Текст книги "Захудалый род"
Автор книги: Николай Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Червев был пожилой человек простонародного русского типа: большой, сильный и крепкого сложения, но с очень благопристойными, как тогда говорили о Сперанском, – «врожденными манерами». Он действительно имел чистые, «точно снегом вытертые глаза» и мягкий голос, в котором звучали чистота и прямодушие.
Когда близ него раздались шаги подходивших, он поднял лицо от книги и, всмотрясь в приближающуюся к нему княгиню, привстал и сказал:
– Княгиня Протозанова?
– Я, – отвечала бабушка. – Вы меня узнали?
– Да.
– Почему?
– Не знаю.
– Ну, будем знакомы и…
Княгиня, оживляясь, добавила:
– И постараемся быть друзьями.
Она сжала руки Червева, и тот отвечал ей пожатием, но не сказал ей ни слова.
Она это заметила и осудила себя за то, что была слишком скора и поспешна.
– Я вас буду просить: сядьте в мой экипаж и доедем до Курска.
– Я предпочитаю ходить пешком, – ответил с улыбкой Червев. – Я пойду полем, и пока вы доедете – я уже буду там.
Княгиня не настаивала и опять переправилась через Тускарь; села в дормез и поехала к Курску.
Червев ей как будто не давал себя в руки.
"Что это и почему?" – думала она и спросила Рогожина: о каком он упоминал разговоре Червева с губернатором?
Дон-Кихот объяснил, что губернатор говорил с Червевым один на один и спрашивал его по чести. Так и сказал:
– Я о вас никого не хочу спрашивать, я вашей чести верю.
Червев ему по чести все и сказал.
– Что же такое все?
– А по логике, по логике.
– Батюшка! ты бы хоть без логики рассказал.
– Нельзя без логики, когда это было по логике.
– Ну так говори, как можешь.
– Губернатор спросил: "Скажите, пожалуйста, по совести, вы утверждали когда-нибудь, что власти не потребны в государстве?"
– Ну!
– Червев отвечал, что он этого никогда не утверждал. Бабушке вспомянулось письмо Червева к Журавскому, которое она читала Функендорфу, и она подумала: не тут ли штука?.. А потом… значит, и он тоже, как и прочие, – тоже увертывается и от своих слов отпирается.
– Что же, поверил или нет ему губернатор?
– Поверил, – да ведь и нельзя не поверить.
– Отчего?
– Червев привел логику.
– Какую?
– Когда губернатор сказал, чем он может за справедливость своих слов ручаться, то он доказал логикой, он сказал: "Я не мог говорить, что власти не потребны в государстве, ибо я не думаю, чтобы и сами государства были потребны".
– Неужто он это сказал?
– Да; он так сказал… И губернатор его похвалил…
– Ну еще бы!
– За честность его, за искренность.
– И больше расспрашивал?
– Да. Говорил: "Но ведь вы властям не сопротивляетесь?" Червев говорит: "Нет, – не сопротивляюсь".
"Вам нечем".
"Да, – говорит, – и нечем, да я и не хочу".
"Отчего?"
"Это не надо".
Губернатор его опять похвалил.
"Прекрасно вы говорите, – никогда сопротивляться не надо. А все-таки вы одну какую-нибудь власть уважаете? А? Или по крайней мере вы можете уважать какую-нибудь власть?"
Червев говорит:
"Кажется, я мог бы уважать ту власть, которая вела бы дело к тому, чтобы себя упразднить и поставить вместо себя власть божию".
Губернатор ему сказал:
"Вы все очень своеобразно понимаете, но вы честный. – Я так и донесу".
– Кому донесет?
– Я не знаю, – может быть, он так и донес…
– Да, разумеется, так и донес!
– Я думаю, я думаю! – спокойно поддержал Рогожин.
Бабушка задумалась.
– Однако что же это такое?..
