Текст книги "«И я ищу, ищу, ищу». Судьба советского офицера"

Автор книги: Николай Шахмагонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Давай сходим… Тебя Алка тоже пригласила – сказала Ирина, предварительно рассказав о задумке подруг.

– Это что же, прямо сегодня? – уточнил он и сказал, – Ну тогда едем скорее, мне нужно ещё переодеться, а я даже не знаю, что у меня есть из одежды. Не идти же в форме. Вот уж тут совсем не к месту.

Разобрал одежду, привезённую из ГСВГ и так ещё и ненадёванную, выбрал более или менее подходящий наряд, но она сказала, что брюки надо бы погладить.

Разложила гладильную доску, включила утюг… Уж что-то, а всё необходимое для приведения в порядок военной формы, которая на нём всегда сидела ладно, у него в холостяцкой квартире было.

На то, как она управляется с утюгом, как отглаживает брюки, смотрел с удовольствием, но ещё с большим удовольствием наблюдал, как при каждом движении слегка поднимается её короткий домашний халатик. Наконец, не выдержал, встал, выключил утюг и отнёс её, отчего-то сразу залившуюся смехом, на диван-кровать. Она попыталась снова закрыть от его глаз всё, что до сих пор стыдилась демонстрировать открыто и спокойно, но вскоре поняла, что это бесполезно и прижалась к нему, чтобы хотя бы таким способом сократить сектор его обзора.

В эти минуты Световитов почувствовал, что и она уже в большей степени начала ощущать радость и удовольствие от каждого нового его объятия, каждого прикосновения, каждого проникновения во всё её постепенно воспламеняющееся существо.

– Ну может быть всё-таки хватит, – наконец, взмолилась она с некоторой правда, робостью. – К Алке же опоздаем.

И вот тут одна лишь его фраза могла свершить переворот в их судьбе. Он сказал совершенно серьёзно:

– А может ну её, эту вечеринку. Нам ведь и так хорошо, вдвоём. Тем более завтра поездка к твоим…

Он предложил, но не настаивал, поскольку прекрасно понимал то, что она тут же и выразила словами:

– Ну я же теперь всегда буду с тобой, а девчонок… Девчонок то больше не увижу. Увезешь меня в Краснодар…

– Не совсем в Краснодар, не совсем. Я тебе не сказал ещё кое-что. Сразу после отпуска поступаю в Академию Генерального штаба, так что увезу в Москву и будем жить в Москве, до самого окончания учёбы, – уже завершая это своё сообщение, он снова опрокинул её на спину и снова окунулся в необыкновенное действо, которое может быть поистине волшебным, когда соединяются любящие существа.

– В Москву?! – с придыханием спросила она. – Не может быть.

– Тем не менее это всё так, хотя потом уж куда распределят! Ну и ещё одна новость – направлено представление на генеральское звание… Но это информация только для тебя. Вот будет приказ, тогда…

– И всё-таки сходим на прощальный вечер?

– Ну что ж, прощальный так прощальный! – воскликнул он, отпуская её из объятий и не ведая, какой смысл скрыло Провидение в этой фразе.

Они немного запоздали. Всё уже собрались, и ждали только их. Тут же усадили за стол, тут же попытались предложить штрафную, но Световитов сразу сказал, что за рулём и потом без уговоров, то есть без вариантов…

Все выпили за выпуск, и он снова заметил, что Людмила очень любит шампанское. К остальным винам весьма равнодушна. Но шампанского оказалось много, да и они с Людмилой по дороге прихватили пару бутылок. Мальчишек было раз два и обчёлся, а потому крепких напитков на столе не наблюдалось.

Кто-то стал вспоминать о том, как пришли в институт, сколько человек сошло с дистанции, вспомнили всё того же Женьку Красева, причём снова вспомнила Алка, а потом вдруг, посмотрев на часы, заговорщицки сказала.

– Я приготовила сюрприз… особенно для тебя, Людмилка…

Потом уже Световитов понял, что всё было подстроено, потому что буквально через минуту в дверь позвонили, Алка побежала открывать и тут же появилась в комнате вместе с долговязым худощавым парнем. Это вызвало бурную реакцию, девчонки бросились к парню, восклицая: «Жека, Жека!». И вместе со всеми поспешила к двери и Людмила, что немного не понравилось Световитову, но он не подал виду, подумав, ну что ж, студенческую среду ему, прошедшему два училища и давно позабывшему как это учиться в одном коллективе с девушками, понять сложно.

