Текст книги "Выстрел на Большой Морской"
Автор книги: Николай Свечин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 11
В Гавани
Если Наличная улица играет здесь роль Невского проспекта, то место Английской набережной занимает Шкиперский канал. Мутное его пространство, затянутое тиной, распространяет вокруг такое зловоние, что даже привычные местные обыватели крякают и закрывают нос тряпкой. Большой бассейн Галерной гавани давно превратился в гигантскую помойку; антисанитария здесь ужасная.
Лицом к Гаванскому полю, а тылом к Шкиперскому каналу стоят шесть длинных двухэтажных деревянных домов, окрашенных в буро-коричневый цвет. Это и есть печально знаменитые «Кекинские дома», по праву соперничающие с «Вяземской лаврой». Внутри дома-бараки поделены на тесные клетушки, битком набитые проживающим там сбродом. Большая часть жильцов – легальные ремесленники, рабочие с Балтийской судоверфи и кожевенных заводов. Их жёны и дочери производят на квартирах жилеты или трудятся переплётчицами – это два исконных кекинских женских промысла. Тягости жизни, слабость характера и доступность водки сформировали особый тип здешнего обитателя: девяносто пять процентов кекинцев – алкоголики. Отсюда воровство, пьяные драки с поножовщиной, грабежи и проституция. Мишка Самотейкин укрывался здесь не просто так: сыскать человека среди восьми тысяч маргиналов – дело непростое.
Согласно справке Адресной экспедиции, в доме нумер три проживали две Нины и одна Антонина. Обеих Нин Лыков сразу отвёл: замужем, и возраст неподходящий. А вот девица Антонина Непотребкова (эк её угораздило с фамилией!), двадцати двух лет, прислуга, подходила по всем статьям.
В её-то дверь и постучался титулярный советник ранним мартовским утром.
Ему открыла молодая, по домашнему одетая женщина, довольно миловидная, но с хитрым «бывалым» лицом.
– И кто таков?
– Человек божий, обшит кожей.
– Это сразу видать. Чего надо?
– Твоего воздахтора. [28]28
Воздахот – сожитель (петерб.)
[Закрыть]
– А нету у меня таких; ступай откуда пришёл!
– Как нет? А Мишка? Не дури, Нина, меня Пашка-Канонир прислал.
– И Пашки никакого я не знаю, и Мишки. Уходи! Ты меня с кем попутал.
– Вон как! Ни Пашки, ни Мишки… Ловко. Только у меня письмо к Самотейкину. Дайкось я, что ли, войду, в квартере поговорим.
– Флегонт, подь сюда! – крикнула несговорчивая девица через плечо. – Тут один питинбрюх [29]29
Питинбрюх – пьяница (петерб.)
[Закрыть]пристал, отвадить надо.
Из комнаты на лестницу быстро вышел высокий, плечистый и пузатый мужчина лет тридцати пяти, в бязевой рубахе и драгунский брюках. Он крепко схватил Лыкова за ворот и тряхнул.
– Вот я сейчас задам тебе копоти! Чё пристал к бабе?
Алексей, не глядя на него, схватил защитника за загривок, пригнул к полу и сильно сжал пальцы. Тот охнул, засучил руками, пытаясь вырваться, но у него не получилось. Держа Флегонта одной рукой, второй Лыков вынул записку Пашки-Канонира и протянул её Антонине.
– Грамотная? Тогда читай.
Девушка взяла письмо, повернулась к свету и стала медленно читать его про себя, шевеля губами. Флегонт к тому времени уже затих, кротко ожидая своей участи. Алексей разогнул его и сказал только одно слово:
– Брысь!
И рослый осанистый мужчина мгновенно скатился вниз по лестнице и исчез.
Дочитав записку до конца, Нина вернула её гостю и сказала, отступая в комнату:
– Проходи. Эко ты моего нового-то напужал; а такой был бравый!
– Не люблю, когда, не спросясь, руки распускают.
– Где ты с Пашкою встренулся?
– В Семибашенном [30]30
Семибашенный – народное название Литовского замка.
[Закрыть]. Вчерась оттуда; а Пашке ещё два года тужить.
– За что угодил? – полюбопытствовала девица Непотребкова, с любопытством оглядывая крепкую лыковскую фигуру.
– Щелбана дал одному стрекулисту. Навроде твоего драгуна, бравый чересчур! Его в Обуховскую больницу, меня в Семибашенный.
– Твоими щелбанами, как я погляжу, на Скотопригонном быков валить можно. И как вышел?
– Как все выходят? Отначился [31]31
Отначиться – откупился (жарг.)
[Закрыть]. Ты вот про Мишку расскажи, где мне его сыскать?
Но тут их разговор прервал топот на лестнице, и в комнату ворвался здоровенный детина с типично бандитской рожей и с регалкой [32]32
Регалка – татуировка (жарг.)