Это совсем выходило за рамки всех ее картин… Неужто он в самом деле таков, что сомневается даже в потребности самих государств… отдельных «языков»… отдельных народов… вер… Это не может быть. Ей никогда в голову не приходило, чтобы такие вещи говорил просвещенный человек… и притом тот именно человек, которого она приглашает быть воспитателем ее сыновей… И когда это ей открывается? Именно теперь, когда она готова и даже должна его взять… Да; но почему же непременно должна? А потому, что она сама все это затеяла, вмешала в это много людей и теперь ей делать шаг назад было бы неловко и поздно!.. Впрочем, что за вздор! Когда что-нибудь можно остановить до начала – так это не называется поздно, а что до неловкости, то разве такие соображения могут руководить поступками большой важности. Не лучше ли отказаться от невесты накануне самого брака, чем дать совершиться акту, угрожающему обоюдным несчастием?.. Нет; Варвара Никаноровна не из таких бесхарактерных и сентиментальных людей. Пускай она в Червеве больше, чем сам губернатор, уверена, что он из честных честный, но она не сунет ему сразу детей, – она с ним теперь поговорит, – она, по отчему
Она так и сделала, и получила как раз такой результат, какого ожидала.
Просидев около часа с глаза на глаз с Червевым, она стала сама резюмировать в своем уме его положения и начертала такую схему: характер в высшей мере благородный и сильный; воля непреклонная; доброта без границ; славолюбия – никакого, бессребреник полный, терпелив, скромен и проникнут богопочтением, но бог его "не в рукотворном храме", а все земные престолы, начальства и власти – это для него совсем не существует. Это все, по его выводам, не соединяет людей, а разделяет, а он хочет, чтобы каждый жил для всех и все для одного… И это в нем так искренно, что он не хочет допускать никаких посторонних соображений. По его мнению, весь опыт жизни обманчив, и самая рассудительность ненадежна: не стоит думать о том, что будут делать другие, когда вы будете делать им добро, а надо, ни перед чем не останавливаясь, быть ко всем добрым.
Он убежден, что все со временем захотят платить добром за добро, – и потому он исключает всякий суд и всякие наказания, всякие похвалы и всякие почести… Заслуги ума, трудолюбия, даже заслуги самоотвержения и любви все это, по его мнению, не нуждается ни в каких наградах и даже страдает от них. Добро – само в себе награда. Журавский с его идеями освободить крестьян ничего не достигнет, а во всей деятельности Сперанского он считает за достойное внимания только то, что он умеет сносить с достоинством свое удаление.
Княгиню удивляло: как же этот человек был близок Сперанскому и Журавскому, которые имели совсем другие взгляды и стремились к улучшениям путем государственных мер! Их намерения княгине казались прекрасными, и во всяком случае они были ей понятны, меж тем как все то, что сказал ей с полною откровенностью Червев, – это все изменяет и отменяет, все упраздняет и все ставит ни во что. А то, что он говорит, о том приходится выводить из его идей, что это утопии, что это неприложимо и не может держаться при всех других условиях общества и гражданственности.
Проведя все это в уме, она вслух договорила свою мысль:
– Это не лад, а разлад.
– Да, принесен "не мир, а меч", – спокойно отвечал ей Червев.
Княгиня прочитала в его глазах, что он понял все, что она молча продумала, и нимало этому не удивился и не рассердился. Это ему, очевидно, было за привычку он словно ожидал того, что она ему сказала.
– Как же вводить молодых людей в эту жизнь с такими идеями? – спросила она.
– Не легко, – отвечал Червев.
– И как им будет жить?
– Трудно
– Нельзя!
– Если соединять несоединимое, то нельзя, но если вести одну линию, то можно.
– Надо, значит, начать с того, что на многое, почитаемое за важное, взять и положить крест.
– Да, с этого должно начаться.
– А далее пойдет разлад со всем!
– Разлад только с тем, что не идет в лад с порядком, при котором лев не захочет вредить ягненку.
– Слова ваши режущи.
– Я с вами должен говорить откровенно: я ведь знал, что я вам не гожусь.
– Нет, я прошу вас дать мне подумать.
– И не думайте, я не гожусь. Вы верите в возможность мира при сохранении того, что не есть мир, а я не вижу, на чем может стать этакий мир. Меч прошел даже матери в душу.
– Вы строже, чем Савонарола!
– Я не говорю ничего своего.
