Текст книги "Мы"

Автор книги: Николай Майоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Летний день уходит в дым.

Может, нам расстаться скоро,

Может, часик посидим?

Против озера большого

У смеющейся воды

Запоѐм с тобою снова,

Что мы оба молоды.

Не гляди в часы. Не надо.

Я часам твоим не рад.

Ниагарским водопадом

Брызги времени летят.

И подумай – кто осудит?

Прогуляем до росы.

Может, бросим и забудем

Расставанье и часы?

С ветром ночь уже шепталась,

Падал с трав кристалл росы.

Но любовь не умещалась

Ни в слова и ни в часы.

В Михайловском

Смотреть в камин. Следить, как уголь

Стал незаметно потухать.

58

И слушать, как свирепо вьюга

Стучится в ставни.

И опять

Перебирать слова, как память,

И ставить слово на ребро

И негритянскими губами

Трепать гусиное перо.

Закрыть глаза, чтоб злей и резче

Вставали в памяти твоей

Стихи, пирушки, мир и вещи,

Портреты женщин и друзей,

Цветных обоев резкий скос,

Опустошѐнные бутылки,

И прядь ласкаемых волос

Забытой женщины, и ссылки,

И всѐ, чем жизнь ещѐ пестра,

Как жизнь восточного гарема.

…И досидеться до утра

Над недописанной поэмой.

Быль военная

Ночь склонилася над рожью,

Колос слепо ловит тьму.

Ветер тронул мелкой дрожью

Трав зелѐную кошму.

Тишина котѐнком бродит

От реки до дальних троп.

У соседки в огороде

Дремлет ласковый укроп.

Мой товарищ курит трубку,

Говорит не торопясь.

О боях, о жаркой рубке

Начинается рассказ.

Только вот глаза прикрою,

Память снова говорит.

Под днепровскою волною

59

Не один товарищ спит.

И пройди по всем курганам –

Бой кровавый не забыт,

И курганы носят раны

От снарядов и копыт.

Мы не раз за трубкой вспомним

Быль военную годов,

Как в упор в каменоломню

К нам тянулись семь штыков.

Как прорвались мы гранатой –

Всѐ снесли в огонь и дым.

Даже мост спиной горбатой

Встал в испуге на дыбы.

…Мой товарищ, мой ровесник,

Мой любимый побратим,

Этой славы, этой песни

Никому не отдадим.

Кстати, о печатанье стихов. При жизни Николай Майоров напечатал

не больше 4–5 стихотворений. Напечататься, выйти в свет он никогда не

старался, считая, что настоящие стихи, если они будут, – впереди.

Требовательный к себе, он не искал лѐгкого успеха. А уж в ту пору

его стихи были на редкость зрелыми, крепкими, выгодно отличались от

«поэтической продукции» сверстников.

Помнится, году в 38-м в наших местах (а жили мы на окраине

Иванова) разбился самолѐт. Весь личный состав погиб.

На другой день на зелѐном Успенском кладбище состоялись

похороны. В суровом молчании на холодный горький песок первой в нашей

мальчишеской жизни братской могилы военные лѐтчики возложили

срезанные ударом о землю винты самолѐта.

А вечером Коля читал свои стихи, которые, помнится, заканчивались

строфой:

Вот если б все с такою жаждой жили,

Чтоб на могилу им взамен плиты

Их инструмент разбитый положили

И лишь потом поставили цветы…

60

Событие это оставило в его душе неизгладимый след. Чуткий и

отзывчивый к людям, он превыше всего ставил в человеке мужество и

прямоту. Тема бесстрашия, гуманизма, преданности делу навсегда осталась

для него ведущей.

Стихи о памятнике, как и многие другие, опубликованы не были.

Несмотря на дружеские советы, автор в редакцию их не отнѐс.

– О жизни и смерти – это очень трудно… Надо так написать, как я не

могу, – горячо доказывал он.

На традиционные встречи с бывшими воспитанниками 33-й школы в

дни зимних и летних каникул он приезжал буквально набитый стихами. К

тому времени, с 39-го года. Коля Майоров параллельно с историческим

факультетом посещал семинарские занятия в Литературном институте. У

него были две зачѐтные книжки, и тут и там он шѐл отлично.

С любовью, горячо рассказывал Коля о поэтическом семинаре Павла

Антокольского, на память читал стихи своих московских друзей.

