Текст книги "Преданный дар: Избранные стихотворения."

Автор книги: Николай Позняков

НЕДАТИРОВАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

«Я боюсь твоей отравы…»

 
Я боюсь твоей отравы,
Неожиданный Эрот;
Что-то долго взор лукавый,
В душу брошенный, живет.
Я смотрел совсем небрежно
И не мысля о конце,
Как румянец тает нежный
На зардевшемся лице.
Как блестят веселым светом
Эти карие глаза,
И за ласковым приветом
Мне не чуялась гроза…
 

«Пускай слова твои ясны…»

 
Пускай слова твои ясны –
Не жги меня огнем напрасным:
Напитком сладким и опасным
Мои уста осквернены.
 
 
Твоя прекрасна чистота;
Но я, склоняясь перед нею,
И не желаю, и не смею
Пятнать невинные уста.
 
 
Уйди ж и, сердца не тревожа,
Вернись к спасительным садам,
А я, склонясь к иным устам,
Паду на пламенное ложе.
 

«Я смотрел на солнце слишком много…»

 
Я смотрел на солнце слишком много,
В золотой войдя его шатер;
Провела меня моя дорога
По морям и по извивам гор.
Искры волн – лучистее алмаза,
Краски рыб – причудливей цветов;
Вольный ветер розами Шираза
Веет от далеких берегов.
 

«Все пришли из небытия…»

 
Все пришли из небытия.
Так чего же бояться смерти?
Сомневайтесь, дрожите, верьте, –
Все исчезнем, и вы и я.
 
 
Над постылым последним ложем
Промелькнет неизбежный миг,
Только будет он непохожим
На пустые рассказы книг…
 

«И в глухих горах молить я буду…»

 
И в глухих горах молить я буду,
Далеко от суетных утех,
Тихого и ласкового Будду,
С жалостью глядящего на всех.
 

«В жизни скорби слишком много…»

 
В жизни скорби слишком много,
Много грусти, много сна.
Тяжела твоя дорога,
Жизнь неправдою полна.
 
 
Что же, пусть несутся годы,
Ты не нужен никому.
Жди безрадостной свободы
Быть навеки одному.
 

«Ночь прошла – и спал ли я, не знаю…»

 
Ночь прошла – и спал ли я, не знаю.
Медленный в окно глядит рассвет.
Жизнь идет к намеченному краю
Поступью тяжелой зим и лет.
 
 
Что же, забавляйся, как и ране:
Наслаждайся музыкой стиха,
Улыбайся в утреннем тумане
На соблазны юного греха.
 
 
Мчись весной к лазоревому морю,
Вплавь бросайся в теплую волну;
Запах роз твое разгонит горе,
Ты забудешь битвы и войну.
 
 
Ну, а дальше? Дальше – ближе к краю;
Ближе жуткий мрак небытия.
Сколько я ни мыслил, ни гадаю –
Смерти миг не угадаю я.
 
 
А когда я думать перестану
И навек застынет в сердце кровь,
Не увижу светлую Нирвану,
Буду я рождаться вновь и вновь.
 

Евгений Витковский
Преданный дар [1]1
  Заранее приношу извинения у читателей за почти полное отсутствие сносок и ссылок в этой статье. Они пока что должны остаться в рукописи и в свое время будут опубликованы.


[Закрыть](послесловие)

Ты дар имел и бросил этот дар

Николай Позняков

Эпиграф – из одного из последних стихотворений Познякова. Написано оно в Одессе, куда поэт ездил в институт Филатова, пытаясь избавиться от катаракты; датировано стихотворение седьмым июня 1958 года.

Бросил ли он свой дар?

Предал ли?

Исследовательница творчества Марины Цветаевой Ирма Кудрова так описывает Познякова:

Позняков Николай Сергеевич (?). Учился вместе с Эфроном в гимназии, во время первой мировой войны сотрудничал в Красном кресте. В годы гражданской войны – в Белом движении. В Париже имел фотоателье. Вместе с К. Б. Родзевичем и В. В. Яновским «работал по связи с троцкистами ПОУМ» в период гражданской войны в Испании, что позволяет предположить какое-то участие и в расправе над руководством ПОУМ в 1936 году. К. Хенкин, знавший Познякова, в своей книге «Охотник вверх ногами» отзывается о нем крайне негативно. По возвращении в Москву (1939 год) вел работу среди бывших республиканских бойцов Испании. Умер в шестидесятых годах на родине, избежав ареста.

Нельзя отрицать, что кое-какие зерна истины в такой справке сесть.

