Текст книги "Собрание сочинений Том 3"
Автор книги: Николай Лесков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 45 страниц)
Глава девяностая
Протер глаза, еще раз взглянул – все то же самоё, и вверху надпись «К ней»…
Я обиделся и рассердился и, не соображая уже никаких последствий, спросил с досадою: «Это еще что такое»?
– А это, – отвечает мне младший из моих гостей, – на сих днях в балете бенефис одной танцовщицы, которая… с ней очень многие важные лица знакомы, потому что она не только танцует, но… elle visite les pauvres [80]80
Она посещает бедных (франц.).
[Закрыть]и…
– Но, позвольте, – возражаю, – что же мне до нее за дело?
– Совершенно верно, совершенно верно: вам нет до нее никакого дела, и она ни для кого никакого прямого значения не имеет, но… les jeunes gens font foule chez elle… [81]81
Молодые люди толпятся у нее (франц.).
[Закрыть]и стараются услугами… совершенно невинными… невинными ей услугами доставить удовольствие одному… очень, очень почтенному и влиятельному лицу. Он человек уже, конечно, не первой молодости, и в эти годы, знаете, женщина для человека много значит и легко приобретает над ним влияние. Согласитесь что все это верно?
– Отлично-с, – говорю, – но что же мне до этого за дело?
Гость обиделся.
– Я, – говорит, – и не настаиваю, что ваместь до этого дело, но я прошу у вас помощи и совета.
– А, это, мол, другое совсем дело, – и, успокоенный, прошу гостей садиться.
Офицеры поблагодарили, присели и младший опять начал.
– Генерал Постельников, именем которого мы решились действовать, совсем об этом не знает. Да-с: он нас сюда не посылал, это мы сами, потому что, встретив в списках фамилию вашего дядюшки и зная, что ваша семья такая литературная…
Ну, уж тут я, видя, что мой гость затрудняется и не знает, как ему выпутаться, не стал ему помогать никакими возражениями, а предоставил все собственному его уму и красноречию – пусть, мол, как знает, не спеша, изъяснится. Он, бедняк, и изъяснялся, и попотел-таки, попотел, пока одолел мою беспонятливость, и зато во всех подробностях открылся, что он желает быть замеченным генералом Постельниковым и потому хочет преподнести его танцовщице букет и стихи, но что стихи у него вышли очень плохи и он просит их поправить.
«Так вот, – думаю, – чем весь этот переполох объясняется! Бедный мой дядя: за что ты гибнешь?» И с этим я вдруг расхрабрился, кричу: «человек, чаю нам!»
– Господа, прошу вас закурить сигары, а я сейчас… – и действительно я в ту же минуту присел и поправил, и даже уж сам не знаю, как поправил, офицерское стихотворение «К ней»и пожелал автору понравиться балетной фее и ее покровителю.
– Ах да! я ценю вашу дружбу, – отвечал со вздохом мой гость, – ценю и ваше доброе желание, но наш генерал, наш бедный добрый генерал… он теперь в таком положении, что il s’emeut d’un rien, [82]82
Его волнуют пустяки (франц.).
[Закрыть]и нельзя поручиться, в каком состоянии он будет в этот момент.
Я полюбопытствовал, что же такое отравляет драгоценное спокойствие генерала Постельникова.
– Ах, это то же самое-с, я думаю, что отравляет нынче спокойствие многих и многих людей в нашем отечестве… Это, в самом деле, иначе даже не может и быть для истинных европейцев: я молод, я еще, можно сказать, незначителен и не чувствую всего этого так близко. Но… но и я… je déplore les maux de ma patrie. [83]83
Я оплакиваю несчастья моей родины (франц.).
[Закрыть]Но он, наш генерал, он, который помнит все это в ином виде, когда эта «дурная болезнь», как мы это называем, еще робко кралась в Россию под контрабандными знаменами Герцена, но Герцен, помилуйте… Герцена только забили; он был заеден средою и стал резок, но он все-таки был человек просвещенный и остроумный, – возьмите хоть одни его клички «трехполенный» * , трехполенный, ведь это все острота ума, а теперь…
«Господи! что, – думаю, – за несчастье: еще какой такой Филимон угрожает моей робкой родине?» Но оказывается, что этот новый злополучный Филимон этого нового, столь прекрасного и либерального времени есть разыскиваемый в зародыше Русский дух, или, на бонтонном языке современного бонтона, «Дурная болезнь» нашего времени, для запугивания которого ее соединяют в одну семью со всеми семью язвами Египта.