[Закрыть]на крепкой волосатой груди, проглядывающей в вороте рубахи. Из-за его плеча осторожно, но с оттенком злорадства высовывался Флегонт.
– Это что за лиходейство во вверенном доме? – заревел детина, угрожающе подступая к титулярному советнику. – Кто таков, какого звания?
– Лыков Алексей Николаевич, – спокойно представился сыщик. – А ты чего сюда припёрся? Ещё один драгун?
– Я – Кобёл, – гордо отрекомендовался детина. – Тутошний комендант. Говоришь, Лыков? Ха! Я про тебя, кажись, слыхал! Маненький, а любых батырей ломает… Это ты о прошлом годе в Псковской тюрьме с Большим Сохатым сидел? Он об тебе чудеса рассказывал…
– Было дело. Знаешь Сохатого?
– Товарищ мой! Щас у меня в гостях сидит, в соседнем дому!
– Во как! – обрадовался Лыков. – Будь я проклят на семи кабаках! Веди его сюда. Я тут быстренько закончу, и пойдём в хорошее местечко царя поздравлять [33]33
Поздравлять царя – выпивать (жарг.)
[Закрыть]. Зубы сполоснём. Год целый не видались – надобно вспрыснуть!
– Ага, я мигом, – просветлел лицом Кобёл. – А ты, девка, – повернулся «комендант» к Антонине, – ответь господину Лыкову всё, что ни спросит. Это такой человек!
И убежал.
Большой Сохатый, или, по метрике, Рафаил Осипов, был знаменитый на севере России «иван», главарь шайки дергачей. Лыков действительно встречался с ним в Псковской тюрьме и там они сдружились. Появление авторитетного уголовного приходилось на руку сыщику, так как подкрепляло его легенду и могло облегчить поиски.
Рассказ Нины был коротким и ничего нового не дал. Мишку она не видела уже три месяца и была на него сердита. Искать его посоветовала на Холерном кладбище; это Алексей знал и без неё.
Через четверть часа тёплая компания из трёх человек сидела в чистой половине трактира «Весёлые острова» на Опочининской улице и употребляла водку. Лыков угощал. Большой Сохатый был действительно крупный, атлетического сложения парень лет сорока, русобородый, со смышлёными глазами и волевым решительным лицом. Фигура очень даже заметная в преступном мире столицы, он оказывал Лыкову очевидные знаки уважения. Кобёл как самый младший больше помалкивал.
– Тебе же, Рафаил, за Бугры [34]34
За Бугры – за Урал, т. е. в Сибирь на каторгу (жарг.)
[Закрыть]подорожную рисовали, – полюбопытствовал Алексей. – А ты здесь…
– Через месяц после тебя сорвался. Раздобыл плакат, поселился в съезжем доме [35]35
Съезжий дом – гостиница (не путать со съезжей – полицейской частью).
[Закрыть]на Коломенской. Ребят собрал, работаем потихоньку. Живём, хлеб жуём, а ино и посаливаем… А ты как в этой помойке оказался?
– Вот, – Лыков протянул Сохатому записку. – Попал я тут случайно в Семибашенный, ненадолго. Познакомился с человеком, Пашка-Канонир кличут. Не слыхал?
– Не. Среди серьёзных такого нет.
– Да он рядовой дергач, – вставил слово Кобёл. – Жил однова в «Кекинских домах» с приятелем своим, колбасником.
– Этого колбасника я и ищу. Мишкой Самотейкиным называется. Ты, Кобёл, его знаешь?
– С Антониной сожительствовал. Вот богатырь, так богатырь! Медведь, а не человек!
– Ну, – рассмеялся Осипов, – не видал ты, товарищ, Алексея Николаича в деле. А я видал! Он твоего медведя в мыша обратит.
– А кстати, Кобёл, что это за должность у тебя такая – комендант? – спросил Лыков. – Чем занят в присутственные часы?
– За порядком слежу. Приставлен к «Кекинским домам» от Анисима Петровича Лобова, – солидно ответил Кобёл.
– О-о! Большой, стало быть, в Гавани человек.
– Да уж не последний.
– Скажи, Алексей Николаич, за кой хрен тебе понадобился тот колбасник? Фигура мелкая, – перебил «коменданта» Большой Сохатый.
– Не он сам нужен, а его «маз». Мишка состоит при одном человеке, бывшем офицере; вот его я ищу.
Тут его собеседники вдруг молча переглянулись, и их лица приняли одинаково бесстрастное выражение.
– Вы чего надулись? – обиделся Лыков. – Фамилия офицера – Дубяго. Тот ещё гусь… Но, по справкам, гусь этот добыл где-то на сто восемьдесят тысяч «красноярок» [36]36
«Красноярки» – фальшивые банкноты (жарг.)
