Текст книги "Война за океан"

Автор книги: Николай Задорнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Плавание по Ангаре – прелесть! Смотрите, какая чистейшая вода, все время видно дно, до единого камешка. Даже неприятна такая прозрачность, как по воздуху движемся! Чувствуешь всю рискованность своего положения, – пошутил Муравьев. – На Байкале еще страшней, там целые скалы растут из глубины. Какое торжество природы! А какой чистейший воздух, какая ясность неба, какое солнце яркое! А ведь уж время быть холодам.

За живой изгородью с облетевшей листвой видны красная крыша дачи и застекленные крыши оранжерей.

Из дверей вышла стройная, темноволосая молодая женщина с высоким лбом, выдающимися скулами и римским профилем. Она в коротком пальто, у нее сильное выражение лица, открытый взгляд, узкая, длинная и энергичная ладонь.

Она держится царственно-просто и приветливо. Женственная улыбка, немного кокетства, но всего в меру. Чихачев млел втайне. «Парижанка сразу видна! Очень хороша, может быть не совсем красива, как на чей вкус. Но француженки всегда прекрасны, держаться умеют, как красавицы, хоть и собой не всегда хороши! Невольно поддаешься обаянию».

Екатерина Николаевна спросила про Екатерину Ивановну. Николай Матвеевич слегка покраснел. Губернаторша с интересом взглянула в его красивое лицо, словно стараясь прочесть на нем больше, чем он говорил.

Обеденный стол накрыт на террасе. За обедом Чихачев рассказывал.

Потом Муравьева показала ему свои оранжереи. Садовник, старик итальянец, и его помощница, толстая румяная русская девушка с большими черными глазами, несколько похожая на бурятку, очень довольная, как показалось Чихачеву, но застенчивая, приносили горшки с цветами.

Зимой Муравьевы собираются в Петербург, и если разрешат, то потом к родным в Париж. Поэтому Екатерина Николаевна все приводит в идеальный порядок. Цветы отправляются на зиму во дворец.

– Вот это, конечно, знакомо вам, – улыбнувшись, говорит молодая губернаторша, показывая Чихачеву в комнате с камином чучела птиц.

Николай Матвеевич не сразу понял.

– Ну как же! Ведь это амурский филин! – воскликнул губернатор. – А это орел! Хвосты орлов гиляки очень ценят.

«Да, хвосты орлов я видел, кажется, да не как следует, не до того было…»

Оказалось, что Екатерина Николаевна отправила несколько чучел амурских птиц и зверей в Париж к родным и там все поражались и в восторге от амурской фауны.

Это упоминание про амурских птиц и про Париж очень неприятно. Почувствовал, что, оказывается, как следует не знает Приамурья. Вот что значит люди высшего общества! Они знают все. А он там жил. «Мало все-таки я обращал внимания на все из-за голода и тягот». Ему стыдно стало, что он жил там совсем другой жизнью, все заботился больше о сухарях.

Много говорили о политике, об Англии и о событиях во Франции. Екатерина Николаевна поразила Николая Матвеевича, назвав современных французских политиков во главе с их императором[26]26
  … во главе с их императором… – Имеется в виду французский император Наполеон III Луи Бонапарт.


[Закрыть] «бестиями».

В ее словах проявилась неподдельная неприязнь. Можно было предположить, что у ее семьи какие-то свои счеты с Наполеоном… «Видно, старинный род! Графиня!» – подумал Николай Матвеевич, оставшись один и чувствуя, как он сегодня высоко вознесся. Похоже, что Екатерина Николаевна сама не раз видела Наполеона и чуть ли не знала его прежде.

Николай Матвеевич ночевал в застекленной беседке на диване. Утром Муравьев увез его в город. В корму катера погрузили горбатые сундуки, обитые клетчатой материей, портпледы, кожаные чемоданы, все какое-то особенное, модное, английское и французское.

Миша переписал письмо начисто. Ночь сидел, а сделал, молодец полковник!

В это же утро Муравьев написал в морское министерство и канцлеру, что Невельской сообщает – иностранные суда были у входа в Де-Кастри. От себя добавил, что флаги у судов нельзя было рассмотреть. Они были, кажется, синие.