Для нас, младших поэтов, тех, кто ещѐ оставался в школе, эти встречи

были настоящим праздником: ведь он видел и знал многих настоящих

живых поэтов! Разговоры завязывались горячие: об искусстве, о литературе

– и в том и в другом знания он обнаруживал основательные, удивительные

для студента. Если кто «зарывался», с полки немедленно снимался том

Лермонтова, Пушкина и ли Есенина – смотря по обстоятельствам. Время

пролетало незаметно.

* * *

Особенно плодотворными были для Майорова 39-й и 40-й годы. Он

пишет две большие поэмы – «Ваятель» и «Семья» – и множество стихов.

В записях, оставшихся от родителей, случайно сохранился небольшой

(подлинность его подтверждает В. Болховитинов) отрывок из поэмы

«Семья», поэмы о годах коллективизации: кулак Емельян – один из главных

персонажей – бежит из деревни. Несколько строк из большой картины.

На третьей полке сны запрещены.

Худой, небритый, дюже злой от хмеля,

Спал Емельян вблизи чужой жены

В сырую ночь под первое апреля.

Ему приснилась девка у столба,

В веснушках нос, густые бабьи косы.

Вагон дрожал, как старая изба,

61

Поставленная кем-то на колѐса.

Ко времени работы над поэмой «Семья» относятся и

нижеприведѐнные фрагменты, которые печатались недавно как отдельные

стихи.

Дед

Он делал стулья и столы

И, умирать уже готовясь.

Купил свечу, постлал полы

И новый сруб срубил на совесть.

Свечу поставив на киот,

Он лѐг поблизости с корытом

И отошѐл. А чѐрный рот

Так и остался незакрытым.

И два огромных кулака

Легли на грудь. И тесно было

В избѐнке низенькой, пока

Его прямое тело стыло.

Что я видел в детстве

Косых полатей смрад и вонь.

Икона в грязной серой раме.

И средь игрушек детский конь

С распоротыми боками.

Гвоздей ворованных полсвязки.

Перила скользкие. В углу

Оглохший дед. За полночь – сказки.

И кот, уснувший на полу.

Крыльцо, запачканное охрой.

И морды чалых лошадей.

Зашитый бредень. Берег мокрый.

С травой сцепившийся репей.

На частоколе чѐрный ворон

И грядка в сорной лебеде.

Река за хатою у бора,

62

Лопух, распластанный в воде.

Купанье – и попытка спеться.

Девчонка, от которой ждѐшь

Улыбки, сказанной от сердца.

…Всѐ это шло, теснилось в память,

Врывалось в жизнь мою, пока

Я не поймал в оконной раме

В тенѐтах крепких паука.

О, мне давно дошло до слуха:

В углу, прокисшем и глухом,

В единоборстве билась муха

С большим мохнатым пауком.

И понял я, что век от века,

Не вняв глухому зову мук,

Сосал, впиваясь в человека,

Огромный холеный паук.

И я тогда, давясь от злобы,

Забыв, что ветер гнал весну,

Клялся, упѐршись в стенку гроба,

В котором отчим мой уснул.

Клялся полатями косыми,

Страданьем лет его глухих.

Отмщеньем, предками босыми,

Судьбой обиженного сына,

Уродством родичей своих, –

Что за судьбу, за ветошь бедствий

Спрошу я много у врага!

Так шло, врывалось в память детство,

Оборванное донага.

От большой поэмы «Ваятель» остался один отрывок, подлинность

которого не подлежит сомнению, он печатается как стихотворение под

названием «Творчество». Другой отрывок – не очень точный – приводится

Ириной Пташниковой.

63

По-видимому, к первоначальным вариантам поэмы относится и

приводимый ниже отрывок, который рукой же Майорова датируется 38-м

годом.

Никто не спросит, не скостит,

Не упрекнѐт обидным словом,

Что стол мой пятнами изрыт,

Как щѐки мальчика рябого.

Я спал на нѐм. Кому-то верил.

И писем ждал. Знать, потому,

Захлопнув поплотнее двери,

Я стал завидовать ему.

Живу с опаской. Снов не знаю.

Считаю даты. Жду весны.

А в окна, будто явь сквозная,

Летят, не задевая, сны.

