Текст книги "Клинки максаров (Сборник)"

Автор книги: Николай Чадович

– Он, гад, на свой собственный нож напоролся, – раздался слабый голос Головастика. – Мне даже дорезать его не пришлось…

– Все равно ты отомстил…

– Какая мне от этого радость?

– Мы стали свободными… Иди… Ползи… Позови людей… Пусть явятся знахари. Пусть принесут целебные травы… Пусть спасут нас…

– Мы никогда не выйдем отсюда. Ни одна душа не имеет права входить и выходить из этой комнаты без сопровождения Ягана. Таков указ, и его нарушение карается смертью. Меня заколют прямо на пороге, а ты умрешь голодной смертью.

– Что же нам делать?

– Неужели не догадываешься?.. Помнишь, я обещал спеть тебе поминальную песню. Несколько раз я уже собирался сделать это, но всегда что-то мешало. Теперь, чувствую, самое время. Будешь слушать?

– А это необходимо?

– Да. Это необходимо. Я должен попрощаться с тобой.

– Тогда пой.

И он запел – тихо, почти шепотом, с трудом выговаривая слова:

 
Когда ты в старости умрешь,
Судьбу благодари.
Удачной была твоя жизнь,
Ты выиграл пари.
Ты сладко ел, ты вдоволь пил,
И счастлив был в любви.
Теперь встречай свой смертный час
И тихо отдохни.
 

Он закашлялся, а прокашлявшись, долго молчал.

– Что с тобой? – спросил я. – Тебе нехорошо?

– Ничего… Горло… Если бы ты только знал, что со мной делали… Слушай дальше…

 
Когда в расцвете сил умрешь,
Судьбу благодари.
Не знал ты старческих забот,
Болезней и тоски.
Ты вовремя покинул мир,
Ушел в разгар утех.
Тебе не ведом срам детей
И внуков тяжкий грех.
Когда ты юношей умрешь,
Судьбу благодари.
Избег ты множества невзгод
И спасся от нужды.
Тебя не изведет жена,
Не предаст лучший друг.
Ушел в свой предрешенный срок
Цветок, не знавший мук.
Когда младенцем ты умрешь,
Судьбу благодари.
Ты выбрал самый лучший путь,
Что тут ни говори…
Такое гнусное житье
Достойно лишь скота.
И лучше смерти поцелуй,
Чем жизни блевота.
 

Звук, который раздался затем, нельзя было спутать ни с каким другим – так входит в человеческую плоть остро отточенный нож. Кровавая струйка у моих ног превратилась в кровавый ручей.

Прости меня, Головастик, подумал я. Прости, если сможешь. Зачем только я втравил тебя в это дело…

И еще я подумал о Ягане. В моих покоях от стенки до стенки метров двадцать – хоть танцуй. Он мог выбрать любой путь, ступить на любую половицу. Какая сила подтолкнула его к одной-единственной, роковой точке? Судьба, божий суд, собственная больная совесть?

Свет. Тьма… Вспышка. Мрак… День. Ночь… Жизнь. Смерть…

То ли это время повернуло вспять, то ли Великий Режиссер запустил пленку бытия задом наперед, то ли окончательно поехали набекрень мои мозги.

Как нестерпимо долог миг. Как безжалостно краток день.

Свет. Тьма… Вспышка. Мрак…

В такие минуты ангелы нисходят на землю и святые говорят с грешниками.

Пусть кто-нибудь снизойдет и ко мне. Светоносный Серафим или на худой конец смердящий дьявол. Лишь бы он был милостив. Лишь бы умел облегчить душу и умерять страдания. Где же вы, боги этого мира? Неужели и вы низвергнуты, осквернены, растоптаны? Тогда пусть придет Тимофей – пьяный демиург, всевышний в драной телогрейке. Кем ты, братец, был в той первой жизни? Пекарем, завхозом, инспектором районе, пенсионером-общественником, уполномоченным по заготовкам? Откуда столько жестокосердия, нетерпимости, самомнения и спеси? Кто дал тебе право думать и решать за всех? Как посмел ты распоряжаться чужой жизнью и смертью? Знакомы ли тебе муки стыда или укоры совести?