«Пусть схватятся за голову! Только ложь и действует на правительство, как на глупцов – лжеромантика. Реализм дуракам непонятен. Дикарям, тупицам и чиновникам тоже. Видят в реализме подвох, крамолу, правда на них не действует, на наше правительство. Ври, Николенька! Синий флаг! А вот это подействует, все флаги пересмотрят по картинкам, какой синей».

Редко, но случалось, что Муравьев писал в рапортах небылицы, и всегда удивлялся, как хорошо это действует и как все терпят эти ничтожества. «А больше всего боятся иностранцев, как будто Россия существует не как самостоятельное государство, а только напоказ, для них, чтобы знали, мол, что у нас все не хуже, чем у них! «Подлецы», как величает их мой Геннадий Иванович».

Откуда-то с Байкала легкий ветерок приносит струю чистейшего горного воздуха.

«Какая природа, как мог бы жить человек в таком раю! А вот я стою, дышу, а думаю о подлецах… Невельской в ужасных условиях. Но мне не легче, чем ему, я уверен. Он все твердит – нужны суда паровые. Если бы его высочество великий князь Константин не был дитятей, то понял бы, что означают мои обращения. Компания ненавидит Невельского. А он их до того, что и тысячу пятьсот рублей жалованья не пожалел, отказался! Каков! Действительно, не маковое зерно!

Невельской велик в глазах Чихачева! Он хочет идти в Кизи? Пусть! На свой риск. Он пойдет, конечно. Он о двух головах. Я не разрешал, но если обойдется – отлично. Он самостоятелен. Исполать! Он – там, я – против Петербурга. Без меня он ноль. И он это отлично понимает. Он хитрый костромич, как мужик».

Сильные люди, с замечательным терпением всегда пробуждали у губернатора какое-то чувство, похожее на жестокость. Как ни бей, ни мори их, прямо, косвенно, они все вывертываются.

«Все живет, и меня хвалит, и клянется в любви. Может быть, такое же чувство испытывает наше полунемецкое правительство к русскому народу. Но к сожалению, народ не всегда выдерживает, чахнет, слабеет, теряет богатырскую силу».

Чихачев работал, писал письма, голова затяжелела, он снял сапоги, лег на диван и уснул. После целого года непрерывных разъездов и ночью и днем спалось особенно сладко. Проснулся и вспомнил, как спал в юрте, как ловил вшей на себе, шел сутками без куска хлеба.

Екатерина Николаевна уж несколько дней как переехала с дачи, вчера играла новые пьесы на рояле, и Николай Матвеевич был растроган.

Вчера опять расспрашивали его о Де-Кастри, и Муравьев название этой бухты произносил как-то особенно, с удовольствием. А Невельской еще не знал, какое название сохранить за заливом, французы назвали Де-Кастри, а туземцы зовут – Нангмар. Говорил, надо бы Нангмар, но придется Де-Кастри, так как будет напоминать в Петербурге об иностранцах. А ведь у нас согласятся продолжать лишь то дело, которое начали иностранцы. Похоже, тут его мнение сходится с муравьевским. А если иностранцы не начинали бы, то и нам незачем. Так и решили: Де-Кастри! Это, по словам Геннадия Ивановича, закон русского правительства. А тут все же названо по-французски, именем французского морского министра, назвал французский мореплаватель. Вот, мол, и останется у дураков на карте имя французского министра, и будут все и всюду, как вороны, повторять. Невельской уверял, что и южные гавани не дают занимать потому, что их еще англичане не описали. А вот когда опишут, тогда и мы схватимся. А кого будем винить? Кого? Да Невельского! Он упустил! Вали с больной головы на здоровую.