– Да, но это ужаснее! Вы отнимаете у меня не только веру во все то, во что я всю жизнь мою верила, но даже лишаете меня самой надежды найти гармонию в устройстве отношений моих детей с религией отцов и с условиями общественного быта.
– Этой гармонии я не касаюсь.
– Но вы не верите в ее возможность?
– Воспитывать ум и сердце – значит просвещать их и давать им прямой ход, а не подводить их в гармонию с тем, что, быть может, само не содержит в себе ничего гармонического.
– Становясь на вашу точку зрения, я чувствую, что мне ничего не остается: я упразднена, я должна осудить себя в прошлом и не вижу, чего могу держаться дальше.
Червев улыбнулся доброй улыбкой и тихо сказал:
– Когда поколебались вера и надежда, остается любовь.
– Как еще любить и кого?
– Всех, но если вы истинно любите ваших детей…
– Без сомнения.
– И если верите тому, что открыл показавший путь, истину и жизнь…
– Верю.
– Тогда вы должны знать, что вам надо делать.
Княгиня задумалась и тихо проговорила:
– В душе моей я с вами согласна…
– Душа ведь по природе своей христианка.
– Но этот нож, этот меч, – это изменение всего…
– Изменение всего, но сначала всего в самом человеке.
– Да; только в самом себе… но… все равно… Вы обобрали меня, как птицу из перьев. Я никогда не думала, что я совсем не христианка. Но вы принесли мне пользу, вы смирили меня, вы мне показали, что я живу и думаю, как все, и ничуть не лучше тех, о ком говорят, будто они меня хуже… Привычки жизни держат в оковах мою «христианку», страшно… Разорвать их я
– После, быть может, будет иное.
– Нет, это будет вечный мой стыд, что вместо того, Чтобы теперь привлечь к себе в дом человека как вы, – Я говорю ему как те, которые говорили. "Выйди от меня – я человек грешный".
– Вы искренни, и я вам благодарен, – отвечал Червев и встал с места.
– Но как же вы теперь будете устроены? – спросила, удерживая в своих руках руку его, княгиня, – и она с замешательством стала говорить о том, что почла бы за счастье его успокоить у себя в деревне, но Червев это отклонил, ответив, что он "всегда устроен".
И на этот раз он действительно уже был устроен и притом совсем необыкновенно: посетивший княгиню на другой день предводитель сообщил ей две новости: во-первых, присланное ему приглашение наблюдать, чтобы княгиня "воспитывала своих сыновей сообразно их благородному происхождению", а во-вторых, известие о том, что Червев за свои "завиральные идеи" послан жить под надзором в Белые берега.
Княгиня, по словам Ольги Федотовны, после этого в три дня постарела и сгорбилась больше, чем во многие годы. Она изменилась и в нраве: навсегда перестала шутить, никого не осуждала и часто, как в мечте, сама говорила с собою:
– Лучшего не стоим.
Дон-Кихот, Жиго и сама Марья Николаевна утратили свои живые роли и только имели по временам пребывание в протозановском доме. "Княгиня стала ко всем равна, и к ним, как к обыкновенным". Ласково, но коротко. На последовавшее затем вскоре распоряжение доставить князей для воспитания в избранное учебное заведение в Петербург она не возражала ни слова, но только не повезла их сама, а доставила туда с Патрикеем. В душе ее что-то хрустнуло и развалилось, и падение это было большое. Пало то, чем серьезные и умные люди больше всего дорожат и, обманувшись в чем, об этом много не рассказывают.
Я бы, кажется, имела основание уподобить состояние бабушки с состоянием известной сверстницы Августа Саксонского, графини Козель, когда ее заключили в замке. Обе они были женщины умные и с большими характерами, и обе обречены на одиночество, и обе стали анализировать свою религию, но Козель оторвала от своей Библии и выбросила в ров Новый Завет, а бабушка это одно именно для себя только и выбрала и лишь это одно сохранила и все еще добивалась, где тут материк?
Толкущему в двери разума – дверь отворяется. Бабушка достала себе то, что нужнее всего человеку: жизнь не раздражала ее более ничем: она, как овца, тихо шла, не сводя глаз с пастушьего посоха, на крючке которого ей светил белый цветок с кровавою жилкой.
