Текст книги "Сборник стихов"

Автор книги: Николай Гумилев

Странник

 
Странник, далеко от родины,
И без денег и без друзей,
Ты не слышишь сладкой музыки
Материнского языка.
 
 
Но природа так слепительна
Что не вовсе несчастен ты.
Пенье птиц, в ветвях гнездящихся,
Разве чуждый язык тебе?
 
 
Лишь услыша флейту осени,
Переливчатый звон цикад,
Лишь увидя в небе облако,
Распластавшееся как дракон,
 
 
Ты поймешь всю бесконечную
Скорбь, доставшуюся тебе,
И умчишься мыслью к родине,
Заслоняя рукой глаза.
 

Поэт

 
Я слышал из сада, как женщина пела,
Но я, я смотрел на луну.
 
 
И я никогда о певице не думал,
Луну в облаках полюбив.
 
 
Не вовсе чужой я прекрасной богине:
Ответный я чувствую взгляд.
 
 
Ни ветви дерев, ни летучие мыши
Не скроют меня от него.
 
 
Во взоры поэтов, забывших про женщин,
Отрадно смотреться луне,
 
 
Как в полные блеска чешуи драконов,
Священных поэтов морей.
 

Дом

 
Тот дом, где я играл ребенком,
Пожрал беспощадный огонь.
 
 
Я сел на корабль золоченый,
Чтоб горе мое позабыть.
 
 
На дивно-украшенной флейте
Играл .я высокой луне.
 
 
Но облаком легким прикрылась
Луна, опечалена мной.
 
 
Тогда я к горе обернулся,
Но песни не шли мне на ум.
 
 
Казалось, все радости детства
Сгорели в погибшем дому.
 
 
И мне умереть захотелось,
И я наклонился к воде.
 
 
Но женщина в лодке скользнула
Вторым отраженьем луны. —
 
 
И если она пожелает,
И если позволит луна,
 
 
Я дом себе новый построю
В неведомом сердце ее.
 

Аннам

 
Месяц стоит посредине
Дивно-огромного неба,
Ветер в бамбуковой чаще,
Благоухающий воздух,
Благословенна семья.
 
 
Старшие в роще за чаем,
Пьют и стихи повторяют,
Из дому слышно гуденье,
Там занимаются дети,
Новорожденный кричит.
 
 
Тот, кто живет этой жизнью,
Полное знает блаженство.
Что ему деньги и слава,
Если он верит, что детям
Должно его пережить?
 

Девушки

 
Нравятся девушкам рупии
С изображением птицы.
Они покидают родителей,
Чтобы идти за французами.
 

Детская песенка

 
Что это так красен рот у жабы,
Не жевала ль эта жаба бетель?
Пусть скорей приходит та, что хочет
Моего отца женой стать милой!
Мой отец ее приветно встретит,
Рисом угостит и не ударит,
Только мать моя глаза ей вырвет,
Вырвет внутренности из брюха.
 

Лаос

 
Девушка, твои так нежны щеки,
Грудь твоя – как холмик невысокий.
 
 
Полюби меня, и мы отныне
Никогда друг друга не покинем.
 
 
Ты взойдешь на легкую пирогу,
Я возьмусь отыскивать дорогу.
 
 
На слона ты сядешь, и повсюду
Я твоим карнаком верным буду.
 
 
Если сделаешься ты луною,
Стану тучкой, чтоб играть с тобою.
 
 
Если сделаешься ты лианой,
Стану птицею иль обезьяной.
 
 
Если будешь ты на горном пике
Перед пастью пропасти великой,
 
 
Пусть мне ноги закуют в железо,
Я на пик твой все-таки долезу.
 
 
Но напрасно все мое уменье,
Суждено мне горькое мученье,
 
 
Ты меня не любишь; и умру я,
Как бычек, травы лишенный свежей,
 
 
Без единственного поцелуя
В щеку, где румянец нежен, свежий.
 