Как ни прекрасно в Иркутске, а все же многое, о чем говорил Геннадий Иванович, крепко засело в голове молодого офицера, и он не может, как прежде, оставаться безмятежным. Но в то же время чувствовал Чихачев, что перед ним открыта новая, широкая дорога и что он, кажется, может сделать блестящую карьеру. Но что будет в таком случае с экспедицией? А тут атмосфера очень, очень приятная… и общество… и обстановка! Почет какой! Дворец, да и только! А какие обеды, кушанья! Сколько хлеба! Какая обстановка, мебель, гобелены, цветы, адъютанты, чиновники, лакеи. Лимон растет. А если бы кто-нибудь знал, как иногда до сих пор есть хочется. Уж наешься, а все хочется, так бы и ел и ел, особенно хлеб. И сколько, верно, здесь еды выбрасывается, всю нашу экспедицию прокормить можно. Страшно подумать, что Геннадий Иванович только раз в день ест плотно, за обедом, а утром и вечером – по куску хлеба, правда, бывает, что и мяса съест вдруг фунта три. Екатерина Ивановна обходится без всяких деликатесов! Как она, чувствует ли это? Понимает ли ужас своего положения или нет? Кажется, и я не понимал там всего, хотя и тяготился очень. По Екатерине Ивановне незаметно даже. Голод ведь постепенно подобрался. Там не замечаешь этого, постепенно привыкаешь и слабеешь. Но Муравьев уверяет, что теперь у них все есть. Так ли? Может быть! Дай бог! Он честный человек. Так хочется набрать хлеба тут в мешки да и насушить сухарей, чтобы куски не пропадали. Неужели так трудно прокормить их?

Чихачев задумался и опять уснул.

Его кто-то будил, чья-то сияющая физиономия явилась и доложила, что Николай Николаевич ожидают. Но Николай Матвеевич ничего не понял.

Опять пришел лакей, сказал что-то и ушел, потом приоткрыл дверь, заглянул и опять притворил,

Вдруг вошел губернатор. Николай Матвеевич вскочил с дивана, извинился и признался, что который день не может выспаться.

«Он почти дитя», – подумал губернатор.

Глава двадцать вторая
НОВОЕ ПОРУЧЕНИЕ

– Зима, Николай Матвеевич! Снег валит вовсю, – сказал губернатор.

«Вот почему я спал так крепко», – подумал Чихачев.

Он взглянул в окно. Там бело. Николай Николаевич, видно из вежливости, отвернулся, пока Чихачев надевал сапоги. Неловко перед генералом и вида своего заспанного стыдно. И в то же время очень лестно, что генерал почтил посещением.

А были в этих казенных комнатах нижнего этажа, о которых слышал Николай Матвеевич и прежде, уют и своя привлекательность. Большие окна хороши, и изразцовые печи тоже, тепло, простая, но чистая и строгая обстановка, удобная кровать с накрахмаленным бельем, большой письменный стол с круглыми, точеными ножищами, цветы на лесенке – забота Екатерины Николаевны.

В этих комнатах жил когда-то Геннадий Иванович, он в Иркутске потом женился так удачно. Николаю Матвеевичу сейчас казалось, что ему тоже предстоит пережить тут что-то особенное, может быть, и его ждет свое счастье. Корсаков тут жил, и у него судьба сложилась отлично – в двадцать семь лет полковник.

Оттого, что снег на улицах, в комнатах особенно светло.

– Не только погода переменилась, но и политика! – сказал Муравьев, оборачиваясь. – Прискакал курьер!

«Неужели я колокольцы проспал?»

– Идемте, – дружески сказал генерал, беря Чихачева под руку.

Поднявшись по узкой лестнице с позолоченными рельефами-полубалясинами, Николай Матвеевич услыхал голос Екатерины Николаевны в комнатах левого крыла. Она оживленно разговаривала с прислугой.

– Курьер «из Петербурга… с секретным поручением», – полушутя сказал Муравьев в кабинете. – Предстоит исполнить высочайшее повеление. Мне нужен герой для отважного подвига.

Курьер приехал еще вчера, и Муравьев уж многое обдумал. О многом думал он и прежде, до прибытия курьера.

– Из Кронштадта вышла в Японию эскадра адмирала Путятина для заключения трактата о мореплавании и торговле! Вот вам поразительная весть! Пока идет один фрегат «Паллада». В Англии адмирал купит паровое судно. По прибытии в Восточный океан эскадра должна быть усилена двумя судами: транспортом Российско-американской компании «Князь Меншиков» – он должен пойти на соединение к ней из Ситхи – и вот главное, что касается нас, – нашим крейсером «Оливуцей». Место сбора – Сандвичевы острова.

