиться с женщинами на улице, а выставочный зал в Центральном доме художника при определенных обстоятельствах вполне может подходить и под это определение – но даже не выяснил того, где этому можно научиться.

И то, что девушка сама проявила инициативу и первой задала мне вопрос, решило все проблемы.

Потому что, если бы она не задала вопрос первой, этой истории вообще могло не случиться.

И не только не была бы написана еще одна картина, но и мои взгляды на жизнь оказались бы не переформулированными.

Хотя бы – отчасти.

Вот так бывает – соберешься побалбеситься с друзьями, а на дороге – пренепременность, заставляющая взяться за работу…

…Командир разведгруппы выбирает себе помощников, тренер – свою команду, и даже бригадир водопроводчиков подбирает свою бригаду.

Потому что каждый из них – знает, что ему предстоит сделать.

Художник никогда не знает наперед тех, кто пойдет с ним…

– …Вы – москвич? – спросила девушка, оглянувшись в мою сторону и пропрожектировав меня своими карими глазами.

Глазами, которые своей глубинной могли бы стать вдохновляющим фактором не только для художника, но и для поэта.

– Сейчас я живу в Подмосковье, – то ли проговорил, то ли пролепетал я, продолжая смотреть в ее глаза.

Чувствуя, что наши взгляды поздоровались.

– А я только время от времени приезжаю в Москву учиться, – сказала девушка.

– И откуда в столицу нашей Родины приезжают такие красавицы? – ничего более банального я сказать не мог.

Даже стало слегка неловко за такой тривиальный комплимент. И слава богу, что девушка не обратила внимания на мои слова и просто улыбнулась:

– Это – ваша Родина.

А я – осколок империи.

– В каком смысле? – не понял я и тем самым продемонстрировал, что очень многое в этой жизни – слишком сложно для моего понимания.

А остальное – просто непонятно.

Я приехала из… – она назвала одну из прибалтийских республик; и мне пришлось помножить приблизительное знание европейской географии на полный демографический профанизм самой простой формой согласия:

– Ага. – Что я еще мог сказать в ответ на информацию, не требующую никаких комментариев.

– А вы хотели бы жить в империи? – Девушка задала этот вопрос так, что мне стало понятно, что этот вопрос промежуточный.

Но для того, чтобы последовали другие ее вопросы, мне пришлось задуматься.

И слава богу, что на мгновение:

– Нет.

– Почему?

– Потому что я хотел бы жить в республике.

– Почему?

– Потому что жители империи – подданные, а жители республики – граждане.

Я хотел бы быть гражданином, а не подданным.

Мне показалось, что сказанного мной было достаточно, хотя я мог бы добавить, что при империи система формирует человека для системы, а при республике – человек формирует систему для людей…

…Кажется, экзамен на знакомство я сдал, потому что она не замолчала, а спросила:

– Вы – художник?

– Как вы догадались? – ответил я вопросом на ее слова с явным знаком вопроса на конце фразы.

В то время я еще не подозревал, что количество вопросительных знаков в ее вопросах будет постоянно увеличиваться, а мне придется искать ответы на ее вопросы.

И вопросы эти иногда будут такими, что мне не останется ничего, кроме как изобретать новый орфографический знак.

Знак ответа.

А девушка продолжала улыбаться:

– На каменщика вы не похожи.

– А разве бывают люди, похожие на каменщиков?

– Бывают.

– И как же они выглядят? – спросил я девушку о неочевидном для меня.

И получил самый очевидный ответ:

– Как каменщики.

В этот момент колокол церкви Иоанна Воина, находившейся недалеко от Дома художников, пропел свою песню, и его голос достиг третьего этажа.

И красивая женщина, стоявшая рядом со мной, тихо проговаривала:

– Сколько в Москве церквей…

Восстанавливаете…

Развиваетесь…

Я повел себя еще тише – ничего не ответил красивой женщине: «В наше время, в двадцать первом веке, одни считают, что нужно строить храмы, другие считают, что нужно строить дороги.