Кха

 
Где вы, красивые девушки,
Вы, что ответить не можете,
Вы, что меня оставляете
Ослабевающим голосом
Звонкое эхо будить?
 
 
Или вы съедены тиграми,
Или вас держат любовники?
Да отвечайте же, девушки.
Я полюбил вас и встретиться
С вами спустился в леса.
 
 
С тор я увидел вас голыми
Около чистого озера
И прибежал, не подумавши,
Что все вы – дочери месяца,
Черной вороны я сын.
 

ОГНЕННЫЙ СТОЛП

Память

 
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
 
 
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
 
 
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.
 
 
Дерево да рыжая собака,
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, Память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
 
 
И второй… Любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.
 
 
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
 
 
Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.
 
 
Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.
 
 
Память, ты слабее год от году,
Тот ли это, или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
 
 
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
 
 
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей,
Как на небесах, и на земле.
 
 
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
 
 
И тогда повеет ветер странный —
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.
 
 
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо: но всё пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.
 
 
Крикну я… Но разве кто поможет, —
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.
 

Лес

 
В том лесу белесоватые стволы
Выступали неожиданно из мглы,
 
 
Из земли за корнем корень выходил,
Точно руки обитателей могил.
 
 
Под покровом ярко-огненной листвы
Великаны жили, карлики и львы,
 
 
И следы в песке видали рыбаки
Шестипалой человеческой руки.
 
 
Никогда сюда тропа не завела
Пэра Франции иль Круглого Стола,
 
 
И разбойник не гнездился здесь в кустах,
И пещерки не выкапывал монах.
 
 
Только раз отсюда в вечер грозовой
Вышла женщина с кошачьей головой,
 
 
Но в короне из литого серебра,
И вздыхала и стонала до утра,
 
 
И скончалась тихой смертью на заре
Перед тем как дал причастье ей кюрэ.
 
 
Это было, это было в те года,
От которых не осталось и следа,
 
 
Это было, это было в той стране,
О которой не загрезишь и во сне.
 
 
Я придумал это, глядя на твои
Косы, кольца огневеющей змеи,
 
 
На твои зеленоватые глаза,
Как персидская больная бирюза.
 
 
Может быть, тот лес – душа твоя,
Может быть, тот лес – любовь моя,
 
 
Или может быть, когда умрем,
Мы в тот лес направимся вдвоем.
 

Слово

 
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
 
 
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
 
 
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому, что все оттенки смысла
Умное число передает.
 
 
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
 
 
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.
 
 
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
 

Душа и тело

 
I.
 
 
Над городом плывет ночная тишь
И каждый шорох делается глуше,
А ты, душа, ты всё-таки молчишь,
Помилуй, Боже, мраморные души.
 
 
И отвечала мне душа моя,
Как будто арфы дальние пропели:
– Зачем открыла я для бытия
Глаза в презренном человечьем теле?
 
 
– Безумная, я бросила мой дом,
К иному устремясь великолепью.
И шар земной мне сделался ядром,
К какому каторжник прикован цепью.
 
 
– Ах, я возненавидела любовь,
Болезнь, которой все у вас подвластны,
Которая туманит вновь и вновь
Мир мне чужой, но стройный и прекрасный.
 
 
– И если что еще меня роднит
С былым, мерцающим в планетном хоре,
То это горе, мой надежный щит,
Холодное презрительное горе. —
 
 
II.
 
 
Закат из золотого стал как медь,
Покрылись облака зеленой ржою,
И телу я сказал тогда: – Ответь
На всё провозглашенное душою. —
 
 
И тело мне ответило мое,
Простое тело, но с горячей кровью:
– Не знаю я, что значит бытие,
Хотя и знаю, что зовут любовью.
 
 
– Люблю в соленой плескаться волне,
Прислушиваться к крикам ястребиным,
Люблю на необъезженном коне
Нестись по лугу, пахнущему тмином.
 
 
И женщину люблю… Когда глаза
Ее потупленные я целую,
Я пьяно, будто близится гроза,
Иль будто пью я воду ключевую.
 