[Закрыть], а сбыть не умеет. У меня же на Москве большие знакомства между староверами; я у них одно время служил… по секретной части. Блюстители истинной веры такие вещи любят, их мёдом не корми – дай фальшивый банкнот обернуть. Можно всю сумму разместить за половинную стоимость; из них десять процентов мои. Приличный лаж получается!
– Теперь понятно, – усмехнулся Сохатый. – Нужда заставит и калачи есть! Не слыхал я, чтобы Дубяга «красноярками» занимался, но на него похоже. Это, брат, такая птица, что за деньги на всё готов.
– Встречался с ним?
– Пару раз гуторили. Яманный [37]37
Яманный – плохой (жарг.)
[Закрыть]он какой-то. Я бы с ним на одном поле гадить не сел. Сердце с перцем, душа с чесноком; сатане в дядьки годится. Поосторожней там!
– За девять тысяч я готов потерпеть его характер. А ежели обмануть попробует, я его в порошок сотру, вместе с колбасником.
– Он сотрёт! – одобрительно подтвердил Осипов, обращаясь к Коблу. – Ладно, Алексей, помогу я тебе найти этого гуся лапчатого. Будто бы, он сейчас в Москве; а другие говорили, что здесь, но скрывается. Нашкодил и боится, что его в розыск объявят. Доподлинно знаю, что он выправлял себе и колбаснику своему новые «малашки» [38]38
Малашки – фальшивые документы (жарг.)
[Закрыть].
– На какие имена? Можно тогда через Адресную экспедицию найти.
– Ну ты спросил! Такого никто не скажет. Деньги-то заплачены немалые, и сохранение тайны входит в прейскурант.
– И как же ты мне его тогда сыщешь?
– Ежели он в Питере, то сыщу, а как – не твоя забота. А вот ежели уехал, то извини.
– Лады! После расплаты, и если он согласится на мой лаж, «большая» с меня. Я снимаю квартиру под своим именем на Шпалерной, угол Воскресенского переулка. 38-й дом, по 9-й лестнице 30-я квартира. Можно оставить записку у дворника.
Договор решили скрепить ещё одним штофом. Пока Большой Сохатый заказывал, Алексей отлучился в ретирадное. Уже возвращаясь, он неожиданно приметил за столом у выхода подозрительного субъекта. Одетый недорогим франтом, тот пил чай с баранками и лениво перелистывал «Голос». По правую руку от него, рядом с фуражкой, лежал виксатиновый [39]39
Виксатиновый – пропитанный водонепроницаемым составом.
[Закрыть]башлык. В человеке было что-то поддельное, не настоящее. Похоже, что это агент сыскной полиции, и следит он за их компанией!
Лыков вернулся за свой стол, махнул рюмку водки, улыбнулся своим собеседникам и спросил, понизив голос:
– Ребята, а кто из вас сыщика привёл?
У «ребят» вытянулись лица.
– Где? – хором спросили они шёпотом.
– Возле входа, у окна, с газеткой. Только пяльтесь аккуратно, не то заметит.
Уголовные осторожно скосили глаза и некоторое время внимательно разглядывали субъекта у двери. Потом Большой Сохатый спросил:
– Алексей Николаич, а почему ты решил, что это «вода»? [40]40
Вода – сыщик (жарг.)
[Закрыть]По мне, так заурядный стрюцкий [41]41
Стрюцкий – пьяница с претензией (разг.)
[Закрыть].
– Ты его ногтей не видишь. И потом, башлык.
– Что ногти и что башлык?
– У такого типа людей, роль которого он сейчас играет, под ногтями всегда грязь. Не замечал? Забыл он про ногти, когда гримировался… А виксатиновые башлыки на Гороховой с осени выдают агентам наружного наблюдения. Пора знать такие вещи, Рафаил Макарыч. Ты, что ли, в разработке?
– Хгм… Позавчера мы почистили Никольские склады Казухинской биржевой артели. На шесть «больших» смушки [42]42
Смушка – дорогая мелкозавитая овчина, выделываемая из ягнят трёхнедельного возраста.
[Закрыть]вынесли.
– Крови не было?
– А куда прикажешь деваться? Сторож попался такой голопуз бескишечный, что решил артельное добро защищать. Бывший солдат. Подумал, что он на Шипке, а мы турки…
– Эх, Рафаил Макарыч! Надо отсюда плейту давать [43]43
Давать плейту – убегать (жарг.)
[Закрыть]. Я только от дяди вышел, кое-как отначился, все деньги отдал. Наново мне садиться нельзя. Тебе, полагаю, тоже в «город Катаев» [44]44
Город Катаев – тюрьма (жарг.)
[Закрыть]неохота.
– Ох, неохота. Но как убираться-то? Легавые по одному не ходят.
– Не ходят. Второй на улице стоит, а третий у чёрного хода. Если сыскные на тебя за солдата обиделись, там их целый отряд.
