Текст книги "Могусюмка и Гурьяныч"

Автор книги: Николай Задорнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Старик вернулся с добычей – принес зашибленных насмерть, одеревенелых от мороза красношерстного, чернолапого лисовина и пышную голубоводную рысь. Связал их вместе, перекинул через костлявую хребтину своей кобылы и, молодо подскакнув, забрался в седло.

Так познакомился Могусюм с Ирназаром... А теперь дочь этого старика стала невестой Могусюма.

... В комнате вдруг потемнело: свеча догорела. Гурьяныч уже спал. Могусюм поднялся, задул фитилек, плававший в подсвечнике в жидком сале, и опять завалился на бок.

Гурьяныч разговаривал во сне, поминал «верхового» Оголихина, потом батюшку отца Никодима и какого-то рябого татарина.

В полночь в окно постучали.

Могусюмка вскочил в сильной тревоге.

– Кто там? – очнулся хозяин.

– Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас, – густо прохрипел за ставнем заводской сторож.

– Аминь, – ответил мастер.

– Кричной молот не в порядке. Максим Карпыч велел идти на завод.

– Иду. – Гурьяныч стал одеваться.

– Зачем ночью работа? – вскочил Могусюмка.

– Не знаю сам, что такое, случилось что-то с колесом, наверное. «Верховой» велит. Надо идти. На кричных, брат, не потрафляют... А ты лежи, спи... Он мне уж которую ночь покою не дает.

Глава 8

ХЛОПОТЫ

Наутро Могусюм ускакал, а немного спустя напротив ворот Гурьяныча, выходивших в переулок, стала на лужайке телега, запряженная парой низкорослых лошаденок. Надвинув козырек картуза на глаза и наклонив голову, к одному из окон подошел худой мужик с русой бородой и, закрыв лицо от света, стал всматриваться, есть ли кто в избе. Жара стояла нестерпимая, и солнце так горело, что за стеклом казалось все черным-черно. Мужик, как ни укрывался обеими руками от света, и правой – с кнутом, и согнутой левой, прижимая ее к лицу чуть не до локтя, ничего не увидел, пока под самым носом у него не стукнул кто-то изнутри, тогда только понял он, что Гурьян-то дома.

– Дома! – осклабившись, мужик махнул кнутом, словно зацеплял им что-то в воздухе.

Другой мужик, черный, как жук, тоже в надвинутом картузе и длинной кубовой рубахе, ни слова не говоря, тронул коней и, завернув их, въехал в ворота, уже распахнутые выбежавшим босым хозяином.

Приехали братаны Гурьяна – один двоюродный, а другой троюродный, оба из Николаевки. Это бедная деревенька верстах в двадцати от Низовки, но по другой дороге. Они привезли гостинцев: пирогов, яиц, рукавицы; судя по этому, приехали неспроста.

Гурьян знал, что сразу ничего не скажут: надо поговорить о том, о сем. Поставил самовар, расспросил про родню, про теток, дядьев, дедов, про молодых, кто как становится на ноги. Дела, по которым приехали гости, важными быть не могли, и он особенно не беспокоился: верно, надо железа.

Угощения у холостого мужика не нашлось бы, но Могусюмка оставил башкирского сыру и баранины, а водку привезли сами гости. День воскресный, и грех не выпить, хоть и рано. За бутылкой разъяснилось, что за дело.

– Николаевка хиреет! – говорил черный Макар.

Понятно, что Николаевка хиреет, – не могла не хиреть.

Еще при крепостном толковали, что деревню эту кормят даром. Предки николаевцев были населены хозяином в лесу чтобы жечь уголь, возить дрова и руду. Но рудник выработался, леса не стало – все сожгли, а молодняк быстро не рос. Николаевцы ходили на дальние курени. Задолго до «манифеста», при крепостном, деревня эта перестала давать прежние доходы, но николаевцы получали от заводоуправления зерно на каждую мужскую душу; хотя и с неохотой давали им этот паек и старались урезать, но все же давали, как и прежде, – пятьдесят и больше лет тому назад, когда Николаевка кормила своим углем обе домны и подвозила со своего рудника чуть ли не всю руду.

Но вот отменили крепостное. «Манифест» и «воля», которой все радовались поначалу, оказались для николаевцев причиной многих несчастий. Казенный паек больше не шел. «С воли сыт не будешь», – говорили николаевцы.

