Текст книги "Искры в камине"

Автор книги: Николай Спицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Итак, думал я, дано: Валя разговаривала с Житько, стало быть она теперь знает, что… ну да ладно.

Курилову она сказала, что мы не нуждаемся в своднях… В своднях – значит, и живоглота этого имела в виду, Житько?

Постойте, постойте… МЫ не нуждаемся! Это уже кое-что!

Это может означать: она и я – МЫ…

Допустим: Житько правильно передал мне ее слова…

Доказать самому себе: все идет нормально, пускай с небольшими огрехами, но в общем – так, как я задумал…

В конце концов, как мой дедуля, папин отец, любит повторять: «дюже хорошо – тоже нехорошо».

Да, но ведь Сережа ей так и не сказал, что это я прогуливаюсь внизу, ее поджидаю… И хотя я точно знал, что она ни с кем не ходит, – ну, по крайней мере, ни с кем из нашей школы, – может быть, она подумала о другом парне? Как тогда понимать ее слова о своднях?

Нет, надо мне и в самом деле отбросить все эти дурацкие колебания, подойти к ней и объясниться напрямую! Вот в понедельник, послезавтра, прямо в школе… И приглашу в компанию. Подумаешь, семейный праздник. Сережа – это одно, а при личном контакте все может обернуться иначе.

А что касается денег…

И только я об этом подумал, как зажегся свет и вошла мама.

– Ты что это в темноте сидишь? Экономишь? Или обиделся?

– Темнота – друг молодежи…

– Правда, не обиделся? – она взяла мою голову в руки, как арбуз какой-нибудь, и повернула так, чтобы я смотрел ей прямо в глаза:

– Нет?

– А за что?

– Ну мало ли… Вот елку тебе не купили…

– Да ерунда эти елки. Что я, в самом деле маленький? Перебьемся…

Она отпустила меня, налила себе чаю и села напротив.

– Что это ты говорил про какую-то компанию, про ребят каких-то?.. – спросила она как бы рассеянно.

– А… ничего.

– Что хоть за друзья-то? Я их когда-нибудь видела?

– Да там… Из Дворца пионеров ребята. То есть они уже не пионеры, конечно. Нормальные… Вряд ли ты их видела.

– И где же вы собираетесь отдохнуть от взрослых? По какому адресу? Или что, явка засекречена? Ну чего молчишь?

– Там, в одном месте… Я и сам еще толком не знаю.

– Узнаешь – скажешь. И еще одно условие: обещай, что вина там пить не будешь.

– Конечно, не буду! Да там и не будет ничего, кроме шампанского!

– Я тебе еще раз повторяю: ни-ка-ко-го вина!

– Ну, мамочка; ну что ты! Шампанское… Его же и дети пьют, это же все равно что ситро!

– Не видала я что-то таких детей… И ты мне зубы не заговаривай! Обещаешь или нет?

Вот вы скажете: подумаешь, важность какая! Ну пообещай, небось язык не отсохнет. А сделать можно все по-своему.

Ан нет! У нас такие странные отношения сложились, если уж пообещали что-то один другому, то выполняем обязательно, и мама, и я… Отец тоже старается поменьше обещаний давать.

Это еще с той поры, как я лежал в больнице. Я имею в виду, когда первый заход у меня был. Мы тогда заключили соглашение: я принимаю без капризов лекарства, какими бы противными они ни были, и подставляю под уколы любое место, какое прикажут, а мама приезжает ко мне каждый день. Так мне там страшно показалось сперва оставаться одному.

Теперь-то я понимаю, что вел себя как ужасный эгоист. Больница находилась за городом, в сосновом бору, автобусы туда ходят редко, а в то время еще хуже с этим было… А ведь она и работу не бросала.

Но я тоже держался героически и тогда, и потом, во всяких санаториях и лечебницах, даже там, где она не могла проверить, пустобрех я или человек слова. Потому что я с детства не могу обманывать тех, кто мне верит. И мама это знает.

Пришлось пообещать ей, что и шампанского – ни капли. Ни-ни! Да не очень-то мне его и хотелось. Только ведь неудобно, если что… Ведь начнут вопросы задавать…

Ну да ладно, совру, что у меня язва желудка.