– Трудное же, – говорю, – господа, вам дело досталось – ловить русский дух.
– Чрезвычайно трудное-с: еще ни одно наше поколение ничего подобного не одолевало, но зато-с мы и только мы, первые, с сознанием можем сказать, что мы уже на прежние вздорные незабудки, а мы – сила, мы оппозиция, мы идем против невежества массы и, по теории Дарвина, будем до истощения сил бороться за свое существование. Quoi qu’il arrive, [84]84
Что бы ни случилось (франц.).
[Закрыть]а мы до новолуния дадим генеральное сражение этому русскому духу.
– Да было бы, – говорю, – еще где его искать?
– О, не беспокойтесь: он такого свойства, что сам скажется! Теперь его очень хорошо все понемножку издали по носу, да по носу! это очень тонкая тактика! Он этого долго не стерпит, наконец, и откуда-нибудь брызнет и запахнет. J’espère, que moitié de force, moitié de gré [85]85
Я надеюсь, что частью силой, частью по доброй воле (франц.).
[Закрыть]мы скоро заставим его высказаться, и тогда вы увидите, что всеобщее мнение о бесполезности нашего учреждения есть черная клевета. Благодарю вас, что поправили мне стихи. Прощайте… Если что-нибудь будет нужно… пожалуйста: я всегда готов к вашим услугам… что вы смотрите на моего товарища? – не беспокойтесь, он немец и ничего не понимает ни по-французски, ни по-русски: я его беру с собою для того только, чтобы не быть одному, потому что, знаете, про наших немножко нехорошая слава прошла из-за одного человека, но, впрочем, и у них тоже, у господ немцев-то, этот Пихлер * …Ах, нехорошо-с, нехорошо, очень нехорошо: вперед ручаюсь, его нарочно осудят наши мужики! Ну, да черт их возьми. Поклонитесь вашему дядюшке и скажите ему, что генерал, еще недавно вспоминая о нем, говорил, что он имел случай представлять о его почтенных трудах для этих, как они… госпиталей или больниц и теперь в самых достойных кружках tout le monde révère sa vertu. [86]86
Все уважают его добродетель (франц.).
[Закрыть]
Глава девяносто первая
С этим мы распростились, но я не мог исполнить поручения моего гостя и передать моему дяде уважения, которым tout le monde почтил sa vertu, потому что дядя мой не появлялся в свое жилище. Оказалось, что с перепугу, что его ловят и преследуют на суровом севере, он ударился удирать на чужбину через наш теплый юг, но здесь с ним тоже случилась маленькая неприятность, не совсем удобная в его почтенные годы: на сих днях я получил уведомление, что его какой-то армейский капитан невзначай выпорол на улице, в Одессе, во время недавних сражений греков с жидами * , и добродетельный Орест Маркович Ватажков столь удивился этой странной неожиданности, что, возвратясь выпоротый к себе в номер, благополучно скончался «естественною смертью», оставив на столе билет на пароход, с которым должен был уехать за границу вечером того самого дня, когда пехотный капитан высек его на тротуаре, неподалеку от здания новой судебной палаты.
Впрочем, к гордости всех русских патриотов (если таковые на Руси возможны), я должен сказать, что многострадальный дядя мой, несмотря на все свои западнические симпатии, отошел от сего мира с пламенной любовью к родине и в доставленном мне посмертном письме начертал слабою рукою: «Извини, любезный друг и племянник, что пишу тебе весьма плохо, ибо пишу лежа на животе, так как другой позиции в ожидании смерти приспособить себе не могу, благодаря скорострельному капитану, который жестоко зарядил меня с казенной части. Но находясь в сем положении за жидов и греков, которых не имел чести познать до этого приятного случая, я утешаюсь хоть тем, что умираю выпоротый все-таки самими моими соотчичами и тем кончаю с милой родиной все мои счеты, между тем как тебя соотечественники еще только предали на суд онемеченных и провонявшихся килькой ревельских чухон * за недостаток почтения к исключенному за демонстрации против правительства дерптскому немецкому студенту, предсказывавшему, что наша Россия должна разлететься «wie Rauch». [87]87
Как дым (нем.).
[Закрыть]
Глава девяносто вторая
Что же засим? – герой этой, долго утолявшей читателя повести умер, и умер, как жил, среди странных неожиданностей русской жизни, так незаслуженно несущей покор в однообразии, – пора кончить и самую повесть с пожеланием всем ее прочитавшим – силы, терпения и любви к родине, с полным упованием, что пусть, по пословице «велика растет чужая земля своей похвальбой, а наша крепка станет своею хайкою».