Проверим кое-что – выборочно, каждую букву не расщепишь.

Появляется первый из числа «лишних людей», даю справку

Кирилл Хенкин (р. 1916), сын знаменитого актера Виктора Хенкина, своеобразный «ангел»: в 1937-1938 годах воевал в Испании в 13-й интернациональной бригаде. В 1941 году вернулся в Советский Соки. Призванный в армию, служил в отдельной мотострелковой бригаде НКВД СССР. Уволен из органов в конце 1944 года. С 1945 1 по 1965 работал во французской редакции всесоюзного радио, потом в журнале «Проблемы мира и социализма» в Праге. С 1973 года 110 израильской визе снова на Западе (в Мюнхене). – По материалам Радиостанции «Свобода» на 1980 год – год выхода «Охотника вверх ногами», книги о Р. Абеле.

Из беседы Михаила Соколова с Кириллом Викторовичем Хенкиным, радио «Свобода», 08-09-2002.

Мой собеседник Кирилл Хенкин, писатель, публицист, переводчик Он вырос в Париже, воевал на стороне испанских республиканцев. В 41-м году Кирилл Хенкин приехал в СССР, работал диктором на московском радио, в конце 60-х стал одним из активистов правозащитного движения. После выезда на Запад работал на Радио Свобода. В своей мюнхенской квартире мой собеседник Кирилл Хенкин сидит под своим портретом 30-х годов, работы Фалька. Мастер изобразил худенького юношу в свитере, студента Сорбонны. Таким он был, когда увидел, например, судьбоносную для Франции манифестацию французских фашистов, кагуляров, чуть было не взявших власть.

Кирилл Хенкин: Меня интересовало то, что приводило меня к какой-то возможности действовать и участвовать в событиях. Я считал себя тогда коммунистом, я даже вступил во французский комсомол, в организацию коммунистов студентов университета. Это 36– 37-й, в 37-м я уже уехал в Испанию. <…> Спецотрядов было много там партизанско-диверсионных, при всех крупных соединениях армии были при них советники, высшим был представитель ГРУ, Мамсуров, позже генерал, его адъютантом был мой парижский приятель Алексей Эйснер. <…> …отряд, в котором ваш покорный слуга, им командует Константин Родзевич, бывший белый офицер, любовник Марины Цветаевой, евразиец, парижанин. У него – тот же статус и при нем пять человек русских эмигрантов из Парижа, и я в том числе.

Михаил Соколов: Все из союза «Возвращение»?

Кирилл Хенкин: Не обязательно, больше где-то рядом. Но, скажем, Савинков Лев, он где-то служил в какой-то французской фирме. Кстати говоря, вся эта затея кончилась, он уехал обратно, продолжал там служить. Беневоленский, он, по-моему, был из РОВСа, из Общевоинского союза. Более того, он был из «Внутренней линии» (контрразведка РОВС М.С.). Он был внедрен «Внутренней линией» в советскую организацию «Союз возращения на родину», работая в то же время на Сергея Эфрона, на советскую разведку. Его доклады шли Скоблину во «Внутреннюю линию» Общевоинского союза, в разведку белой эмиграции, которая передавала это в разведку советскую, а второй экземпляр шел прямо в советскую разведку.

Был там еще такой Николай Поздняков, школьный товарищ Эфрона. Очень начитанный и культурный человек, очень интересовавшийся молодыми людьми.

Он не имел отношения ни к какому союзу. Он был фотограф, а вокруг него роилась небольшая группка молодых французов-гомосексуалистов которые активное участие принимали в наружном наблюдении для нужд резидентуры. <…>

Михаил Соколов: А Эфрон оправдал доверие?

Кирилл Хенкин: Дело Эфрона и гибели его и всей его группы. Почему их уничтожили? Я, кстати говоря, не верю в то, что все репрессии, какими бы масштабными они ни были, были всегда слепыми. Райс порвал с советской разведкой, а Кривицкий собирался, но не решался, а потом все-таки порвал. Оба порвали потому, что они по долгу своей службы и по условиям своей работы знали о том, что в разгар антифашисткой войны в Испании, советское руководство, назовем это Сталин, ведут переговоры с Гитлером для того, чтобы облегчить ему, снять у него последние колебания в отношении нападении на Францию. Согласитесь, в тот момент обнародование этих данных было бы ой как не ко времени. <…>

Беневоленский, Позняков – а этих в лагерь. Они поехали в лагерь – Беневоленский и, и Поздняков. Тоже абсолютно ни за что.