– Товарищи, вы меня в ваши дела не впутывайте! – горячо зашептал Кобёл. – Я чистый, на мне ничего нету; а тут за чужую похмель в каторгу угодишь!
– Цыц, мелочь! – сверкнул глазами Осипов. – Не до тебя сейчас. Будем прорываться хоть с боем.
– Ты, Рафаил, парня не губи, – осадил «ивана» Лыков. – Тут голова в ставку идёт. Он пусть линяет, но при этом ещё и нам подсобит.
– Как это?
– Послушай меня и не кипятись. Будешь горячку пороть, только хуже выйдет. А ты, Кобёл, сейчас вставай, попрощайся с нами и спокойно выходи на улицу. Как порог переступишь, сделай шагов с десяток – и вдруг побеги! Двое за тобой следом кинутся – их уже меньше останется. Пока там суматоха будет, мы через второй ход драпанём.
– А этого куда? – Кобёл скосил глаза на сыщика у входа.
– Этому я сейчас кишки на локоть намотаю! – угрожающе просипел Большой Сохатый и незаметно показал большой нож, засунутый в потайной внутренний карман.
«А ведь и впрямь зарежет, ему терять нечего», – испугался за коллегу Алексей, и жёстко оборвал бандита:
– Я вот тебе самому сейчас намотаю, дурья башка! Хочешь, чтобы и меня и Кобла за твои грехи на одной цепи по Владимирке погнали? Замри! Действовать будем по моей указке. Уйдём без крови.
– Чё это ты тут раскомандовался, брус [45]45
Брус – случайный арестант, не уголовный (и, следовательно, стоящий ниже фартового в преступной иерархии).
[Закрыть]необструганный? Дзет! [46]46
Дзет! – Берегись! (угроза; жарг.)
[Закрыть]Смотри, и ты следом за легавым пойдёшь!
Но Лыков не обратил никакого внимания на угрозы «ивана». Он повернулся к перепуганному Коблу, успокаивающе хлопнул его по плечу и сказал на ухо:
– Не дрефь, а делай, как я сказал. Когда тебя в сыскном станут допрашивать, Сохатого назовешь, а про меня скажешь, что в первый раз увидал. Кличут Павлом, похож на бывшего талыгая [47]47
Талыгай – военный (жарг.)
[Закрыть], ищу законной службы. Не уголовный, хотя где-то когда-то и посидел. Ну, будь здоров! Как-нибудь свидимся. Иди.
– А ты, Рафаил, – продолжил Алексей, оборотясь к Сохатому, – уймись пока на время. В другом месте потом разберёмся, кто кому указания может давать. Хочешь, на кулаках, а хочешь – и на ножах. Сначала надо чисто выйти отсюда. Приготовься, а я займусь «фигой» [48]48
Фига – сыщик (жарг.)
[Закрыть].
Кобёл воспользовался паузой, простился с собутыльниками и медленно пошёл к двери. Когда он выходил наружу, агент машинально проследил его через плечо. А когда повернул голову, перед ним уже стоял Лыков. Уперевши руки в бока, титулярный советник навис над «фигой», пьяно ухмыляясь и покачиваясь.
– Кого я вижу! Здорово, Васятка, чёрт неудельный!
– Вы ошиблись, сударь – мы вас не знаем.
– Ха! Какие мы нынче гордые, что и старых товарищей уже не чтим! Раздайся, грязь – навоз ползёт! Нет, мы давай поцелуемся!
Он растопырил руки для объятий и вдруг молниеносно нанёс удар. Агент без звука, как сноп, повалился на пол. Алексей повернулся к изумлённому трактирщику и спокойно спросил:
– Где тут у тебя второй выход?
– Через кухню.
– Ага. Ну, чего встал? Помоги человеку. Пить не умеет, а пьёт…
И, кивнув Большому Сохатому, Лыков быстро прошёл на кухню. Не обращая внимания на повара, подкрался к окну и осторожно выглянул в него.
– Смотри, вот он. Видишь? Здоровый-то какой…
Огромная фигура городового в форме, при шашке и револьвере, подпирала ворота. Подлинный гигант, на полголовы выше рослого Сохатого, он был, видимо, очень силен и потому охранял задний ход в одиночку.
– Сейчас я его отвлеку, а ты не мешкай, проскакивай в калитку. По улице идём тихим шагом, не привлекая внимания. Садимся только в третьего извозчика!
«Иван» стоял рядом, шумно дыша и уже не пытаясь спорить.
Лыков надвинул фуражку на глаза, прикрыл лицо козырьком и стремительно выбежал во двор. Городовой набычился и попытался схватить его за плечи, но не преуспел – титулярный советник ловко уклонился. Завязалась странная потасовка – «пёс» [49]49
Пёс – городовой (жарг.)