Приложение
Старые годы в селе Плодомасове
Очерк второй
К главе VI
И вот Марфа Андревна принималась за дело основательней: она брала с собою ключницу и прежде всего запирала один конец коридора. Здесь, у запертой двери, Марфа Андревна оставляла ключницу, вооружив ее голиком на длинной палке, а сама зажигала у лампады медный фонарик и обходила дом с другого конца. Всполох был страшнейший! Марфа Андревна, идучи с своим фонарем, изо всех углов зал, гостиных и наугольных поднимала тучи людей и гнала их перед собою неспешно. Она знала то, чего никто из гонимых не знал, она знала, что впереди всех их ожидает ловушка – запертый конец коридора, из которого им ни в бок, ни в сторону вынырнуть некуда. Испуганная челядь действительно так и попадалась в дефилеи коридора, и здесь-то, в этом узком конце длинного прохода, освещаемого одним медным фонариком, происходила сцена, которую, по правде сказать, Марфа Андревна как будто даже несколько и любила.
По мере того как она загоняла все большую и большую толпу народа, ею самою овладевала кипучая, веселая заботность; она смотрела вокруг и около, и потихоньку улыбалась, и, вогнав, наконец, в коридор всю ватагу, весело кричала стоявшей по тот бок у запертой двери ключнице: «Держи их, Васена! держи!»
И вслед за этим Марфа Андревна с детским азартом начинала щелкать кого попало по головам своей палочкой.
Тесно скученная толпа мужчин и женщин, все растрепанные и переконфуженные, бились и теснились здесь, как жеребята, загнанные на выбор в тесную карду. Каждому из застигнутых хотелось протолкаться вперед, попасть ближе к двери, спрятаться вниз и скрыть свое лицо от барыни. Марфа Андревна наказывала свою крепостную челядь своею дворянской рукою, видя перед собой лишь одни голые ноги, спины да затылки. Во время ее экзекуции она только слыхала нередко писк, визг, восклик: «Ой, шею, шею!», или женский голос визжал: «Ой, да кто здесь щекочется!» Но имен обыкновенно ни одного толпою не произносилось. Имена виновных открывались особенным способом, тешившим Марфу Андревну. Для этого Марфа Андревна приказывала ключнице отпирать дверь и пропускать через нее по одному человеку, объявляя при этом вслух имя каждого, кто покажется. По этому приказу замкнутая дверь коридора слегка приотворялась, и Марфа Андревна и ключница одновременно поднимали над головами – одна фонарик, другая – просто горящую свечку. Западня была открыта, и птиц начинали выпускать. Ключница давала протискиваться одному и, вглядываясь ему в лицо, возглашала:
– Первый Ванька Индюк!
Марфа Андревна отвечала ей:
– Пропусти!
Лакей Ванька Индюк проскользал в дверь и исчезал в темном пространстве. Ключница пропускала другого и возглашала:
– Ткач Есафей!
– Пропусти! Экой дурак, и он туда же: ноги колесом, а грехи с ума не идут.
Опять пропуск.
– Иван Пешка.
– Пусти его.
– Егор Кажиён!..
Ключница переменяла тон и взвизгивала:
– Ах ты боже мой, да что ж это такое?
– Ну!.. Чего ты там закомонничала?
– Да как же, сударыня: один сверху идет, а двое снизу крадком пролезают.
– Не пускай никого, никого понизу не пускай.
– Да, матушка, за ноги щипются!
– Эй вы! не сметь за ноги щипаться! – командует Марфа Андревна, и опять начинается пропуск.
– Аннушка Круглая.
– Хороша голубка! Что тот год, что этот, все одно на уме!.. Пусти ее!
– Малашка Софронова!
– Ишь ты! Сказать надо это отцу, чтоб мокрой крапивой посек. Пусти.
Долго идет эта перекличка и немало возбуждает всеобщего хохота, и, наконец, кучка заметно редеет. Марфа Андревна становится еще деятельнее и спрашивает:
– Ну, это кто последние, что сами не идут? Вы!.. Верно, старики есть?
– Есть-с, – отвечает ключница.
– Ну ступай, ступай, нечего тут гнуться!
Одна фигура сгибается, норовит проскользнуть мимо ключницы, но та ее прижимает дверью.
– Акулина-прянишница, – отвечает ключница.