Бывшие многочисленные знакомые оставили княгиню и скоро стали ее забывать. Поводом к тому послужило неизвестно откуда распространившееся известие, будто она "одержима черной меланхолией", что всем представлялось заразительным и опасным, вроде водобоязни. Опасность от меланхолии совсем иначе представлял себе Дон-Кихот Рогожин: он вспомнил из читанных им монастырских историй, какое происшествие случилось с медиком Яковом Несмеяновым, признанным за «меленхолика» и посланным в 1744 году в Москву, в Заиконоспасский монастырь, с тем чтобы с ним там "разговаривать и его усматривать: не имеет ли в законе божием сомнения". Рогожин испугался, что и у княгини напишут не меланхолию, а «меленхолию» и пошлют княгиню куда-нибудь, чтобы ее "усматривать", – и Дон-Кихот стал вести себя смирно и дожил век в Протозанове на страже, с решимостью умереть, охраняя княгиню, когда это понадобится. Надобности такой он, однако, не дождался и умер своею смертью, но, кажется, он умел заронить семя особливого страха и боязни в душу княгини. До этих пор всегда независимая и смелая во всех своих суждениях и поступках, она бледнела при одном напоминании имени Хотетовой и архимандрита Фотия и жаловалась Ольге, что в ней "развилась подозрительность и меланхолия". Таким образом, значит, общественные толки о ней оправдались, и эта смелая, твердая и чистая душа впала в слабость, утратила силу быть полезною другим и доживала жизнь, оберегая одну свою неприкосновенность. Она стала бояться тех, которые ее боялись, и Фотий начал являться ей во сне и стучать костылем. Ольга говорила, что бабушка, бывало, проснется и не спит, боясь, что он опять ей приснится, и целые дни потом молчит и ходит одна с собачкою в темных аллеях сада с таким печальным лицом, на которое жалко было смотреть, а ночью ей опять снился Фотий и опять грозил костылем.
Конечно, она не могла говорить с Ольгой всего, что думала, но, однако, говорила ей "Я прожила жизнь дурно и нечестиво и зато бегаю как нечестивая, может быть ни единому меня гонящу. Меня барство испортило – я ему предалась и лучшее за ним проглядела". «Лучшее», по ее теперешним понятиям, была «истина», которая делает человека свободным, и при этом она вспоминала о Червеве. А когда Ольга говорила ей "Ведь и вы то же самое знать изволите", она отвечала "Знать я изволю, а следовать неспособна, и оттого я хуже тех, которые не знают". Ольга этого не понимала и, не зная что сказать, один раз сказала: "Бог даст доспеете". Бабушка ей отвечала: "Очень была бы рада" И радость эта была ей дарована.
У крестьян, отданных в приданое княжне Анастасии, были свои земли, купленные на господское имя, как это тогда водилось. Функендорф не признал их прав и все посчитал на себя. Бабушка увидала свою ужасную ошибку и тотчас же освободила людей своей части на легкий выкуп земель и все, что выручила, отдала обиженным Функендорфом людям, вознаградив их с излишком, а сама решилась жить нахлебницею у Марьи Николаевны. Моему отцу и дяде и их крестьянам стоило немалого труда упросить ее остаться в их доме и продолжать управлять их имением. Она сдалась более на просьбы крестьян и, "чтобы им не было худо", осталась в Протозанове "в гостях у сыновей" и жила просто, кушая вместе с Ольгою самое простое кушанье Ольгиного приготовления, ни о каких вопросах общего государственного управления не хотела знать и умерла спокойно, с твердостью, и даже шутила, что теперь опять ничего не боится и что Фотий на нее, наверное, больше грозиться не будет.
Червев кончал свое течение всех благополучнее: он, мимо воли своей, наконец сделался известен в свете. Несмотря на то, что к нему никого из шатких в вере людей не допускали, Патрикей не раз ездил узнавать по секрету, как он томится, и всякий раз привозил известие, что нет ему никакого томления. Червев почитал себя вполне благополучным и счастливым, что не был лишен света, воздуха и работы. О вине, за которую он прислан, ничего никому не было известно. Звали его "добрый бродяга". Строгость к Червеву применялась только в том, что его не ставили работать вместе с простыми людьми из мирян. Для иноков же, которые были хорошо утверждены во всем, что им надобно знать, Червев не почитался нимало опасным. Летом он разбивал навоз и копал гряды, а зимою качал воду из колодца и чистил коровники.