Кроме того, Позняков вспоминался (двадцатью годами раньше процитированного интервью) Хенкину как «изобретатель способа избавления от трупов путем погружения их в ванну с кислотой». Ни Кудрова, ни более поздние исследователи не опознали здесь цитату из «Портрета Дориана Грея» (намек сексуальную ориентацию Познякова, а также на легенду о смерти генерала А.П. Кутепова, согласно которой в январе 1930 его убили в Париже, доставили труп в советское посольство и там растворили в ванне с кислотой; однако легенд о смерти Кутепова, вплоть до отправки его в Москву диппочтой еще множество). Именно Хенкин сообщает «истину» о гибели Марины Цветаевой (цит. по книге Р. Гуля «Я унес Россию»: «Оказывается, елабужский уполномоченный НКВД предложил Цветаевой „ему помогать“, т. е. „доносительство“, т. е. попросту "стать стукачкой ".Тут для Цветаевой выхода не было».

Отрицательное мнение такого «специалиста» – отличная рекомендация. Хенкин не был репрессирован, даже не лежал в параличе – и спокойно уехал на запад, надо думать, с очередными заданиями.

…До поэзии ли в такой обстановке?

Однако все-таки вернемся к ней.

В папку с одной из тетрадей Познякова в фонде С. В. Шервинского в РГАЛИ вложен обрывок бумаги с записью карандашом:

«Позняков Николай Сергеевич. Гимназический товарищ С. В. [Шервинского], поэт, участник "Круговой чаши", крупный авантюрист, окончил жизнь на военной службе, более 10 лет лежал в параличе на иждивении института имени Карбышева. Скончался в чине майора».

Наконец-то прозвучало: ПОЭТ.

Между тем Кирилл Хенкин (вот уж точно крупный авантюрист, о прочем помолчим) поэтом Познякова не назвал (мог и не знать), а крупным авантюристом не назвал по очевидной причине: он его таковым не числил. И Хенкин-то знал, что Позняков репрессирован все-таки был.

* * *

На минутку оторвемся от собственно темы. Кудрова-то пишет Цветаевой. При чем тут Позняков?..

Марина Цветаева на допросе во французской полиции 22 октября 1937 года на один из вопросов ответила: «На одной из фотографий я узнаю также г-на Познякова. Этот господин, по профессии фотограф, увеличил для меня несколько фотографий. Он также знаком с моим мужем, но я ничего не знаю о его политических убеждениях и что он делает сейчас». И. Кудрова пишет в примечании к этим словам, что Позняков «учился вместе с Эфроном в гимназии». Поскольку нам известно, что Позняков учился вместе с поэтом, прозаиком и режиссером С. В. Шервинским, то «гимназия» тут не «какая-то», это – московская гимназия Л. И. Поливанова, одно из лучших частных учебных заведений России, где учились В. Брюсов, А. Белый, М. Волошин. Сохранилось и свидетельство от 4 (17) мая 1917 года, согласно которому в августе 1912 года Н. С. Позняков поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета, через год был переведен на классическое отделение историко-филологического факультета; далее перечисляются прослушанные им курсы и пройденные испытания. Это, кстати, единственный источник, в котором фигурирует точная дата рождения Познякова – 11 (23) февраля 1893 года.

Наиболее ранние из сохранившихся стихотворений Познякова датированы 1910 годом; в 1913 году мы обнаруживаем среди участников коллективного сборника «Круговая чаша»: там приняли участие десять московских поэтов – А. Ильинский-Блюменау, В. Мориц, Л. Остроумов, Н. Позняков, Д. Рем, А. Романовская, А. Сидоров, К. Чайкин, С. Шервинский и В. Шершеневич.

В отзыве И. Кудровой Позняков фигурирует как « крупный авантюрист», но информация сообщается ценная: «…вовремя первой мировой войны сотрудничал в Красном кресте. В годы гражданской войны – в Белом движении. В Париже имел фотоателье. Вместе с К. Б. Родзевичем и В. В. Яновским „работал по связи с троцкистами ПОУМ“ (« Рабочая партия марксистского единства»; надо отметить что сведения эти проверить негде. – Е.В.) в период гражданской войны в Испании, что позволяет предположить какое-то участие и в расправе над руководством ПОУМ в 1936 году». Последнее предположение мы комментировать не можем за отсутствием данных, но география перемещений Познякова в эмиграции прослеживается в подписях и датах под стихотворениями: 1919 – Стамбул, 1921 – Рим, 1922 – Берлин, 1925 – Париж. По косвенным данным можно судить, что между 1926-1934 годами Позняков пережил большую любовь – и закончилась эта любовь гибелью его возлюбленного (мотоциклетной катастрофой); другу и на смерть друга будущий советский агент (?) писал стихи по-французски и по-русски. В 1938 году он на некоторое время оказывается в Испании. В 1939 году «репатриируется» в СССР. Кудрова продолжает: «По возвращении в Москву (1939 год) вел работу среди бывших республиканских бойцов Испании. Умер в шестидесятых годах на родине, избежав ареста».