– А, Акулина Степановна! А тебе б, мать Акулина Степановна, кажется, пора уж и на горох воробьев пугать становиться, – замечает Марфа Андревна. – Да и с кем же это ты, дорогая, заблудилася?
Раздавался поголовный сдержанный смех.
Марфу Андревну это смешило, и она во что бы то ни стало решалась обнаружить тайну прянишницы Акулины.
– Сейчас сознаваться, кто? – приставала она, грозно постукивая палочкой. – Акулина! слышишь, сейчас говори!
– Матушка… да как же я могу на себя выговорить, – раздавался голос Акулины.
– Ну ты, Семен Козырь!.. Это ты?
– Я-с, матушка Марфа Андревна, – отвечал из темного уголка массивный седой лакей Семен Козырь.
– Тоже хорошо! Когда уж это грех-то над тобою сжалится да покинет?
Козырь молчит.
– Ну, ты зато никогда не лжешь, – говори, кто старушку увел, да не лги гляди!
– Нет, матушка, не лгу.
И Семен Козырь сам старается весь закрыться ладонями.
– Говори! – повелевает Марфа Андревна.
– Они с Васькой Волчком пришли.
– С Васькой Волчком!.. Эй, где ты?.. Васька Волчок!
Кучка вдруг раздвигается, и кто-то, схватив Ваську сзади за локти и упершись ему в спину головою, быстро выдвигает его перед светлые очи Марфы Андревны.
Васька Волчок идет, подпихиваемый сзади, а глаза его закрыты, и голова качается на плечах во все стороны…
– Так вот он какой, Васька Волчок!
– Он-с, он, – сычит, выставляясь из-за локтей Васьки, молодая веселая морда с черными курчавыми волосами.
– А ты кто такой? – спрашивает морду Марфа Андревна.
– Тараска-шорник.
– Так ты почему знаешь, что это он?
– Так как когда на той неделе… когда Акулина Степановна господские пряники пекли…
– Ну!
– Так они Тараске ложку меду господского давали: «посласти, говорит, Тараска, язык».
– Да?
– Только-с и всего, посластись, – говорят они, и мне тоже ложку меду давали, но я говорю: «Зачем, говорю, я буду, Акулина Степановна, господский, говорю, мед есть? Я, говорю, на это, говорю, никогда не согласен».
– Врешь! – вдруг быстро очнувшись, вскрикнул на это Волчок Васька.
– Ей-богу, Марфа Андревна, – начал божиться, покинув Ваську, Тараска; но Васька живыми и ясными доводами сейчас же уличил Тараску, что он не один ел господский мед, что Акулина-прянишница прежде дала ложку меду ему, Ваське, а потом Тараске и притом еще Тараске пол-ложки прибавила да сказала: ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами, – никому, что обсластился, не сказывай.
Тараске просто и отвечать нечего было против этих улик, потому что ко всему этому еще и сама прянишница заговорила:
– Точно, матушка, точно я, подлая, две ложки с половиной украла.
– Ну, так стряси ему теперь, Васька, за это хороший вихор, чтобы он господского меду не ел.
Васька взял Тараску за вихор и начал тихонько поколыхивать.
– Хорошенько тряси, – руководила Марфа Андревна.
Васька лукавил и хоть начал размахивать рукою пошибче, а все водил руку в ту сторону, куда вертел голову Тараска.
– Ну, переменитесь-ка: Васька не умеет, вижу, возьми-ка теперь ты его, Тараска, поболтай за его вину.
Взял теперь Ваську за хохол Тараска, взял и держит, не знай отплатить ему дружбой за мягкую таску, не знай отработать его как следует. Эх, поусердствую! – неравно заметит госпожа это, за службу примат… Подумал, подумал этак Тараска и, почувствовав под рукою, что ожидавший от товарища льготы Васька гнет голову в левую сторону, Тараска вдруг круто поворотил его направо и заиграл. Бедный Васька даже взвизгнул, наклонился весь наперед и водил перед собою руками, точно в жмурки играл.
«Экая злющая тварь этот Тараска!» – думала, глядя на них Марфа Андревна, и кричала:
– Стой! стой! стой!
Тараска остановился и выпустил Ваську. Васька был красен как рак, глаза его бегали, грудь высоко вздымалась, он тяжело дышал, и рука его за каждым дыханием порывалась к Тараске. Как только их отсюда выпустят, так и сомневаться невозможно, что у них непременно произойдет большое побоище.