Но в следующий момент он увидел, как этот самый Жека вырвал из всей стайки студенток именно Людмилу и закружил по комнате, поцеловав в щеку, причём весьма близко к губам. Людмила при этом вырвалась, но что случилось, то случилось. Она тут же села рядом и стала что-то пояснять об этом самом Жеке, о том, как он учился, как старался помогать своим сокурсницам, потому что кроме него были в группе одни девчонки.

Световитов слушал, не проронив ни слова. Впервые мелькнуло в голове, а в свою ли среду он окунается, ведь говорят же: «не в свои сани не садись», но тут же и успокоил себя тем, что вырывает Людмилу из этой среды и вырывает окончательно.

Между тем, выпили за группу, за дружбу, и Световитов заметил, как Алка стала что-то пояснять этому Жеке, при этом бросая взгляды на них с Людмилой. А потом она вдруг подошла к магнитофону и сказала громко, стараясь перекричать всех:

– А теперь танцы, – и нажала клавишу.

Полилась медленная музыка. Световитов не собирался танцевать, а Жека тут же вскочил, обогнул стол и склонившись к Людмиле, сказал:

– Разреши последний танец, на память. Ведь я слышал, замуж выходишь.

Людмила растерялась, вопросительно посмотрела на Световитова, ведь вопрос то по этикету должен быть задан ему.

Световитов был в некотором замешательстве, но запретить танцевать посчитал невозможным, хотя первым желанием было сказать, мол, всё, нам пора, поскольку сегодня должны быть в Старице. Но тогда бы он выглядел ревнивцем, а это уже ни в какие рамки не лезло.

Он промолчал, и Людмила в ответ на новую жалостливую просьбу Жеки, сказала сама:

– Я только один разочек, ведь ты же не хочешь танцевать…

Он молча кивнул.

В сторону танцующих старался не смотреть. Сидел в одиночестве, потому что танцевать вышли все, и осталась возле магнитофона лишь сама хозяйка, внимательно наблюдавшая за ним.

Танцы в квартире, на небольшом пятачке, конечно, своеобразны. Собственно, это были не танцы, а стояния на месте, ведь недаром есть что-то наподобие поговорки: «танцы-обжиманцы»

Жека крепко прижимал Людмилу, почти касаясь своими губами её щеки, он что-то говорил, и она слегка раскраснелась от этого. Наблюдать за этим было неприятно, но и прекратить танцы он не мог. Опять-таки успокаивал себя тем, что так уж теперь принято у молодёжи, по той причине, что никто танцевать не умеет ни вальса, ни танго, а способны лишь по-идиотски скакать, кривляясь каждый по-своему, ну да ещё стоять, крепко обнявшись и переминаясь с ноги на ногу.

Он так не танцевал. Он красиво водил по залу партнёршу, делая хорошо отработанные па, и многие поражались его умению танцевать. Но здесь и шагу ступить негде.

Алка, между тем, протиснулась к нему и сказала:

– Да не переживайте вы так. У них всё давно в прошлом. Это же просто прощание навсегда…

«Что давно в прошлом?» – хотел спросить он, но не спросил, поскольку твёрдо знал, что ничего уж такого в прошлом быть не могло.

Не спросил, промолчал. Алла что-то снова заговорила, но в этот момент Световитов бросил взгляд на Людмилу и отчётливо увидел, как Жека поцеловал её в щёку. То, как Людмила отстранилась, как буквально оттолкнула его, он уже не увидел, потому что встал, благо усадили их за стол со стороны входа и до двери было всего два шага.

Алке сказал:

– У меня в машине хорошие записи. Сейчас принесу. Станцуем с вами…

Алла вся вспыхнула, проводила до двери, но Световитов сразу сказал, что его сопровождать до машину не нужно, и она осталась в квартире, хотя пойти с ним явно имела намерение.

Он сбежал вниз по лестнице, сел за руль, стараясь унять волнение, и лишь несколько успокоившись, запустил двигатель.