 
– Но я за всё, что взяло и хочу,
За все печали, радости и бредни,
Как подобает мужу, заплачу
Непоправимой гибелью последней.
 
 
III.
 
 
Когда же слово Бога с высоты
Большой Медведицею заблестело,
С вопросом, – кто же, вопрошатель, ты? —
Душа предстала предо мной и тело.
 
 
На них я взоры медленно вознес
И милостиво дерзостным ответил:
– Скажите мне, ужель разумен пес
Который воет, если месяц светел?
 
 
– Ужели вам допрашивать меня,
Меня, кому единое мгновенье
Весь срок от первого земного дня
До огненного светопреставленья?
 
 
– Меня, кто, словно древо Игдразиль,
Пророс главою семью семь вселенных,
И для очей которого, как пыль,
Поля земные и поля блаженных?
 
 
– Я тот, кто спит, и кроет глубина
Его невыразимое прозванье:
А вы, вы только слабый отсвет сна,
Бегущего на дне его сознанья!
 

Канцона первая

 
Закричал громогласно
В сине-черную сонь
На дворе моем красный
И пернатый огонь.
 
 
Ветер милый и вольный,
Прилетевший с луны,
Хлещет дерзко и больно
По щекам тишины.
 
 
И, вступая на кручи,
Молодая заря
Кормит жадные тучи
Ячменем янтаря.
 
 
В этот час я родился,
В этот час и умру,
И зато мне не снился
Путь, ведущий к добру.
 
 
И уста мои рады
Целовать лишь одну,
Ту, с которой не надо
Улетать в вышину.
 

Канцона вторая

 
И совсем не в мире мы, а где-то
На задворках мира средь теней,
Сонно перелистывает лето
Синие страницы ясных дней.
 
 
Маятник старательный и грубый,
Времени непризнанный жених,
Заговорщицам секундам рубит
Головы хорошенькие их.
 
 
Так пыльна здесь каждая дорога,
Каждый куст так хочет быть сухим,
Что не приведет единорога
Под уздцы к нам белый серафим.
 
 
И в твоей лишь сокровенной грусти,
Милая, есть огненный дурман,
Что в проклятом этом захолустьи
Точно ветер из далеких стран.
 
 
Там, где всё сверканье, всё движенье,
Пенье всё, – мы там с тобой живем.
Здесь же только наше отраженье
Полонил гниющий водоем.
 

Подражанье персидскому

 
Из-за слов твоих, как соловьи,
Из-за слов твоих, как жемчуга,
Звери дикие – слова мои,
Шерсть на них, клыки у них, рога.
 
 
Я ведь безумным стал, красавица.
 
 
Ради щек твоих, ширазских роз,
Краску щек моих утратил я,
Ради золотых твоих волос
Золото мое рассыпал я.
 
 
Нагим и голым стал, красавица.
 
 
Для того, чтоб посмотреть хоть раз,
Бирюза – твой взор, или берилл,
Семь ночей не закрывал я глаз,
От дверей твоих не отходил.
 
 
С глазами полными крови стал, красавица.
 
 
Оттого что дома ты всегда,
Я не выхожу из кабака,
Оттого что честью ты горда,
Тянется к ножу моя рука.
 
 
Площадным негодяем стал, красавица.
 
 
Если солнце есть и вечен Бог,
То перешагнешь ты мой порог.
 

Персидская миниатюра

 
Когда я кончу наконец
Игру в cache-cache со смертью хмурой,
То сделает меня Творец
Персидскою миниатюрой.
 
 
И небо, точно бирюза,
И принц, поднявший еле-еле
Миндалевидные глаза
На взлет девических качелей.
 
 
С копьем окровавленным шах,
Стремящийся тропой неверной
На киноварных высотах
За улетающею серной.
 
 
И ни во сне, ни на яву
Невиданные туберозы,
И сладким вечером в траву
Уже наклоненные лозы.
 
 
А на обратной стороне,
Как облака Тибета чистой,
Носить отрадно будет мне
Значок великого артиста.
 