Чтобы предотвратить это и закончить все дело миром, Марфа Андревна говорит:
– Ну, теперь бери же ты, Васька, Тараску и ты, Тараска, Ваську да на взаем один другого поучите.
Васька не ждал повторения приказания: в ту же секунду обе руки его были в волосах Тараски, а Тараскины в волосах Васьки, и оба парня начинали «репу садить». Они так трепали друг друга, что непонятным образом головы их с руками находились внизу у пола, а босые пятки взлетали чуть не под самый потолок. Крики: «стой! довольно! пусти»! ничего не помогали. Ребят разнимали насильно, разводили их врозь, взбрызгивали водой, заставляли друг другу поклониться в ноги, друг друга перекрестить и поцеловаться и потом отпускали.
Порядок водворялся снова в коридоре, и Марфа Андревна опять принималась за разбор и как раз начинала опять с того самого пункта, на котором дело остановилось.
– Стыдно, мать Акулина Степановна, стыдно, стыдно! – говорила она прянишнице.
– Матушка, враг… – отвечала Акулина.
– Да, враг! Нечего на врага: нет, видно, наша коровка хоть и старенька, да бычка любит. Пусти, Василиса, вон ее, бычиху.
Мучения Акулины-прянишницы прекращались, и она исчезала.
– Семен Козырь! – возглашала ключница.
– Ну, да я уж видела!.. А? да, Семен Козырь!.. Другим бы пример подавать, а он сам как козел в горох сигает! Хорошо!.. Обернись-ка ко мне, Семен Козырь.
– Матушка, Марфа Андревна, облегчите, питательница, – не могу.
– Отчего не можешь?
– Очень устыжаюсь, матушка, – плачевно барабанит старый челядинец.
– Сколько годков-то тебе, Семен Козырь?
– Пятьдесят четыре, матушка, – отвечает, держа в пригоршнях лицо, седой Козырь.
– Сходи же завтра к отцу Алексею,
– Слушаю, матушка.
– И скажи ему от меня, что я велю ему на тебя хорошую епитимью наложить.
– Слушаю, питательница, рано схожу.
– А теперь поткай его, ключница, голиком в морду.
– Поткала, сударыня, – возвещала ключница, действительно поткав Козыря, как велено, в морду, и Козырь зато уже, как человек пожилой, не подвергался более никакому наказанию, тогда как с другими начиналась на долгое, долгое время оригинальная расправа.
Кончался пропуск; вылетали из западни последние птицы, и Марфа Андревна уходила к себе нисколько не расстроенная и даже веселая. Мнение, что эти охоты ее веселили, было не совсем неосновательно, – они развлекали ее, и она после такой охоты целый час еще, сидя в постели, беседовала с ключницей: как шел Кожиён, как сгорел со стыда Семен Козырь и как Малашка, пройдя, сказала: «Ну дак что ж что отцу! а зачем замуж не отдают?»
– Сквернавка, – замечала, не сердясь, Марфа Андревна.
Но совсем другое дело было, если попадались женатые. Это, положим, случалось довольно редко, но если случалось, то уж тогда наказанье не ограничивалось одним тканьем в морду. Тогда Марфа Андревна не шутила: виновный из лакеев смещался в пастухи и даже специально в свинопасы и, кроме того, посылался на покаяние к отцу Алексею; холостым же и незамужним покаянные епитимьи Марфа Андревна в сане властительницы налагала сама по своему собственному усмотрению. Для исполнения этих епитимий каждый вечер, как только Марфа Андревна садилась перед туалетом отдавать повару приказание к завтрашнему столу, а за ее спиною за креслом становилась с гребнем ее покоевая девушка и начинала чесать ей в это время голову «по-ночному», в комнату тихо являлось несколько пар лакеев и девушек. Все они входили и с некоторым сдерживаемым смехом и с смущением: в руках у каждого, кто входил, было по небольшому мешочку, насыпанному колючей гречей или горохом. Мешочки эти каждый из вошедших клал всяк для себя перед образником, устанавливался, морщась, на горохе или на гречке и, стоя на этих мешках, ждал на коленях боярыниного слова. А Марфа Андревна иной раз либо заговорится с поваром, либо просто задумается и молчит, а епитемийники все ждут да ждут на коленях, пока она вспомнит про них, оглянется и скажет: «А я про вас и забыла, – ну, зато нынче всего по сту кладите!» Только что выговорит Марфа Андревна это слово, челядь и начинает класть земные поклоны, а ключница стоит да считает, чтобы верно положили сколько велено.