Каждый полагая то – то, то другое – развитием».

Я промолчал не потому, что не знал этого.

А потому, что не знал – кто прав?

И не только в двадцать первом веке…

…Мы помолчали; и я подумал о том, что я, как художник создающий образы, сам являюсь образом для кого-то.

Но наше молчание было недлинным, потому что девушка спросила, указывая пальчиками ладошки на картину, возле которой мы стояли:

– Вам нравится эта картина? – Неожиданно для себя оказался готов к ответу, потому что успел рассмотреть то, что привлекло внимание девушки.

Это произошло неумышленно и не оттого, что меня изначально заинтересовала картина.

Изначально меня заинтересовала девушка.

Хотя я и не предполагал, что она очень скоро может повести меня по дороге, на которой у меня не будет обратного пути.

– Да, – ответил я.

На картине был изображен угол дома, занесенного снегом, в вечернем освещении.

– Почему?

– Потому что эта картина позволяет что-то додумать.

– Что додумать?

– Додумать, например, то, что может находиться за углом этого дома.

И что произойдет в этом месте, когда наступит утро.

Я подумала о том же самом, – тихо сказала девушка и тут же, в одну строчку, спросила:

– А какие картины пишете вы?

– Что значит – какие картины? – улыбнулся я.

Мне всегда казалось, что описать картину – это все равно что пересказать спектакль.

И как в спектакле, кроме текста, есть главное – режиссура и исполнители: соавторы действа, так и в картине – есть некий стиль автора, который делает или не делает картину произведением искусства.

– Дело в том, что я учусь в МГУ на факультете истории искусств, – девушка разговаривала со мной, спокойно глядя мне в глаза. Но в ее интонациях было что-то не студенческое.

Так говорят не ученики, а научные работники, обладающие определенной практикой:

– И мне важно понять не только то, что вы изображаете, но и то, что вы исследуете. – Мне пришлось отвечать так же серьезно:

– Я исследую не ту жизнь, которая есть.

Та жизнь, которая есть, нуждается не в моих исследованиях.

Я исследую ту жизнь, какой она еще только может стать.

– Культура помогает людям понять эпоху, – проговорила она, и мне ничего не оставалось, как, соглашаясь с ней, добавить:

– Культура помогает эпохе понять людей.

– И вас всегда понимают ваши зрители?

– Не всегда.

– Вы от этого не страдаете?

– Нет.

– Почему?

– Потому что не только люди предъявляют определенные требования к живописи, но и живопись – предъявляет определенные требования к людям.

И я, как автор, не могу требовать от всех остальных людей того, что я требую от себя.

– Вы думаете – это происходит только с живописью?

– Нет, не только.

– А с чем еще, например?

– Например – с воспитанием детей.

– Вы думаете, что людям так уж необходимо думать о будущем для того, чтобы быть умными?

– Я думаю, что умным людям необходимо больше необходимого…

– …А вы разве не считаете всех людей равными? – спросила она в первом предложении.

А во втором прозвучало утверждение:

– Ведь перед всеми людьми одинаковые дороги.

Вот так бывает, разговаривая с красивой девушкой, напрягаешься, думаешь, что ответить на ее вопрос, но совсем не жалеешь о том, что судьба свела тебя не с дурочкой, которой можно отвечать что угодно.

– Перед всеми людьми одинаковые дороги, – повторил я слова девушки.

– Да, – ответила она, не обратив внимания на сомнения, прозвучавшие в моем повторении, а потом приложила мир окончательно:

– И на этом строится весь современный мир, – Вряд ли весь мир она знала, для того чтобы выносить миру такой удручающий приговор.

Но говорить ей о том, что перед людьми стоят разные дороги, а главное – перед каждым человеком – своя дорога, я не стал.

Тем более что знал – все дороги – чужие.

Потому что человек только думает, что выбирает дорогу.