Что, что? А кто я сам такой, спрашиваешь ты. Сейчас никто. Засыхающее растение. Бесплодный камень. Бесплодный прах. А кем был раньше? Раньше я был Тимофеем. То есть тобой самим. Тимофеем Вторым. Тимофеем Дурачком. Тимофеем Лопоухим.

Вот не думал, что на смену мне явится такой размазня!

Не всем же дано быть Кровавыми и Грозными.

Твоя доброта хуже всякого зверства. Будь ты тверд и беспощаден с самого начала, не пришлось бы валить ветвяки. Такие, как ты, из сострадания к собаке рубят ей хвост по кусочкам. Слюнтяй! Сказано ведь было, следуй моим заветам и все будет нормально.

Нормально – для кого?

Для тебя, осел! Уж передо мной можешь не лицемерить. Разве ты еще не распробовал сладость власти? Выше этого нет ничего на свете.

Власть превращает недоумка в мудреца, урода – в писаного красавца, косноязычного заику – в краснобая, негодяя – в святошу, труса – в героя.

Даже самая маленькая власть приятна, а уж что говорить о власти безграничной. Не голод правит миром, а жажда власти. Пусть даже это власть над толпой голых дикарей. Власть – вот главное, а всякие там разговоры о благе народа, справедливости и добродетелях – чепуха. Так было всегда, так есть и так будет! А впрочем, ты и сам это знаешь…

Свет. Тьма… Вспышка. Мрак…

…Когда толстенные бревенчатые стены истаяли, как дым, и моему взгляду стали доступны неизведанные дали, населенные призрачными астральными созданиями, я понял, что смерть не заставит себя долго ждать. Тени давно умерших людей приблизились ко мне, как к равному, и исходившее от них участие смиряло мою душу. Лишь призрак Шатуна, как всегда, был хмур и насторожен.

– Разве ты погиб? – удивился я.

– Нет, я жив.

– Странно… Ты очень, изменился.

– Я стал иным. Даже имя у меня теперь совсем другое.

– Ты как будто доволен этим.

– Нет. Разве бабочка, покинувшая оболочку гусеницы, радуется? Я стал тем, кем и должен был стать с самого начала. Теперь я – Всевидящий Отче!

– Ты? Вот не ожидал! Как же это случилось?

– Едва только ветвяки рухнули, я спустился в Иззыбье. Не хочу смущать твое сердце рассказами о том, что я там увидел. Из моего Дома не уцелел ни один человек.

Трое суток я бродил в одиночестве и встречал только куцелапов, пожиравших изуродованные трупы. Однажды поутру я наткнулся на Феникса. Думаю, он специально подстерегал меня. Противиться его воле я не смог. Феникс привел меня к телу умирающего старика. Не знаю, каким образом жизнь еще держалась в нем. Грудь и живот его были пробиты насквозь, все кости раздроблены, из ушей вытекал мозг. Говорить Отче не мог, но я прекрасно понимал его и без слов. Он очень мучился, страстно желал смерти, но не мог умереть, не дождавшись Продолжателя. Быть может, он мог лежать так, не живой и не мертвый, еще очень долго.

Все случилось быстро и помимо моей воли. Наши руки, взгляды и души соединились всего на мгновение – и я превратился во Всевидящего. Я узнал все, что знал он, его мысли стали моими мыслями, его сила – моей силой. Теперь я могу на равных беседовать с Фениксами, мне понятен язык Незримых. Да и о тебе самом я теперь знаю куда больше, чем раньше.

– Всевидящим открыто будущее?

– В какой-то мере. Мы умеем предвидеть и догадываться, ведь с нами память сотен поколений, а все в этом мире повторяется вновь и вновь.

– Выходит, Всевидящие знали, что ветвяки рухнут?

– Предполагали, скажем так. Однако в их понимании будущее предопределено, и пытаться изменить его – значит, накликать новые, куда более ужасные беды. Точно так же полагают и Фениксы.

– Не думал, что ты когда-нибудь сойдешься с ними.