Это иногда заканчивалось чьими-нибудь слезами, иногда же два ударившиеся лоб об лоб лакея заключали свое покаяние смехом, к которому, к крайней своей досаде, поневоле приставала иногда и сама Марфа Андревна.
Марфа Андревна вообще, несмотря на всю свою серьезность, иногда не прочь была посмеяться, да иногда, впрочем, у нее при ее рекогносцировках и вправду было над чем посмеяться. Так, например, раз в числе вспугнутых ею челядинцев один приподнялся бежать, но, запутавшись в суконной дорожке, какими были выстланы переходы комнат, споткнулся, зацепился за кресла и полетел. Марфа Андревна тотчас же наступила на него своим босовичком и потребовала огня.
– Как тебя зовут? – спросила она лежащего у нее под ногами челядинца.
Тот в ответ ни полслова.
– Говори; я прощу, – сказала Марфа Андревна; а тот снова молчит и опять ни полслова.
– Что же ты, шутишь или смеешься? Смотрите, кто это? – приказала Марфа Андревна сопровождавшим ее женщинам.
Те посмотрели и говорят:
– Это холоп Ванька Жорнов.
– Вставай, Ванька Жорнов.
Не встает.
– Умер он, что ли?
– Где там, матушка, умер? Притворяется, а сам как смехом не пырскнет.
– Ну! потолки его палочкой!
Потолкли Ваньку Жорнова палочкой, а он все лежит, словно не его все это и касается.
– Ну, так подай мне сюда ведро воды, – приказывает заинтересованная этим характером Марфа Андревна.
– Матушка, напрасно только пол намочим в горнице: он уж этакой… его прошлый год русалки на кулиге щекотали, – он и щекоту не боится.
– Подавай воды! Ничего, подавай, мы посмотрим, – сказала Марфа Андревна и уселась на кресло, а Ванька лежит.
Подали воды прямо со двора и шарахнули ею на Ваньку Жорнова; но и тут Ванька и вправду даже не вздрогнул.
«Вот это парень так парень! – думает чтущая сильные характеры Марфа Андревна. – Чем бы его еще испытать?»
– А ну-ка, тронь его теперь хорошенько иглою.
И иголкой Ваньку Жорнова тронули; а он все не встает.
– Ну, так подайте же мне мой спирт с образника, – приказала Марфа Андревна.
Подали спирт; Марфа Андревна сама наклонилась и приложила бутылочку к носу Ваньки Жорнова, и только что ее отомкнула, как Ванька Жорнов вскочил, чихнул, запрыгал туда, сюда, направо, налево, кубарем, – свалил на пол саму Марфу Андревну и в несколько прыжков исчез сам в лакейской.
– Да какой это такой у вас Ванька Жорнов? – спрашивала после того Марфа Андревна, укладываясь в самом веселом расположении в свою постель.
– Холоп, сударыня-матушка.
– Холоп! да мало ли у меня холопей! Покажите мне его завтра, что он за ферт такой?
И вот назавтра привели перед очи Марфы Андревны Ваньку Жорнова.
– Это мы тебя вчера ночью били? – спросила Ваньку боярыня.
– Никак нет, матушка, – отвечал Ванька Жорнов.
– А покажи левую ладонь. Ага! где же это ты укололся?
– Чулок, матушка, вез, да спичкой поколол.
– А подите посмотрите в его сундуке, нет ли там у него мокрой рубахи?
Посланные пошли, возвратились и доложили, что в сундуке у Ваньки Жорнова есть мокрая рубаха.
– Где ж это ты измок, сердечный?
– Пот меня, государыня матушка, со страшного сна облил, – отвечал Ванька Жорнов.
– Молодец ты, брат, врать! молодец! – похвалила его Марфа Андревна, – и врешь смело и терпеть горазд. Марфа в Новегороде сотником бы тебя нарядила, а сбежишь к Пугачу, он тебя есаулом сделает; а от меня вот пока получи полтину за терпенье. Люблю, кто речист порой, а еще больше люблю, кто молчать мастер.
Терпенье и мужество Марфа Андревна очень уважала и сама явила вскоре пример терпеливости в случае более серьезном, чем тот, в каком отличился перед ней лакей Ванька Жернов. Вскоре-таки после этого происшествия с Ванькой Жорновым, по поводу которого Марфа Андревна вспомнила о Пугаче, вспомнил некто вроде Пугача и о Марфе Андревне.