– И еще один уговор, – обрадовала меня мама, уже выходя из кухни. – Завтра выколотишь все ковры и половики… И все, все! Закрой рот обратно! Не надо благодарить! Сама была молодая, и совсем недавно. Так что способна понять порывы юной души. Доброй ночи!

* * *

Спать совсем не хотелось. Впереди было воскресенье, можно валяться в постели до самой «Утренней почты», если пожелаешь… А эту вот ночную пору я очень люблю. Когда тишина наступает, все замолкает, утихает… Слышно даже, как снег шуршит, скользя по стеклу.

Осенью тоже бывает хорошо, если дождь идет и отопление уже включено – тогда совсем замечательно.

Иногда я могу торчать на кухне всю ночь напролет. Просто сидеть и размышлять о всякой всячине, какая только приходит в голову. И никогда не бывает скучно.

Главное, это время полностью принадлежит мне, одному мне. Я могу его прожить так, как пожелаю, как самому хочется.

Что может быть для человека дороже свободы?

Вот лишь в такие ночи, с субботы на воскресенье, я и чувствую себя свободным. В такую ночь я могу свободно выбирать: захочу – спать лягу, захочу – музыку послушаю, почитаю или чаю попью… Еще фотографии печатать хорошо, никто не мешает, не толкается, не дышит в ухо… Ну и все, пожалуй.

Конечно, я выбираю из немногих вещей, но выбор-то делаю свободно! А свобода, по-моему, это и есть возможность свободного выбора.

Магнитофон у меня нормальный и записи приличные, но в большинстве своем такие, что в одиночку их слушать как-то неинтересно. В ночь на воскресенье я выбираю другую музыку.

У нас есть такой старинный проигрыватель, переносной, в виде чемоданчика. Ему лет сто уже, такие выпускали еще при царе Горохе. Вот его я и беру с собой на кухню, подключаю наушники и кайфую, никому не мешая.

Проигрыватель покупал отец на заре его туманной юности, когда был студентом и жил в общежитии. Магомаева на нем крутил. Наушники – это мамин подарок. Ну а пластинки – это моя находка. И могу точно сказать, что мало у кого еще есть такие диски. Даже у Вовика Житько вряд ли… Разве только у Завьяловой… Но больше ни у кого! Голову даю на отрез. И платил я за них по двадцать, тридцать, пятьдесят… нет, нет, что вы, не рублей, конечно, копеек. Захожу однажды в комиссионный, смотрю – новенькие, ни разу не ставленные «гиганты» долгоиграющие, а отдают их почти даром. Классическая музыка, уцененная…

Сейчас уже забыл, какую первую пластинку я купил, просто из любопытства. Тем более вижу – недорого, можно сказать, всего ничего. Но помню, как сначала она мне не понравилась. Вернее, не то чтобы не понравилась, а просто я не мог разобраться, что к чему. Запутался, заблудился в звуках, будто в дремучий лес попал. Хотел даже со злости выбросить этот диск, разочарован был и чувствовал так себя, точно вокруг пальца меня обвели. Кто же это был… Кажется, Вагнер… Но неважно это!

Так вот, хотел я уже выкинуть эту белиберду, а потом думаю – стоп! Дай послушаю еще. Ведь показывают по телику симфонические концерты, столько людей сидит в зале с умным видом – что же они все, прикидываются? Дурака валяют друг перед другом?

В общем, если кому интересно, могу сказать: чем чаще ты слушаешь какую-то вещь – я имею в виду серьезную музыку, – тем больше ты нее вникаешь, и тем ближе она тебе становится, интереснее… А от всякой эстрады просто зевать начинаешь. Как бы это получше объяснить… Ну вот, например, есть люди, которых сразу видишь. Такие открытые, легкие, веселые, с ними хорошо… но только до поры до времени. А потом становится скучно. Заранее знаешь, чего можно ждать от этого человека, что он сделает, что скажет, как посмотрит… Он не плохой, нет! И добрый, и честный, и хороший друг, можно положиться на него… но – скучный. Ничего нового в нем уже открыть нельзя.