– Фениксов и Всевидящих связывает древняя, почти забытая тайна. Люди во многом обязаны им и своим нынешним обликом и своим разумом. Если мы можем только догадываться о будущем, Фениксам оно известно досконально. Скитаться из начала времен в их конец им так же естественно, как людям перебираться с занебника на занебник. Они обречены на вечную жизнь. Никто не знает предела их силы. Но здесь Фениксы случайные гости, как и ты. Над этим миром они не имеют власти. Бессчетное количество лет они ищут способ вырваться назад – и все тщетно.

– Так кто же тогда настоящий хозяин здесь – может быть, Незримые?

– Нет. Их могущество также имеет границы. Даже ты обладаешь качествами, которыми не обладают они.

– Что же это за качества, интересно?

– Это мне неведомо. Меня послали за тобой, и я явился. Пойдем.

– Увы. Ты пришел слишком поздно. Я уже наполовину обратился в труп.

– Не беспокойся. Делай все так, как я скажу. Верь мне. Ведь я здесь не один. Со мной таинственная сила Фениксов и запредельный разум Незримых.

– Тогда приказывай.

– Встань!

Без всякого труда я приподнялся и даже смог отодвинуть от себя тяжеленную кафедру.

Кровь Головастика, перемешавшаяся с кровью Ягана, нестерпимо жгла мои еще совсем недавно совершенно лишенные чувствительности ноги.

– Напрягись! – приказал Шатун. – Напрягись так, как будто хочешь взлететь. Рванись изо всех сил!

Я рванулся – и во все стороны брызнули осколки твердой, как гранит, смолы.

Ничто больше не удерживало меня на одном месте. Небывалая мощь ломала и коробила тело. Сейчас я мог голыми руками разметать всю Ставку, но в том не было нужды – вокруг меня громоздились одни руины.

– А теперь следуй за мной, – Шатун взял меня за руку. – Ничего не бойся и ничему не удивляйся.

Неизвестно откуда налетевший вихрь взметнул кучу праха. Что-то прошелестело над головой, закрыв на секунду свет, – и кроваво-золотистая, невыразимо древняя и вечно юная птица возникла перед нами среди запустения и скверны.

Смутно помню, как мимо меня медленно поплыли вниз ветвяки – четвертый, пятый, шестой и, наконец, седьмой, самый короткий и тонкий, на котором никто никогда не селился.

За все это время Феникс ни разу не взмахнул крыльями. Он не летел, а возносился – строго по вертикали, равномерно и плавно, как будто увлекаемый вверх невидимыми канатами. Шатун по-прежнему сжимал мою руку, словно стараясь удержать чужую, демоническую силу, все еще переполнявшую мою бренную оболочку.

Вновь я ощутил себя человеком – слабым, уязвимым, запуганным, но все же человеком – только на макушке занебника. Расстилавшееся вокруг мрачное, однообразное пространство было крышей этого мира, местом столь же непригодным для жизни, как внутренние области Антарктиды.

Ледяной ветер свистел в переплетении голых сухих ветвей. Эта серая, хрупкая, равномерно всхолмленная твердь смыкалась на горизонте с непроницаемо-тусклой полусферой, ничем не напоминавшей купол небес.

Три живых существа окружали меня – человек, наделенный нечеловеческими свойствами, бессмертная птица и мерцающий волшебным светом призрак. Птица владела тайнами времени, призрак – тайнами пространства, но оба они, как и я, были здесь чужаками. Шатун, хозяин этого мира, связывал нас троих в единое целое.

Он сказал:

– Не все слова, которые я сейчас произнесу, будут понятны тебе. Это слова Незримого. То, что ты сейчас видишь перед собой, лишь искаженное отражение его сущности. Вселенная, которую он покинул, устроена совсем по другим законам, чем наша. Теперь он одновременно находится сразу в нескольких пространствах. Приготовься. Ты увидишь мир его глазами.

Голова моя закружилась, и я едва устоял на ногах. Серое замкнутое пространство истаяло, словно туман под напором могучего вихря.

Удивительные виды открылись моему взору. В фиолетовом небе горела косматая звезда, и свет ее отражался на глыбах чистейшего бирюзового льда.

Но этот голубой мир был словно картина, написанная на прозрачной кисее, – сквозь него просвечивало иное небо, багровое, бушующее, наискосок прочерченное серебристым следом кольца-спутника.

