Текст книги "Клинки максаров (Сборник)"

Автор книги: Николай Чадович

Соавторы: Юрий Брайдер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Листва вокруг затрепетала и посыпалась, словно на нее действительно обрушилась буря. Воздух как бы помутнел и сгустился – вихрь принес с собой холод и темноту. Со свистом раздвинулись ветви – и Феникс оказался прямо передо мной.

Он хорошо подготовился к этой встрече и сейчас в упор смотрел на меня огромными, кровянистыми, совсем не птичьими, очень печальными глазами. Вид Феникс имел древний, но отнюдь не дряхлый. В то же время ясно ощущалось, что он бесконечно утомлен жизнью, долгим, скучным и бессмысленным прозябанием в этом чужом и немилом ему мире. Он был брат мне – такой же неприкаянный странник, случайный гость, так и не свыкшийся с законами чужбины… И вот именно от него я должен был сейчас принять смерть.

Во взгляде Феникса не было ненависти. Он просто знал обо мне нечто такое, чего не знал и я сам. Мое присутствий здесь могло сломать какой-то хрупкий баланс, нарушить неустойчивое равновесие, послужить тем безобидным с виду камешком, который инициирует лавину, несущую беду, печаль и разрушение всему живому. Феникс видел будущее, и это будущее было страшным. Он пытался изменить его, хотя и понимал, что такое вряд ли возможно. Моя душа была перед ним, как на ладони. Он не желал мне зла, он признавал меня равным себе, он хотел, чтобы я сам понял все и сам сделал этот последний шаг… Жгучий, мучительный восторг овладел мной – краткий, сладостный экстаз, который испытывают только эпилептики за секунду до начала припадка, за миг до мрака, распада, бездны…

Зажмурившись и застонав, я шагнул навстречу смерти…

Крики и толчки привели меня в чувство. Шатун и Головастик держали меня за руки, а поперек груди обнимал Яган. Феникс пребывал в той же позе, так же устало помаргивали его мудрые, безжалостные, почти мертвые глаза, но между ними кто-то стоял. Голова моя, как ни странно, была удивительно ясной, но я никак не мог взять в толк, что же это такое на самом деле: бестелесный призрак, мое бредовое видение, отражение чего-то ирреального, странным образом запечатлевшееся в пустоте, или живое существо из плоти и крови. Неестественно узкий и высокий, весь какой-то скособоченный, силуэт казался плоским, двумерным, словно вырезанным из картона. Временами он бледнел и сквозь него, как сквозь туман, проступали очертания людей и деревьев. Затем волны густого, насыщенного цвета пробегали по этому телу с ног до головы, то наполняя его ртутным блеском, то обволакивая почти фиолетовым мраком.

– Незримый! – прошептал Головастик. – Незримый спас тебя!

Змеиный Хвост схватился за клинок, и его примеру последовали еще несколько болотников. Однако все они тут же выронили оружие и скорчились, словно осыпаемые градом невидимых ударов. Силуэт мгновенно переместился метров на тридцать в сторону, замер в пустоте, задрожал, исчез – и вновь возник на прежнем месте, между мной и Фениксом, только уже расплющенный, укороченный, переливающийся всеми оттенками синего и голубого цветов. Страх поразил не только видавших виды болотников, но и шестирукого. Только двое оставались невозмутимыми – Всевидящий Отче и Феникс.

Где-то в стороне раздался монотонный, почти немодулированный гул – так гудит рой пчел или мощный трансформатор. Помимо воли я вздрогнул.

– Это голос Незримого, – все так же шепотом объяснил мне Головастик.

– Нездешний, к тебе обращается тот, кого на Вершени зовут Незримым. Он просит, чтобы я говорил с тобой его словами, – сказал старик устало. – Ему многое о тебе известно. Он уверен в твоих добрых намерениях. Народ Вершени не знает свой путь. Он на краю гибели. Ты можешь его спасти. Или же погубить окончательно. Иди и выполни свое предназначение. Ты понял?

– Понял, – ответил я машинально, хотя, если честно сказать, не понял абсолютно ничего.