А есть люди, которые никогда не надоедают, хотя с ними бывает тяжело, и могут они даже обидеть, и не всегда понять легко их слова или поведение, и никогда не угадаешь, какой номер они выкинут. Короче говоря, нужно шевелить и шевелить мозгами, чтобы такой орешек раскусить…

Может быть, это плохой пример, но вот приблизительно такую разницу я вижу между классикой и даже той развлекательной эстрадой, которая не насквозь фальшива.

Не знаю, правда, правильно ли я понимаю музыку. Я хочу сказать, может композитор вовсе не то хотел выразить, что я чувствую, когда слушаю его произведение. Но мне, честно говоря, до этого дела нет. Я ведь ни с кем не собираюсь вести заумные разговоры на эту тему, глупо это, по-моему. Все равно каждый воспринимает по-своему то, что он видит, слышит… Одинаково же никто не чувствует. Так что я о музыке говорить не люблю, я люблю ее слушать.

Но, конечно, не все подряд. Есть такие вещи, в которые так и не могу я до конца врубиться, сколько ни стараюсь. Ничего, может, потом когда-нибудь…

Со стихами у меня та же петрушка. Иной раз читаешь, читаешь… и бесполезно, все равно не врубаешься. А читать нужно. Потому что я, по совести говоря, – ужасно серый человек. К сожалению, понял я это слишком поздно. Но ведь надо заниматься своим развитием хоть как-то! Лучше уж поздно, чем никогда…

Составил я для себя что-то вроде программы: научиться немного ориентироваться в музыке – раз, в картинах, в живописи – два (здесь я вообще «по нулям»), ну и главное – литература. Решил для начала вызубрить наизусть пятьдесят стихотворений разных поэтов, самых известных.

Взялся сперва за Пушкина. Во-первых, он у нас в этом году по программе, а во-вторых, все-таки уже знакомый, можно сказать, с самого детства…

Открыл книгу, начал читать и тут же понял, что никакой он не знакомый и что, кроме фамилии, ничего-то я и не знаю. Да, боюсь, что и вообще мало кто знает. Ну, может, первые строчки: «Жили-были старик со старухой у самого синего моря…» или «Царь с царицею простился, в путь-дорогу снарядился…», «Мороз и солнце; день чудесный!», «У лукоморья дуб зеленый; златая цепь на дубе том…» и что-нибудь еще такое, что у всех на языке.

Или вот, как у нас в классе: кто-нибудь засмеется, а у него обязательно спрашивают: «Что ты ржешь, мой конь ретивый?..» И никто не знает что это на самом деле за стихотворение. Даже в смысл никто не пробует вникнуть. А ведь конь-то, он не весело ржет. Наоборот, он тоскует, потому что предчувствует, как его друг-хозяин погибнет, какая страшная ждет его смерть: «Кожей он твоей покроет мне вспотевшие бока!»

Волосы дыбом встают. Если вдуматься, конечно…

Вообще, Пушкин – это класс! Вот у меня вечно слов не хватает, чтобы выразить что-то и чтобы не фальшиво получилось. А у него это очень просто выходило: «…Но в день печали, в тишине, произнеси его, тоскуя» – это значит вспомни мое имя, хоть я для тебя навсегда – пустое место. «Произнеси его тоскуя. Скажи: есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я…» То есть человек любит, и ему ничего не нужно, он ничего не требует и не просит и ни о чем не мечтает, лишь бы только иногда вспоминали его имя, и от этого той, что вспомнит, становилось бы легче на душе… И он не жалуется и обиды не таит, а наоборот – желает добра той, которая его, быть может, когда-то оттолкнула.

Честное слово, я бы каждому советовал почитать Пушкина. Но представляю, какие глаза на меня вылупили бы девятьсот девяносто человек из тысячи. Нет, лучше уж помалкивать, прятать все поглубже в себе и никому не показывать. Потому что, я знаю, из всего нашего класса, а может, из всей школы только один человек сумел бы меня понять, только один.

* * *

Назавтра мама подняла меня ни свет ни заря, навьючила пыльными коврами и прочими тяжелыми тряпками и отправила во двор. И после я целый день чувствовал какую-то вялость, то ли от недосыпа, то ли оттого, что пыли наглотался с утра.