Мне приказано приготовить для отсылки на эскадру курьера. Но курьеру пока не ехать, а ждать почты на имя адмирала из Петербурга. Пока «Паллада» в Англии, ей могут слать бумаги туда, но когда она уйдет, то почта будет послана через нас. К этому времени могут поспеть важные новости. Видимо, в Петербурге ожидают политических событий и все настороже и начеку. А по получении бумаг из Петербурга – с богом, через хребты и пустыни мчитесь зимним путем на Камчатку. К марту быть там во что бы то ни стало, взять крейсер «Оливуцу» и на нем – в плаванье к Сандвичевым островам.

– Кроме бумаг из Петербурга, – многозначительно сказал Муравьев, прищуриваясь и тычком выкидывая палец, – на имя адмирала пойдут бумаги от меня, в которых я постараюсь объяснить его превосходительству всю суть и огромное значение амурско-сахалинской проблемы. Но на бумаге всего не скажешь. Я решил воспользоваться случаем и отправить курьером человека, который сможет великолепно объяснить все адмиралу на словах. Такой человек у меня теперь есть. Это – вы! Да, мой выбор падает на вас. Вы знаете все не хуже меня и Невельского и, кроме того, вам знаком край и плавание в тех морях. Вы объясните адмиралу все: об Амуре, Сахалине, о проливе, объясните, почему необходимо описать лиман, пролив и фарватеры. Вы сможете быть лоцманом наших кораблей. Надо склонить адмирала к быстрейшему посещению эскадрой лимана и устьев.

Отдавая «Оливуцу» адмиралу Путятину, мы лишаемся нашего единственного военного судна. Но мы должны настоять на том, чтобы вся эскадра послужила нашему делу, чтобы Путятин продолжал то, что начато нами, и занимался бы не только дипломатией с японцами, но и исследованиями у наших берегов. У меня есть сведения, что адмирал Путятин принадлежит к партии графа Нессельроде в Петербурге, он друг канцлера Нессельроде, поэтому, возможно, недостаточно верит в открытия, совершенные вашей экспедицией. Но он прекрасный моряк и благонамеренный человек. Постарайтесь убедить его и доказать истину.

Только вы, с вашим опытом, сумеете за короткий срок добраться зимой до Петропавловска. Итак, вы должны готовиться и ждать почты здесь и с ней и моими бумагами отправиться на Камчатку, взять там «Оливуцу», идти к Сандвичевым островам на соединение с судном Компании, которое к тому времени прибудет туда из Аляски. Будете ждать прихода на Сандвичевы острова эскадры.

От посещения эскадрой Японии, возможно, ожидают выгод акционеры Российско-американской компании. Я убежден, что они хотят открыть новый рынок, чтобы торговать мехами из Аляски, найти им сбыт, так как порты Китая закрыты и возить меха через Кяхту накладно. Конечно, и они не без головы и в будущем, после заключения нашим правительством выгодного трактата с Японией, надеются продовольствовать все фактории Компании, в том числе и Амурскую экспедицию, которую они считают лишь обычной своей факторией, из Японии. Они желают открытия Японии из своих соображений. Об этом разговоры шли давно. Но никто с места до сих пор не трогался. Видимо, произошло что-то, дан какой-то толчок извне! Хотя главный толчок – открытие Амура!

Вы объясните адмиралу, что у нас настоящая торговля с Японией будет, когда присоединим Амур и на берегах разовьется промышленность и землепашество, когда все будет подкреплено по-русски, как следует, своим куском хлеба. В этом – главное. Суть в развитии богатейшей Сибири, из-за чего наш Геннадий Иванович и все вы, его сподвижники, так благородно жертвуете собой.

Чихачев примерно эти мысли о будущем развитии Приамурья уже слышал от Невельского и сам читал в его бумагах, которые не раз переписывал. Разница в том, что генерал говорит лишь о берегах реки, а Геннадий Иванович видит будущее не только на Амуре, но и в южных заливах.

– Невельской будет держать устье, – продолжал губернатор. – Я ободрю его, он воспрянет, когда узнает, что эскадра идет к нему на помощь, и я поддержу его всеми моими средствами. Вы действуйте на эскадре, а я отправлюсь в Петербург и тоже не стану сидеть сложа руки. Вам будут награды и чин!