Взялись корчевать лес. Вот тут-то и оказалось, что земли удобной очень мало, только там, где огороды. Правы были старики, предварявшие сыновей от заведения своих пашен и приучавшие их тянуть хлеб с завода. Земля плоха, не родила, все пашни на косогорах, кругом глина, обрывы, в дождь все смывало, над пашней скалы, камни. Все это вспомнил Гурьян, но все же братаны ему рассказали еще и такое, чего и он даже не знал.

В десяти верстах от Николаевки была славная земля. И земля та принадлежала богатым башкирам. Но как подступиться к ним – не знали.

– Купить – нет силы... – сказал Макар. – Да и не продадут.

– Старики толкуют: мол, купить на время. Да башкиры не захотят, – добавил русый Авраамий, – земля, мол, самим нужна, баранов надо пасти... А что же, скажи, нам с голоду помирать. Будь милосерден, братец дорогой, у тебя есть там приятели, они с заводскими лучше, чем с нами, пособи, исхлопочи, пусть продадут на время.

– У тебя там друзья, – повторил Авраамий, – помогай!

– А кто хозяин?

– Курбан!

Гурьян знал Курбана. Это богач, земли у него много, большие стада. «Жалко, Могусюмка уехал, – подумал Гурьян, – он бы тут пособил». У заводских Сиволобовых, как у мастеров на все руки, дружба была не с одним Могусюмкой. Однако в таком деле нужней всего Могусюм. Без него ехать к баям – только зря кланяться.

– Поедем-ка, попробуем сыскать еще одного друга, – сказал Гурьян, – а то упустим. Поехали!

Кого упустим – не спрашивали. Вскоре все трое вышли, запрягли коней в телегу. Дом подперли колом снаружи, ворота – изнутри. Гурьян перемахнул через заплот, все уселись и покатили.

Башкирские общинные земли начинались по этой дороге верстах в пятнадцати от завода. К обеду доехали до кочевок. Сюда башкиры приезжали летом и выгоняли на пастбище скот, коней и баранов.

На лужайке среди леса стояла войлочная кибитка. Рядом устроен был навес на шестах для скота. Старуха в черном халате и длинном чистом белом платке, который углом закрывал спину, сидя на корточках, доила кобылицу. Женщина помоложе хлопотала у печи, сбитой из глины и поставленной поодаль от кибитки прямо на земле. Тут живет старик Бикбай – отец Хибетки.

Могусюмка, ускакавший чуть свет с завода, должен был сюда заехать.

Телега подкатила к навесу, около которого лежали бревна и виднелись груды стружек. Несколько башкир и сам Бикбай сидели кружком неподалеку.

– Здорово, брат! Ненадолго простились! – сказал Гурьяныч, обращаясь к Могусюмке, которого увидел среди сидевших.

– Это никак Могусюмка! – со страхом шепнул Макар.

И он и Авраамий перепугались. Знали они, что Гурьян знается с Могусюмом, но никак не предполагали, что именно к нему прикатит.

«Вот шайтан!» – подумал Макар. Но уж теперь следовало терпеть и помалкивать. Оба николаевца невольно сняли шапки.

К башкирам нельзя заезжать мимоходом. Приехал – сиди, угощайся, не торопись. Уж таков неписаный закон приятельства. День предстояло провести тут.

– A-а! Приехал! – засмеялся Могусюмка. – Говорил тебе, что в урмане лучше. Давно надо было!

Поднялся Бикбай. Он в черной круглой шапке, с окладистой черной бородой и с крупным, толстым носом.

– Благослови аллах! – приветстяовал он гостя, прилагая ладони к лицу.

Руки у него жилистые и дочерна загорелые, взгляд острый и веселый. Тут же Абкадыр – башкирин лет сорока, здоровый и плечистый, скуластый, безбородый, в тюбетейке. Над его широким лицом тюбетейка торчала, как маленькая заглушка на самоваре.

Башкиры усадили гостей. Появился кумыс. Оказалось, что Бикбай хочет строиться, заготовил бревна в лесу и будет возить.

– Может быть, совсем сюда переедет, поближе к заводу... – сказал Абкадыр и хитро подмигнул.

– Хорошо в урмане? – спрашивал Могусюмка.

– Хорошо! – вздохнувши, отвечал Гурьян.