– Я передал тебе слова Незримого. А теперь выслушай мои. Могущество Незримых велико, но они ничего не смыслят в нашей жизни. Боюсь, как бы им не пришлось пожалеть о содеянном. Наступают смутные годы. Фениксы покидают наш мир. Но они вернутся после того, как напьются силы из чаши Времени. Мы еще сразимся. Мир содрогнется от новых бедствий, и тогда Незримые, возможно, ужаснутся своим поступкам. Еще неизвестно, на чьей стороне они окажутся в конце концов. Хотел бы я, чтобы эти пророчества не сбылись, но, видимо, нам ничего уже не изменить.

Наступило молчание, какое бывает возле постели умирающего, когда все способы спасения исчерпаны, а на слезы и причитания уже не хватает сил. Первым исчез шестирукий, о котором все забыли. Глаза Феникса подернулись мутными бельмами, и он, сложив крылья, рухнул вниз. Тронулись в обратный путь болотники. Силуэт Незримого потускнел, затрепетал, исчез, снова появился и, словно влекомое ветром облако, поплыл сквозь стволы и кроны перевернутых деревьев.

Лишь мы вчетвером, измотанные и опустошенные, не двигались с места. На душе моей было пусто и тяжело, словно только что действительно умер близкий мне человек или рухнула светлая надежда. Впереди меня ждал долгий и трудный путь, а в его конце – и я был совершенно в этом уверен – не отдых и покой, а новые бедствия, новые страдания, новые витки зла…

К концу дня мы выбрались из антиподных лесов, в сумерках отыскали ровнягу и шагали по ней всю ночь, стараясь подальше уйти от этих мест. Некоторое время деревья, растущие верхушками вверх, казались мне какой-то нелепицей, как, впрочем, и отсутствие пустоты под ногами. Ночные добытчики в темноте принимали нас за своих и даже предупреждали о местонахождении ближайших постов. Вынужденные действовать по принципу «грабь награбленное», мы несколько раз довольно плотно перекусили. Дневка, проведенная в тихом и укромном месте, окончательно восстановила утраченные силы.

Везение не оставляло нас и на следующие сутки. Без всяких происшествий мы миновали три заставы подряд (гарнизон первой был вповалку пьян, гарнизон второй накануне вырезали разбойники, гарнизон третьей разбежался, прослышав о печальной судьбе сослуживцев) и по короткому крутопутью, частично вырубленному в древесине, частично составленному из подвесных мостов и веревочных лестниц, перебрались на соседний занебник.

От встречных бродяг мы узнали все последние новости: война в Заморочье уже заканчивается, зато война в Качановке должна вот-вот начаться, ветвяки на границах рубят повсеместно, но ни один еще не рухнул, поэтому велика потребность в колодниках; вышел новый указ о кормильцах, впредь каждая их семья обязана иметь по крайней мере семь детей, из них не менее пяти мужского пола; урожай удался неплохой, но его до следующего года не хватит, потому что служивым ведено срочно создать трехлетний запас продовольствия: запас этот, конечно, сгноят или разворуют, но приказ есть приказ, против власти не попрешь; в Сычужье бадью браги отдают почти задаром, за мешок орехов или дюжину дынь; кто-то видел, как все Фениксы подались в дальние края, а это, вроде, хорошая примета; пару дней назад отряд болотников перебил в антиподных лесах чуть ли не сотню служивых, охотившихся там не то за шпионами, не то за шестирукими; где сейчас Ставка, никто толком не знает, скорее всего там, где самый богатый урожай, пока все не сожрут, с места не тронутся…

Все это время Яган трогательно заботился обо мне, хотя это и не было заботой друга или почитателя, примерно так рачительная хозяйка заботится о редкой и хрупкой вещи, с которой связывает какие-то свои планы на будущее: не то продать подороже, не то подарить с выгодой.

Чувствовалось, что у него есть ко мне какой-то важный разговор, но он не решается начать его – то ли свидетелей опасается, то ли слов нужных не находит, то ли еще что. Наконец, в одну из ночей, когда Головастик и Шатун отправились на поиски провианта, Яган как бы невзначай спросил:

– Так, значит, это Тимофей тебя сюда прислал?

В ответ я промычал нечто невразумительное, что с одинаковым успехом могло означать и «да» и «нет». Тимофеев в своей земной жизни я знал нескольких. Не буду скрывать, случалось, что кто-то из них посылал меня куда-нибудь. Но уж во всяком случае не сюда, смею вас заверить.