 
Благоухающий старик,
Негоциант или придворный,
Взглянув, меня полюбит вмиг
Любовью острой и упорной.
 
 
Его однообразных дней
Звездой я буду путеводной,
Вино, любовниц и друзей
Я заменю поочередно.
 
 
И вот когда я утолю,
Без упоенья, без страданья,
Старинную мечту мою
Будить повсюду обожанье.
 

Шестое чувство

 
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
 
 
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
 
 
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.
 
 
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Всё ж мучится таинственным желаньем;
 
 
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;
 
 
Так, век за веком – скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства,
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
 

Слоненок

 
Моя любовь к тебе сейчас – слоненок,
Родившийся в Берлине иль Париже
И топающий ватными ступнями
По комнатам хозяина зверинца.
 
 
Не предлагай ему французских булок,
Не предлагай ему кочней капустных,
Он может съесть лишь дольку мандарина,
Кусочек сахару или конфету.
 
 
Не плачь, о нежная, что в тесной клетке
Он сделается посмеяньем черни,
Чтоб в нос ему пускали дым сигары
Приказчики под хохот мидинеток.
 
 
Не думай, милая, что день настанет,
Когда, взбесившись, разорвет он цепи
И побежит по улицам и будет,
Как автобус, давить людей вопящих.
 
 
Нет, пусть тебе приснится он под утро
В парче и меди, в страусовых перьях,
Как тот, Великолепный, что когда-то
Нес к трепетному Риму Ганнибала.
 

Заблудившийся трамвай

 
Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
 
 
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
 
 
Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.
 
 
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.
 
 
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, – конечно тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
 
 
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?
 
 
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят – зеленная, – знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.
 
 
В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.
 
 
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
 
 
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла!
 
 
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
 
 
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
 
 
И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
 
 
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
 
 
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.
 

Ольга

 
Эльга, Эльга! – звучало над полями,
Где ломали друг другу крестцы
С голубыми, свирепыми глазами
И жилистыми руками молодцы.
 
 
Ольга, Ольга! – вопили древляне
С волосами желтыми, как мед
Выцарапывая в раскаленной бане
Окровавленными ногтями ход.
 
 
И за дальними морями чужими
Не уставала звенеть,
То же звонкое вызванивая имя,
Варяжская сталь в византийскую медь.
 
 
Все забыл я, что помнил ране,
Христианские имена,
И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани
Слаще самого старого вина.
 
 
Год за годом все неизбежней
Запевают в крови века,
Опьянен я тяжестью прежней
Скандинавского костяка.
 
 
Древних ратей воин отсталый,
К этой жизни затая вражду,
Сумасшедших сводов Валгаллы,
Славных битв и пиров я жду.
 
 
Вижу череп с брагой хмельною,
Бычьи розовые хребты,
И валькирией надо мною,
Ольга, Ольга, кружишь ты.
 

У цыган

 
Толстый, качался он, как в дурмане,
Зубы блестели из-под хищных усов,
На ярко-красном его доломане
Сплетались узлы золотых шнуров.
 
 
Струна… и гортанный вопль… и сразу
Сладостно так заныла кровь моя,
Так убедительно поверил я рассказу
Про иные, родные мне, края.
 
 
Вещие струны – это жилы бычьи,
Но горькой травой питались быки,
Гортанный голос – жалобы девичьи
Из-под зажимающей рот руки.
 
 
Пламя костра, пламя костра, колонны
Красных стволов и оглушительный гик,
Ржавые листья топчет гость влюбленный,
Кружащийся в толпе бенгальский тигр.
 
 
Капли крови текут с усов колючих,
Томно ему, он сыт, он опьянел,
Ах, здесь слишком много бубнов гремучих,
Слишком много сладких, пахучих тел.
 
 
Мне ли видеть его в дыму сигарном,
Где пробки хлопают, люди кричат,
На мокром столе чубуком янтарным
Злого сердца отстукивающим такт?
 