Ну, а дальше – см. выше.

* * *

…А теперь – портрет нашего безвестного героя. Знать бы еще – кто такой Н. Базанов, автор этого портрета?..

Н. ПОЗНЯКОВУ

 
Он очень худ, высок и странно строен,
Татарский князь в английском галифе.
Поэт в простой, изысканной строфе
Капризно-нежен, странно беспокоен.
 
 
В окно вечерние нисходят тени,
Где нити собраны грядущих встреч.
Всегда простая, ласковая речь –
А в окна тихий благовест сирени.
 
 
Как я люблю знакомый серый взгляд
Спокойных глаз, так ласково-холодных
И грезится поход в песках бесплодных,
Где панцири уверенно гремят.
 
 
В пустом купэ пред ним склонился так
Седой старик, кого видала Мекка.
Мне поступь царскую Тимур-Мелека
Восстановил его упругий шаг.
 
 
Взбегает огнь огромных вожделений
В крови, Чингизом вспененной, струясь –
Но мозг зальдит их бешеную связь,
И взор слепца увидит жизнь в легенде.
Он очень худ, высокий, стройный денди,
В жакете английском татарский князь.
 

Н. Базанов 1921

Исторически род дворян Позняковых как раз к татарским князьям и восходил. Но кто вспомнил бы князька Набока, кабы не имя потомка его, Владимира Набокова?

…Архив Познякова – маленький, три тетради, несколько папок с документами и письмами. Я нашел его случайно, пересматривая опись за описью «Материалы, собранные С. В. Шервинским» в фонде последнего. Там, на внутреннем корешке одной из тетрадей со стихами есть надпись рукой Познякова: «В случае моей смерти прошу эту тетрадь передать Сергею Васильевичу Шервинскому – Москва, Померанцев пер., Д. 7».

Видимо, так и случилось. В 1992 году (через год после смерти Шервинского) тетради попали в РГАЛИ. Нет ничего удивительного в том, что с тех пор в эти папки никто не заглядывал. Видимо, при советской власти это было не то знакомство, о котором хотелось вспоминать, а после ее крушения всё так или иначе попало по адресу. Еще в 1912-1914 году Шервинский и Позняков обменивались посланиями в октавах, акростихами, писали совместно… всё это сохранилось и рано или поздно дойдет до печатного станка.

В архиве Познякова уцелел документ под заглавием «История моего рода». Лучше привести его здесь целиком, чем разбирать на цитаты. Достоверность исторических фактов монгольской и отчасти русской истории мы оставляем на совести автора отрывка.