Аккуратно выехал со двора на набережную – квартира Аллы была в заволжском районе Калинина почти у самого офицерского общежития, повернул к мосту и скоро уже мчался в сторону Мигалова. Лихорадочно перебирал в памяти, кто же остался у него в Калинине из знакомых женщин. Никого. Слишком много прошло времени, слишком много. А в недолгий недавний период так ни с кем и не познакомился, потому что встретил Людмилу. Готов был даже рискнуть – поехать в дом, где была квартира мамы и её мужа, ведь там этажом ниже жила Танечка, с которой он сиживал вечерами в скверике у Речного вокзала. Но это было ещё до поступления в суворовское училище, в восьмом классе. Где она теперь?

Желание оказаться рядом с какой-то женщиной не удивительно. Вспомните хороший советский фильм «Трижды о любви». Предельно точно там показано состояние главного героя, который был влюблён в женщину, с которой по определению не могло быть ничего общего, после её отъезда готов был броситься к той, что предала его, не дождалась из армии, вышла замуж, а теперь разведённая делала попытки всё вернуть, отвергнутые им. Но проводив свою любовь, он бросился именно к ней и лишь юная соседка, влюблённая в него с самого детства, удержала от этого дикого поступка.

Световитову удержать было некому, но и броситься не к кому тоже.

Он владел собой, но всё же в душе всё кипело и клокотало, а потому, немного не выдержав скоростной режим, неподалёку от Пролетарки, едва не сбил выбежавшую на проезжую часть молодую женщину. Успел нажать на педаль, засвистели тормоза, Волга замерла в сантиметрах от женщины, едва не зацепив её.

Световитов выскочил из машины, подбежал к женщине, которая была в каком-то неадекватном состоянии – она рыдала, и первое что закричала:

– Зачем вы меня не сбили, лучше бы сбили меня…

Он в первую минуту решил, что она хотела броситься под машину, но скоро понял, что это не так, что просто приведённая в отчаяние чем-то пока ему неведомым, не заметила мчавшуюся по пустынной улице машину.

Она продолжала рыдать.

– Вы пьяны? – спросил он.

– Нет, нет, нет… Только чуть-чуть. Самую малость.

– Да что с вами, чем вам помочь?

Она бросилась к нему на шею, и рыдания усилились.

Световитов предпочёл усадить её на переднее сиденье, обошёл машину и сел за руль.

– Куда отвести вас?

– Никуда, никуда не хочу… Нет, отвезите меня на мост и бросьте в Волгу…

– Чуть под «Волгу» не попали, а теперь в Волгу бросить, – сказал Световитов.

– Ой, ой! – вдруг воскликнула женщина и сразу как-то пришла в себя, – Не уж-то это вы… А-а-а! – протянула она в ужасе, приложив руку к губам. – Андрей Фёдрыч, товарищ подполковник! Нет-нет, что я, вы ж, говорят уже полковник!

Световитов особо не присматривался к женщине, но сейчас посмотрел внимательно и узнал её – то была Валентина Гусарова, подручная, так сказать, Стрихнина.

– Какой ужас! Представляю, что вы думаете обо мне. Вы меня простите, меня тогда этот негодяй Стрихнин заставил подговорить, ну эту…

– Не надо напоминать, – оборвал Световитов. – Только почему же он негодяй?

– Он, он, когда уезжал в эту свою Германию, обещал мне, а сам, он…

– Всё, ничего не хочу слушать… Куда вас отвести?

Но она неожиданно придвинулась к нему и крепко обняла:

– Как вы мне нравились, Андрей Фёдрыч, как нравились… Да и сейчас…

Хмель полностью вышел из неё, она говорила уже связно и как-то приосанилась, поправила одежду, а Световитов неожиданно сказал:

– Ну так едем, коли нравлюсь…

Никогда бы он не пошёл на это, но теперь… Через несколько минут они были уже у него в квартире, и не тратя напрасно время, он положил её на ложе, ещё не остывшее после Людмилы и отдался той порочной страсти, к которой привело случившееся на вечеринке и что он в каком-то непонятном порыве возвёл чуть ли не в ранг измены Людмилы.