Через несколько лет такой совершенно благополучной жизни Червев умер в коровнике, и сделал это так скрытно, что его недосмотрели и упустили его напутствовать. Червев, однако, и тут не был бесполезным жильцом: незадолго перед смертью он оказал обители ценную услугу и в этот раз явил себя миру со стороны до сих пор неизвестной. В проезд графини Хотетовой через Белые берега она остановила свое внимание на чистых, будто снегом натертых глазах Червева и прочла в них сокровенный дар пророчества. Она просила позволения с ним говорить, но в этом даже и ей было отказано. Тогда она обратилась к другому способу сношений, – просила передать Червеву написанный ею важный вопрос, с тем чтобы он написал ответ, за который она обещала вклад по сто червонцев за слово.
Братия передала это Червеву, и он, ничего не писавший со дня своего заключения в монастырь, сейчас же взял в руки карандаш и, не читая вопроса, написал на него ответ: "Поступай как знаешь, все равно – будешь раскаиваться".
Могила Червева цела и теперь. На ней есть крест с надписью: "Мефодий Червев". Хотели было ему надписать "раб божий", но вспомнили, что он «бродяга» и что вообще о нем есть что-то неизвестное, и не надписали.
ПРИМЕЧАНИЯ
В 1889 году, когда началась публикация собрания сочинений Лескова, писатель переживал состояние душевного подъема. Предшествующее десятилетие творчества было исполнено непрестанной борьбы с надзирателями за писательской мыслью. С момента выхода «Мелочей архиерейской жизни» (1878), вызвавших бурю возмущения со стороны церковников и в 1884 году изъятых из библиотек по «высочайшему повелению», против Лескова были предприняты всевозможные меры давления. В 1883 году «определением» министра народного просвещения писатель без прошения был отставлен от службы в особом отделе Ученого комитета по рассмотрению книг, издаваемых для народного чтения. Лескову было указано на «несовместность» его литературных и служебных занятий.
Серия цензурных запрещений сопровождала не печатавшиеся прежде произведения писателя (вырезано из 12-й кн. "Исторического вестника" за 1885 г. "Бракоразводное забвение"; в апреле 1886 года запрещена "Повесть о богоугодном дровосеке"; в 1887 году трудно пробился "Скоморох Памфалон", называвшийся прежде "Боголюбезным скоморохом"), с 1888 по 1890 год Лесков борется за издание «Зенона-златокузнеца», позднее получившего название «Гора»; в 1884 году публикация "Заметок неизвестного" прекратилась из-за вмешательства начальника Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистова. В 1883 году Лесков вынужден был прекратить печатание романа "Соколий перелет", во всеуслышание заявив, что в России нет основных условий для правдивого общественного романа, что, в частности, с пониманием встретили щедринские "Отечественные записки". Против Лескова действовали явно и тайно, и главным дирижером этой травли писателя, заглядывавшего за кулисы духовного ведомства, разоблачавшего историческую и современную нравственную несостоятельность «пастырей» народных, был бдительный и пристальный недруг Лескова обер-прокурор Святейшего синода К. П. Победоносцев ("Лампадоносцев" – по иронической аттестации писателя). Но Лесков стойко защищал дорогие ему общественные (и, между прочим, реально попираемые режимом христианско-этические) идеалы и нравственные начала современной ему гуманистической культуры, в которой он увидел родство демократически ориентированных воззрений (Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, Н. И Пирогов, В. К. Сютаев и др.) с собственными убеждениями. Оттого, например, только в течение 1882 года им опубликованы прямо направленные против высшего синклита очерки "Борьба за преобладание", "Райский змей", а в 1883 году столь же задевающие и всю государственную и церковную бюрократию очерки "Синодальный философ", "Патриотическое юродство и Сеничкин яд в 30-х годах XIX века", что прямо продолжило линию "Мелочей архиерейской жизни".