Я не знаю, который из богов истинный, и потому уважаю <всех> богов. – так было сказано в законах Великого Чингиз-<Хана>. Законы эти были написаны в конце двенадцатого века, когда Азия являлась ареной борьбы ряда религий. Все больше и больше значения получал тогда буддизм, успешно боровшийся с браминами в Индии, и с шаманизмом в северных областях; сильно распространялось магометанство, пришедшее из малой Азии, и христианство, сохранившееся здесь через последователей Несторианской ереси. Отец Ди Плано Карпини, побывавший тогда в столице ханов на границах пустыни Кара-Курум, сообщал ордену Бенедиктинцев, что при ханском дворе еженедельно совершают богослужение буддийский лама, магометанский мулла и христианский священник. Понятно, что завет Чингиза был продиктован великой государственной мудростью: только лавируя между религиями можно было держать в подчинении всю огромную массу его народов… Однако очень скоро, под влиянием завоеванного Китая, ханы приняли буддизм, который к середине четырнадцатого века стал уже их традиционной религией. По укоренившемуся правилу, наследовал престол не старший в роде, но тот из ханов, который был утвержден курулом. Около 1355 года выбор курула пал на малолетнего Пунцука – по-тибетски имя это значит – достигший совершенства. Однако мать его, которую звали Сенадени, приняла тайно христианство, и дяди Пунцука изгнали мать сына с их небольшой лод<к>ой. Они перешли Волгу, и были встречены Димитрием Донским, который предоставил им пастбища для их стад. Маленький Пунцуг участвовал с русской стороне в Куликовской битве, о чем пишут хронографы. Затем, выиграв битву, Димитрий уже не стал исполнять своих обещаний, ссылаясь на недостаток сил для такого огромного предприятия. Пунцуг остался в России, и от него пошли князья Пунцуковы / их имя со временем изменилось согласно законам русской морфологии, и они стали именоваться Позняковыми. Всё это, как то ни странно, я узнал в Британском Музее в Лондоне, из книги (на английском языке) сэра Говарда, вышедшей в Лондоне, в 1867 году под названием «История Монголов». Во времена Ивана Грозного и позже было не в моде признавать свое монгольское происхождение, и предки мои жили спокойно в своих вотчинах. Однако при Петре мой предок Позняков был назначен бунчужным хоружим (начальником штаба – оком Петра) при гетмане Скоропадском. Довольный его работой Петр послал ему рескрипт на графское достоинство – и получил его обратно с лаконическим ответом: «Не вместно мне, предкам которого твои деды дань платили, от твоего величества титулы получать». После этого он был сослан в Кемь. В ссылке он пробыл однако недолго, и вернулся тотчас после смерти Петра. При Екатерине мой предок Гавриил был начальником Департамента Герольдии Правительствующего Сената, а брат его Адриан был Генерал-Майором и брал Измаил под начальством Суворова. Умер генерал-аншефом. Василий Позняков, полковник Конного лейб-гвардии полка, был убит в битве при Лейпциге. В доме его в Москве на Большой Никитской (см. Гершензон, Старая Москва) [2]2
  Имеется в виду книга М. О. Гершензона «Грибоедовская Москва». Ср.: «…14 мая <1814 года> Марья Ивановна писала сыну: "Всевышний сжалился над своим творением и наконец этого злодея сверзил. У нас хотя Москва и обгорела до костей, но мы на радости не унываем, а торжествуем из последних копеек. В собрании был маскарад, члены давали деньги; купцы давали маскарад, Позняков дал маскарад-театр. И каково же, что через полтора года мы торжествуем тут, где французы тоже играли комедию, на Позняковском театре. Эта мысль была всеобщая <…>”».


[Закрыть]Наполеон ставил спектакли французской труппы [3]3
  Здесь Н. С. Позняков почти не ошибается; привожу цитату из книги: В. Всеволодский (Гернгросс). Театр в России в эпоху Отечественной войны. СПб., 1912: «Для представлений построили театр в Кремле и привели в порядок полуразрушенный частный театр Позднякова на Никитской ул. Его заново оштукатурили, выбелили, ложи украсили разноцветной драпировкой <…>» (с 176). Тот же Всеволодский, однако, пишет, что кремлевский театр Наполеон посещал часто, театр же «Позднякова» он не посетил ни разу.


[Закрыть], а московское дворянство дало там бал с живыми картинами в честь вернувшегося из Парижа Александра Первого. У Грибоедова он упоминается в «Горе от ума».

 
Или вон тот еще, который для затей
На крепостной балет согнал на многих фурах
От матерей, отцов отторженных детей?!
Сам погружен умом в Зефирах и в Амурах,
Заставил всю Москву дивиться их красе!
Но должников не согласил к отсрочке:
Амуры и Зефиры все
Распроданы поодиночке!!!
 

<На этом собственно «История моего рода» обрывается, дальнейший текст носит мемуарный характер, см. ниже. – Е.В>

Проверять достоверность происхождения и родства дворян Позняковых трудно, да и нет нужды: в таких историях всегда больше легенд, чем истины, но легенда, по бессмертным словам о. Павла Флоренского, «…это очищенная в горниле времени от всего случайного, просветленная художественно до идеи, возведенная в тип сама действительность».На котором варианте тибетского языка «Пунцук» означает «достигший совершенства», не смогу сказать; однако слово взято не с потолка: в 1661 году калмыцкий хан Пунцук принял за себя и весь калмыцкий народ (sic!) присягу на верность московскому царю и при этом целовал образ Будды. Перемещение сюжета в середину XIV века доверия вызывает мало, хотя важно ли это? Часто ли мы вспоминаем, что Наполеон провел в Москве вовсе не всю зиму, а только 36 дней?.. Кто жил в России, тот знает, что провести в Москве месяц с небольшим – вовсе не синоним слову «перезимовать».