Не будем описывать подробности. Как можно описывать их после тех строк, которые посвящены тому волшебному, тому высокому и яркому, что происходило у него с Людмилой. Здесь всё было жёстко, грубо, ну, словом, по лекалу, привнесённому с Запада демократическими ценностями, опошляющими само понимание священного слова Любовь.

Он пошёл на это в знак протеста против того, что, того ещё не осознавая, частично выдумал сам. Нельзя дразнить влюблённых, особенно влюблённых мужчин, нельзя вызывать в них ревность ни случайно, ни специально… Да, наверное, тоже можно сказать и о женщинах.

Он ещё был в возбуждении, которое не полностью пропало после того, что уже состоялось с Валентиной, как вдруг в дверь позвонили.

Зачем он встал, зачем пошёл открывать? Ведь может лучше было бы затаиться, в конце концов, кому он мог быть нужен?

Но он вышел, накинув халат и открыл дверь. На пороге стояли Людмила с Ириной, видно, Ирина решила помочь уладить конфликт…

Немая сцена. Он смотрел на Людмилу, она на него. Она уже подалась вперёд, чтобы что-то сказать, но в этот момент Валентина, неслышно подошедшая сзади, положила руку на его плечо и спросила вкрадчивым голоском:

– Кто это к нам пришёл, милый?

Немая сцена продолжилась, но ненадолго. Он увидел ужас в глазах Людмилы и недоумение в глазах Ирины. Людмила первой бросилась вниз по лестнице, Ирина же, процедив:

– Что же это, что!?

Побежала следом.

Световитов, медленно выходя из оцепенения, обернулся и увидел Валентину. На ней был короткий халатик Людмилы, причём полы слегка распахнулись, выставляя напоказ обнажённое тело.

Он закрыл дверь, прошёл в комнату и тихо, но твёрдо сказал:

– Одевайся! Я сейчас вызову тебе такси!

Валентина поняла, что совершила какую-то ошибку, но делать было нечего и она покорно выполнила всё, как не подлежащую ослушанию команду.

А наутро Световитов уехал в Москву.

Отец встретил вопросом:

– Ну что, окольцевали тебя?

– Нет… Всё кончено. Мы расстались с Людмилой и, кажется, навсегда.

– Что так?

– Да, – отмахнулся Световитов. – Даже вспоминать не хочу.

– Как в пословице: если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло.

Световитов промолчал.

– Ну да ладно, не хочешь, не рассказывай. Значит, не судьба, значит Провидение на этот счёт свой план имеет.

Сказал просто так, даже не подозревая, что попал в самую точку…

Глава четвёртая

Июльская ночь предпоследнего лета советской власти разрушила надежды Андрея Световитова сразу и навсегда, но то же самая ночь взволновала Дмитрия Теремрина, потому что подарила ему неожиданную встречу с Елизаветой, уже было отправившейся спать, но нежданно явившейся перед ним во всей своей красе молодой, здоровой, словно налитой волшебной силой женщины. Он услышал её шёпот, который показался лучшей музыкой той безмолвной ночи сверкающим безмолвием небесного свода:

– Прочтите, пожалуйста, то, что сейчас написали. Я слышала, что вы нашёптывали что-то удивительное…

– Извольте. С радостью прочту…

Он прочитал стихотворение. Елизавета некоторое время молчала. И он спросил у неё:

– Не спится?

– Дедушку устроила в домике и вышла. Какая ночь! Вы посмотрите! Разве в такую ночь можно спать?

Теремрин отозвался с теплотой в голосе:

– Вы, как Наташа Ростова…

– Ну, уж, у Наташи Ростовой всё было впереди. В ней искрилась юность.

– А в вас светится волшебным светом молодость, – сказал Теремрин.

– Какая уж там молодость? Всё – позади! – с грустью сказал Елизавета.

– Не думал, что от вас, человека верующего, услышу такие слова.

– Вы правы. Да, вы правы. Я не должна их говорить. И не должна так думать. Нужно нести свой крест, каждому свой крест. Всё позади, – повторила она. – А сердце иногда не хочет внимать этому.

– Да почему же оно должно внимать? Вы молодая, безумно красивая женщина. В вас столько жизненных сил, в вас столько жизненной энергии!