Вчера в избе Гурьян сидел угрюмый, с печальным взором, а нынче хоть и глядит исподлобья, но уж весел и даже чуть смущен, словно его против воли выволокли на свет божий, на люди. Глаза у него сегодня синие, яркие-яркие, и добрые, кроткие, умиротворенные.

Здесь, где широкое, незакопченное небо, где яркий лес, совсем по-другому чувствует себя Гурьян. На заводе – ни деревца, как на складе, где торгуют бревнами, стоят сухие бревенчатые избы, и серая земля между ними. Только барский сад, да сад у церкви, да кое-где в верхнем селении палисаднички, как у Булавиных. А здесь лес густой, теснятся ели, тучные, с мертвыми сучьями. Глянешь под них – там, как темная ночь. И тут же огромные березы, целые вороха листвы свисаются, прямо на ели ложатся. Цветы, птицы поют, журчит ручей у самой кибитки, стрекочут кузнечики. Просветлел взор Гурьяна.

Сейчас вцепился бы жеребцу в загривок, вскочил бы да поскакал...

– Эх ты, колдун! – ухватил Гурьян своего друга за шею.

Но шея у Могусюма, как тонкая сталь, не гнется, только дрожит под лапой мастера. Сталь нашла на сталь.

– Ты шибко все об урмане печешься. У тебя от этого может ум за разум зайти.

– Чего болтаешь? Как может ум за разум зайти? Ум и разум одинаковы.

– Нет, разница есть!...

– Болтаешь, болтаешь! – махнул Могусюмка рукой.

Пошло угощение. Старуха в белом платке и черном халате стала черпать кумыс из кадушки, накрытой чистой холстиной. Тут всюду кони, кобылицы, жеребята их сосут, стоят ведра, сало в чашках, пахнет парным молоком.

Гурьян объяснил, зачем явились мужики.

– Ладно! Съездим к Курбану, – согласился Бикбай.

За подобные дела брались охотно.

– Надо ехать к Курбану, – подтвердил Абкадыр.

– Хлопотать! – добавил Бикбай по-русски.

Башкиры объяснили, что земля, которую хотели снять николаевцы, – общинная. Бикбай был в этой общине, но распоряжался землей Курбан. Известно было, что все общественные постановления выносились по желанию Курбана. Абкадыр, хотя и в другой общине, но тоже взялся помочь.

– Курбан хороший! Поедем, – сказал Абкадыр, – попросим его!

– Сейчас?

– Зачем? Завтра! Куда торопиться?

Гурьян к утру должен был возвратиться на завод, чтобы выйти к молоту.

– А ты не пособишь? – спросил он Могусюмку.

Могусюмка хотел ехать на Куль-Тамак.

– Не помирать же людям с голоду. А ведь Бикбая может Курбан не послушать.

– Слышь, Гурьян, а не страшно с ним ехать? А как нас за него всех заметут? – потихоньку спросил Макар.

– Скажешь тоже! Да башкиры его слушаются, знаешь как.... Как мы станового или исправника!

– А может, лучше без него?

– Да не бойся.

– Старики с нами едут славные. Они и без Могусюмки пособят, и тихо все будет, а то потом нам припомнят, что мы с ним друзья, мол.

– Нет уж, лучше с Могусюмкой. Никто не припомнит. Башкиры его любят и уважают. Да слушайте его, как он велит.

Вечером Гурьян уехал на завод верхом на одной из лошадей Бикбая. Макар и Авраамий строгали бревна, пилили доски и всячески помогали Бикбаю, желая заслужить его расположение.

Выехали все вместе на двух телегах. Впереди Бикбай с Абкадыром, а с мужиками сел Могусюм.

В полдень покормили лошадей и сами пообедали. Отдохнувшие кони побежали быстрей.

Могусюмку сильно заботило возможное предательство. Последнее время искали его усиленно.

Мужики заметили, что спутник их не в духе. Зная хорошо, кто такой Могусюмка и из-за чего он враждует с начальством, они истолковали его молчание по-своему и, видя в нем своего защитника, стали жаловаться на жизнь, на бедность, что земли нет, леса нет, денег нет.

– А почему у вас леса нет? – спросил Могусюмка, отвлекаясь от своих мыслей и обращаясь к Авраамию.

– Вырубили.

– Кто вырубил?

– Мы...

– А зачем вы в Николаевке свой лес вырубили?