Пространства сменяли друг друга, как театральные декорации, и не было им ни числа, ни счета. Я видел горы, лазурные, как небеса, и небеса, тяжелые и темные, как гранит.

Желтые водопады низвергались в дымящиеся пропасти, вулканы изрыгали огонь и дым, на черепичных крышах замковых башен играли отсветы полярного сияния, пыльные бури заметали древние руины.

Однако не было ничего, даже отдаленно похожего на Землю.

– Все эти миры существуют один подле другого, но никогда не пересекаются, – продолжал Шатун. – Но есть один мир, под названием Тропа, который развернут поперек всех остальных. Неизвестно, кто, когда и зачем сделал это.

На Тропе есть частица Вершени, частица мира Незримых, мира Фениксов, твоего мира и великого множества других миров. Это мост через все сущее. Но Тропа закрыта для меня и почти всех других существ, включая Незримых. Только такие, как ты, смогут ступить на нее. Так говорит Незримый, и с этим согласен Феникс.

Ты пойдешь по Тропе от пространства к пространству, пока не достигнешь Изначального мира. Все остальные миры есть лишь его порченная, искаженная копия. Там тебе откроется истина. Ты спасешься сам и спасешь нас. Тебя ждут тяжелые испытания. Не все миры пригодны для Жизни. Но никогда не поворачивай обратно, ибо обратного пути на Тропе нет. Сопровождать тебя мы не сможем. Но наша сила будет всегда рядом. Пройдет немало лет, разных лет, в разных мирах, и мы снова соберемся вместе. Феникс в далеком будущем уже встречал тебя, завершающего свой путь. Незримый видел твою могилу. Тропа коварна. Она способна петлять и разветвляться. На ней ты вполне сможешь встретить себя самого. Каждое новое пространство, каждое новое испытание, каждая новая встреча изменит что-то в тебе. В Изначальный мир ты придешь уже совсем другим человеком. Там произойдет твое окончательное перевоплощение. Не спрашивай, как это будет. Иди, времени в запасе у тебя более чем достаточно – идущему по Тропе не грозит старость.

– Как я узнаю, что пришел в Изначальный мир?

– Узнаешь. Почти каждый человек хранит память о нем, хотя даже и не подозревает об этом.

Луч далекой желтой звезды уколол мой зрачок. Ее оболочка сжалась и тут же распухла до неимоверных размеров. Испепеляющее небесное пламя обрушилось на зеленые леса и голубые океаны. Еще один мир умер, так и не дождавшись меня.

– Тогда я пойду. Не люблю долгих прощаний. До встречи!

И с этими словами я вступил на Тропу.

КЛИНКИ МАКСАРОВ

… лабиринт не стоит воздвигать, потому что Вселенная – лабиринт уже существующий.

Х.Л.Борхес

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Словно лавовый поток размером с океан, словно цунами из горящей нефти, словно протуберанец, родившийся в недрах преисподней, на Страну Забвения надвигалось Лето и вместе с ним надвигалась смерть.

Первыми, как всегда, умерли нежные цветы, покрывавшие черепашьи пастбища.

Дети собирали опавшие лепестки и охапками носили их в дом судьи Марвина.

Тот сидел в пустой светлой комнате, стены и потолок которой хранили неистребимые следы предыдущего Лета, и рассеянно составлял из этих лепестков картину. По замыслу судьи ее гамма должна была как-то контрастировать с его собственными невеселыми мыслями.

Однако на этот раз у Марвина ничего не получалось. Как он ни компоновал оттенки, к каким только ухищрениям ни прибегал – мертвые, иссушенные неведомой силой лепестки могли выразить только то, что выражали: тоску, тлен и печаль небытия. Дети тихо стояли вокруг и наблюдали за его кропотливой работой. Большинству из них предстояло умереть в самое ближайшее время, и они знали об этом.

Хотя Лето, как это ему и положено, пришло совершенно неожиданно, все необходимые приготовления были уже сделаны, последние распоряжения отданы и каждый знал свою дальнейшую судьбу.