На самом деле – дороги выбирают людей.

Вместо этого мне просто пришлось вздохнуть:

– Во Франции, например, дорогами равенства называются дороги на кладбище…

– По-вашему, у вас в стране есть свобода? – Вопрос, заданный мне, был произнесен негромким голосом. И это давало мне возможность не отвечать на него.

Во всяком случае, не говорить, что свобода у нас опять не такая, как у всех.

Свобода у нас опять – самодельная…

– … А я думаю, что художники – демократы, – проговорила моя новая почти незнакомая, и я включился в разговор с ней, даже не подумав о том, что третий этаж Дома художников и красивая женщина – это не самая удобная декорация для разговора о политике.

Но я включился в этот разговор – возможно, именно из-за того, что красивая женщина была такой красивой.

Уж во всяком случае не из-за того же, что третий этаж был таким третьим.

– Да, – улыбнулся я, а затем добавил небольшой комментарий, основанный на моем собственном опыте общения с некоторыми художниками:

– Особенно – придворные.

– А вы – демократ? – спрашивая, девушка слегка наклонила голову, и ее волосы спустились ей на плечо, оттеняя ее лицо.

Лицо, на которое хотелось смотреть без всяких вопросов, но с ответами.

Хотя отвечать мне приходилось не ее лицу, а ее вопросу:

– Я такой демократ, что даже Царство небесное считаю республикой, – я продолжал улыбаться уже не вновь, а бессчетно.

– А почему вы – демократ? – молодая красивая женщина спрашивала меня серьезно, и я стал говорить с ней серьезно – так, как нужно говорить с молодой красивой женщиной:

– Потому что демократия – это единственное противоядие от ошибок одного, пусть даже очень умного человека.

– И – все?

– Нет, не все.

Я демократ – потому что только демократия предоставляет народу власть, не ограничивающую народ собой – властью.

Правда, демократия предоставляет народу власть, ограничивающую народ самим народом.

Но – выше головы прыгнуть нельзя.

Ни человеку, ни народу.

– Да, – согласилась она перед тем, как задуматься вслух:

– Если эта голова – своя.

Впрочем, женщина, стоявшая рядом со мной, задумалась лишь на мгновение:

– Вы – хороший народ?

– Да, – ответил я, и не прибавил: «Только не стоит забывать, что все хорошее – плохо по-своему».

– И вы состоите в какой-нибудь демократической партии?

– Я демократ, хотя по судьбе – беспартиец.

– Почему? – спросила она; и в ответ мне пришлось импровизировать:

– Дело в том, что люди, объединяющиеся в партию, хотя бы приблизительно представляют то, зачем они собираются вместе в данную эпоху. Но, как правило, понятия не имеют о том, что они сами собираются делать в этот момент.

Я же, наоборот, почти никогда не знаю, что планируют делать люди, но знаю, что каждый раз собираюсь делать сам, – Такой монолог исчерпал меня полностью; и если бы девушка не задала бы очередной вопрос, в зале на третьем этаже Центрального дома художников возникла бы пустота.

Но она задала его; и пустоте оказалось негде приютиться:

– Вы правда не всегда понимаете, что делают люди? – спросила она, явно делая ударение на словах «не всегда».

– Правда, – сказал я; и в моих словах было лицемерия не больше, чем в любых словах о правде.

Не признаваться же мне было в том, что я такой старый, что иногда делаю ошибки, устаревшие еще в прошлом тысячелетии – думаю, что то, что делают люди – хоть иногда можно понять.

– А вы уверены в том, что все ваши… – очевидно, собираясь произнести слово «люди» и понимая, что это не вполне подходящее слово, она сказала: – … граждане доросли до демократии?

– Если мы не доросли до демократии, значит, мы не доросли до своего времени.

– Почему?

– Потому что в наше время только демократия создает страну, которая нужна людям. Все остальные системы создают страны, которые нужны власти.

– Далеко не все в вашей стране думают так.