Проходят дни, и всѐ короче,

Всѐ явственней и глуше мне

Поѐт мой стол, и чертят ночи

Рисунок странный на стекле.

И в тонких линиях ваянья.

Что ночь выводит по стеклу,

Так много слѐз и обаянья,

Пристрастья вечного к теплу, –

Что я теряюсь и немею.

Я нем почти. Почти в снегу.

Сказать хочу – и не умею,

Хочу запеть – и не могу.

Ко времени работы над поэмами относятся и следующие

стихотворные наброски, сохранившиеся в черновых записях поэта.

* * *

Как жил, кого любил, кому руки не подал,

64

С кем дружбу вѐл и должен был кому –

Узнают всѐ,

Раскроют все комоды,

Разложат дни твои по одному.

* * *

Мне только б жить и видеть росчерк грубый

Твоих бровей. И пережить тот суд,

Когда глаза солгут твои, а губы

Чужое имя вслух произнесут.

Уйди. Но так, чтоб я тебя не слышал,

Не видел… чтобы, близким не грубя,

Я дальше жил и подымался выше,

Как будто вовсе не было тебя.

1939

* * *

Я знал тебя, должно быть, не за тем,

Чтоб год спустя, всему кладя начало,

Всем забытьѐм, всей тяжестью поэм,

Как слѐз полон, ты к горлу подступала,

Чтоб, как вина, ты после долго жгла

И что ни ночь – тобою б только мнилось,

Чтоб лишь к концу, не выдержав, могла

Оставить блажь и сдаться мне на милость.

Чтоб я не помнил этой тишины,

Забыл про сны, про небо и про жалость,

Чтоб ни угла, ни окон, ни жены

Мне на твоей земле не оставалось.

Но всѐ не так. Ты даже знать не можешь.

Где началась, где кончилась гроза.

Не так солжѐшь, не так ладонь положишь,

Совсем по-детски поглядишь в глаза.

65

А я устал. За мною столько лестниц.

Я перешѐл ту верную межу,

Когда все мысли сходятся на песне.

Какой, должно быть, вовсе не сложу.

1939

Горько об этом говорить, но почти все стихи и обе поэмы утрачены:

они остались в Москве, в общежитии, когда Коля Майоров уходил на

фронт, и пропали вместе со всеми его вещами. А между тем эти стихи и

поэмы давали основание верить, что в лице Коли Майорова в советскую

поэзию приходил большой поэт.

* * *

И вот грянула Великая Отечественная. Почерневший и посуровевший,

с обострившимися скулами появился Коля Майоров в Иванове летом 41-го.

Вместе с другими студентами он копал противотанковые рвы где-то под

Ельней. На этот раз недолго ему довелось побыть дома. Из Москвы

телеграммой извещали, что на его имя пришла повестка из военкомата (это

ответ на его заявление). Сообщение он встретил, как должное.

…Вещь за вещью извлекались из сундука армейские сапоги,

гимнастѐрка, тѐмно-синие галифе. Меня это крайне удивило. И я, помню,

сказал ему об этом.

– Ничего удивительного. Время такое! Сейчас и портянки найдѐм и

портупею, – говорил он, а за переборкой плакала мать.

– Да ты не думай, что вперѐд глядел. Это всѐ для Алексея, ты же

знаешь.

Старший брат Николая, Алексей, лѐтчик-истребитель, был уже в деле.

Наконец всѐ было найдено и надето. Я помог ему застегнуть

портупею. С гражданской жизнью было покончено…

Я получил от него одну-единственную открытку: с марша на

передовую – наспех. Карандашом он сообщал, что и как. Обещал писать и

дальше.

Но почти в каждую семью приходили повестки из райвоенкоматов.

Пришла повестка и на моѐ имя.

66

Только, вернувшись с войны, в 1945 году, я узнал, что больше нет

Коли Майорова. Но и теперь, за огромной дальностью времени, в это не

верится.

Николай Глазков – Майским днём

Помню солнечный майский день 1940 года. При журнале «Молодая

гвардия» существовало литобъединение, собирающееся раз в неделю.

Помню, молодые поэты, которые очень не любили, когда их называли

молодыми, читали свои стихи. В тот солнечный майский день читали стихи

многие поэты. Большинство из них демонстрировало незаурядную

поэтическую технику. Стихи слушались с интересом, но не трогали. Чего-то

им не хватало.