Вообще-то я не против того, чтобы время от времени совершать трудовые подвиги, но не знаю кому как, а мне это выбивание ковров – наказание, можно сказать, самое унизительное занятие. Во-первых, мне кажется, что это никак не мужское дело. Хотя, конечно, выматывает оно – будь здоров! Всю правую руку себе отмахал и мозоль набил на большом пальце.

Во-вторых – и это, наверное, главное, – шум приходится поднимать страшенный. Дом наш расположен буквой П, и когда стоишь посередине двора и лупишь изо всей силы – как велено! – по ковру, эхо раздается, как, должно быть, в горном ущелье. Даже удивительно, как с крыш не начинают сползать снежные лавины, не осыпается штукатурка с карнизов. И после пяти минут работы начинает казаться, что на тебя глазеют из каждого окна: кто это там такой трудолюбивый? Летом еще ничего, тополя спасают. А зимой, когда деревья голые, наш двор простреливается взглядами вдоль и поперек, каждый его квадрат.

Тут еще как раз бабушки-старушки тянутся из молочного магазина. Ну идешь ты мимо – и ступай себе! Нет, поставит бидон на скамейку и начинает нахваливать: и какой вырос большой, незаметно как, и умный, и послушный, вот молодец, помощник маме! Да притом стараются горланить погромче, для того, конечно, чтобы я услышал их одобрение, вдохновился и начал трудиться еще усерднее. Называется моральное поощрение… Лучше бы проклинали, честное слово, не так стыдно было бы.

Но хуже всего – эти окна. Особенно три из них, три из нескольких сотен…

И вот колотит человек эти чертовы половики и начинает потихоньку злиться. Ну почему так бывает, ничего вроде бы зазорного нет в том, что ты делаешь, а все равно чувствуешь себя не в своей тарелке? Может, вся штука в публике? Может, и со всеми так? Конечно, кроме артистов – эти, скорее всего, обожают быть в центре внимания…

Нет, в какие-то моменты человеку, наверное, может быть безразлично или даже приятно, что на него смотрят. Например, выводит человек из гаража японский мотоцикл или, на худой конец, «Яву», «Чезет», надевает шлем, застегивает краги – смотрите на здоровье! Потом заводит мотор, фр-р-р – и нету его!

Или, скажем, раскалывает ребром ладони сразу три кирпича!

Или уж пусть играет он в настольный теннис и наказывает одного соперника за другим: следующий! следующий, кричит заведующий! следующий подстригаться!..

Но эти ковры…

Вот я специально обратил внимание: в девяти случаях из десяти, когда мужчина несет ковер или что-нибудь в этом роде, он старается ни с кем глазами не встречаться. Честное слово!

Ну может быть, в Средней Азии по-другому, не знаю, но в нашем городе я отвечаю за свои слова.

Под вечер я все же решил позвонить Валерке.

– Ты знаешь, – начал он сразу оправдываться, – я еще с ребятами не виделся. Ты звякни завтра в это же время, ага?

Похоже, ему было и впрямь неловко.

– Понимаешь, так получилось… Закрутился. То да се… Вчера не смог, хотел сегодня, а тут репетиция…

– Конечно, конечно… Вы уж там смотрите, не подкачайте в Уфе! Ладно, Валер… Ты больше не хлопочи, не надо… Не надо ничего.

– Почему это?

– Да так… Не знаю. Наверно, потому что Новый год – семейный праздник.

– А-а… Ну смотри. Дело хозяйское.

По телефону не очень-то разберешь, но мне показалось, что он вроде бы огорчился.

Ну если так…

– Видишь ли, тут все не так просто оказалось… Надо еще один вариант попробовать… Может, я и позвоню… если у меня все получится. Хорошо?

– Ладно, – сказал добрый Топтыгин. – Надумаешь – звони. Понедельник, вторник… Но в среду будет уже поздно!

– Я понимаю.

– Если б моя квартира была, тогда другое дело, а так надо все заранее…

Нет, правда, пока встречаются такие люди, как Валерка, на свете еще можно кое-как жить.