И не всегда ваша страна поступает так, как вы говорите.

– Когда я вижу, что моя страна поступает лучше, чем я – я подстраиваюсь под страну.

А когда страна поступает хуже, чем я от нее жду, додумайте сами, что происходит.

– А вы не боитесь, что вас посчитают нескромным? – задав этот вопрос, девушка контрольно улыбнулась, ожидая, что я смогу сказать в защиту своей скромности.

И я защитился самым простым способом:

– Я больше боюсь оказаться хуже, чем судьба, которая мне досталась.

– Вы критикуете и свою страну, и свою эпоху?

– Значит, я одинаково небезразличен и к первой, и ко второй…

– А вам не кажется, что такие взгляды вносят раскол в единство вашей страны? – Она ждала ответа на свой вопрос; и мне пришлось неответить, потому что ответ был слишком очевиден для меня и неочевиден для очень многих. А значит, я не мог рассчитывать на взаимопонимание: «Какое, к черту, единство, если половина страны за Сталина, а вторая половина стыдится того, что среди ее соплеменников есть первая половина».

– Вы уверены в том, что знаете о своей стране правду, а не выдумку? – она вновь задала мне вопрос, на который я неответил вновь.

Дело в том, что ложь о моей Родине была мне неприятна, как и всякая ложь.

Но правда о моей Родине была мне еще неприятней…

– … Похоже, вы оппозиционер и интеллигент… – сделала моя все более новая знакомая свой вывод из моего молчания.

– Да, – ответил я, хотя мне было не вполне понятно: как можно быть похожим на оппозиционера и тем более – быть похожим на интеллигента.

– А вы не боитесь?

– Нет.

– Почему?

– Потому что предполагаю у власти зачатки мозгов – если она уничтожит интеллигентных оппозиционеров, то останутся только неинтеллигентные оппозиционеры.

– Какие-какие? – уточнила она свой вопрос, и я уточнил свой ответ:

– Оппозиционеры с вилами…

…О том, что власть вообще не думает о том, что я есть, – мне говорить не хотелось.

Да это и не имело смысла.

Просто я это знал – если в двадцать первом веке людям самим не позволяют выбирать даже такую мелочь, как губернатор, значит, для власти люди не существуют.

Впрочем, и такая власть существует для себя, а не для двадцать первого века…

– …Может, вы еще и либерал? – Девушке явно хотелось знать обо мне больше, чем я сам знал о себе.

– Да, – сказал я.

– А это – почему? – Вопрос, заданный мне на третьем этаже Дома художников, был очень сложен, потому что на него было много очень сложных ответов.

И только один очень простой ответ:

– Потому что я – нормальный человек.

– Либерально – означает человечно, – мог бы добавить я, но это добавление показалось мне настолько очевидным, что было даже лишним.

Разговаривая с девушкой, я, сосредотачиваясь на ее вопросах и своих ответах, незаметно для себя отключился от всего происходящего вокруг.

Словно в зале не было ни людей, ни картин.

Кроме человека, стоявшего рядом со мной.

И это тоже была картина.

– Нормальный человек… Интеллигент…

Но ведь интеллигенция всегда в меньшинстве? – Это был ее то ли вопрос, то ли просто размышление; и я, не поняв, что это было, – ответил не размышлением, а ответом:

– Все лучшее на свете создано меньшинством.

Большинство просто пользуется тем, что меньшинством создано.

– А зачем вообще нужна интеллигенция? – молодая женщина продолжала размышлять вслух; и мне ничего не оставалось, как ответить ей тем же:

– Интеллигенция ограничивает возможности страны стать подлой.

– А культура?

Мне казалось, что подлость ограничивает не политика, а культура.

Конечно – если культура настоящая.

– Настоящая культура отучивает от подлости людей, населяющих страну…

– … Вы женаты? – довольно неожиданно спросила она, переведя стрелки нашего разговора на иные пути дальнего следования.