– Как приказано... Для завода уголь жгли лет семьдесят. Для конторы.

– А теперь ты новую землю хочешь пахать? – спросил Могусюмка.

– Да. Как же... что-то надо, – ответил мужик угрюмо.

– А потом скажешь: мол, я пашу, хлеб сею, а башкиру, мол, барана пасти можно в другом месте? Башкир поганишь?

«Он вон куда гнет! – подумал Макар. – Подозревает, что желаем землю отнять».

Макару стало очень горько, но он смолчал. Был он человек бедный и обидчивый.

Такой разговор не нравился и Авраамию.

«Не хочет помогать, досадует. Может испортить все дело. Хорош же у Гурьяна приятель!»

Могусюмка, видя, что николаевцы не отвечают, умолк. Его часто приглашали разбирать споры, когда терялись умные старики, баи и муллы. Он считал дело, за которое собирался хлопотать, обычным, житейским. Могусюмка полагал, хотя башкирам и обидно, что землю занимают русские, но целую деревню обречь на голод нельзя. Земля у общины пустует, и николаевцы тоже есть хотят, они не виноваты, что леса вырублены. Но ему все же жаль сейчас стало леса, сожженного ими.

– Нет, мы землю не отберем, – начал тем временем Авраамий, – мы уважение сделаем. Это первое дело. Пособим...

В душе Авраамий, может быть, и не прочь захватить землю, отнять ее у кого угодно, только бы случай представился.... Он полагал, что земля есть земля. Она божья – ничья. Должен на ней жить тот, кто пользу от нее знает. Но сейчас надо было выказать покорство, умаслить. Уж взялся добывать землю – молчи, кланяйся.

– Так землю отымать не захочешь?

– Нет, что ты! – ответил Авраамий и повесил голову.

Макар, не вымолвивший до этого ни слова, обернулся и сказал, боясь разбередить Могусюма:

– Мы Курбана не обидим. Земли его не займем. – Он выказывал покорность, а в душе зло и досада все сильней разбирали его.

– Земля общинная! – поучительно возразил Могусюмка.

– Это только слава, что она общинная, – ответил Авраамий. – Сами же башкиры зовут Курбана хозяином. Да уж нечего плакать, Курбан сам себя в обиду не даст, шкуру сдерет с любого.

Тут Макар не удержался:

– Да что ты тревожишься, тебя самого-то по миру пустили...

Больше не было сказано ни слова, и Авраамий уж был готов, что ждет их с Макаром неприятность. Но он решился стоять до последнего, просить, молить, кланяться, пообещать такое, что даже, быть может, никогда не исполнит. Он готов был хоть в кабалу, плотничать, кузнечить на богачей. Таил он надежду, что славные и честные старики, ехавшие на первой телеге, люди куда умней и старше этого Могусюмки, и что они знают, на что идут, и что они помогут, конечно.

Не доезжая до кочевки, Могусюмка спрыгнул с телеги, отвязал своего коня, на длинном поводу шедшего за ней. Бикбай остановил свою лошадь.

– Вы все поезжайте к Курбану, – сказал Могусюмка, – про меня ничего не говорите. Просите о своем деле. А я приеду, когда надо будет.

«Так-то лучше, – подумал Авраамий. – Опамятовал. Не будет, так сами обойдемся».

– Как же он узнает? – встревоженно спросил Макар, когда Могусюмка въехал в лес, а телега снова тронулась.

– Узнает! – ответил Бикбай с важностью.

– Он все знает, – с суеверным страхом подтвердил Абкадыр.

Глава 9

БАЙ-ЕВРОПЕЕЦ

Над горной рекой на лугу, на котором кое-где видны молодые березки и березовые пеньки, желтыми пятнами разлеглись верблюды. Мужики подъехали к дому, строенному из свежих сосновых бревен под железной крышей.

Бай в распахнутом бешмете, под которым виднелась нижняя белая рубашка, стоя у заднего крыльца, с криком вырывал из рук маленькой растрепанной старухи какое-то ведро. Несколько башкирок кричали на него, видимо, заступаясь за старуху.

– Что это он с бабами из-за ведра дерется? – вымолвил по-русски Абкадыр.

Оба башкирина соскочили с телеги и стали кланяться.

Увидя подъехавших, бай улыбнулся, выпустил ведро, смущенный, что его застали за таким занятием.