«Конечно, нелегко в зимнее время добраться до Якутска, а потом в Петропавловск. Но поручение важное, надо постараться. Потом Сандвичевы острова, Япония, – думал Чихачев, – шутка ли! Может быть, в Китае придется побывать. Тропические страны снова!»

И вдруг Николай Матвеевич покраснел. Он вспомнил косу у залива Счастья. Там уж зима, все снегом замело, Екатерина Ивановна все так же жарит рыбу, у нее, верно, ребенок. Геннадий Иванович, может быть, опять ничего не дождался, сидит в ватной куртке за чертежами и картами терпеливо, или бежит на лыжах по лиману, заменяя заболевшего офицера, или опять с топором работает в сарае, строит новое судно. Дмитрий Иванович даже как-то съязвил, что, мол, не на Петра ли Великого хочет походить… Голод, верно, все тот же в экспедиции, свежего ничего нет, если китобои не привезли. Впрочем, нынче, верно, рыбы запасли, составили артели, как Парфентьев говорил. Где же Коля Бошняк? Неужели он в Де-Кастри зимует? Был ли он в Хади? Если не ехать в Петербург, то надо возвращаться в экспедицию!

– Николай Николаевич, – горячо сказал Чихачев, краснея до корней волос, – честь очень велика, каждый охотно отправился бы. Но я желаю вернуться в экспедицию!

– Как? Я поражен.

– Мой долг быть там. Ваше поручение охотно исполнит любой из офицеров.

– Николай Матвеевич, – с ласковой укоризной сказал губернатор, – это ваш долг! Кроме вас, не может никто. Вам неловко перед товарищами по экспедиции? Напрасно! Именно для них вы сделаете больше, если добьетесь содействия Путятина. Эскадра может сделать все описи и промеры и поможет экспедиции. У адмирала будут паровые средства. Надо эту эскадру к нам! Помните: в случае, если они подойдут к нашим берегам, то поступают в мое ведение. Поймите меня верно. Ваша помощь экспедиции будет неоценима! Мы должны с вами указать этой экспедиции верную основу. Кто может это сделать? Конечно, ваше поручение желал бы исполнить каждый. Но никто не сможет! Только тот, кто сам геройски жертвовал собой! Вы один из тех, чьи имена принадлежат истории. А вы хотите обратно на устье! Вот теперь, по всем признакам, в Европе ждут войны! Поэтому все осторожности! Экспедиция пошла, несмотря на это! В канун войны можно ли поручение мое к адмиралу сравнивать по значимости с разъездами на собаках по приказанию Невельского к гилякам и маньчжурам, как бы важно и трудно это ни было! Невельской там прекрасно управится, хоть и трудно ему без вас. Я еду к государю! Вы – третий, кто все решит. Об экспедиции я позабочусь. Я пошлю туда продовольствие любыми средствами. Я поддержу Невельского при первой же возможности. У меня двадцать пять тысяч войска. Я строю пароход на Шилкинском заводе. Это сила, и при первой возможности я пущу ее в ход.

– Но как можно послать продовольствие? Ведь сейчас зима.

– Для губернатора не существует невозможного! – с пылом ответил Муравьев, вскидывая руку над головой, хотя отлично понимал, что теперь уж поздно. – Стада оленей погоним из Аяна! И вы со спокойной душой отправляйтесь на подвиг, на большие океанские пути! В этом – великий смысл появления эскадры. Я не оставлю экспедицию. В Петербурге ударю во все колокола! Подниму на ноги всех. Повторяю: мы должны дать эскадре свою цель! Вы – спаситель Японской экспедиции. Я уверен, что в бумагах, которые я жду из Петербурга, мне будет прислано предписание дать лоцмана адмиралу Путятину.

«Если в самом деле Амурская экспедиция будет снабжена, то я смею отправиться, – думал Чихачев. – Командировка, предложенная Муравьевым, во всех отношениях очень заманчива».