* * *

Но в понедельник мне с Бабкиной поговорить не удалось. В понедельник в нашем классе случилось то, что было продолжением. А началось все на прошлой неделе, в четверг. Верников тогда сцепился в коридоре с Горшковым. Из-за чего – тогда я не знал, а видел все хорошо. Они вполголоса о чем-то говорили, а потом Верников толкнул Горшкова в грудь. Он пошел на Горшка в открытую, «буром попер», можно сказать. Он был в себе уверен. И со стороны казалось, что Горшок струхнул. Как-то съежился, выставил руки вперед и начал пятится.

Верников ринулся в атаку, но Горшок «нырнул», захватил его ноги под коленками, уперся головой в верниковский живот и сделал простой кувырок вперед.

Потом – еще кувырок!

Честное слово! Уж сколько я видел драк в кино и в жизни, сколько видел пособий по дзюдо и самбо, этого приема никто никогда не проводил и никто нигде не описывал… Такое мог выдумать только Горшок! По этой части он – гений!

Он вскочил на ноги и только посмеивался как ни в чем не бывало. А Верников еле поднялся и был весь мятый, красный, с заплаканными глазами, и кровь из носа капала – намял ему Горшок физиономию!

И когда он начал просить, чтобы ему кто-нибудь отряхнул спину, лично я отказался. И стыдно в этом признаваться, но если уж быть откровенным до конца: я даже злорадствовал.

Этот Верников с первого по шестой класс был самым хилым пацаном. Когда нас, бывало, выстраивали по росту, мы с ним оказывались рядом далеко на левом фланге, если это была шеренга, а если колонна – то почти в самом ее хвосте.

Был он к тому же страшным ехидиной, но это еще полбеды. А вот быть в нашей школе ябедой и стукачом – позорнее некуда.

И вот его сперва отучали ябедничать и жаловаться учительнице по всякому поводу. Перевоспитали. Быстро уразумел, что к чему. Но, как почти всегда бывает, клеймо все же так на нем и осталось. И впоследствии его уже били по инерции.

А в шестом классе он вдруг начал быстро расти и уже через год вытянулся так, что стал длиннее всех. Вдобавок выяснилось, что по секрету от окружающих он «качал» мускулатуру. И хотя уже добился больших успехов, но занятий не прекращает и по сей день. Например, в школе он постоянно жмет кистевой эспандер, не расстается с ним, как Житько со жвачкой. Даже на уроке тискает в кармане резиновый бублик. А уж дома…

Мне по какому-то случаю пришлось однажды его навестить, так я чуть не ахнул, когда увидел его хозяйство. Ни фига себе! А я-то дома швейную машинку выжимаю… Здесь же целый спортзал: шведская стенка! тренажер!! штанга у него была самая настоящая!!! Я уж молчу о разборных гантелях и прочих мелочах… Да, серьезно малый отнесся к поставленной цели. Зато и результат налицо…

Когда нам на физкультуре Анатолий Петрович дает погонять в баскет или в гандбол, мы делимся на две команды. И поскольку форма у всех приблизительно одинаковая, то, чтобы не путаться, половина из нас просто снимает майки. Так вот: Игорек Верников всегда оказывается в той команде, где ребята играют раздетые до пояса.

Но это – забавная ерунда. Гораздо хуже то, что он принялся помаленьку эту свою новую силу пробовать. Так щенята пробуют молодые зубки на ботинках, тапках и вообще на всех предметах, которые можно потрепать и покусать.

У Верникова появились дурацкие привычки: подойдет, например, и давай толкаться! Вот просто разговаривает с тобой, а сам поталкивает и поталкивает в грудь, в плечо, в живот…

А еще может подкрасться сзади и провести удушающий захват. В шутку. Как бы резвяся и играя…

Он быстро вошел во вкус, и это было хуже всего. От него уже старались держаться подальше. В умственном-то отношении не продвинулся человек. Он же себя начинал считать некоронованным королем.

И вдруг… На глазах у всех так бездарно облажаться! Считай, все достижения насмарку!

Разве он мог смириться?

Для разбора таких дел в тесном дружеском кругу у нас есть особое место – заброшенная теплица в саду за школой. Когда-то ее построили для юных друзей природы, и Римма Дмитриевна, ботаничка наша, собиралась там чуть ли не бананы с ананасами выращивать для школьного буфета.