Он приветствовал приехавших. Подъехали мужики. Бай повел всех в дом. Ненадолго удалившись, он явился в воротничке и в сюртуке.

– Никакого понятия не имеют, как соблюдать чистоту! Самому всех учить приходится! Кроме меня, никто не умеет показать, как мыть ведра. Советую и тебе, Абкадыр, и тебе, Бикбай, всегда чисто ведра мыть. А то про наших башкирок говорят, что они нечистоплотны. Это ложь, выдумки русских! Надо, чтобы не было повода про нас говорить, что мы не любим чистоту.

Русские, не понимая толком, о чем речь, мяли шапки, а Бикбай с Абкадыром все время кивали головами, показывая, что согласны с каждым словом хозяина.

Бай говорил улыбаясь, словно сознавал смешную сторону своих поступков.

Курбан усадил гостей на табуретку, сам устроился в широком венском кресле. Ковры у него городские, вся изба застлана. В большой комнате – диван, кресла, стол, шкафы с книжками. Печи натоплены, хотя на улице жара.

Бикбай начал рассказывать про какой-то мешок овса, а потом про лечение носа и глаз, как он нашел хорошего лекаря и теперь здоров, и все время, сидя на стуле, норовил положить под себя обе ноги, но, видимо, боялся, как бы не свалиться с такой высоты.

Абкадыр сидел и кланялся в знак интереса к беседе и полного уважения к хозяину.

Бай разглаживал свою шелковистую седую бороду, расчесанную двумя пышными пучками на обе стороны. Он румян лицом, сед, глаза у него веселые, бойкие, почти скрываются, когда смеется. На голове черная шелковая тюбетейка, на плечах черный сюртук. Бай коротконогий, толстый, но живой, как вьюн, каждый дюйм его жирного тела в движении, особенно когда от одного собеседника поворачивается он к другому.

– А я не знал, Бикбай, что у тебя русские приятели есть, – заговорил он, чуть видимые глаза сверкали и огнем и маслом. – С завода? – спросил Курбан.

– Нет, из Николаевки, – отвечал Бикбай.

Тут, услыхав название деревни, оба мужика также стали кланяться усиленно, а Макар вскочил с табурета и поклонился в ноги.

Бай глянул на мужиков строго. Теперь его острые маленькие глаза открылись.

Подали обед. Во двор в это время въехал всадник. Могусюмка вошел, когда Бикбай рассказывал про бедственное положение николаевцев. «Вот еще черт его принес», – подумал Макар. Хозяин любезно поздоровался с новым гостем и пригласил к столу. После обеда Бикбай выложил суть дела. Бай согласился сразу.

– Исполу! – сказал он.

Бикбай обрадовался, но мужики огорчились.

Начались споры.

– Первые три года половина урожая моя, – заявил бай.

Макар завел длинный разговор о том, что низовцы арендуют землю и платят чаем, сахаром.

Разговор затянулся. Пили чай, потели, говорили о разных делах и снова спорили о плате.

– А если не нравится, – наконец сказал бай по-русски, – то могут не снимать. Пусть корчуют пеньки там, где лес вырубили, или в орду переселяются.

– По-моему, вы неверно говорите, агай, – заметил до того молчавший Могусюмка.

Курбан насторожился. «Это что за мальчишка?» – подумал он.

– У вас клочок земли просят пашню пахать, а вы на общинной земле прииски открыли, отдали эти земли в распоряжение чужих людей.

Тут лицо бая перекосилось, брови изогнулись, а глаза стали круглыми и большими.

– Кто это такой? – быстро и тихо спросил он у Абкадыра.

– Мы его не знаем, он нас на дороге останавливал, – так же тихо ответил Абкадыр. – Зачем едет и куда, не знаем. Кажется, его называли Магсумом.

– Кто называл?

– Товарищи его, когда он с ними в лесу прощался и к нам подъехал.

– Магсум?

– Да.

– Постой, так это... Это...

Тут бай, выкатив глаза, уставился на Могусюмку, мелко потряс головой, набрал полную грудь воздуха и замер, показывая, как он восхищен, делая это точно так же, как благовоспитанные люди на Востоке, когда желают изобразить немое восхищение.

– Магсум! – вобрав голову в плечи и вскинув руки, с жаром выпалил он, показывая, что не в силах сдержаться. – Как я много слышал о вас! Очень рад!... Честь принять такого дорогого гостя... Счастливо ли вы живете?