[Закрыть]махал огромными кулаками, а Лыков кружил вокруг него, словно в танце: сам не бил, но и не давал ударить себя. Большой Сохатый воспользовался моментом и прошмыгнул мимо дерущихся в калитку. Городовой выхватил свисток, но ко рту поднести его не успел: Алексей перехватил руку и держал. Верзила ухмыльнулся иронично и принялся подтягивать кулак с зажатым в нём свистком к себе. Не получалось… На усатой физиономии появилось удивление, потом она быстро налилась кровью. Городовой пыхтел, но одолеть противника не мог. Стал помогать себе второй рукой, но с тем же успехом. Лыков разжал, наконец, огромный кулак, вырвал оловянный свисток, смял его двумя пальцами и бросил под ноги. Гигант, тяжело дыша, смотрел на это действо, не в силах сопротивляться.
– Извини, дядя, так нужно, – проговорил Алексей и сильно толкнул городового в толстое брюхо – так, чтобы упал, но не убился…
Две фигуры не спеша вышли из калитки на пустую улицу и спокойно двинулись в сторону Смоленского кладбища. Через двести саженей сели в финские санки и велели поднять верх возка.
– Кажись, выбрались, Макарыч, – вполголоса сказал Алексей, внимательно наблюдая по обе стороны дороги. – Ты куда сейчас?
– Не знаю. Если они меня выследили, то в квартиру на Коломенской возврата нет. А там и деньги, и запасные паспорта. Мне бы хоть до ночи где прокантоваться, а там я к своим ребятам проберусь.
– Да, если их уже не взяли. Как раз в засаду придёшь!
– Спасибо тебе, Алексей Николаевич, – глядя прямо в глаза Лыкову, сказал «иван». – Если бы я виксатинового заделал, тут мне и амба. Того, во дворе, навряд ли бы совладал. И попался тогда с ментовской кровью на руках… Говорят, таких даже до суда не доводят, фараоны прямо в участке забивают до смерти. Прости меня, дурака, за гонор; я теперь твой должник.
– Ладно, сочтёмся. Сейчас надо тебя облебастрить. Поехали на Выборгскую сторону, на холерное кладбище, там и переночуем.
– Что за место?
– Я сам не был, но знаю, у Мишки-колбасника укрытие было в избе у шмирника [50]50
Шмирник – сторож (жарг.)
[Закрыть]. После холеры уж пятьдесят лет прошло, хоронить там нельзя, место тихое, уединённое.
– Шмирник-то надёжный? Боязно идти так вот к незнакомому человеку. Может, лучше у тебя на Шпалерной пересидеть?
– Ко мне опасно, дворник заметит, донесёт. Пашка-Канонир сказывал: дед правильный, в ста водах вареный. Из ваших, из деловых, но на пенсионе. Зовут Пахом-Кривой. Восьмой десяток разменял, а в молодости, говорят, лихой был «хомутник» [51]51
Душитель (жарг.)
[Закрыть]. Договоримся. Дашь ему пентух [52]52
Пять рублей (жарг.)
[Закрыть], так он тебя до второго пришествия скрывать будет. С деньгами я помогу на первый раз. А утром скажешь, где твои ребята обретаются, я их обойду осторожненько. Всё, пора менять извозчика!
Глава 12
Холерное кладбище
Они приехали на Куликово поле, когда уже начало темнеть. Сменили нескольких извозчиков, долго отсиживались в малоизвестном трактире на Охте. К пустому кладбищу днём лучше не соваться – подозрительно. Агенты сыскной полиции шарили по всему городу в поисках Большого Сохатого, и приходилось быть очень осторожными.
Выгрузив из санок корзину с провизией, двинулись по Старо-Муринской дороге. Чтобы ублажить сторожа, да и самим не скучать, мандры [53]53
Мандра – еда (жарг.)
[Закрыть]купили много: тамбовский окорок, сало, ситный, круг страсбургской колбасы, мочёные яблоки, жестянки с сардинами и осьмуху водки.
Оставив слева обширное католическое кладбище, беглецы добрались до каменной полуразвалившейся ограды. Вошли в калитку и сразу же из глубины зарычала собака. В почерневшем снегу вела вглубь всего одна тропинка; зашагали по ней. Сугробы да высоченные деревья, меж которыми лишь кое-где проглядывали покосившиеся кресты. Пройдя саженей пятьдесят, обнаружили убогую сторожку, в единственном окне которой горел скупой свет.
Огромный лохматый пёс с лаем бросился на них. «Иван» застыл с опаской. Лыков, которого все собаки почему-то панически боялись, шагнул вперёд.
– Что, Полкашка, звонить будем или за ум возьмёмся? – властно спросил он.
Пёс сразу же лёг на снег и перевернулся, капитулянтски подставляя пузо.
Алексей протянул к нему руку, и Полкан принялся её подобострастно лизать.
– То-то же… Прощаю на первый раз. Пошёл вон!