– Возможно… Иногда я чувствую, как эта энергия рвётся через край! – взволнованно проговорила Елизавета.

– Я могу вам задать нескромный вопрос? – спросил Теремрин.

– Если только не слишком нескромный, – разрешила Елизавета.

– Вы помните наше расставание на Курском вокзале?

– Помню.

– А помните, что сказали мне на прощанье?

Елизавета ответила после паузы, ответила едва слышно:

– Может быть…

– Вы мне сказали: «Спасибо, спасибо, что вы такой!». Так вот я хочу спросить: какой это такой? За что вы благодарили меня?

– А можно мне не отвечать?

– Почему?

– Потому что вы сами знаете ответ!

– Вы так считаете? – спросил Теремрин.

– Уверена! Вы очень хороший, милый, добрый человек. Я бы сказала больше, но…

– Что, «но»?

– У меня иная судьба. Я как-то разговорилась со священником. Так он мне сказал, что мой век – вдовий век, что мой супруг, ушедший в мир иной, ждёт меня там, и что я должна прожить остаток жизни в чистоте, ожидая встречи с ним.

– Это я уже где-то слышал. Но верно ли? Вы живёте здесь, на Земле! И вы должны жить так, как заповедано Богом. А Бог – это Любовь. И он никогда не запрещал и не будет запрещать любовь. Что же вы сделаете, если коснётся вашего сердца любовь? – прямо спросил Теремрин.

– В моём сердце есть место только для одной любви – для любви к Богу!

Теремрин посмотрел на Елизавету, и ему показалось, что её горячий взгляд прожигает мрак ночи.

– Вы знаете, недавно я нашёл у Ивана Алексеевича Бунина очень своеобразный рассказ. Он называется коротко: «Ночь». Вы не читали?

– Нет. Этот рассказ я не читала.

– Там нет сюжета, там нет диалогов. Блестящее, как всегда, описание природы. И на фоне этого описания Бунин философствует. Пишет, что решился испытать разумом всё, что делается под Солнцем, что это тяжёлое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они мучили себя. Бог сотворил людей разумно, но, увы, люди пустились в большую затейливость. Бунин размышляет о смысле жизни человека на земле. Интересные размышления. К примеру, он пишет, что только человек дивится своему собственному состоянию и думает о нём. А скажите, вам приходилось задумываться о смысле вашей жизни?

– Когда-то мне было всё ясно и понятно. Семья. Сын, которого надо воспитывать. И вот всё оборвалось. Правда, теперь дедушка. Ну и работа, конечно.

– У вас случай особый. Дедушка… Это долг любого из нас, долг перед родителями, перед бабушками и дедушками, долг возвратить хоть часть того тепла, которое они подарили нам, воспитывая и выводя на жизненные дороги. Работа? Разве только в работе смысл жизни? – задал вопрос Теремрин и тут же ответил: – Нет, конечно, не в одной только работе. Я ведь вас спрашиваю не случайно? Я сам ищу ответ. Ищу его у философов, у писателей.

– И нашли?

– Они – писатели, поэты, философы – тоже ищут, точнее, искали. И никто не дал прямого, ясного и окончательного ответа. Прочтите рассказ Бунина «Ночь». Обязательно прочтите. Кстати, то, что он писал о природе, можно прочесть и сейчас. Да, чудная выпала ночь. Просто необыкновенная ночь.

Они шли по просёлочной дорожке мимо домов, выстроившихся вдоль лощины, которая, очевидно, была когда-то руслом пересохшей речки. От речки остались, где ручей, а где и болотце, скрывавшее прежнее русло.

– Смотрите, – вдруг сказала Елизавета, – Смотрите, как быстро перемещаются и Луна, и Звёзды на небе. Когда я подошла к вам, ковш Большой Медведицы висел над тем высоким домом, а сейчас он уплыл к околице…

– Да, Звёзды убегают от Солнца…

– Как интересно вы подметили. Убегают… А почитайте мне стихи, –попросила Елизавета.

– Извольте… Вот уже август. Скоро осень. Быть может, стоят последние такие удивительные ночи. Что же вам прочитать? А вот что:

Вчера с вечернею зарёй,

С последней, красной вспышкой света,

В зловещих тучах над Землёй

Печально умирало лето.