– Вот только не очень ты на него похож, – с легким сожалением продолжал Яган, очевидно приняв мое мычание за «да».

– А ты сам его хорошо знал? – осторожно спросил я.

– Откуда? Я тогда еще совсем мальчонкой был. Но Друзья его, пока еще живы были, рассказывали.

Ага, подумал я. Уже горячо! Значит, у этого неизвестного мне Тимофея были Друзья. Скорее всего, из местных. Апостолы, соратники, адепты, ученики – ловкие, сметливые ребята. Слово это стало нарицательным. Тимофея уже нет, а Друзья остались. Яган никогда не видел Тимофея, но тоже назывался его Другом. До тех пор, пока не проштрафился. Теперь эту должность занимает кто-то другой. Надо проверить свои умозаключения.

– А кто у вас сейчас вместо Тимофея?

– Да разве может кто-то быть вместо Тимофея? – Яган даже слегка опешил. – Ты говори, да не заговаривайся!

– Прости, я не так выразился. Кто сейчас его местоблюститель? Кто указы издает, армией командует?

– Друзья.

– Все вместе? Или есть кто-то старший?

– Ну… – он заколебался. – Это как когда. Но вообще-то, есть Лучший Друг. Но все это до поры до времени, пока не придет тот, кого обещал прислать Тимофей. – Яган внимательно посмотрел на меня.

– А как вы узнаете, что это пришел именно он?

– Есть такой способ.

– Расскажи.

– Да если бы я знал, так давно бы сам Тимофеем стал. Никто здесь этого не знает. А тот, кто придет, должен знать. Или догадаться. Многие уже пробовали Тимофеем прикинуться, да ни у кого не вышло. А по указу – самозванцу казнь на месте. Так что уже давно никто не рискует.

Я на минуту задумался. Замысел Ягана был более или менее ясен, по крайней мере на первом этапе: меня пропихнуть в Тимофеи (диктаторы – протекторы – императоры) и на моем же горбу самому въехать в рай. Жаль только, что я совершенно лишен честолюбия. Всякая власть мне противопоказана, особенно власть абсолютная. Пыльное это дело, ненадежное. Не хочу я быть Тимофеем. Это с одной стороны. А с другой – каким еще способом я смогу проследить его путь, добраться до этих записей, если таковые имеются? Быть может, он нашел ту калитку, которая соединяет наши миры. Если я хочу вырваться отсюда, то мой единственный шанс – стать Тимофеем.

– А какая казнь, ты говорил, положена самозванцам? – спросил я весело.

– Лишение кожи. Очень медленное лишение кожи.

– Хочешь, чтобы я рискнул?

– Конечно. Я давно догадался, кто ты такой на самом деле.

– Если я стану Тимофеем, кем же тогда ты будешь?

– Лучшим Другом. Самым Лучшим Другом.

– А вдруг не подойдешь?

– Подойду, – снисходительная уверенность звучала в его словах. – Что ты без меня делать будешь? Ты же про нас ничего не знаешь. Тебя первый встречный обманет. Тимофей, когда к нам пришел, тоже был как глупое дитя. Вслух про это не говорят, но я от верных людей слышал. Он и говорить даже не умел. Не знал, где еду найти. Плакал все время. Это уже потом каждое его слово законом стало. Тебе еще учиться и учиться. А я на Вершени все знаю. Любой совет могу дать. Любое поручение выполню.

– Не буду тебя обманывать. Того Тимофея, о котором ты говорил, я никогда не видел. Но мы с ним одной крови. Я мало знаю о нем, но вы знаете еще меньше. Ладно, пусть меня подвергнут испытанию. Думаю, я его выдержу. Но до этого ты должен рассказать мне все, что знаешь сам.

– Я расскажу все!

– Что случилось с Тимофеем? Как закончилось его правление?

– Он ушел.

– Куда ушел? В Прорву или туда, откуда появился?

– Этого никто не знает точно. Сказал однажды, что уходит, и больше его не видели.

– Ни живым, ни мертвым?

– Ни живым, ни мертвым.

– Давно это было?