Также нет особой нужды выяснять, кто, кем и кому среди дворян Позняковых приходился в конце XVIII века (тем более это трудно, что фамилия писалась то как «Позняков», то как «Поздняков»); куда интересней, что наш герой, поэт Николай Сергеевич Позняков (не только поэт, но об этом потом) достоверно был прямым потомком грибоедовского героя, генерал–майора П. А. Позднякова – владельца того самого театра на Никитской, где некогда режиссером был Сила Сандунов. Хотя достатки в доме были, видимо, уже не те, что сто лет назад, но учился поэт в едва ли не лучшей в Москве частной гимназии.

О гимназических годах Познякова известно мало, хотя кое–какие автобиографические фрагменты в архиве мы находим. Такой, к примеру, отрывок из не целиком сохранившейся повести «Тень креста»:

…Жила она в доме б. Саввинского подворья, на Тверской «в заброшенном доме возле акрополя скифов», как выразился я в своей шутливой поэме о десятой музе – Кино, поэме, напечатанной в журнале “Пегас”. Этот журнал издавался кинофирмой Ханжонкова, редакция его помещалась в доме Саввинского подворья: в этом доме в 1915 году началась моя литературная карьера, – если не считать альманаха «Круговая чаша», изданного в 1913 году десятью поэтами складчину. Здесь был принят первый мой сценарий «Огненный дьявол», главную роль в котором играла Вера Холодная. Под огненным дьяволом разумелась, конечно, любовь, и герой, поэт, декламировал там строчки:

 
В бездну крылами влекущий,
Пьющий горячую кровь –
Славлю тебя, всемогущий
Огненный дьявол – любовь.
В мире, угрюмом безверце,
Страстью бы разум убил!
Жги обреченное сердце
Вихрем пылающих крыл!
 

* * *

Что знаем мы о Познякове в Италии, в Германии, во Франции? Очень мало. В Париже он пережил самую сильную любовь в своей жизни. И мы знаем из написанных (уже мертвому другу) по-французски писем, что тот погиб в мотоциклетной катастрофе в 1934 году. Думаю, рано или поздно эти письма будут опубликованы. Но дело это, пожалуй, не самое срочное, Пока что нужно вернуть Познякову имя в поэзии. Ведь в Берлине (то ли в 1922 году, то ли в 1928 – определить пока не удается) одна книга стихов у него все-таки вышла. Но тут случилась большая незадача: Поз(д)няковых в русской культур не один, не два, не три… Судите сами. Внимание будущих исследователей надо привлечь к тому, что поэт Н. С. Позняков смешиваем в литературоведении с однофамильцами: таковы Николай Степанович Позняков (1878-1942?), танцовщик и хореограф (известен его портрет работы К. С. Сомова, с которым, как и с М. А. Кузминым, у него была связь); детский поэт Н. И. Позняков (1856-1910), печально знаменитый как изобретатель экслибриса для своей библиотеки («Эта книга украдена у Н. И. Познякова»); автор книги стихотворений «Облетевшие мысли» (М., 1913) Ник. С. Поздняков – и это еще не полный список. Наверное, все они родственники (или наоборот?). Нас это едва ли касается, лишь бы не отписывали стихи однофамильцам.

В Париже Позняков старался быть неприметен. Но иногда записывал свои впечатления от города, даже по-русски. И талант прозаика у него был немалый:

Улица Алезиа – совсем особенная улица, даже в этом огромном Париже, где каждая часть города, каждая улица имеет свое определенное лицо. Прямая, широкая, засаженная деревьями, она имеет в себе что-то устарелое и провинциальное. Большие, новые доходные дома – «полный комфорт», – мастерские с выцветающими вывесками, слепые корпуса фабрик, маленькие кафе, откуда несется стук бильярдных шаров, – и элегантные бары с оранжевыми стульями под зонтиками, как-то странно сливаются здесь в одно целое. Здесь одновременно чувствуется и трудолюбивый рабочий Париж, и близость разгульного Монпарнасса с его футуристическими художниками и длинными, светловолосыми, богатыми северными девами, и скуповатая серьезная основательность француза-буржуа, под старость лет ушедшего от дел и живущего на свою ренту. Съестные лавки полны здесь продуктами самых разнообразных цен, так как по утрам их наполняют и жены бедных рабочих и ремесленников, и кухарки богатых господ; в кафе можно выпить, одинаково не вызывая удивления, и стакан дешевого красного вина, и лучшее английское виски; в окнах магазина выставлены рядом и рабочая серая рубашка в 15 фр., и шелковый галстук в 100 фр. На ушу против метро в большом кафе Зейер сидят важные люди, в старомодном крахмальном белье и в черных костюмах, и читают «Ле Матен»; «молодые патриоты» продают свои платки при выходе из церкви старым, почтенным дамам. И тут же рядом молодые парни в каскетках продают Юманите и весело издеваются над золотой молодежью – так что всё это дело часто кончается свалкой и вмешательством полиции.