Надо сказать, что человек она очень мягкий и добрый, но и очень настырный. И она бы, конечно, достигла успеха, кабы сумела достать где-нибудь пуленепробиваемые стекла.

Короче, применение теплице нашли, но не совсем то, на которое рассчитывал педколлектив.

Для Верникова тепличный вариант не подходил. Он знал: если у Горшка будет хоть доля секунды на подготовку, хоть один шансик из тысячи, то все пропало. Горшок никогда не допустит, чтобы его первого ударили. С малых лет он, когда задирался с кем-нибудь, всегда подначивал противников: ну бей, бей!.. Ему: нет, ты бей! Но сам он никогда не начинал, только подначивал… И если противник бил, Горшок всегда уклонялся. И уже получал моральное право лупить без пощады. И уж лупил…

Ну, конечно, если подкрасться к нему сзади…

Или держать за руки, за ноги и за голову…

Но для этого нужно минимум пять человек, хотя глянешь на Горшка: вроде и плечи у него узенькие, и шея тонковата, не смотрится он как боец, да и вообще малый веселый, причем веселый, знаете, по-доброму.

В общем Верникову необходимо было застать Горшка врасплох. И не надо еще забывать, что позор-то свой он перенес на людях, значит, и триумф ему нужен был такой же. И он решил напасть внезапно.

И это ему удалось.

И то, что случилось в последний понедельник старого года, случилось после физики, перед литературой, прямо в классе, причем за минуту до звонка на урок, а значит, в неположенное время и в неположенном месте.

Я догадался, на что Верников рассчитывал: начало будет за ним, а концовки вовсе не будет – войдет Александра Ивановна и разнимет их…

Горшок не заметил даже, как Верников к нему подобрался, слишком занят был, бросал бумажных голубей в Завьялову.

Он сидел за первой партой у окна, и Верников зашел со спины, рванул его за плечо, развернул к себе и молча стал бить с размаху в лицо.

Все козыри были у него: во-первых, эта парта дурацкая Горшкову была все равно что каторжная колодка. А Верников имел два с половиной метра чистого пространства до торцевой стены, той, где висит доска.

Да по левую руку открывалась ему свободная дорога в коридор, затем во двор, затем на улицу, до самого дома, до квартиры своей мог бы он отходить, где можно запереться на все замки и крючки, а у дверей поставить свою толстую бабку-активистку с поварешкой в руках… Одним словом, отступать ему было куда.

Во-вторых, он сразу оглушил Горшка, вырубил на какие-то несколько мгновений, но эти первые мгновения – самые важные, потому что в таком деле главное – начало.

В-третьих, на нем были кожаные перчатки, и даже если он ничего туда не закладывал для тяжести, это большое преимущество: можно бить изо всей силы и не бояться за свои суставы, пальцы…

Короче, любой – любой, я отвечаю! – на месте Горшкова ушел бы в глухую оборону и покорно ждал, что будет дальше.

Но Горшок – это Горшок.

Он как-то вывинтился из парты, взлетел на нее!

Верников – за ним!

Все оцепенели, растерялись, и только вместе со звонком завизжали девчонки.

Вдруг Верников побелел, почти свалился на пол и спиной вперед, мелкими шажками пошел к стене.

И Горшок соскочил с парты, кинулся к Верникову, залепил ему раз, два!..

Но тот стоял, опустив руки, и пялился на Горшка буквально с ужасом. Вид у него был какой-то… И Горшок, должно быть, тоже почувствовал что-то неладное.

Он ощупал свое лицо и обернулся к классу:

– Ну-ка!.. Кто-нибудь! Зеркало!

И уж тут не только девчонки ударились в визг, но и пацаны ахнули.

И Кушнарев, который всю перемену донимал Завьялову солнечными зайчиками, протянул Горшку зеркальце, а другую руку прижал ко рту.

И Горшок погляделся в маленькое, круглое зеркальце и увидел то, что уже видели мы, а еще чуть раньше – Верников.

И он бросился к своей парте, схватил портфель, сдернул с вешалки пальто и выбежал из класса, чуть не сбив с ног Александру Ивановну, которая со страху уронила журнал.

* * *

После воскресной метели наша старая раскрытая теплица смотрелась хоть куда, хоть и был снег местами притоптан и усыпан окурками.