И осень с бледною луной

Взошла – и пел ей до рассвета,

Всю ночь в листве ещё густой

Изменник-ветер песнь привета.

Сегодня в небе нет лучей,

И дождь, дождь льётся безнадежно,

Как слёзы скорбных матерей!

И в этой тихой мгле безбрежной,

Смотри, к краям весны мятежной

Летит станица журавлей!

– Как красиво! Ваши стихотворения просто великолепны, – с чувством сказала Елизавета.

– Это не моё стихотворение, – возразил Теремрин и пояснил. – Это сонет – он так и назван «Серый сонет» – принадлежит перу Бутурлина, малоизвестного поэта девятнадцатого века. Вы знаете, я очень люблю читать стихи таких вот поэтов. У них обязательно находятся два-три стихотворения просто удивительных.

– А отчего вы именно этот сонет выбрали сейчас, когда ничто не предвещает ещё прихода осени, кроме, разумеется, календаря?

– Потому что она придёт, она наступит неотвратимо, и будет, говоря языком Пушкина, пышное природы увяданье. Но это увядание природы станет как бы прологом её нового возрождения. Мне очень понравилось в сонете Бутурлина то, что стая журавлей, уплывающая на юг, тем не менее, летит к весне. Вот и нам взгрустнётся, порою, в осенние дни, но не нужно поддаваться грусти.

– Помню, помню ваше стихотворение из сборника, который мне подарили. Прочтёте что-то своё? – спросила Елизавета.

– Нет, своё не прочту. Во всяком случае, не сейчас. Вы знаете, я запомнил наизусть один небольшой абзац из рассказа Бунина, о котором уже упомянул, «Ночь». Никак не выходит у меня из головы этот рассказ!

Теремрин слегка взмахнул рукой, словно указывая на звёздное небо, и начал читать, спокойно, легко, словно со цены профессиональный чтец:

– «В этой млечности есть зеркальность; но на горизонте сумрачно, зловеще: это от Юпитера и оттого, что там, в южном небосклоне, нет почти звёзд. Юпитер, золотой, огромный, горит в конце Млечного Пути так царственно, что на балконе лежат чуть видные тени от стола и стульев. Он кажется маленькой Луной какого-то иного мира, и его сияние туманно-золотистым столпом падает в зеркальную млечность моря с великой высоты Небес, меж тем как на горизонте, в силу противоположности со светом, мрачно рисуется как бы тёмный холм. И непрестанный, ни на секунду не смолкающий звон, наполняющий молчание неба, земли и моря своим сквозным журчанием, похож то на миллионы текущих и сливающихся ручьёв, то на какие-то дивные, всё как будто растущие хрустальной спиралью цветы…».

– Удивительно. Вы это прочитали и запомнили сразу? Удивительно!

– Не совсем так. Я специально заучил и этот, и многие другие подобные отрывки, – признался Теремрин.

– С какой целью? Просто потому, что нравятся? – поинтересовалась Елизавета.

– Не только. Я часто провожу встречи с читателями. Порой, заходят разговоры о современной русской литературе, которая, увы, в подмётки не годится той, что подарил нам девятнадцатый век. Чтобы показать духовную и профессиональную немощь нынешних бумагомарак, я и читаю отрывки, но поскольку никогда никакими записями не пользуюсь, стараюсь читать наизусть. Да и текст звучит лучше, когда он знаком до буковки, нежели, когда читаешь его по книге.

– А дальше? Что дальше в том отрывке?

– Там немного философии. Это я дословно не запоминал. Смысл в том, что человек единственное существо на земле, которое, как выразился Бунин, дивится своему существованию. Ну и размышления, почему Бог наделяет людей разною степенью этого удивления? О природе, о том, что мириады цикад – звон цикад вам знаком – мириады цикад, наполняя Вселенную своей любовной песнью, уже в раю, в блаженном сне жизни. Почему так? И почему человек постоянно думает, мучает себя мыслями? Бунин как бы исследует мысль о собственной мысли. Впрочем, всё это уже в большей степени философия. Он думает, он мыслит и оттого… Вот снова прочту на память… «Я слушаю и думаю. И от этого бесконечно одинок в полночном безмолвии, колдовски звенящем мириадами хрустальных источников, неиссякаемо, с великой покорностью и бездумностью льющихся в какое-то бездонное Лоно. Горний свет Юпитера жутко озаряет пространство между небом и морем, великий храм ночи, над царскими вратами которого вознесён он как знак святого духа. И я один в этом храме, я бодрствую в нём».