* * *

Ну, а из Парижа в Испанию – зачем?.. Сохранилась скверная фотография еще молодого Познякова в Испании, на фоне Пиреней. Там он одет в советскую форму, в пилотку.

Значит – приказали. А тут не спрашивают – зачем.

Теперь можно продолжить цитату с того места, где обрывается «История моего рода».

Я приехал в Испанию в январе месяце 1938 года. В то время въезд в Испанию был строго запрещен, но ехать пришлось нелегально. Помню из города Перпиньян мы выехали ночью на огромной машине, позади которой были привязаны наши большие чемоданы один из которых был полон автоматическими пистолетами и патронами к ним. Внутри машины кроме шофера помещался я и четы других советских товарища, сердце у меня было неспокойно: хотя я не знал, что среди французской пограничной стражи тоже имеются свои люди, однако легко было нарваться и на чужих. Сначала дорога шла по равнине, потом стала подниматься в гору. Было совсем темно. Снопы фар вырывали какие-то скалы, иногда погружаясь в черные пропасти, но вот впереди показался свет. Машина затормозила к нам подошел французский таможенный чиновник, шофер нагнула к нему и что-то тихо сказал, тот махнул рукой и машина двинулась снова. Вот и всё – мы в Испании.

Через минуту второй пограничный пост уже испанский. Здесь нас окружила куча людей в пилотках с обвязанными крест-накрест пулеметными лентами, с тяжелыми револьверами у пояса. Они радостно и возбужденно что-то нам кричали и поднимали в воздух сжатые кулаки в знак антифашистского приветствия. Мы поехали дальше – слева из-за гор взошла луна и озарила лесистый пейзаж гор и утесов и дорога спускается вниз и на одном из поворотов немного справа я увидел огромный тяжелый четырехугольный каменный форт. Посередине стены были массивные железные ворота, они были открыты и с обеих сторон стояло по часовому. Они очевидно знали о нашем прибытии так как оба стали на караул когда мы въезжали в ворота. Мы проехали коридор в форме арки, мощеный внутренний двор и въехали во второй коридор, освещенный электрической лампочкой. Напротив нашей дверцы направо, была маленькая дверь в стене. Шофер убежал туда, а мы стали выгружать вещи из автомобиля, через минуту он вернулся в сопровождении человека, который на чистейшем немецком языке представился, как комендант форта и объяснил, что мы находимся на пропускном пункте интернациональных бригад и сказал, что устроит нас ночевать в своем кабинете и предложил немедленно пойти закусить. Мы спустились по узенькой лестнице и вошли в огромную кухню под сводчатым потолком, всю залитую ослепительным электрическим светом. Посередине была большая четырехугольная плита, вся блестевшая начищенной медью, а у задней стены стоял длинный, покрытый клеенкой стол, за ним сидело около пятидесяти человек. Здесь были люди всех национальностей немцы, французы и англичане, болгары и даже негры.

Когда медленно идешь по жизни, то она тебе не приметна, и ты не замечаешь ее уроков. Скользят дни, проходят мысли, чувства и люди, земля развертывает себя перед нами всё шире и шире в своем многообразии – и некогда тебе вдумываться во все перед чем ты проходишь, на что ты глядишь. Но вот приходит день – и ты как то подсознательно сознаешь, что скоро жизнь твоя кончится, что обрыв близок. И как только это произошло – значит, ты уже стар. Тогда садись и пиши, если ты можешь. То, что ты видел, пригодится другим а если нет, создаст тебе иллюзию какой-то работы. А писать ты можешь о многом.