Курбан налил чашку чая и поднес Могусюмке, улыбаясь ласково.

– Кушайте на здоровье.

Он начал со всеми соглашаться, но как замечал Могусюм, не от души. Абкадыр и Бикбай тоже любезно улыбались. Иногда они вдруг переглядывались, и взор их в этот миг становился серьезным и значительным.

На Макара и Авраамия никто не обращал внимания, но они кое-что понимали в этом разговоре и терпеливо ждали. Курбан, заметив молчаливое недоверие Могусюма, сказал, что, конечно, надо жить по-соседски с николаевцами.

– Я, знаете, для порядка назначил цену повыше: пусть не думают, что так легко земля дается.

Когда, казалось бы, дело сладилось, бай показал Могусюмке барометр и рассказал, что ездил в Москву, видел паровозы и железную дорогу, и в Москве он слыхал, будто в Америке очень красивые реки, но опасно к ним подходить – там водятся крокодилы.

Могусюмка снисходительно улыбнулся.

«Я вас угощу, как следует» – решил Курбан, ласково глядя на Могусюма.

Этот высокий, сдержанный и гордый человек заслуживал уважения, «Да и полезен может оказаться...» Курбан велел забить жеребенка, барана...

Снова начались угощения.

Гости просидели у Курбана весь день.

– Очень желательно и большую важность имело бы распространение грамотности среди башкир! – рассуждал Курбан. – Замечательное явление! Башкиры говорят, что арабский алфавит следовало бы заменить русским.

Старик Хамза однажды привез и показал Курбану письмо Могусюма, где башкирские слова написаны были русскими буквами.

Курбан этим воспользовался при случае. Будучи в Оренбурге, сказал губернатору, что желал бы введения русского алфавита для башкир, и сам написал несколько башкирских слов русскими буквами.

Могусюмка был польщен, как казалось Курбану. Бай ждал, какие же дела к нему у башлыка, не потребует ли он с него еще чего-нибудь.

Бай оставлял гостей ночевать, но в тот же вечер башкиры поехали к себе. Макар и Авраамий поначалу обрадовались, что бай сдает землю, но потом, раздумавшись и перемолвившись между собой, решили, что дорого дали, много придется платить, в других местах «покупают» землю дешевле. Мужики, почтительно простившись с баем, отправились прямой дорогой в свою Николаевку.

Бай был доволен. Могусюмка побывал у него и обошелся по-дружески. С русских бай получит часть урожая. Уж русские, когда есть захотят, себя не пожалеют; он знал: хлеб будет. Он сдавал землю и другим.

Могусюмка догнал телегу Бикбая в сумерках.

– Курбан сказал мне, что Падь Лосей вырубили? – спросил он у Абкадыра. – Правда это?

– Да, там лесорубка одного купца. Он взял в аренду лес у Махмутовской общины.

Бикбай стал говорить, что теперь во всех общинах все решается баями; они что хотят, то и делают. Сам Бикбай еще считался совладельцем земли, на которой теперь прииски. Но земля эта уже не общинная, бай и татары-купцы всем распоряжаются.

– Если бы не ты, Курбан не согласился бы сдать николаевцам. Он сам общинные участки отдал компании, а нас, законных владельцев, теснят прочь. Он ведра чисто моет, учит баб чистоте. Уж вся эта земля скоро будет чужая, – молвил Бикбай, – а Курбан только показывает, как он нашу землю бережет.

– Ну, теперь твой голос, Бикбай, тоже будет иметь значение в общинных делах, – сказал Могусюмка.

– Как же! Он теперь понял, что мы с тобой знакомые! – ответил старик гордо и захватил пальцами свою густую черную бороду.

Бикбаю пришло в голову воспользоваться покровительством Могусюма и добиться, чтобы община выделила ему весь его пай. Он тоже сдавал бы соседям-низовцам землю, получал бы плату, ведь теперь, после «манифеста» русские очень нуждаются в земле. Даже хотели одно время с завода разбежаться!

Глава 10

ПАДЬ ЛОСЕЙ

Чуть свет Могусюмка с одним из своих джигитов Мусой и с Абкадыром отправились по лесной дороге. Они ехали быстро.

После полудня выбрались из лесу. Могусюм, ехавший в глубокой задумчивости, вздрогнул, привстал на стременах и стал вглядываться.