– Я же говорил. Очень давно. Я тогда мальчонкой был. Только-только грудь перестал сосать.

– Какое наследство он оставил?

– Письмена, само собой, и это… – Яган осторожно дотронулся до моего плаща.

Одежду, догадался я и продолжил допрос:

– Что такое Письмена?

– Ну… – он опять задумался. – Письмена есть Письмена. Как тебе это объяснить…

– На что они похожи? Покажи хотя бы размер.

– Вот такой. – Руками он изобразил предмет не больше кирпича.

Значит, не газета, подумал я. Книга или тетрадь.

– Внутри там, наверное, белые листы со знаками?

– Много-много. Только листы скорее желтые, чем белые.

– О чем говорится в Письменах?

– Обо всем. Там есть советы для любого случая. Мудрость, содержащаяся в Письменах, беспредельна. Ни одно дело нельзя начать, не сверившись с Письменами… Только учти, у Отступников тоже есть свои Письмена. И внешне они очень похожи на истинные. Но на самом деле это подделка и гнусная ложь.

– Ладно, с Отступниками мы после разберемся. Объясни лучше, как мне сейчас действовать. Идти в ближайший поселок и орать, что я Тимофей?

– Да ты что! За такое дело сразу могут голову оторвать. Сначала надо до Ставки добраться.

– А далеко она?

– Где Друзья, там и Ставка. А они на одном месте долго не сидят. Надо искать.

– Мы всего два занебника прошли, а сколько всего перетерпели. Чудом живы остались. Сомневаюсь, что нам и дальше будет так везти.

– А я не сомневаюсь. И десять дней не пройдет, как мы в Ставке окажемся.

По тону Ягана чувствовалось, что это не пустые слова. По крайней мере, сам он был абсолютно уверен в осуществлении своего замысла.

Одно только мне не нравилось – почему этот разговор должен был остаться тайной для Головастика и Шатуна.

Проснулись мы от мощного глухого гула, состоящего из топота тысяч ног, приглушенных человеческих голосов, скрипа волокуш и начальственных окриков. Сначала я решил, что это очередная партия кормильцев перебирается на новое место жительства. Однако кормильцы по ночам не ходят, тем более в таком количестве.

– Войско! – прошептал Головастик. – Ну и угораздило нас.

Действительно, это были служивые. Полк, а быть может, даже и не один. Куда их гонят в такое время? Что это – война, маневры, грандиозная облава? Кусты слева и справа от нас затрещали. Служивых было так много, что, не вмещаясь на ровняге, они сплошной массой перли по всей ширине ветвяка. Чтобы не оказаться раздавленными, мы вскочили. Людская лавина подхватила нас, всосала и понесла дальше вместе с собой. Оставалось надеяться, что в темноте никто не распознает в нас бывших колодников.

Так шли мы много часов, зарабатывая толчки и сами толкаясь в ответ, наступая кому-то на пятки и щедро получая по своим собственным. Шли неизвестно куда и неизвестно зачем. Зайцы, затесавшиеся в волчью стаю. Ни один факел не горел над марширующими колоннами, и это уже говорили о многом.

Наконец впереди раздалась короткая команда, не менее дюжины луженых глоток мигом донесли ее от авангарда до арьергарда, и служивые стали как снопы валиться на истоптанный мох. Иные сразу засыпали, иные принимались шуршать в котомках, копаться в коробах, чавкать и булькать. Возникло несколько коротких потасовок, кто-то слезно просил вернуть сумку с сухарями, кто-то менял лепешки на брагу, кому-то прокусили ладонь, кто-то неосторожно помочился на соседа. Вконец обнаглевший Головастик исхитрился вырвать из чьих-то рук ком сушеного мяса, за что сидевший с ним рядом служивый получил из темноты по зубам. Спустя некоторое время вся армия уже почивала, оглашая окрестности храпом и сонным бормотанием. Человеческие тела сбились так плотно, как будто это были вовсе не люди, а стая перелетной саранчи. Едва кто-либо начинал ворочаться, или – еще хуже – пытался встать, это вызывало бурную и весьма негативную реакцию окружающих. О побеге сейчас не могло быть и речи. Оставалось одно: положиться на волю случая и дожидаться рассвета.