Собрание сочинений Лескова включало произведения, прежде публиковавшиеся и получавшие разрешение цензуры. Ведь даже "Мелочи архиерейской жизни" издавались уже после газетно-журнальной апробации дважды – в 1879 и 1880 годах. И писатель решил дать их в шестом томе собрания сочинений, присовокупив к ним созвучные, но не входившие еще в его книги произведения 1878 – 1883 годов. И все-таки то, что случилось при издании его собрания сочинений, превзошло, по-видимому, худшие ожидания Лескова. 16 июля 1889 года он узнал, на лестнице суворинской типографии, что посланный в цензуру том не разрешен к печати, что отпечатанный тираж арестован. Лесков пережил страшный приступ астмы, которая с этой минуты и до могилы его не отпускала.
Суворин, еще надеясь на отмену решения, допечатал тираж шестого тома, однако по распоряжению Е. М. Феоктистова этот тираж был почти полностью уничтожен. Сохранились считанные экземпляры, отсутствующие даже во многих крупнейших библиотеках страны.
Шестой том в новом составе появился только в июле 1890 года. Вместо произведений, что следовали за "Захудалым родом", во втором варианте книги шли «Овцебык», "Бесстыдник", "Старые годы в селе Плодомасове", "Котин доилец и Платонида", "Тупейный художник", "Томление духа". Первоклассные произведения, но как бы отстраненные от предельно острой общественной схватки, которую невозможно себе представить без лесковских сочинений художественно-публицистического ряда и которые в значительной мере углубляют представление о гражданском темпераменте и о ходе мировоззренческой эволюции писателя.
ЗАХУДАЛЫЙ РОД
Впервые – журнал "Русский вестник", 1874, ЛЛ 7, 8, 10. Вмешательство М. Н. Каткова и его окружения в текст хроники (особенно 2-й части), вызванное принципиальными разногласиями с автором во взгляде на дворянство, привело писателя к разрыву с "Русским вестником". 3-я часть хроники не была ни завершена, ни опубликована. Именно в тот момент Катков объявил своей редакции:
"Мы ошибаемся. Этот человек не наш", а затем подчеркнул: "Жалеть нечего, – он совсем не наш!" (Письмо Н. С. Лескова М. А. Протопопову 23 декабря 1891 г.). Между тем эстетические достоинства "Захудалого рода" были для Каткова вне сомнений: он "ценил и хвалил" его (письмо Н. С. Лескова А С. Суворину 11 февраля 1888 г.). Сам же Лесков любил это свое детище "больше «Соборян» и "Запеч [атленного] ангела", считая, что хроника "зрелее тех и тщательно написана" (там же), подчеркивал: произведение это "дорого, как ничто другое, мною написанное" (письмо А. С. Суворину от 2 марта 1889 г.). Среди ценителей хроники были И. С. Аксаков и Н. И. Пирогов. Издавая в 1875 г. "Захудалый род" отдельной книгой, Лесков сообщал, что 2-я часть предстает теперь в его, "а не в катковском сочинении" (письмо И. С. Аксакову от 23 марта 1875 г.).
Стр. 3. Род проходит… – Библия, книга Екклезиаста (I, 4).
Животы (древнерусск.) – имущество.
Стр. 4…читал Апостол… – т. е. части Нового завета – Деяния и Послания апостолов и Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис).
Стр. 6…с графом Валерианом… с князем Платоном… – Граф Валериан и князь Платон – братья Валериан Александрович (1771 – 1804) и Платон Александрович (1767 – 1822) Зубовы, из которых старший был последним фаворитом Екатерины II, получил графский титул.
Стр. 8…авантажна (франц. avantageuse) – видная собой, красивая.
Лампи, Иоганн Баптист Старший (1751 – 1830) – австрийский портретист. Работал в Италии и России (1792 – 1797).
Стр. 9. Майорат (от лат. major) – старший; право старшего в роду наследовать его родовую недвижимость, земельные владения.