– Будет время, вы еще вспомните меня! В ваши годы такое поручение дается не зря! Помните, что великие адмиралы и морские министры тоже были когда-то мичманами. Кстати, со дня на день я жду бумаги, и вы – лейтенант!

– Скажу откровенно, ваше превосходительство, – снова вспыхнул Чихачев, – я бы охотно. Но мне стыдно перед Геннадием Ивановичем и товарищами.

– А вам не стыдно будет перед Россией?

Очень лестно! Да беда, Николай Матвеевич замечал, что и у Муравьева на словах одно другому иногда, кажется, противоречит. То губернатор хотел повернуть неверную политику правительства на верный путь и для этого слал его к Путятину, то говорил, что за каждым шагом Чихачева будут смотреть из царского кабинета, – значит, это как бы желание государя.

А Муравьев стал говорить, что, конечно, заключить трактат с Японией важно для России и что одно другому не помешает, он сам восхищен, что русские высадятся в Японии.

– Вы сумеете объяснить! Никто другой! Вы выстрадали Амур! А что касается Геннадия Ивановича, то он будет ждать Японской экспедиции, как манны небесной. Ваши же товарищи поблагодарят вас!

Екатерина Николаевна вывела отличные нарциссы. Они впервые зацвели.

Она вела мужа по домашней оранжерее, и каждый из них говорил про свое. Она – про цветы, он – про политику. Оба слушали со вниманием и не перебивали друг друга.

– Про Путятина говорили, что ханжа, узкий человек, приятель с Нессельроде, потому, верно, и послан. Если бы Путятин мог взять в свои руки то, с чем не справляется Геннадий Иванович! Ведь экспедиция Невельского почти обречена.

– Ты сказал это Николаю Матвеевичу перед отъездом? – отвлекаясь от цветов, спросила Екатерина Николаевна, хмурясь, и слегка скуластое лицо ее приняло сильное выражение, как бы побуждающее мужа к энергичным действиям.

– Конечно, не старался его разочаровать слишком, – уклончиво ответил он. – Пусть обрушится на адмирала со всей страстью и надеждой! Геннадий Иванович займет Сахалин, Путятин станет перед свершившимся фактом.

Чихачев уехал успокоенный и умиротворенный. Муравьев перед отъездом показал ему бумаги с приказаниями о снабжении экспедиции Невельского.

В пути он часто думал, что увидит Японию, проведет суда в устье реки, явится перед Геннадием Ивановичем и Екатериной Ивановной. Постарается объяснить все адмиралу.

Страшная нынче зима, в самые трескучие морозы приходится ехать, но у Чихачева одежда отличная, продовольствие с собой и вино, всего взято с избытком. Проводники отличные. Упряжки меняются часто, и все время едешь на свежих собаках. А впереди – океан, тропики. Он помнил, как океан ревет и мечет алмазные тучи.

Зимними вечерами, сидя у себя в кабинете после прогулки, не раз думал Муравьев о том, что положение экспедиции на устье Амура в самом деле тяжелое.

«Матросы бежали к китобоям. Чихачев уверяет, торгаши распространяют слухи, будто бы придут маньчжуры и всех вырежут, очень упрямо это держится среди наших команд, и что те, кто чем-либо недоволен, всегда твердят об этом. Ужасное положение у Геннадия Ивановича. С женой, с ребенком, людей горсть… Вокруг – гиляки».

Муравьев очень основательно выспросил Чихачева о каждом пункте письма Невельского, переписанного и разбитого на пункты трудолюбивым и дельным Мишей.

Чихачев был доведен до такого состояния, что под конец стал совершенно откровенен. Это далось нелегко. Он настоящий ученик Невельского, и тот может гордиться. Клялся, что все, о чем пишет Невельской, – истинная правда.

Муравьев решил сказать государю на аудиенции, что канцлер Нессельроде, пресекая действия Амурской экспедиции и ослабляя ее, сам внушает маньчжурам то, чего нет. Он провоцирует их. Конечно, все это надо изложить в соответствующей форме, но суть остаться должна!

Муравьев написал Невельскому, что едет в Петербург, что в пятьдесят третьем году сплава войск и снаряжения по Амуру быть не может и что надо быть готовым к этому, но что в пятьдесят четвертом году сплав будет обязательно.