Одним из последних выступил Майоров, истфак университета – так

его представили. Меня его стихи захватили, увлекли: у него в стихах было

то, чего явно не хватало другим. Стихи Майорова подкупали своей

жизненной правдой. Очень понравилось мне стихотворение, в котором

Майоров рассказывал, как он плавает. Казалось бы, плывѐт человек по воде,

и ничего в этом нет особенного: никакой романтики!.. Ан не!.. Я ощущал

волны, по которым плыл майоров, я чувствовал в его стихах знойный

летний день, я сам так же плавал. И к чувству восхищения стихами

Майорова примешивалось чувство некоторой досады: почему не я написал

эти стихи?.. Потом я увидел эти стихи напечатанными в столь урезанном

виде, столь изуродованными, что мне стало их жалко. Но это было потом.

У меня сохранилось это стихотворение, но, кажется, без последних

строк:

На реке

Плыву вслепую. Многое не вижу,

А где-то есть конец всему и дно.

Плыву один. Всѐ ощутимей, ближе

Земля и небо, слитые в одно.

И только слышно,

Там, за поворотом

67

Торчащих свай, за криками людей,

Склоняясь к воде с мостков дощатых,

Кто-то

Сухой ладонью гладит по воде.

И от запруд повадкой лебединой

Пройдѐт волна, и слышно, как тогда

Обрушится серебряной лавиной

На камни пожелтевшая вода.

И хорошо, что берег так далѐко.

Когда взгляну в ту сторону,

Едва

Его я вижу. Осторожно, боком

Туда приходит стаями плотва.

А зыбь воды приятна и легка мне…

Плотва проходит рукавом реки

И, обойдя сухой камыш и камни,

Идѐт за мост, где курят рыбаки.

Я оглянусь, увижу только тело

Таким, как есть, прозрачным, наяву, –

То самое, которое хотело

Касаться женщин, падать на траву,

Тонуть в воде, лежать в песке у мола…

Но знаю я – настанет день, когда

Мне в первый раз покажется тяжѐлой

Доныне невесомая вода.

В тот майский день после чтения стихов я подошѐл к Коле Майорову,

и мы познакомились. Я не утерпел и сказал, что стихи его гораздо лучше,

чем стихи… следовал перечень имѐн. Но Коля не поддержал меня, перевѐл

разговор на другую тему, мои восторги были ему почему-то неприятны.

Позднее, подружившись, узнав его хорошенько, я понял, что эта скромность

была не наигранной.

Коля Майоров не любил шумихи, охотно читал свои стихи одному,

двум, трѐм товарищам, но не стремился покорять аудиторию. Ему было

чуждо тщеславие. Коля Майоров никогда не сомневался, что он поэт, но не

искал этому подтверждения. Для него была характерна та спокойная

уверенность, которую я встречал у знакомых мне лѐтчиков.

68

С осени 1940 года Коля Майоров регулярно посещал поэтический

семинар Павла Григорьевича Антокольского, и мы часто встречались в

стенах Литературного института, читали друг другу свои стихи.

Стихи Коли не походили на стихи других поэтов.

И ритм самый обычный, и рифмы не в десять слогов, но, слушая Колю

Майорова, я забывал и про рифмы. И про ритм, и про эпитеты, и про

метафоры, и про всѐ то, чему я тогда, по молодости предавал значение.

Это особое, майоровское, было даже в тех стихах, которые написаны в

пору семинарских занятий в манере учителей, старших поэтов. Назову для

примера хотя бы плотно, крепко написанное стихотворение «Рембрандт»,

которое я ещѐ не видел напечатанным.

Рембрандт

В таверне дым, в кармане не флорина.

Рембрандт ногтями стукает о стол,

Любуясь переливами графина,

Косым лучом, упавшим на подол

Красотки местной. Пиво на исходе.

Матросы просят рома, ну, а ром

Теперь у бургомистров только в моде,

А моряки привыкли пить ведром.

Они сидят, нахохлившись, сутулясь,

В своѐм углу и вспоминают вслух

Вакханок с амстердамских улиц,

Пустых жеманниц, безыскусных шлюх.

А старый штурман, отойдя к окошку,

Едва держась, как будто невзначай

Красотке, нѐсшей на подносе чай,

Жмѐт с вожделеньем пухленькую ножку.