– Вы не один, – сказала Елизавета, с чувством пожав Теремрину руку, и тут же, словно испугавшись чего-то, отдёрнула её.

Это был какой-то её мгновенный, безудержный порыв, но порыв именно лишь на мгновение. Да, её сердце билось, как у всякой нормальной женщины, да, её душа то сжималась от боли, то пламенела от восторга, как и предопределено природой. Но что он мог сказать по поводу её слов о погибшем муже? Эта тема весьма щекотлива, а в данном случае, когда речь идёт об офицере, вообще недопустима.

Они прошли весь посёлок до самой околицы, до того места, где некоторое подобие просёлочной дороги, сделав горку, выбиралось на шоссе с выщербленным асфальтовым покрытием, проросшим травой.

На востоке светлело. Звёзды меркли на небосклоне, и на горизонте уже появились яркие разноцветные блики.

– Знаете, что такое рассвет? – спросила Елизавета.

Теремрин догадался, что она хочет сказать, но промолчал, с нарочитым любопытством глядя на неё.

– Я недавно прочла… Уж и не припомню, где… Рассвет – это Божественный свет до восхода Солнца, – сказала она.

– Прекрасные слова, – проговорил Теремрин.

Они дошли до остановки автобуса, покосившейся, едва уже державшейся.

– Вот так и страна наша, ещё недавно могучая и неколебимая, едва держится под натиском перестройщиков, – сказал Теремрин, кивнув на ветхое строение.

А небосклон продолжал светлеть, и на востоке занималась алая зорька грядущего дня. Всё отчётливее проступали слегка подсвеченные её первыми бликами, придорожные берёзки. Ещё недавно скрытые от глаз дома посёлка постепенно вырастали из предрассветной мглы. Пора было возвращаться, чтобы хоть часок другой отдохнуть – программа следующего дня обещала быть плотной.

Когда пошли назад, навстречу стали попадаться сельчане, спешившие на первый автобус. И вдруг Теремрин услышал знакомый голос:

– День добрый, Дмитрий Николаевич! Вот уж не ожидал вас встретить…

Теремрин посмотрел на говорившего и узнал в нём одного довольно частого посетителя своих литературных вечеров.

– Добрый день, – ответил он. – Кажется, Сергей?

– Он самый.

Этот молодой человек нередко просил разрешения снимать вечера на кинокамеру, иногда он оставался, чтобы задать какие-то вопросы, и очень часто заговаривал с Татьяной, которая присутствовала почти на всех вечерах, которые проводил Теремрин.

– А вы какими судьбами? – спросил Теремрин.

– Привели сюда дела, – уклончиво ответил молодой человек. – Вот, спешу на автобус. Сегодня нужно быть в Москве. А Татьяна приехала? – вдруг спросил он, с любопытством оглядев Елизавету.

– Нет-нет. Татьяна в Москве, – поспешно ответил Теремрин.

– Ну, мне пора, – сказал молодой человек, кивнув на приближавшийся автобус. – До встречи на вашем вечере.

– Счастливого пути, – пожелал Теремрин.

Автобус отошёл, и они с Елизаветой продолжили прогулку. Теремрин почувствовал, что её заинтриговал вопрос о Татьяне, но спрашивать она стеснялась и он зачем-то пояснил:

– Татьяна, – виновница, отчасти, нашего знакомства, – пояснил Теремрин, – Это та самая кузина, из-за которой я помчался в Пятигорский храм. Но, представьте, как говорится, Бог спас. Моя мама оказалась приёмной дочерью Татьяниных дедушки и бабушки.

– То есть, вы хотите сказать, что греха не было? – пытливо глядя на него, спросила Елизавета.

– Кто ответит нам, что есть грех? Да и пронзительно прав знаменитый художник Поленов в первоначальном названии своей картины «Христос и грешница». Вам ведь знакомо это его творение?