 
Мне, кто помнит его в струге алмазном,
На убегающей к Творцу реке,
Грозою ангелов и сладким соблазном,
С кровавой лилией в тонкой руке?
 
 
Девушка, что же ты? Ведь гость богатый,
Встань перед ним, как комета в ночи,
Сердце крылатое в груди косматой
Вырви, вырви сердце и растопчи.
 
 
Шире, всё шире, кругами, кругами
Ходи, ходи и рукой мани,
Так пар вечерний плавает лугами,
Когда за лесом огни и огни.
 
 
Вот струны-быки и слева и справа,
Рога их – смерть, и мычанье – беда,
У них на пастбище горькие травы,
Колючий волчец, полынь, лебеда.
 
 
Хочет встать, не может… кремень зубчатый,
Зубчатый кремень, как гортанный крик,
Под бархатной лапой, грозно подъятой,
В его крылатое сердце проник.
 
 
Рухнул грудью, путая аксельбанты,
Уже ни пить, ни смотреть нельзя,
Засуетились официанты,
Пьяного гостя унося.
 
 
Что ж, господа, половина шестого?
Счет, Асмодей, нам приготовь!
– Девушка, смеясь, с полосы кремневой
Узким язычком слизывает кровь.
 

Пьяный дервишь

 
Соловьи на кипарисах и над озером луна,
Камень черный, камень белый, много выпил я вина.
Мне сейчас бутылка пела громче сердца моего:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!
 
 
Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера,
Не вчера и не сегодня пьяный с самого утра.
И хожу и похваляюсь, что узнал я торжество:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!
 
 
Я бродяга и трущобник, непутевый человек,
Всё, чему я научился, всё забыл теперь навек,
Ради розовой усмешки и напева одного:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!
 
 
Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья,
О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя?
И кричит из ямы череп тайну гроба своего:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!
 
 
Под луною всколыхнулись в дымном озере струи,
На высоких кипарисах замолчали соловьи,
Лишь один запел так громко, тот, не певший ничего:
Мир лишь луч от лика друга, всё иное тень его!
 

Леопард

 
Если убитому леопарду не опалить
немедленно усов, дух его будет
преследовать охотника.
 
 
Абиссинское поверье.
 
 
Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей.
 
 
Люди входят и уходят,
Позже всех уходит та,
Для которой в жилах бродит
Золотая темнота.
 
 
Поздно. Мыши засвистели,
Глухо крякнул домовой,
И мурлычет у постели
Леопард, убитый мной.
 
 
– По ущельям Добробрана
Сизый плавает туман,
Солнце, красное, как рана,
Озарило Добробран.
 
 
– Запах меда и вервены
Ветер гонит на восток,
И ревут, ревут гиены,
Зарывая нос в песок.
 
 
– Брат мой, брат мой, ревы слышишь,
Запах чуешь, видишь дым?
Для чего ж тогда ты дышишь
Этим воздухом сырым?
 
 
– Нет, ты должен, мой убийца,
Умереть в стране моей,
Чтоб я снова мог родиться
В леопардовой семье. —
 
 
Неужели до рассвета
Мне ловить лукавый зов?
Ах, не слушал я совета,
Не спалил ему усов!
 
 
Только поздно! Вражья сила
Одолела и близка:
Вот затылок мне сдавила,
Точно медная, рука…
 
 
Пальмы… с неба страшный пламень
Жжет песчаный водоем…
Данакиль припал за камень
С пламенеющим копьем.
 
 
Он не знает и не спросит,
Чем душа моя горда,
Только душу эту бросит,
Сам не ведая куда.
 
 
И не в силах я бороться,
Я спокоен, я встаю,
У жирафьего колодца
Я окончу жизнь мою.
 

Молитва мастеров

 
Я помню древнюю молитву мастеров:
Храни нас, Господи, от тех учеников,
 
 
Которые хотят, чтоб наш убогий гений
Кощунственно искал всё новых откровений.
 