Едва только забрезжило утро, как повсюду раздались новые команды. Служивые поднимались, зевали, чесались, затягивали мешки, разбирали волокуши, подвязывали на животах распущенные на ночь бичи. Никто пока не обращал на нас внимания, да и не удивительно – мы мало чем отличались от основной массы этих неумытых, лохматых оборванцев. Хватало тут и клейменных, а по крайней мере каждый пятый был безоружен. Я уже почти успокоился, когда к нам, расталкивая служивых, вразвалочку подошел некий добрый молодец, явно начальственного вида – тысяцкий, не меньше. Подошел и мрачно так на нас уставился. На нем было столько мышц, сала и волоса, что невольно напрашивалось сравнение с медведем-гризли. (Боюсь только, что такое сравнение может смертельно обидеть всех медведей-гризли.)

– Кто такие? – рявкнул он, оскалив желтые клыки и не отводя тяжелого, пронизывающего взгляда. – Какой сотни? Кто командир?

– Мы отстали… А как сотника зовут, запамятовали… – начал было оправдываться Яган, но тут же был бесцеремонно оборван:

– Молчать! Все ясно. Дезертиры. Беглые колодники! – Он медленно обошел вокруг нас. – Да еще и государственные преступники! Попались голубчики! Таких, как вы, положено на месте казнить.

– Мы искупим… – Яган выпучил глаза и стукнул себя кулаком в грудь. – Кровью искупим! Жизнью!

Неизвестно, чего больше было в его словах – притворства или истинного чувства. Скорее всего, Яган каялся потому, что от него требовалось раскаяние, пусть даже формальное. Он, и сам прирожденный лицемер, сразу уловил, что человек-медведь не зря разводит эту бодягу. Хотел бы – мигом прикончил, мы бы даже пикнуть не успели.

– Это уж как полагается, – тысяцкий (а это действительно был тысяцкий, только теперь я разглядел знаки различия на его трусах) впервые с начала разговора сморгнул. – Искупите, само собой. Некуда вам деться. И чтоб запомнили: за трусость – смерть, за неповиновение – мучительная смерть, за дезертирство – жуткая смерть. Ты, – он поднес внушительный кулак к носу Ягана, – будешь десятником. За всех отвечаешь собственной шкурой. Если что, с тебя первого спрошу!

Так наша четверка превратилась в десятку. Впрочем, как я скоро убедился, ничего странного в этом не было, и в других десятках нашего войска редко набиралось больше пяти-шести человек.

Войско катилось вперед, с каждым днем разрастаясь, как снежный ком. Оно вбирало в себя всех, кто имел неосторожность оказаться на его пути: бродяг, разбойников, контрабандистов, гарнизоны мелких застав, всех без исключения кормильцев, включая стариков, подростков и калек. Гнали нас, как скот на убой, не заботясь ни о пище, ни об отдыхе. Многие служивые мучились поносом и рвотой, опухали, слабели, покрывались язвами – но по-настоящему мор еще не начался. Мы шли по своей территории, а за нами оставались разоренные поселки, опустошенные поля, загаженные дороги, изнасилованные бабы, трупы казненных дезертиров.

В середине пятого дня войско достигло рубежа, обозначенного неглубоким, недавно начатым рвом. Колодников нигде не было видно.

Или перебиты, или разбежались, подумал я.

На этой стороне за отвалами свежей щепы, виднелись передовые отряды вражеского войска. О их боевом настроении свидетельствовали венки из листьев папоротника.

Нам ведено было отдыхать, готовиться к сражению и плести венки из белых мелких цветов, имевшихся здесь в изобилии. Венкам этим предназначалась в бою роль едва ли не единственного отличительного знака. А как, спрашивается, еще распознать в многотысячной свалке своих и чужих, если все они почти голые?

После полуночи, когда всем, кроме дозорных, было положено спать, в лагере началась какая-то подозрительная суета. К нам подползли два веселых, пахнущих брагой мужика – как ни странно, коробейники из вражеского войска. Один менял бичи (их у него на поясе имелось сразу пять штук) на еду, второй – еду на любое оружие. Узнав, что у нас нет ни того, ни другого, коварный враг двинулся дальше. Следующий визитер – трезвый и лукавый краснобай – тоже оказался чужаком. За бадью каши и дюжину сладких лепешек в день он склонял всех желающих к измене. Таких, надо сказать, оказалось немало. Однако факт массового дезертирства почти не отразился на численности нашей армии – под утро из-за рва поперли перебежчики. Они тоже хотели дармовой каши, а вместо этого получили венки из веселеньких цветочков (особо недовольные – еще и по шее), после чего были распределены по наиболее малочисленным десяткам.