Поликрат… возвращенный морем перстень. – Баловень судьбы, правитель острова Самос Поликрат (VI в. до н. э.) пожертвовал морю смарагдовый перстень, чтобы предотвратить предсказанные несчастья. Однако перстень, проглоченный рыбой, был возвращен рыбаком. Вскоре Поликрата предательски заманил к себе и убил персидский сатрап.
Стр. 11. Стень (древнерусск.) – тень, призрак.
Стр. 12. Помпадур – кушетка в стиле, названном по имени фаворитки Людовика XV маркизы де Помпадур (1721 – 1764).
Стр. 16. Ктитор – церковный староста.
Стр. 17. "Дар напрасный, дар случайный…" – начало стихотворения А. С. Пушкина (1828).
Стр. 18. Талагай – нелепый мужик.
Стр. 19…за сиротство и в солдаты отдан… – Сдача в солдаты сирот практиковалась в сельских общинах.
Стр. 24. Фавна (Фавн) – бог плодородия, лесов, полей, стад а римской мифологии.
Стр. 27…сладости слез Петрова покаяния… – Апостол Петр раскаялся в своем отречении от Христа.
Таранта – тараторка.
Стр. 28. Задорная корочка – задравшаяся корка хлеба.
Стр. 29. Поповка – церковная слободка.
Аттенция (франц. attention) – внимание.
Стр. 30. Савонарола, Джироламо (1452 – 1498) – монах-доминиканец, обличитель тирании Медичи, папства, способствовавший установлению республики во Флоренции, осуждал гуманистическую культуру, сожжен на костре по приговору флорентийских властей.
Стр. 37. Обыденкой – в течение дня.
Стр. 38. Сперанский, Михаил Михайлович (1772 – 1839), граф, – с 1808 года ближайший советник Александра I, был сыном священника, семинаристом.
Стр. 46…притравила, как Диана Актеона… – эпизод римского мифа: богиня Диана, желая отомстить охотнику Актеону, увидевшему ее наготу во время купания, превратила его в оленя, которого растерзали его же собаки.
Весталки – жрицы богини Весты в Древнем Риме, дававшие обет безбрачия. Нарушительниц обета закапывали в землю.
Ты проходишь, дорогой друг, мимо кельи… – популярная песня второй половины XVIII в., возможно сочиненная Ф. Г. Волковым.
Стр. 48. Гро-гро (франц.) – особо плотный шелк.
Стр. 53. Кропотался – ворчал.
Стр. 55. Господарство (укр.) – хозяйствование.
Стр. 56. Кормчая – сборник законов православной церкви.
Стр. 61. Петиметрство (от франц. petit-maitre – вертопрах) – модное в начале XIX в копирование повадок французских франтов.
Шамотонят (от франц. chomer – бездельничать) – т. е. ведут праздную жизнь.
Стр. 62…столп огненный, в пустыне путеводящий… – образ, восходящий к ветхозаветной истории исхода евреев из Египта (ср.: Библия, кн. Исход, XIII, 21 – 22).
…медный змей, от напастей спасающий… – идол Нехуштан, поставленный евреями ради спасения от напавших на них змей, как сказал Моисею Бог (Числа, XXI, 6 – 9).
Стр. 64. Эолова арфа – ящик из тонких дощечек с натянутыми струнами, звучащими под действием ветра (название – от имени Эола, повелителя ветров в греческой мифологии).
Стр. 65…на сдаточных… – езда на лошадях с последовательной передачей в пути от одного ямщика к другому.
Стр. 66…у нас искони… графов не было… – Графский титул введен в России при Петре I (1706).
Калиостро, Александр (1743 – 1795), граф, – авантюрист Джузеппе Бальзамо, объехавший разные страны Европы и выдававший себя за чародея.
Стр. 72. Сатисфакция (франц. satisfaction) – удовлетворение за оскорбление чести, дуэль.
Стр. 82. Богданка – подкидыш (от: Богом данный).
Стр. 84. Ярль Торгнир – судья при норвежском короле Олафе Гаральдссоне, упоминаемый в "Королевских сагах" (1-я пол. XIII в.) Снорри Стурлусона.
Ингигерда – русская княжна, дочь князя Игоря, в которую заочно влюбился Ярль Торгнир.