Пёс мгновенно умчался в темноту.
– Ты как это сделал? – заинтересованно спросил Сохатый.
– Сам не знаю. Меня любят все кошки и лошади. А боятся волки, собаки и даже обходят бешеные быки.
– Я их понимаю, – хихикнул бандит и бодро стукнул в окно. – Эй, хозяин, принимай гостей!
Дверь быстро открылась и на крыльцо без шапки вышел старик: жёлтый, но ещё крепкий и жилистый, с длинными седыми космами и суровым взглядом. Сообразно кличке, он был кривым на один глаз.
– Кто такие будете и чего вам тута спонадобилось? – строго и безбоязненно спросил старик.
– Здравствуй, дед Пахом, – снял барейку Лыков. – Извини, что явились без спросу: нужда заставила. Пашка-Канонир сказывал, к тебе можно.
– А, Пашка… – помягчел сторож. – Ну, ежели от него – заходьте.
И впустил гостей в дом, немедля заперев дверь на засов.
Тесная, в одну комнату, сторожка была жарко натоплена. На столе стоял огарок свечи, рядом миска с квасной тюрей; одиноко лежала корка хлеба.
– Ты чего это, паря, с моим Шариком сделал? – спросил первым делом хозяин. – Я в окно глядел, да не понял. Он у меня всю округу в страхе держит, а к тебе сразу брюхом обернулся.
– Здесь твой волкодав, неподалёку. Побегает и вернётся.
Дед Пахом крякнул и сменил тему:
– Что там Пашка? Давно ль ты его видал?
– Второго дни, как расстались. Меня отпустили за недоказанностью, а он в Семибашенном остался. И ещё два года там просидит.
– Так. А сюда пошто пришли? Кто такие, как звать? Доложитесь по порядку.
– Меня, старик, – выступил вперёд «иван», – кличут Большой Сохатый. Может, слыхал?
– Большой Сохатый? Наслышан. Это ты в семьдесят восьмом верховодил «вардалаками» [54]54
Вардалак – налётчик (жарг.)
[Закрыть]на Горячем поле, и вы попались на отставном гвардейском капитане?
– Я, отец.
– Потом ты утёк с этапа, дергачил во Пскове, опять попался и снова, будто бы, сбежал?
– Всё так.
– Кто у тебя в отряде был из Поима?
– Зосима Припадошный, только он сейчас в Нерчинске.
– Ну, вот тебе красный угол и лучший кусок! Добро пожаловать, гость дорогой!
И Пахом поклонился «ивану» чуть не в пояс. Тот принял это как должное, но и сам выказал старику полное уважение. Было видно, что одного поля ягоды: старый душегуб приветствовал своего достойного сменщика.
– А это что за молодец? – ткнул Пахом-кривой пальцем в Лыкова. – На нашенского-то не похож…
– Зовут Алексеем Лыковым. Тёртый «брус». Парень своенравный да на руку тяжёлый, через что и страдает. Не фартовый, верно, но свой, проверенный.
– Проверенный… – забубнил сторож, недоверчиво разглядывая сыщика. – Ты сам, что ли, проверял? Не нравится он мне. Не нашего полка драгун.
Отставной головорез словно нутром чувствовал, что Алексей сделан из другого теста.
– Ты вот что, дед Пахом, – жёстко свёл брови Большой Сохатый. – Гонишь его – гони и меня! Алексей Николаич меня сегодня из капкана выдернул, двум легавым чёсу задал – будут помнить до новых веников. Я за него ручательство даю.
И старик сразу успокоился и принялся разбирать корзину. Ему и в голову не пришло усомниться в ручательстве «ивана»… Хорошо, подумал Алексей, что я зацепился за Сохатого в Гавани и появился здесь с ним; одному бы мне кривой сторож не поверил.
Сели вечерять. Старик, изголодавшись по колбасе, в одиночку уплёл половину круга. Залив её изрядным количеством водки, он захмелел и сделался словоохотлив. Сначала обсудили дела Сохатого. Алексей вызвался завтра поутру объехать квартиры его молодцов, известить их о новом адресе предводителя и передать его приказ: привезти в сторожку денег и новый паспорт.
– Сам не ходи, подошли кого, – предостерёг «иван». – Вдруг засада; как-то ведь они меня выследили!
– Найму «пешего стрелка». Они за «ламышник» [55]55
Ламышник – полтинник (жарг.)
[Закрыть]в Зимний дворец залезут, не то, что в квартиру. А мальца полиция не тронет.
Далее Лыков принялся расспрашивать хозяина о Мишке Самотейкине и его патроне. Показал записку от Пашки и разъяснил свой замысел насчёт сбыта в Москве фальшивых кредитных билетов. Старик внимательно изучил послание и лишь после этого, видимо, снял с «бруса» последние подозрения.