Любое серьезное сражение начинается со светом, но поскольку спор между тысяцкими о том, кому стоять в первом эшелоне, затянулся, атаку пришлось отложить до полудня. Обезумевшие от голода и усталости служивые и так рвались в бой, вполне справедливо ожидая скорого избавления от мук (кто останется жив, тот уж точно нажрется до отвала, а мертвым все равно), но командиры решили вдобавок еще и вдохновить нас. Один из тысяцких (не наш громила, у которого был явный недобор с интеллектом, а другой, мозглявый, лицом схожий с крысой) взобрался на высокий пень и произнес речь – краткую, внятную и не допускающую двояких толкований.

– Бабе от природы предназначено рожать, а мужчине сражаться. Мирная жизнь скучна и лжива, война справедлива и отрадна. Мужчина должен жаждать опасности, а что бывает опаснее смерти? Ищите смерть, желайте смерти! Глупец тот, кто привязан к жизни. Наша жизнь – постоянные страдания. Тот, кто умирает слишком поздно, тяжко от этого мучится! Смело идите навстречу смерти! Только на пороге смерти вам откроется истина! Укрепляйте свой дух и пренебрегайте телом! Будьте твердыми, как железо. Сразить как можно больше врагов и умереть – вот высшее блаженство! Не жалейте врага, жалость унижает воина! Не жалейте себя – иначе прослывете трусами! Помните, высшая добродетель – это исполнение приказов! Вперед!

– Все вперед, да вперед, – с досадой вымолвил Головастик, правда, не очень громко. – Хоть бы покормили сначала.

– Ишь, чего захотел! – ухмыльнулся один из служивых, по виду ветеран. – Попробуй заставь тебя сытого да всем довольного в бой идти.

– Ну хоть бы оружие какое дали! Куда же лезть с голыми руками!

– Оружия скоро будет сколько угодно. Только успевай подбирать.

Тысяцкие и сотенные тем временем кое-как стронули войско. Пока передовые шеренги, собираясь с духом, топтались на месте, задние бодро поперли вперед, смяв свой собственный центр. Всех нас сжало, закрутило и понесло, как щепки в Мальстреме.

Как же они думают сражаться, удивился я. Тут не то что бичом махнуть, руку не поднять!

Два войска столкнулись посреди рва, и сила этого удара передалась мне через сотни рядов. Множество бичей с той и с другой стороны разом взлетело в воздух и разом обрушилось на украшенные белыми и зелеными венками головы – словно винтовочный залп грянул. Каждый удар находил себе жертву. Вверх летели клочья волос и кровавые ошметки кожи. Первые шеренги полегли в течение нескольких секунд. Вновь слитно щелкнули бичи – и не стало вторых шеренг. Ров уже доверху был завален мертвыми и ранеными, а две человеческие лавины, давя своих и чужих, все перли и перли друг на друга. Хлопанье бичей превратилось в слитный трескучий грохот. В этой тесноте можно было драться только сложенными вдвое бичами. Такие удары хоть и не были смертельными, но почти всегда валили с ног, а упавших сразу затаптывали. Армии перемешались. В ход пошли деревянные кинжалы, зубы, ногти. Меня медленно, но неудержимо несло в самый центр схватки. Оглядевшись по сторонам, я не заметил ни одного знакомого лица, только откуда-то сзади раздавался рев человека-медведя, подгонявшего нерадивых и слабых духом.

Вдруг, перекрывая шум сражения, на той стороне, где находились вражеские тылы, раздался вой дудок. Не знаю, что обозначал этот сигнал, скорее всего команду к отступлению, потому что противник моментально повернулся к нам спиной и бросился наутек. Наша армия, словно прервавшая плотину река, устремилась вослед.

Однако сразу за рвом нас ожидали неприятные сюрпризы: замаскированные ловчие ямы, клубки травы-цеплялки, баррикады из колючих веток.