Судья лично попрощался со всеми, кому на этот раз не хватило места в Убежище – со стариками и калеками, которые и так не протянули бы долго, с чужеродцами, имевшими здесь лишь временный приют, и детьми, слишком взрослыми, чтобы разделить саркофаг с кем-либо из родителей и в то же время слишком юными, чтобы самостоятельно пережить в нем страшную летнюю пору.

За стеной заскрипел песок, послышалась простенькая, еще далекая от совершенства мелодия, и в пустом проеме дверей появился младший брат судьи – Тарвад, на попечении которого находились машины холода. Все свое свободное время он посвящал музицированию и никогда не расставался с оправленной в серебро свирелью.

Марвин отодвинул незаконченную картину и ласковым, но решительным жестом отослал детей прочь. Возле судьи осталась только его дочь. Голову девочки украшал венец смертницы и поэтому ей было позволено многое из того, что не позволялось раньше.

– Какие новости, брат? – спросил судья.

– Черепахи уже перестали пастись и тронулись восвояси, – сказал Тарвад и легонько дунул в свирель.

– Глупые создания. – Судья пожал плечами. – Их путь мучителен и не ведет к спасению. Не лучше ли до самого последнего вздоха наслаждаться пищей, покоем и любовью… Но ведь тебя привели ко мне совсем другие дела. Не так ли, брат?

– Да. – Тарвад был явно смущен. – Я пришел к тебе не как к брату, а как к судье. Всем известна твоя справедливость и рассудительность. Но я пришел не один. Со мной странный человек, чужеродец. Его речи иногда трудно понять, но ты будь терпелив и выслушай до конца. Если он о чем-нибудь попросит тебя, постарайся помочь. Поверь, так будет лучше для всех нас.

Пока изрядно Озадаченный Марвин размышлял над этими словами, мелодия свирели постепенно обретала стройность и полнозвучность.

– Признаться, я впервые слышу такое с тех пор, как научился понимать человеческую речь. – Марвин разжал кулак, выпуская на волю пригоршню пестрых лепестков. – В такую пору ты беспокоишься о судьбе какого-то чужеродца!

– Уж если говорить откровенно, его благорасположение уже само по себе стоит немало. Он восстановил три саркофага, на которые мои помощники уже махнули рукой. Его заботами машины холода стали работать намного лучше… Но дело совсем не в этом. Поговори с ним сам, и ты все поймешь.

– Он здесь?

– Да. Ожидает за порогом.

– Тогда пусть войдет.

Чужеродец кивком головы поприветствовал судью и внимательным взглядом обвел помещение, стены которого наподобие изысканной лепнины украшали застывшие каменные потеки. От уроженца Страны Забвения его отличали разве что неуклюжие движения, да чересчур резкая мимика.

– Я рад видеть тебя, чужеродец, – мягко сказал судья. – Хотя мы встретились не в самую лучшую пору. Знаешь ли ты, что очень скоро сюда придет Лето?

– Знаю.

– А тебе известно, что это такое?

– Известно. – Голос гостя был хрипловат, а из всех подходящих для этого случая слов он выбирал самые простые.

– Когда ты явился сюда, тебя предупредили, что нашим гостеприимством можно пользоваться только до наступления Лета.

– Кажется, мне говорили что-то такое. Но тогда я не придал этим словам особого значения.

– А надо было. Ведь для тебя начало Лета означает конец жизни.

– Никто не волен распоряжаться моей жизнью, судья. Даже я сам.

– Никто и не пытается распоряжаться твоей жизнью. Но ты сам вскоре попросишь о смерти. Поверь, в этом нет ничего противоестественного. Если бы не обязанности судьи, я сам давно бы уже распрощался с жизнью. Для этого существует немало безболезненных способов. Ты сможешь выбирать любой.

– Увы, судья. Моя жизнь еще может мне пригодиться.

– Но тогда тебе придется взять взамен чужую жизнь. Уцелеть ты сможешь только лишив кого-нибудь из нас саркофага.

– И этого я не собираюсь делать.

– Тогда я не понимаю тебя. Возможно, твой ум повредился от страха?

– Все очень просто, судья. Я не стану дожидаться Лета. Я уйду отсюда. Как уходят вон те твари. – Он указал в окно на бесчисленные стада черепах, медленно-медленно ползущих в одном направлении.