Стр. 88. Прасолы – оптовые торговцы скотом.
Стр. 89. Ромодановский, Федор Юрьевич (ок. 1640 – 1717) – князь, управлявший государством во времена отъезда Петра I за границу, глава сыскного политического ведомства – Преображенского приказа.
Хованский-Тараруй (Пустомеля) Иван Андреевич, – во время Московского восстания 1682 г. выступал против правительства, за что был казнен вместе с сыном.
Голицын, Василий Васильевич (1643 – 1714) – фаворит царевны Софьи Алексеевны, образованный боярин, предтеча петровских преобразований, сторонник сближения России с Западной Европой.
Михайло Алексеич Голицын (1697 – 1775) – в 1733 г. был назначен шутом при дворе Анны Ивановны.
Авдотья калмычка – любимая шутиха Анны Ивановны, Е. И. Буженинова. (Евдокия – по-народному Авдотья).
Василий Нарышкин – начальник нерчинских заводов, осаждавший в 1776 г. дом Михаила Сибирякова.
Иван Васильевич Одоевский (1710 – 1758) – сенатор.
Разумовский, Алексей Григорьевич (1709 – 1771), граф, генерал-фельдмаршал, морганатический супруг Елизаветы Петровны (1742 1761).
Стр. 93…чугуевский бунт… – восстание на Слободской Украине поселенцев Чугуевского полка, требовавшего ликвидации военных поселений (1819); было жестоко подавлено.
Стр. 95. Походяшевы, Хлюстины, Ворожейкины, Кондолинцевы – фамилии крупных купцов, подрядчиков XVIII в., разбогатевших благодаря вовлечению в торговые дела высших сановников империи.
Позье, Иеремия (1716 – 1779) – уроженец Швейцарии, обучившийся ювелирному делу в России. Считался лучшим ювелиром Европы. Изготовил корону для Екатерины II (1762), до сих пор остающуюся уникальной.
Стр. 96…имение Воротынец в лотерею разыгрывать… – подлинный факт, свершившийся 12 июня 1823 г.
Стр. 97…граф подал Рогожину два пальца. – В основе сцены подлинный эпизод, когда камергер, писатель Болеслав Маркевич, удостоил такого приветствия князя А. П. Щербатова на квартире Н. С. Лескова.
Стр. 98. Дормез – спальная дорожная карета, где можно было лежать вытянувшись (франц. dormir – спать).
…как Гаральду презиравшая его русская дева. – Имеется в виду "Песнь Гаральда Смелого" К. Н. Батюшкова (1816), историческим источником которой была песня, сложенная о своих подвигах вождем варяжской дружины, королем Норвегии Гаральдом Смелым (1015 – 1066) в честь своей жены Елизаветы, дочери Ярослава Мудрого. Рефрен этой песни оканчивался фразой: "Только русская девушка в золотой гривне (ожерелье. – А. Г.) пренебрегает мною".
Стр. 100. Кутафья – безобразно одетая женщина.
Стр. 102. Туне (древнерусск.) – даром.
Стр. 105. Портреты было поручено сделать… автору Мариулы, изящному Кипренскому. – Великий портретист Орест Адамович Кипренский (1782 – 1836) в описываемое время находился в Европе (1816 – 1823). Работа над портретами институток – вымысел. Художник неоднократно изображал девочку итальянку Мариулу (Мариуччу, Анну-Марию Фалькуччи), ставшую позднее его женой (1836).
Стр. 107. Фернейский пустынник – Вольтер, проживший последние 20 лет жизни в изгнании (Ферней – близ Женевы).
Франкмасоны (от франц. franc macon – вольный каменщик) – участники религиозно-этического, мистико-сектантского движения (заявило о себе в Англии в 1717 г.), стремившегося создать тайную мировую организацию строителей символического храма Соломона с многочисленными филиалами ("ложами") в разных странах. В России XVIII – начала XIX в. движение захватило дворянство, давая исход пестрому вольнодумству, оппозиционности (от реакционной до декабристской), утопическим надеждам на переход к будущему царству всемирного братства, любви, равенства. Русское правительство запретило деятельность масонов в 1822 г.