 
Нам может нравиться прямой и честный враг,
Но эти каждый наш выслеживают шаг,
 
 
Их радует, что мы в борении, покуда
Петр отрекается и предает Иуда.
 
 
Лишь небу ведомы пределы наших сил,
Потомством взвесится, кто сколько утаил.
 
 
Что создадим мы впредь, на это власть Господня,
Но что мы создали, то с нами посегодня.
 
 
Всем оскорбителям мы говорим привет,
Превозносителям мы отвечаем – нет!
 
 
Упреки льстивые и гул молвы хвалебный
Равно для творческой святыни непотребны.
 
 
Вам стыдно мастера дурманить беленой,
Как карфагенского слона перед войной.
 

Перстень

 
Уронила девушка перстень
В колодец, в колодец ночной,
Простирает легкие персты
К холодной воде ключевой.
 
 
– Возврати мой перстень, колодец,
В нем красный цейлонский рубин,
Что с ним будет делать народец
Тритонов и мокрых ундин? —
 
 
В глубине вода потемнела,
Послышался ропот и гам:
– Теплотою живого тела
Твой перстень понравился нам. —
 
 
– Мой жених изнемог от муки
И будет он в водную гладь
Погружать горячие руки,
Горячие слезы ронять. —
 
 
Над водой показались рожи
Тритонов и мокрых ундин:
– С человеческой кровью схожий,
Понравился нам твой рубин. —
 
 
– Мой жених, он живет с молитвой,
С молитвой одной о любви,
Попрошу, и стальною бритвой
Откроет он вены свои. —
 
 
– Перстень твой наверно целебный,
Что ты молишь его с тоской,
Выкупаешь такой волшебной
Ценой, любовью мужской. —
 
 
– Просто золото краше тела
И рубины красней, чем кровь,
И доныне я не умела
Понять, что такое любовь.
 

Дева-птица

 
Пастух веселый
Поутру рано
Выгнал коров в тенистые долы
Броселианы.
 
 
Паслись коровы,
И песню своих веселий
На тростниковой
Играл он свирели.
 
 
И вдруг за ветвями
Послышался голос, как будто не птичий,
Он видит птицу, как пламя,
С головкой милой, девичьей.
 
 
Прерывно пенье,
Так плачет во сне младенец,
В черных глазах томленье,
Как у восточных пленниц.
 
 
Пастух дивится
И смотрит зорко:
– Такая красивая птица,
А стонет так горько. —
 
 
Ее ответу
Он внемлет, смущенный:
– Мне подобных нету
На земле зеленой.
 
 
– Хоть мальчик-птица,
Исполненный дивных желаний,
И должен родиться
В Броселиане,
 
 
Но злая
Судьба нам не даст наслажденья,
Подумай, пастух, должна я
Умереть до его рожденья.
 
 
– И вот мне не любы
Ни солнце, ни месяц высокий,
Никому не нужны мои губы
И бледные щеки.
 
 
– Но всего мне жальче,
Хоть и всего дороже,
Что птица-мальчик
Будет печальным тоже.
 
 
– Он станет порхать по лугу,
Садиться на вязы эти
И звать подругу,
Которой уж нет на свете.
 
 
– Пастух, ты наверно грубый,
Ну, что ж, я терпеть умею,
Подойди, поцелуй мои губы
И хрупкую шею.
 
 
– Ты юн, захочешь жениться,
У тебя будут дети,
И память о Деве-птице
Долетит до иных столетий. —
 
 
Пастух вдыхает запах
Кожи, солнцем нагретой,
Слышит, на птичьих лапах
Звенят золотые браслеты.
 
 
Вот уже он в исступленьи,
Что делает, сам не знает,
Загорелые его колени
Красные перья попирают.
 
 
Только раз застонала птица,
Раз один застонала,
И в груди ее сердце биться
Вдруг перестало.
 
 
Она не воскреснет,
Глаза помутнели,
И грустные песни
Над нею играет пастух на свирели.
 
 
С вечерней прохладой
Встают седые туманы,
И гонит он к дому стадо
Из Броселианы.