– Когда Лето вновь отступит и мы покинем Убежище, выжженная земля вокруг будет усыпана их пустыми панцирями.

– Это твоя дочь, судья? – казалось, чужеродец не обратил никакого внимания на последние слова Марвина.

– Да.

– Красивая… Она тоже умрет?

– Это не должно тебя беспокоить. – Марвин едва сдержал вспышку гнева. Речи чужеродца были настолько бестактны, что даже бесконечному терпению судьи подошел конец.

– Ты хочешь жить, малышка? – словно не замечая состояния Марвина, спросил у девочки чужеродец.

– Нет, – она беззаботно покачала головой.

– Так вот, – докучливый гость снова обратился к судье. – Я постараюсь спасти самого себя и всех тех, кто мне поверит.

– Каким образом, хотелось бы знать? – Судья прикрыл глаза, чтобы не видеть лицо собеседника.

– Сейчас я отвечу. Но сначала сам задам несколько вопросов. – Он прошелся по комнате, разглядывая кое-какие сохранившиеся вещи: причудливые комки оплавленного металла, радужные хрустальные слитки, прекрасную керамику, почти не тронутую огнем. – Ты случайно не знаешь предназначенье этого предмета, судья? – Он указал на прихотливую сосульку, в которой слились воедино медь, стекло и железо.

– По-твоему, каждый предмет должен иметь какое-нибудь предназначенье? – Марвин устало погладил дочку по щеке. – Он просто красив, вот и все. Присмотрись, как играют на нем отблески света. Он украшает нашу жизнь так же, как цветы, музыка, дети…

– А я уверен, что этот предмет был создан с совершенно определенной целью. Он предназначен для измерения… как бы это лучше выразиться… в вашем языке нет близкого понятия… Ну, скажем так: для измерения длительности таких, например, явлений, как жизнь.

– Ты говоришь очень путано. Как можно измерить жизнь? Да и зачем? Детство обязательно сменится юностью, а зрелость старостью.

– Представь себе, все на свете имеет свое мерило. От этой стены до той двенадцать шагов. Точно так же можно измерить и жизнь. Но для этого нужно иметь какие-то отметки, вехи. Смену времени года, смену дня и ночи.

– Ночь может наступить еще до того, как ты сомкнешь губы, а может – только в следующем поколении.

– То-то и оно. Небесные явления утратили логику и порядок. Но когда ваши предки создавали эту штуку, – он снова коснулся странной сосульки, в глубине которой поблескивали деформированные зубчатые колесики, – они умели измерять длительность любых событий. Стало быть, когда-то здесь случилось нечто такое, после чего подобные измерения утратили смысл. Кроме того, с той поры сохранилось множество других предметов, назначение которых вами забыто.

– Он говорит о восьминогих машинах, которые хранятся в тупиковом тоннеле Убежища. – Тарвад на мгновение оторвался от свирели. – Одну из них он заставил двигаться. Я видел это своими глазами.

– Такие машины могут двигаться в десятки раз быстрее человека. На одной из них я собираюсь убежать от Лета. – В словах чужеродца судье почудился оттенок гордости.

– Куда? В какие края?

– Вот об этом я и собираюсь поговорить с тобой. – Чужеродец опять уставился на черепах. – Значит, все эти твари должны погибнуть?

– Да. Им не уйти от Лета.

– Но когда Лето отступит, здесь появятся другие такие же?

– После того, как пройдут дожди и взойдет трава, их приползет видимо-невидимо. Иначе чем бы мы тогда питались? Ведь о всех других животных мы знаем только из древних преданий.

– И какого размера будут эти черепахи?

– Раз в пять-шесть меньше тех, которые ты видишь. Здесь они будут отъедаться вплоть до прихода нового Лета.

– Следовательно, должно существовать такое место, где эти твари могут жить и размножаться, пока земля тут превращается в камень, а камень в песок.

– Если такое место и существует, до него не так-то легко добраться. Да и человеку там придется совсем несладко. Черепахи съедобны, но они совершенно чужды нам. У них нет ни ног, ни мозга, ни внутренностей. Неизвестно даже, способны ли они видеть и слышать. Трудно себе представить, какой мир мог породить столь странных существ. Кроме того, там, где бродит столько мяса, должны бродить и его пожиратели. В наши края они, к счастью, не забредают. Но панцири некоторых черепах носят страшные шрамы. В рост человека длиной и глубиной по локоть.