– Да, – сказал он, – мысля справная. Я много лет в Москве жил, там всё можно задурманить. Город большой, а купцы жадные. Дубяга, язви его в душу, заради барыша родную мать в коммерческий оборот пустит. За всё берётся! Мы не такие были, нет… Ты его держись, паря, он барин хват! Только вот как сыскать их с Мишкой, я не знаю. Неделю назад земляк мой заходил сюда, отдал старый должок и сказал, что они с хозяином ложатся на дно. Может, сбегут из столицы, может, здесь зароются, потому – дела плохи. Кто-то прознал про ихний старый грех и грозится выдать полиции. Хозяин денег платить не хочет и склоняется вымогателя списать. А тот какая-то важная шишка, и сыскные будут землю рыть в поисках убивцов. Потому спрячутся они всерьёз, уж и бумаги себе обрели на другие имена.
– Да, – погрустнел Лыков, – плакали мои девять тысяч. Как их теперь отыщешь?
– Полагаю я, навпрямь они в Москву деранут, – сказал, подумавши, Пахом-кривой.
– Что так?
– Из Питера им лучше сгинуть, а удобней Москвы места не найдёшь. У Дубяги там серьёзное знакомство. Бусать-то [56]56
Бусать – есть (жарг.)
[Закрыть]кажний день надо, без дела долго не просидишь. Много месяц отлежатся, да опять за старое. А в Первопрестольной завсегда сыщешь, кого общипнуть!
– Разумно говоришь. А там как их найти? Дай хоть какой конец.
– Леший разве их концы знает. Помню только, у Мишки там девка есть, Манька-Контузия зовут. Может, она подскажет.
– Панельная?
– Нет, при доме работает. Для богатых дом, а какой – не скажу, не знаю.
– Эх, хрена с два найдёшь на Москве эту Контузию! – в сердцах выругался Лыков, но сам был доволен. Если девка приписана к дому терпимости, значит, состоит на учёте во Врачебно-полицейском комитете, а это уже шанс.
Выпили ещё, и разговор сам собой зашёл о прошлом. Захмелели и Алексей, и Большой Сохатый. Пахом, наоборот, впал в минорное настроение, подпёр седую голову кулаком и начал длинный рассказ:
– Эх, робя, что у меня сейчас за планида? Семьдесят восьмой год идёт! Вам, молодым, не понять. Старость – не радость, а пришибить некому.
Родился я в 1806 году в селе Поиме Сердобского уезда в семействе потомственных «хомутников». Предки мои много годов занимались этим делом. Особливо заманчиво придавить торгового человека; можно и богатого крестьянина. Да на худой конец, и простого мужика, ежли другой добычи нет. Одёжа, лошадь со сбруей – всё доход! У нас в Поиме это называлось «ходить в орду за гуртами». Не знаю, почему, но так именно и говорили. В селе тогда было до восьмиста дворов, а таких, как наш – до десятка. Прочие не душили, но как в селе обособишься? Самого удавят, ежли станешь рыло воротить. Поэтому все знали и все пособляли. Покупали, к примеру. Кому казакин подавай, кому телегу с лошадью, кому часы нужны скуржавые [57]57
Скуржавые – серебряные (жарг.)
[Закрыть], а иному вид [58]58
Вид – временный паспорт.
[Закрыть]. Потому охотно пособляли: всё село было в заговоре перед проезжими. Спросит, к примеру, гуртовщик у местного прохожего: где на постой пускают? Тот и говорит: езжай к Стамезкиным (это наша такая фамилия), у них хорошо и недорого, и клопов мало. А следующего отправят к Щегольковым – от нас через четыре избы, либо к Сметанкиным, либо к Самотейкиным. Все главы семейств «хомутников» промеж себя завсегда заранее сговаривались, кому когда очередь за гуртами идтить. Нельзя же кажнего путника давить! Они тогда и ездить через нас перестанут! Поэтому брали в работу напримерно восьмого-десятого из торговых людей. Мелочь же всякую – мужиков там, или паломников – без очереди, по желанию; их искать никто не станет.
Конечно, и священники в наводчестве участвовали. Без них никуда! Купцы да старшие приказчики – народ бывалый, осторожный, они у кабака справок наводить не станут. Они, как приезжают под вечер в село, сразу идут к батюшке. И у него только спрашивают, где им безопаснее переночевать. Ну, тот и отвечает: у Стамезкиных. В Поимее два храма-то, Спаса да Трёх Святителей; и священников, стало быть, тоже двое. Оба посылали. А мы им, конечно, утром «мотю» [59]59
Мотя – доля в добыче (жарг.)
[Закрыть]в узлу несём…
– Эка у вас святые отцы-то какие заточенные! – одобрил Большой Сохатый. – И не брыкались никогда?