Яркое солнце, свежий снег… Кое-где в него вплавились капельки крови, и бусинок этих темно-красных прибавлялось и прибавлялось.

Буркин из восьмого «В». Почему-то именно Буркин, который не то что другом Горшку не был, вообще ничего общего с ним не имел, приземистый Буркин, сжимая губы в ниточку, подскакивая, чтобы достать, прямо-таки с наслаждением бил морду Верникову и приговаривал:

– Ты будешь извиняться, козлиная порода?

– Буду! – с готовностью отвечал Верников и сплевывал на сторону красным. Клубочки пара вырывались из его рта.

– Н-на! – впечатывался ему в щеку черной кожей обтянутый кулак. – Ставишь мировую или нет?

– Ставлю! – покорно обещает Верников, дергая руками. Он не смеет закрыться и поднимает их только до груди.

Буркин, повернув слегка голову, косится на своих корифанов, что держатся в стороне чуть поодаль, и, как бы не расслышав, опять требует у жертвы ответа:

– Ты будешь извиняться?

И с каким-то довольным урчанием бьет справа и слева совсем поникшего Берникова.

– Буду!..

Яркий, белый, морозный день. Блестящий снег в бордовых кляксах… Верников, которого жалко уже, с бессильными руками, в меховой куртке, забрызганной спереди…

Буркин с Товарной улицы, крысенок, из которого вырастет шакал, вершит справедливость.

– Н-на! – и поглядывает на дружков. – Н-на! Ты будешь еще возникать?

– Не буду! Не буду!..

Небольшая толпа притихших зрителей…

Зачем я здесь?

Зачем здесь я? Досматриваю кино?

* * *

– Нет! Вы не комсомольцы! Ни один из вас, я имею в виду мальчиков, носить это гордое звание не достоин! На ваших глазах… На ваших глазах – такое!.. А вы? Почему не вмешались? Почему допустили? Трусы! Равнодушные трусы, вот вы кто! Снимите свои значки! Пришпильте вместо них бумажки с надписью: «Я – трус!» И это – будущие защитники нашей Родины?!! Бедная, несчастная наша Родина.

Бедная Варвара Васильевна… Ей придется отвечать перед начальством за ЧП, в котором она нисколечко не виновата. И не сможет она никому доказать, что ее вина лишь в том, что случайно ее назначили нашим классным руководителем и что она физически не может все время находиться с нами и не умеет читать чужие мысли, даже самые примитивные… Точно так же и никто из храбрейших наших ребят не станет даже пытаться ей доказывать, что все произошло так неожиданно быстро, а потом было уже поздно, и вообще есть неписаный закон: двое в драку, третий – не лезь! Верников напал подло, глупо с этим спорить, но в целом все выглядело честно – один на один…

Точно так же и я не стану ей объяснять, что фильм, его действие зритель изменить не может. Он ведь не занят в нем, не играет никакой роли…

А с Валей в тот понедельник тяжелый так и не удалось поговорить.

На вторник, на новогодний вечер оставалась надежда.

* * *

Я нарочно немного опоздал, пришел, когда уже музыка гремела. В школьном вестибюле, не считая ребят с повязками у дверей, было пусто. Правда Петракова еще околачивалась у зеркала, любовалась на себя. В узких брючках и какой-то хламиде до колен, подпоясанной как бы полоской металла, сверкающего, как серебряная фольга. На курносой физиономии – все цвета спектра…

– Ша-апошников! Вот молодец! Мальчишки наши, представляешь, почти никто не пришел!

Она и в класс потащилась за мной.

– А чего это окно открыто? – спросил я, беспокоясь за судьбу своего нового чехословацкого пальто, впервые надетого. – Первый этаж все-таки, залезут ведь…

– Да это тут… курили… – объяснила Надька, небрежно махнув рукою, полною перстней. – Раздевайся, ничего… Вон Завьялова – гляди, какое богатство повесила, не побоялась. Рублей восемьсот небось одежка стоит… У-у-у, Шапкин!.. Ну, ты сегодня – вообще!.. – оценила она мой внешний вид.