– Неужели никто из вас не добирался до тех мест?

– Плести небылицы – любимое занятие стариков. Спроси лучше у них. Я и так рассказал тебе слишком много. Ты же знаешь, что у нас не принято откровенничать с чужеродцами. Если не хочешь умереть как человек, поступай, как знаешь. Можешь взять себе машину, о которой ты говорил. Нам она не нужна. Поезжай на ней куда угодно.

– Но этому мешает одно обстоятельство.

– Какое же? – Судья уже понял, что от чужеродца не так-то легко отвязаться, но решил терпеть до конца.

– Черепахи едят траву, а вы – черепах. Машине тоже нужна пища.

– Что ты имеешь в виду?

– Она движется с помощью жидкого воздуха, который производят ваши машины холода.

– Вот его ты никогда не получишь! – голос судьи зазвенел. – Холод нужен тем, кто скоро ляжет в саркофаг. Если он окончится раньше, чем температура в Убежище упадет до приемлемого предела, мы все просто изжаримся. Холод для нас – это жизнь! Нам дорог каждый сосуд!

– Мне нужно всего десять-двенадцать штук. Для вас такое количество ничего не значит.

– Десять сосудов – это минимальная норма для одного саркофага. У кого именно ты предлагаешь отобрать их?

– А ведь я мог бы спасти твою дочь. И не ее одну. Отдай свои собственные сосуды и поезжай вместе сынами. Если мы доберемся до страны, которую не сжигает Лето, впоследствии туда сможет перебраться весь ваш народ.

– Ты безумец! Ты ровным счетом ничего не знаешь о нас. Мы здесь родились и здесь умрем. Нам не позволено уйти.

– Кем не позволено?

– Нашими отцами. Нашим опытом. Нашей жизнью. Впрочем, и сам ты далеко не уйдешь. Твоя машина не пройдет и несколько тысяч шагов, можешь мне поверить…

– Все ее механизмы вполне надежны.

– Не в механизмах дело. В них ты, возможно, и разбираешься, а вот во всем остальном – нет. Ты слишком мало прожил в этой стране и ничему не научился. Даже из нашего разговора ты ровным счетом ничего не понял. Прощай, чужеродец!

– Надеюсь, мы еще встретимся, судья. Подумай над моими словами. Подумай и о своей дочери. – Он протянул руку, словно собираясь снять с девочки венец смертницы, но так и не дотронулся до него. – Только думай не очень долго.

После того, как чужеродец ушел, в комнате еще долго стояла тишина.

– И все-таки, я на твоем месте сделал бы все, чтобы он ушел как можно быстрее, – словно самому себе сказал Тарвад. – Боюсь, как бы его присутствие не накликало на нас беду.

– Худшей беды, чем та, которая скоро обрушится на нас, не бывает.

– Кто знает, кто знает… – Тарвад задумчиво вертел в руках свирель.

– Что ты хочешь этим сказать? Чужеродцу не удалось вывести меня из себя, но боюсь, что у тебя это получится.

– Умерь гнев, брат. Он редкая дичь. И, наверное, ценная. За ним могут явиться такие охотники, что и нам всем здесь не поздоровится.

– Ничто уже не явится сюда, кроме всепожирающего пламени. А теперь оставь меня одного, брат. Я очень устал и хочу побыть в одиночестве. Иди и ты, дочка…

– Боюсь, как бы тебе не пришлось пожалеть об этом решении. Не забывай о тех, милостью которых существует наш народ. Не забывай о том, чем мы должны платить за эту милость. Если чужеродец не сможет убраться подобру-поздорову, он кинется на поиски другого пути спасения. И кто знает, не обнаружит ли он его… Вот тогда уж каждый из нас возжелает смерти в геенне огненной, как избавленья. – Тихо наигрывая на свирели, Тарвад вышел.