– Было раз. Помер наш отец Полиевкт, и на смену ему прислали из губернии нового попа. Молодой, гривастый… Мы принялись к нему присматриваться, чуем: не тот, кто нам надобен! Проповеди разные подпускает, про царствие небесное, и намёки даёт… Не хочет с обществом в ладу жить! А с обществом, мил человек, рази поспоришь? Оно – сила. Либо перекуёт тебя, как ему надоть, либо перекусит. Попал в стаю – лай не лай, а хвостом виляй. Да… Подослали мужики к новому попу второго священника, отца Викентия. Чтобы тот разъяснил человеку, как надо себя в Поиме вести. А молодой-то выслушал, и на дыбы. «Да я вас выведу на чистую воду! Да я то и сё! Становому, благочинному – всем расскажу». Отец Викентий ему говорит: «Себя не жалеешь, детей хоть пожалей! У тебя их трое, и попадья брюхатая ходит. Пожгут ведь мужики, разбираться не станут, всё семя пожгут». Да…
– И что молодой?
– А ни в какую. «Вот прямо завтра, чуть свет», говорит, «запрягу и поеду. Давно я об вас разное слышал, да не верил; а вы вон какие! Не допущу – Бог не велит!»
– Во как! И бога приплёл!
– Одно слово – дурак. А дураку, по пословице, и в олтаре нету спуску. Ну, и…
– Спалили?
– В ту же ночь. Не хотел жить – ступай помирать!
– И детей с попадьёй тоже? – не удержался Лыков.
– А чего дурней-то разводить? – искренне удивился Пахом. – Их и без того на сто лет запас. Подпёрли двери поленом – никто не вылез.
– Я б детей оставил, – коротко бросил Лыков, понимая, что это и так легко читается по его лицу.
Большой Сохатый со Стамезкиным переглянулись.
– Что я тебе говорил?
– Да я, дед, и не спорил. Но это ж не опасно! Он солдат, солдаты детей не трогают. При том, с ним можно иметь дело.
– Ты, старый хрыч, радуйся, что не попался мне в своё время, – хмуро сказал Алексей. – Я на войне одного такого поучил. Пленных стал убивать. Со скуки. Теперь калека на всю жизнь.
– Ох, не наш ты, паря, не наш, – вздохнул кривой. – Зря ты сюда пришёл. Ступай-ка лучше отсюдова подобру-поздорову.
– Правда, Алексей, чего ты к деду пристал? – вступился за сторожа «иван». – Он же нас приютил. Далась тебе эта попадья с малолетками! Тому уж, наверное, пятьдесят лет в обед.
– Тридцать восемь, – сказал Пахом, не сводя глаз с Лыкова. – Вот, значит, ты какой…
– Дед, дед, ты тоже уймись, – перебил старика Большой Сохатый. – Лыков и вправду не записной жорж и даже не чёрт мутной воды [60]60
Записной жорж – профессиональный преступник. Чёрт мутной воды – ещё не преступник, но человек, склонный к совершению преступлений (жарг.)
[Закрыть]; но он им и не прикидывается. Да, не такой, как мы, верно. Для нас, кто настоящий фартовый, люди – это просто сор. Они для того и существуют, чтобы нам было с кого шкуру обдирать. Так?
– Вестимо, так, – согласился дед.
– Вот, к примеру, взять меня. Я уже сколько лет этим занимаюсь. Без крови в нашем деле бывает, что не обойтись. Но просто так, без крайности, мы её не льём. Если уж деваться некуда – тогда, конечно, замочим. Но по нужде! Мы подобным манером на хлеб зарабатываем, иному не обучены! Лыков другой. Я ещё в Псковской цинтовке, когда с ним познакомился, это заметил. Для него, в отличку от нас, мирные обыватели – люди. А жиганы, мазурики – быдло, которое можно бить смертным боем. Это оттого, что он с молодых лет попал на войну и там из него сделали солдата. Хорошего солдата. Который пленных не убивает, не мародёрствует, баб с дитями защищает. Но война давно кончилась и его выкинули в мирную жизнь. А что ему в ней делать? Зарабатывать на хлеб сохой Лыков не хочет – не того теста, а красиво пофурсить охота. Пойти головы плющить он тоже не может – ему уже мораль привили. Вот и приходится ему, бедолаге, водиться с нашим братом, как-то ладить, уживаться. Потому, как только с нами можно без сохи барно [61]61
Барно – хорошо (жарг.)
[Закрыть]заработать. Лыков сдаёт свои кулаки в кортому [62]62
Кортома – аренда.
[Закрыть]. У него один только товар и есть – сила! Но товар ходовой, многим нужный. Вот и выходит, что парень не наш, а в чём другом – очень даже наш, не хуже любого фартового. Есть такие люди, дед Пахом, поверь мне. Боятся их нечего, а дружбу водить бывает иной раз весьма выгодно. Вот такой мой сказ. То, что я сейчас здесь перед тобой сижу, а не в покойницкой остываю – его заслуга!