Чего только я не видел в моей жизни? Я родился в дореволюционные дни, и видел старый мир сверху, наслаждаясь им, и не вникая в его сущность. Сколько подробностей моего детства, моего воспитания, сколько вековых взглядов и установивших прав и обычаев вспоминаются мне теперь! Как во всем том мире формировалась искренняя мягкость моей души совместно с ее эгоизмом, и подсознательная, от моих предков, воинность! Как я любил и стихи, и древность, и отвлеченную науку! И как рано пробудилась во мне чувственная страстность, так сдерживаемая мной потом! А потом, когда я стал взрослей и столкнулся с жизнью мира, выйдя из своей коробочки – я сразу бросился в мир, погнался за жизнью, за почестями. Из-за любви я уехал на войну, когда было нужно был спокоен и храбр – и конечно если бы не было революции, я стал бы после войны крупным человеком. Но революция произошла. Я ничего не понял. Да вероятно и к лучшему. Я разделил бы судьбу тех людей которые искренне пошли помогать – и погибли. Я разочаровался во всем – и уехал за границу. Там я бросился в дела. Были и неуспехи и удачи <…> было трудно: были мои старушки [4]4
  В Ментоне жила мать Позднякова и ее родственники; сохранились ее письма сыну в СССР с благодарностью за деньги, которые он передавал с помощью Кирилла Хенкина.


[Закрыть]. Но я жил. Но я стал думать – <…> к коммунизму. Здесь началась испанская война. Я не мог не ответить на призыв. Там я видел одну из красивейших стран в моей жизни. Война кончилась – и мне осталась только дорога в СССР.

…Имя Николая Сергеевича Познякова могло бы и вовсе оказаться забыто. Однако поэзия сопротивляется и по возможности забыть себя не дает.

До 1948 года Позняков прожил в СССР относительно благополучно: в армию он не годился по зрению, а вот как свидетель на чьем-нибудь процессе мог еще и пригодится. Однако именно в 1948 году пришла и его очередь. В письмах к С. В. Шервинскому неоднократно упоминается неведомый «Саша». Позняков год за годом пытался найти с этим «Сашей» контакт.

Забегая вперед, скажу, кто этот Саша:

Александр Германович Эльсниц (1894 – после 1958) – военный инженер. Генерал-майор инженерно-технической службы (1943), доктор технических наук, профессор. В 1916 году окончил школу прапорщиков. Участник Первой мировой войны. С 1918 года – в РККА. В 1923 году окончил Высшую военную электротехническую школу комсостава. Служил на командирских и инженерных должностях. В 1932-1949 годы начальник кафедры телефонии Военной электротехнической академии. Один из ведущих инженеров в области военной телефонии. Бригадный генерал (1940). В 1949-1953 годы репрессирован. С 1953 года – в отставке. Награжден 4 орденами.

По счастью, уцелела копия письма, которое Позняков в СССР никогда не доверил бы почте. Чем пересказывать, лучше процитировать целиком:

Дорогой Саша!

Из письма Лизы для меня стало ясно, в каком положении находятся наши с тобой отношения. Так как оправдываться мне не в чем, то я решил просто изложить тебе все, как – а там уж ты решишь сам, как поступать дальше.

Я был арестован 23 октября 1948 года в поезде, возвращаясь из Одессы.

На первом же допросе мне был задан вопрос, кто из военных меня знает. Я назвал маршала Воробьева и несколько генералов, в том числе и тебя. Мой следователь засмеялся при твоем имени и воскликнул: «Этого…..я знаю, я за ним в Ленинграде три года следил!» Я сказал на сие, что крайне изумлен таким отношением к советскому генералу.

Много месяцев спустя – это было в феврале или марте 1949 на Лубянке – однажды я был вызван на допрос. Следователь был молодой, мне совсем не знакомый. Он спросил, читал ли я показания по моему делу генерала Эльсница. Я ответил, что не читал. Тогда он прочел мне твое длинное и чрезвычайно подробное показание о нашем разговоре имевшем действительно место в твоем кабинете, где были только вдвоем и где нас слушать никто не мог. В то время разговор этот был еще вполне свеж в моей памяти. Мы говорили с тобой о начале революции, причем в нашем разговоре не было ни единого контрреволюционного слова. Прочитанное мне «твое» показание давало нашим словам контрреволюционный оттенок, но наш разговор был изложен так подробно, что я первый момент даже не усомнился, что это писал ты. Я не мог не признать, что такой разговор имел место, но в моем показании настаивал на полном отсутствии в нем какой-либо контрреволюционности. Больше во время моего следствия со мной о тебе ни разу не говорили. Когда я вернулся в камеру, я рассказал о допросе сидевшему со мной старому генералу еще царских времен, Г. Ф. Гире. И он рассказал мне, что единственным обвинительным материалом против него является подробно записанный его разговор с ныне покойным ген. Игнатьевым, его товарищем по Пажескому корпусу и лучшим другом. Разговор этот был ему предъявлен, как показание Игнатьева, но Гире считал это совершенно невозможным, и был уверен что в Игнатьевской квартире был установлен микрофон. И тогда я понял, что произошло.