Отойдя на порядочное расстояние от дома судьи, Артем повалился на мягкую траву под стеной какого-то полуразрушенного здания. Разговор с Марвином опрокинул все его планы, и теперь надо было искать какой-то другой выход. С жизнью расставаться он не собирался, даже самым безболезненным способом. Проще всего было бы украсть нужное количество никем не охраняемого жидкого воздуха, но это было бы то же самое, что надругаться над младенцем или убить старика. Хотя машины холода и работали сейчас на треть продуктивнее, чем раньше, но все сосуды высокого давления были наперечет.

Небо мерцало и переливалось всеми оттенками синего цвета и было больше похоже не на небо, а на океан, если смотреть на него с большой высоты. Какие-то тени двигались в его глубине, заслоняя одна другую, кое-где темнели бездонные фиолетовые провалы, а кое-где среди белесой голубизны величаво текли бирюзовые реки. Впрочем, на своем, не таком уж долгом веку, Артем видел немало всяких чужих небес, и это было еще не самое странное. Даже не верилось, что очень скоро дыхание неба испепелит здесь все живое.

«А жалко, – подумал Артем, глядя на отцветающую, но все еще пеструю и благоухающую равнину. – Очень жалко… Зеленая трава, чистая вода, тишина, не нарушаемая ни бурями, ни грозами. Здесь не бывает холодов, а солнце не слепит глаза. Да и вообще, этого солнца никто никогда не видел, по крайней мере, на жизни последних десяти поколений. В общем – почти „джанна“, мусульманский рай. Разве что чернооких гурий не хватает. Впрочем, зеленоглазые женщины Страны Забвения отменно красивы, добры и знают толк в любви».

Если что-то и напоминало тут Артему о его родном, уже почти забитом мире, то только здешние люди. Люди, да еще, пожалуй, руины…

Зато все остальное было какое-то чужое, ни на что не похожее. Эти лишенные головы и лап, огромные, как стога сена, черепахи… Трава, чей густой и горячий, как кровь, сок во тьме вызывает ожоги, которые сам же излечивает при свете дня… Цветы, в чашечках которых копошится серая, клейкая мошкара, рождающаяся и умирающая вместе с этими цветками… И вообще, зачем здесь нужны такие яркие и пахучие цветы, если птицы и летающие насекомые напрочь отсутствуют?

Внезапно по всему небу стремительно побежали темные пятна-кляксы, которые все множились и росли в размерах, сливаясь между собой. Прошло еще одно мгновение – и небо оцепенело, приобретя равномерный чернильный цвет. Так бывает, когда кристаллизируется перенасыщенный раствор какой-нибудь соли. Сумрак разом погасил все краски дня. Наступила Синяя ночь – уже пятая подряд, если память не подводила Артема. Впрочем, подобные события давно уже перестали занимать его. Он утратил всякое представление о времени и жил так же, как и все в этой стране – спал, когда уставал, работал, если имел желание, ел, когда чувствовал голод. Никто здесь не строил никаких планов на будущее и не считал ничего, что количеством превышало число пальцев на руках и ногах. От прошлого остались только смутные воспоминания и сказки, но нельзя же в сказках искать ответ на то, почему в этом мире спутались все концы и начала, почему исчезло солнце, хотя не исчез свет, и откуда появляется всегда нежданное Лето.

Скоро мысли в голове Артема стали путаться и он уснул, но внезапно проснулся, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Накрепко въевшееся в кровь и плоть чувство самосохранения заставило его мгновенно сгруппироваться, приготовившись к схватке.

Однако это была всего лишь дочь судьи. В полумраке Синей ночи лицо ее казалось неестественно бледным, и только сейчас, лежа у ее ног, Артем разглядел, что это вовсе не ребенок, а девушка-подросток в пору раннего расцвета. Изысканная печаль, так свойственная людям Страны Забвения, уже наложила свой отпечаток на ее черты, однако во взгляде читалась непривычная твердость.

– Я не хотела приходить к тебе по свету, – сказала она так, как будто бы они были давно знакомы.

– Темнота наступила совсем недавно. – Артем мысленно прикинул, сколько времени ей понадобилось, чтобы дойти сюда от дома судьи. – Разве ты умеешь предугадывать наступление ночи?

– Только Синей. Иногда. Но только не Черной.

– Тебя послал отец? – Артем поднялся.