Главной силой, которая лучше всех транспортов с провизией и людьми должна была подкрепить железную волю Невельского, будет известие о том, что к нему идет эскадра. Муравьев не писал, что она идет в Японию. «Я не имею официального известия о подробностях назначения этой эскадры», – написал губернатор, но сообщал, что решено определенно, что она войдет в Амур с юга, через пролив, что в составе ее паровая шхуна, которая присоединится к эскадре в Англии. А уж он сам должен понять, что эскадра будет в пятьдесят третьем году, и если нынче осенью не напали на их экспедицию, то теперь она спасена. Придет эскадра, будет и охрана, и средства для описи, и все, все, что желает Невельской.

«Я ожидаю самых благоприятных последствий от путешествия адмирала», – писал он.

В канун отъезда Муравьева в Петербург пришла почта из Аяна. Опять письмо от Невельского. Оно начиналось: «Невозможно выразить на бумаге, что с нами делают. Писать – значит раздражать ваше превосходительство. Бог с ними и господь с нами!»

«Ужасное письмо! Но, слава богу, никакого на них нападения! Продуктов на зиму не хватит, парохода нет… Все это я предвидел и об этом представлю государю. Пока ничего нельзя переменить».

Наутро Муравьевы уезжали в Петербург. Николай Николаевич был очень мрачен.

– Я уж не вернусь больше сюда служить, – как бы по секрету сказал он еще три дня тому назад Бернгардту Струве – своему чиновнику.

Екатерина Николаевна, высокая, оживленная, со здоровым цветом лица, вышла из дворца на снег сияющая и счастливая, в легкой собольей шубке. За два месяца, что прошли с тех пор, как государь повелел мужу быть зимой в Петербурге, ее Николай не раз говорил: если в столице не согласятся на все, что он потребует, то, испытав все средства борьбы, он уедет из Иркутска. России служить честно нельзя! Тогда – в Париж! А если все благополучно будет – обещал исхлопотать отпуск с правом выезда за границу.

На возке огромная труба, и она дымит. Эта карета зимняя, на полозьях, длинная, спальная, в ней широкие скамьи, как диваны – ложись и спи, как дома. Труба от печи так высока, что искры не падают на кожаный верх. Правда, он сделан мехом внутрь. Это целый домик для Екатерины Николаевны и Николая Николаевича. Даже есть маленький туалет, как в вагоне.

Струве тут же, суетится, помогает усесться. Муравьевы едут в трех экипажах. С ними адъютант, повар, слуги.

– С богом! Счастливого возвращения, Николай Николаевич.

– Вряд ли! Вряд ли я вернусь… – обнимая Струве, повторил ему на ухо генерал.

Чиновники и офицеры толпились на снегу.

– Прощайте! – Сияющее лицо Екатерины Николаевны появилось за стеклом. Видна маленькая ручка в перчатке и милая улыбка, локоны. «Как она величественна», – думает Струве. Бернгардт собирался жениться. Его будущая жена – баронесса Розен, она во всем будет брать пример с Екатерины Николаевны, так решил Бернгардт. И сам Струве во многом подражает Николаю Николаевичу и теперь выглядит совершенно русским барином.

Снег заскрипел, возки тронулись. Труба дымит, словно идет паровоз.

Муравьев сидит рядом с женой. Вчера он пил вечером ромок… Почти не спал всю ночь. «Скажите милостиво, что это значит? – писал Невельской. – Я, право, не постигаю… Я теперь замолчал и более ни строчки…» – «И дерзко, и грубо. Обидно получить такое письмо. А что я могу сделать, когда кругом воры, негодяи, когда воруют, моих распоряжений никто не исполняет под тысячью предлогов…» Муравьев достал письмо из кармана, куда спрятал его, как школьник, получивший строку от возлюбленной… «Научите меня: что и как делать?» – «Чему я могу его научить! Я ответил правильно: «Терпение и спокойствие прежде всего!» Пишу в конце письма, что великий князь Константин ныне товарищ министра и управляет, по сути дела, морским ведомством и что я еду туда, что я не забуду, я спешу… Сам же Невельской виноват: нельзя же без конца все строить несбыточные планы и требовать невозможного».