Ничего особенного в моем «прикиде» не было. Просто она ни в чем меня раньше не видела, кроме школьной формы, и на нее подействовал контраст. Хотя, кто его знает, может быть, и самому Житько мой наряд понравился бы.

Это мама осенью была в турпоездке по Прибалтике и купила мне в Риге довольно шикарные – ну, со всякими цацками, кнопками, замочками – брюки и такой красно-синий трикотажный… черт его знает, как называется, блузон, что ли, не важно это. В общем решил я эти шмотки обновить, раз уж выдался подходящий случай.

Я окинул взглядом вешалку – да, маловато наших, в основном девчонки… Тут Надька потащила меня наверх, в зал, и с ходу пришлось с ней идти танцевать, потому что школьная наша «рок-синтез группа» выражала недовольство, и лидер их, Мишка Бевз, предупредил в микрофон, что для пяти человек они играть не собираются. Понять можно было и музыкантов, и публику тоже: когда сияют все огни, и в зале светло как днем, и вдоль стен, будто в карауле, стоят учителя во главе с директрисой, не очень-то растанцуешься…

Однако и Бевзовы ребята могли сделать финт ушами, собрать инструменты и отчалить с обиженным видом, и что тогда? Пластинки в радиоузле крутить будут? Так ведь там что у них – Лев Лещенко, Валентина Толкунова… Ну вокально-инструментальный ансамбль «Пламя»…

– Что ты головой вертишь? – крикнула мне на ухо Надька. – Вон твоя катапулечка прыгает! Да не там! Вон туда смотри, где пионерская комната.

В том кругу, где танцевала Валя, ребят вообще не было. Значит, она здесь одна, значит свободна…

– Ой, мама родная! Да она на каблуках! Ха-ха-ха…

– А что здесь смешного?

– Да кто же сейчас так ходит! Только старухи, кому за тридцать! Вообще-то, конечно… Без каблуков она и совсем от горшка два вершка…

– Неуклюжая ты тетка, Петракова! Грубо работаешь. На себя-то взгляни! Ведь понамазалась – глаз не видно… И что, все так должны?

– Много ты понимаешь! Наоборот, ты знаешь кто? Ни-бум-бум-ка! Если тени положить, глаза становятся глубже… загадочнее… Слыхал, как… Понаровская поет… «Должна быть в женщине… какая-то загадка… должна быть тайна какая-то!»

– Тоже мне… Загадка! Да я тебя как облупленную знаю.

– Ну… так это ж ты… Уф-ф! – приложила она руку к висюльке, болтавшейся у нее на шее. – Не могу больше… надо передохнуть…

– Конечно, с твоим весом…

– Дурак ты, Шапкин, и не лечишься!

Вот так, по-товарищески беседуя, мы подошли к свободному месту у подоконника. Надька должна была отдышаться, а я хотел немного оглядеться и потом пригласить на танец Бабкину.

Рок-синтез группа наяривала неслабо, и народ вел себя уже не так скованно. Началось постепенное раскрепощение, и даже несколько учительниц, из тех, что помоложе, покинули свои наблюдательные посты.

Я люблю смотреть, как танцуют. Не бальные танцы, конечно, где каждый жест отрепетирован, а когда скачут кто во что горазд. Человек в движении раскрывается, становится весь как на ладони виден. Словами можно сфальшивить, движением – нельзя. Не получится. Неестественные движения сразу бросаются в глаза. Вот обратите внимание на пьяного, который старается выглядеть трезвым, и вы убедитесь… Так же и с животными: попробуйте сравните, как двигается собака и как кошка. Или даже двух собак: злую и добрую. Сразу поймете, где какая, если и не будете знать заранее.

Конечно, человек научился и жесты свои приукрашивать, но что толку… Уродство все равно останется уродством, а красота – ей прибавлять ничего не нужно. Когда красивое хотят еще улучшить – это не дело, по-моему. Вот взять, к примеру, кино. Однажды показывали по телику американский фильм про тамошний животный мир – сильная картина! И вот там были кадры: снятый «Рапидом» замедленной съемкой прыжок пумы с одной скалы на другую, как она летит по воздуху и правит своим хвостом. Что тут можно иметь против? Только так и углядишь, что хвост для нее это руль.