Враг быстро уходил по заранее приготовленным проходам, убирая за собой переносные мостки. Это походило на что угодно, но только не на паническое бегство. Смутная тревога зародилась в моей душе. Вновь раздались вдали энергичные и бодрые звуки невидимых дудок, и это только усилило мою тревогу.

Однако наши славные вояки, подгоняемые отцами-командирами, преодолели краткое замешательство и вновь ринулись вперед, заполняя своими телами ямы и голыми руками растаскивая заграждения.

Кто-то ухватил меня за плечо. Это был Яган, живой и здоровый, хоть и изрядно помятый. Вслед за ним, поддерживая друг друга, ковыляли Шатун и Головастик.

– Победа! – кричал Яган. – Видал, какие храбрецы! С таким войском мы всю Вершень покорим!

– Подождем, – охладил я его боевой пыл. – Бой вроде еще не окончен… Что-то здесь не так…

И действительно, я как будто в воду глядел. Едва только разрозненные и смешавшиеся толпы служивых, преодолев заграждения, вырвались на оперативный простор, как навстречу им выступили свежие силы противника. Построенный клином отборный отряд без всякого труда разрезал нашу армию пополам, и все дальнейшее для меня было только бегом, бегом, бегом – мучительным, позорным и безумным бегом побежденного…

Спаслось нас немного. Думаю, не больше десяти из каждой сотни. Кстати, почти все начальники уцелели, и это было единственное, что внушало надежду – ведь, как известно, сила армии определяется не ее числом и выучкой, а мудростью и прозорливостью полководцев.

Никто не утешал нас, не перевязывал ран, не позаботился о пище и отдыхе. Беглецов поворачивали назад, строили, считали и коротко, с пристрастием допрашивали. Как я понял, причина поражения приписывалась нестойкости отдельных лиц, вопреки твердому и разумному приказу покинувших поле боя.

Срочно требовались козлы отпущения. Одной из первых жертв оказался Яган. Вина его состояла в том, что, во-первых, он сам оказался жив, во-вторых, странным образом уцелела вся вверенная ему боевая единица, в-третьих – памятливый человек-медведь видел его в первых рядах бегущих. За все это в совокупности полагалось наказание в виде мучительной смерти. Однако, учитывая недостаток времени, чрезмерно большое число наказуемых и неопределенность общей ситуации, смерть мучительная была заменена ему смертью обыкновенной. Заточенный кол в брюхо, и все дела!

Четыре добровольных палача уже волокли Ягана туда, где дымилась куча вывороченных кишок и слабо трепыхались агонизирующие тела, когда он, словно выйдя из ступора, истошно заорал:

– Дайте сказать! Последнее слово! Имею важное сообщение!

Руководящий экзекуцией сотник нетерпеливо взмахнул рукой: дескать, кончайте побыстрее, мало ли что болтают перед смертью всякие трусы! Однако рядом оказался некий чин, по роду своей службы обязанный интересоваться всякими сообщениями, как важными, так и не важными. Полномочия этого невзрачного человечка явно превышали полномочия не только сотника, но и тысяцкого, и посему мокрый от крови кол только слегка ткнул Ягана в пупок. Его поставили на ноги, хоть и продолжали крепко держать.

– Докладываю, что в ряды нашего славного войска затесался болотник, известный под кличкой Душегуб. За его поимку обещана награда. Я наблюдаю за ним с того самого момента, как он ступил на Вершень. Кроме того, имею другие, чрезвычайно важные и секретные сведения, – клацая зубами от пережитого ужаса, но довольно бойко отрапортовал Яган.

Бежать было бессмысленно – каре служивых глубиной в несколько десятков человек окружало нас. Попытка прикончить Ягана вырванным у палача колом тоже ни к чему не привела – навалившаяся на Шатуна банда могла подмять под себя даже гиппопотама.

Экзекуция на время приостановилась. Палача отливали водой. Плотно увязанного сыромятными веревками Шатуна положили в сторонке на траву. Яган куда-то исчез.

Спустя полчаса внутри каре вновь появилась незаметная, но всесильная личность в скромных, без всяких знаков различия, портах и пальцем поманила сначала меня, а потом Головастика.