– Конечно, – сказала Елизавета. – Так каково же первоначальное название?

– Кто из нас без греха!?

– Да, многозначительная фраза, – заметила Елизавета.

– Но к вам она отношения не имеет, – уверенно сказал Теремрин.

– Это почему же?

– Вы безгрешны!

– Тот, кто считает себя безгрешным, уже грешит, – возразила Елизавета, –Я же безгрешной себя не считаю. Откуда вы знаете, грешна я или не грешна? Человек, порой, и сам ничего сказать не может. Ведь грешными могут быть не только дела и не только слова. Грешными могут быть и мысли – а мысли наши известны Создателю!

«Грешна в мыслях? – подумал Теремрин. – Так вот почему она благодарила меня тогда, на Курском вокзале! А ведь мне было это понятно, и приятно… Она хотела сказать, что не устояла бы?! И сейчас подтвердила это? Как расценить? Намёк? Нет, если и намёк, то намёк обратный – она считает грехом то, что могло или может произойти. А раз так, то и произойти не может, а точнее, не должно произойти».

Собственно, вот уже более полугода, с того момента, как вспыхнула ярким пламенем их взаимная любовь с Татьяной, Теремрин почти и не думал о других женщинах. Во всяком случае, встреч у него ни с кем не было. Эта встреча стала первой. Но он пошёл на неё не ради самой Елизаветы, не ради встречи с нею, а ради её дедушки. Ну а то, что они оказались наедине под сияющим шатром звёздного неба, то, что проговорили всю ночь, вовсе не означало ничего, кроме неясной, но пленительной духовной их близости, которая вряд ли могла перерасти в близость иную, почитаемую Елизаветой греховной.

– Так вы мне не ответили на вопрос о том, считаете ли то, что было у вас с несостоявшейся кузиной, греховным? – спросила Елизавета.

Теремрину не хотелось продолжать разговор на эту тему, и он был даже удивлён, что Елизавета задала столь щекотливый и каверзный вопрос. Но, поразмыслив, он понял, что ей почему-то важен ответ. Ведь она, совсем ещё молодая и удивительно привлекательная женщина, обрекла себя на аскетическую, почти монашескую жизнь в миру, изобилующем множеством соблазнов. Вряд ли она уж так равнодушна ко всем без исключения соблазнам мира, вряд ли её сердце потеряло способность любить, а душа воспламеняться мечтами и грёзами.

И она скрылся за стихотворением. Не за своим, он прочитал удивительное стихотворение Ивана Алексеевича Бунина…

Тяжела, темна стезя земная.

Но зачтётся в небе каждый вздох:

Спите, спите! Он не спит, не дремлет,

Он вас помнит, милосердый Бог.

– Кто это? – спросила Елизавета. – Точнее, чьё это стихотворение?

Теремрин пояснил и она снова поинтересовалась, откуда такие строки, из какого произведения…

– В Бунинском сборнике значится: «Тэмджид». Он не спит, не дремлет. (Коран)

– Коран?

– Пусть вас это не тревожит. Вы не предаёте веру, слушая такие стихи. Тэмджид – древний святой гимн. Но мне понравились только четыре строки из того, что написал Бунин. Остальные тоже хороши, но не тронули душу. Но разве что…

Есть глаза, чей скорбный взгляд с тревогой,

С тайной мукой в сумрак устремлен,

Есть уста, что страстно и напрасно

Призывают благодатный сон.

Прочитал и тихо сказал:

– Да, есть глаза со скорбным взглядом.

Елизавета промолчала.

Они возвращались по просёлку. Слева, там, где когда-то было русло реки, ещё гнездилась молочная пелена, но уже искрились на взгорках россыпи росных бриллиантов. Ещё немного, и первые лучи солнца ворвались в отдохнувший земной мир, разбудив разноголосых птиц, заставив вскричать от радости деревенских петухов, приветствующих Божественный свет Солнца.

– Вот теперь будем весь день клевать носом, – сказала Елизавета, так и не дождавшись ответа на свой вопрос. – На сон времени не осталось.

– Вы жалеете?

– Как можно? Разве только жаль, что ночь прошла. Как же быстро она прошла! – возразила Елизавета.