Глухой маньяк, желающий не меньше,

Чем этот штурман, в давке, на лету

За полфлорина амстердамских женщин

Ловить, как птиц, порхающих в порту,

Глядит, трезвея, зло на моряка…

Меж тем Рембрандт, взобравшись на подмостки,

Двумя-тремя штрихами с маньяка

69

Сухим огрызком делает наброски.

Потом идѐт. Теперь проспаться где бы?

Уснув, как грузчик, видит на заре

Матросами заплѐванное небо

И слышит грусть шарманки во дворе.

Художник Брюллов в своѐ время сказал: «Искусство начинается там,

где начинается чуть-чуть». Этого «чуть-чуть» у Коли Майорова было

больше чем достаточно.

Коля Майоров жил удивительно просто и скромно. Он не щеголял ни

ярким галстуком, ни новым костюмом, чурался всего показного, избегал

громких фраз.

Он был человеком огромной жизнерадостности. Умел восхищаться

искренне, по-детски. У многих поэтов радость сквозила в стихах,

посвящѐнных Первому мая, а у Коли Майорова каждый день было Первое

мая!.. И восхищался он только тем, что сам непосредственно видел,

слышал, чувствовал, осязал.

Коля Майоров погиб двадцати трѐх лет. Невозвратимая потеря!

Теперь Коля Майоров посмертно принят в члены Союза писателей СССР.

Долг его друзей отыскать всѐ, что успел сделать замечательный поэт в свои

недолгие годы.

Коля Майоров должен по праву войти в нашу поэзию, «как живой с

живыми говоря»!

М. Львов – Образ поэта

В 1947 году в вестибюле МГУ я увидел рослого, с открытым лицом, с

развевающимися волосами студента – и вздрогнул: он был похож на Колю

Майорова. Сходство это длилось только мгновенье. Пронзила мысль:

невозвратные есть потери. Невозможно возвратить человека из земли. И

только образ его остаѐтся – вечно живой в нашей душе. Я не видел Колю

Майорова мѐртвым. Только знаю рассудком, что он погиб, а сердцем не

могу представить его неживым.

70

Он таким и остался в моей памяти – высокий, сильный, добрый, со

зрением, я бы сказал, цветным. Как цветное кино. Он густо воспринимал

жизнь, мир в его стихах вставал объѐмным, весомым, зримым, цветным.

Остались от него недописанные поэмы, стихи, строки, осколки таланта. Но

и сейчас неподдельной юностью и свежестью восприятия веет от этих

стихов. До сих пор я люблю повторять его живые строки:

Что услышишь в ночь такую?

То ли вьюга бьѐт в суку,

То ли тетерева токуют

В ночь такую на току.

И многие, многие строки, живые, молодые, с языческим восприятием

жизни, остались от коли Майорова.

Говорят, что в 1914 году в первые две недели войны во Франции

погибло 300 поэтов. Триста поэтов! Это не укладывается в сознании!

А скольких поэтов унесла вторая мировая! Одни из них были нашими

друзьями, блистательно начинающими свой поэтический путь, – Коля

Майоров, Миша Кульчицкий, Павел Коган, Коля Отрада, Арон Копштейн.

Всѐ, что осталось от них, дорого до боли. В них черты нашей юности, облик

наших друзей, погибших на войне, но живущих в наших сердцах.

От Коли Майорова осталось немного стихов, многое не сохранилось.

Эта маленькая книжка будет нашей признательностью. Признательностью

живых тем, кто своей жизнью отстоял жизнь для всех.

********

71

Майоров Николай Петрович

МЫ

Книга стихов. М., «Молодая гвардия», 1962, 112 стр., с фотогр.

и портретом

Редактор-составитель Вл. Сякин Оформление В. Лазаревской

Портрет художника И. Пчелко Худож. Редактор Н. Печникова

Техн. Редактор В. Лубкова

А03846 Подп. к печ. 31/1 1962 г. Бум. 70/108 1/з2. Печ. Л. 3,5(4,8) +

+3 вкл. Уч.-изд. Л. 3,4. Тираж 5 000 экз. Заказ 1563.

Цена 33 коп.

Типография «Красное знамя»

Изд-ва «Молодая гвардия».

Москва, А-30, Сущевская, 21.

Компьютерный набор: Л. Логвинова, Л.Мохова

72