– Падь Лосей! – показал кнутом Абкадыр.

Он остановил лошадь и печально повесил голову. От усталости точно так же повесил голову его длинногривый каурый мерин.

Вокруг торчало множество пеньков, красных – от сосен, черных и серых – от лиственных деревьев и от берез, а между ними местами гнили ветви, хвоя, сломы и рос мелкий молодняк, а местами чернели пепелища.

Всюду, куда хватало глаз, были пеньки и пеньки. Целое море пней сливалось вдали в сплошную торцовую площадь. И только неподалеку от того места, где остановили своих коней путники, высилась огромная разросшаяся береза. Было ей уж много-много лет. Безмолвные ветви ее тяжело свисали над этим кладбищем леса. Лесорубы пощадили ее.

А в небе столбами стояли сине-белые кучевые облака. Тяжко парило.

Исчез лес, где провел свое детство Могусюмка.

Башлык тронул коня и поехал туда, где среди пеньков блестела вода. Могусюм помнил, как дед приводил его сюда охотиться. Старик из бревнышек избушку построил, должно что-то сохраниться. Могусюмка не поверил вчера Курбану, что могли вырубить один из самых дремучих урманов на Урале.

И вот нет его, от солнца скрыться негде. Палит и душит зной, как в Голодной степи.

Могусюм поехал дальше. Он оглянулся. Огромная береза стояла теперь к нему тенью и казалась черной в этот палящий солнечный день среди сосновых пней, которые блестели, как натертые серебряные монеты.

«Ах вот, вот это место! – узнал Могусюм. – Вон остров сохранился, отец плел там корчаги и рыбу ловил...

Ивы остались, корявые, старые, гнутся к зеленой темной гладкой воде.

Вот и заливчик. Инзер, Инзер-река! Любимое место наше! Но старой избенки и следа нет. Пепелища вокруг от костров. Тут жили лесорубы. Наверное, сломали и сожгли, когда уходили. Вот только кол березовый остался, столб, которым крыша в середине подпиралась.

Столб, столб, не думал я, что ты таким дорогим мне будешь, когда под крышей, тобой подпертой, спал я, и дедушкины сказки слушал, и мечтал, что большим вырасту и сам, как дедушка, в том урмане охотиться смогу!..»

Могусюмка слез с коня и подошел к столбу.

Подул ветерок. Но душно, душно здесь сегодня, так душно, что Кара-Батыр мокр, почернел еще гуще, блестит влажная шерсть. Саднит кожа у привычного к походам и тяготам Могусюмки. Муса отстал: он нашел мед в дупле, улей. На уставшем мерине приплелся Абкадыр. Конек у него совсем согнулся дугой. Но конек лихой, только вид невеселый, словно и коню печально. А ударит его Абкадыр пятками, приосанится, причмокнет, гикнет – и конь приободрится и такой бойкой рысцой пойдет по тропинке, что хоть на байгу.

– Нашел знакомое место? – спросил Абкадыр.

– Нашел! – ответил Могусюмка безразлично.

– Ну вот, видишь, а ты не верил, – обрадовался Абкадыр.

– Ну, поедем! – сказал Могусюм и вскочил в седло, не желая больше смотреть на печальную картину. – А как, Абкадыр, тебе не жаль этого леса? – спросил он, когда кони зарысили вровень.

– Когда сами зарабатываем, не жалко. А если чужие рубят, конечно, плохо. Ведь у нас всегда леса гибли. Сильно выгорали. Слыхал про пожар, который был на Бурзяне? Мой отец маленьким был и помнил. А теперь там опять хороший лес вырос. Ведь вон, гляди, и тут молодняк уже растет. Только надо пеньки выжигать после рубки.

– А где эти лесорубы? – спросил Могусюм.

– На Синюхе! – ответил Абкадыр. – Тут недалеко. Вон... – Он показал рукой на темную полосу вдали.

Дальше серел купол Яман-Таш.

А горячий, как бы нагретый раскаленными от солнца пеньками, ветер набирал силу, одинокая огромная береза закачалась вдруг и зашумела, огромные ветви ее заполоскались. Она волновалась над морем мертвых пеньков, как огромное черное знамя.

– Поедем на Синюху. Туда, где лес рубят. Лесорубы там сейчас живут?

– Нет, они теперь у реки рубят. А плохого им не сделаем? – с тревогой спросил Абкадыр.

– Нет...

Внизу река несла бревна. Ветви обрублены, блестят белые разрезы.

Могусюм уже давно заметил, что по Инзеру плывет лес. Богатство Урала уходило вниз по реке.

– А когда твой отец маленький был, русские тут были? – спросил Могусюм.

– Были! – отвечал Абкадыр. – Прадедушка наш продал тот лес, где теперь завод. Это наше место было.

– Не жалко было леса?

– Нет, он не обижался.

– Почему?

– Ты же знаешь, какая тут жизнь была! Тогда было не так, как теперь. Ведь ты подумай, какой тут был лес. И жили дедушка с братьями, и больше никого не было. И у них ничего не было, они только охотились. А вот приехали люди и привезли разные вещи. И люди стали строиться и делать железо.

Могусюмка когда-то расспрашивал об этом же своего деда. И дед и отец уверяли, что никто не обижался, очень довольны были, когда к ним пришли русские и поселились, охотно уступали землю, отдавали за бесценок.

– Никогда не думали, что будут потом теснить и обижать, – продолжал Абкадыр.

– И цены не знали на землю?

– Конечно, не знали. Тогда у нас не было железа, спичек, материи. Правду говорю, не вру, рады были... Потом были восстания и казни, сам знаешь... А может, ты тут задержишься? А мне надо домой. – Абкадыру не хотелось встречаться с лесорубами. – Ведь меня дело ждет.

Могусюмка не ответил. Абкадыр не решался больше беспокоить его и послушно ехал следом. С Могусюмкой страшновато, но покинуть его нехорошо.

Глава 11

ЛЕСОРУБЫ

Шагах в двухстах от речки, у слабого ручейка, из леса, крытого дерном, устроен шалаш. Здесь живут лесорубы. Могусюмка, Муса и Абкадыр подъехали тихо и спрыгнули с коней. Мужики, сидевшие у костра, увидели их сразу всех троих вместе с конями и вскочили встревоженно.

– Здорово! – серьезно, но мирно сказал Могусюм по-русски.

Лесорубы ответили ему. Их было только четверо, все с бородами и в лаптях.

– Лес рубите? – спросил Могусюмка, присаживаясь к костру.

– Рубим...

Лесорубы потеснились у костра, пригласили приехавших садиться.

– Много леса сегодня нарубили?

– Как же, много. Старались! – ответил молодой мужик, видимо, желая обрадовать гостей.

– А какое тебе-то счастье? – спросил пожилой коренастый мужик с бородой во всю грудь, с карими глазами.

– Конечно! Чего жалеть! – с притворным безразличием ответил Могусюмка, но бородач уловил насмешку.

Мужики заметили, что это не простой башкирин. Понемногу разговорились. Рабочие жаловались на низкие заработки. Потом пошли рассказывать разные побасенки и забавные случаи.

Могусюмке понравился коренастый, широкоплечий рабочий с сединой в бороде. Он сказал, что зовут его Петр, а фамилия Шкерин. Шкериных много было и на заводе, и в Николаевке, и даже у Гурьяна есть один братан Шкерин.

– Вот, ты говоришь, что много леса вырубил? – спросил его Могусюмка.

– Да, порядком...

– А чей это лес, знаешь?

– Как же. Знаю. Казенный! – молвил другой молодой мужик, в то время как старшие приумолкли.

– Нет, это лес наш!

– Чей же?

– Башкирский, – раздраженно сказал Муса, долговязый и худой, со скуластым небритым лицом и русыми усами.

– Да ведь разве ведомо, чей тут лес? – заговорил Петр Шкерин. – Это не наше дело!

– Нам как велят – мы рубим, – подтвердил другой бородач, маленький и курносый.

– Лес заводской. Планы есть, по ним известно, чей лес, – вдруг тихо и безразлично молвил до того молчавший длинноволосый мужик, с мохнатыми бровями, с длинной, пегой бородой. Из этой массы волос выглядывал толстый, бугроватый нос.

– Больше тут работать не будете. Завтра уходите отсюда, – сказал Могусюмка.

– Мы, пожалуй, и уйдем, – сказал Шкерин, – да ведь взыщут! Мы сами темные.

– Кто взыщет? – спросил Могусюмка у рабочих.

– Сидор Моисеич, десятник наш, – ответил Шкерин. – Да вы кто такой будете, как ему сказать?