Текст книги "Жаркое лето"

Автор книги: Николай Печерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Николай Павлович Печерский
Жаркое лето

Ванята и Гриша

Мать Ваняты Пузырева надумала уезжать из села в какие-то далекие края. Ванята услышал об этом и страшно обрадовался. Раньше он никуда не ездил. Только в луга за сеном да на летнюю ферму к матери с пустыми бидонами для молока.

Но что это за дорога!

Теперь они уедут навсегда. Очень ему нужны это село и пустые бидоны, которые возит на ферму дед Антоний!

Даже не вспомнит никогда, даже дорогу сюда забудет!

Впрочем, может, когда-нибудь и наведается. Пройдет по селу, разыщет приятеля Гришу Самохина, которого дразнят козлом, и скажет:

– Удивляюсь, как ты еще тут живешь!

Ванята представил картину будущей встречи с Гришей и даже улыбнулся.

Здорово он все-таки придумал!

Жаль только, что вернется он в село не скоро. Ваняте не хотелось ждать тех туманных дней, и он решил объясниться с Гришей сейчас, немедленно. Услышит – наверняка умрет от зависти!

Ванята принялся искать кепку. На этот раз она оказалась в груде белья, которое мать гладила перед отъездом и складывала в чемодан.

Кепка была еще хорошая. Только замаслилась неизвестно отчего да козырек согнулся вдвое и стал похож на крышу голубятни.

Кепку изуродовал в драке Гриша Самохин.

Дрались они с Ванятой чуть ли не каждый день. Начиналось все по-хорошему: идут по улице мальчишки, болтают про свои дела и вдруг – шум, гам, летят в стороны пух и перья, кипит бой.

Ванята был слабее Гриши и поэтому терпел одно поражение за другим. Вздует Гриша приятеля и еще недоволен. Смотрит, как размазывает Ванята по лицу перемешанный со слезами пот, и говорит:

– Какой интерес с тобой драться? Как мочалка.

Трудно было понять, на каких подпорках держалась дружба Ваняты и Гриши. Умоется Ванята, исследует возле зеркала синяки и царапины и – снова к Грише. Никаких перемен, впрочем, после новых встреч не происходило. Все повторялось как в сказке про белого бычка.

Гриша считался в селе первым бойцом, и с ним никто не хотел связываться. Только Ванята не признавал Гришиной власти, сам при случае задирал приятеля и бился до последних сил. Уже лежит он пластом на земле, уже просить бы ему по всем правилам пощады, но нет, не сдается. Вертит головой, пинает противника ногами, норовит выскользнуть из цепких объятий.

Однажды, – было это, кажется, в прошлую субботу, – Ваняте все-таки удалось вывернуться вьюном из-под Гриши и затем обратить его в поспешное и позорное бегство. Правда, уже потом Гриша говорил, будто он бежал просто так, чтобы позлить Ваняту. Но хитроумной выдумке этой никто не поверил.

Так или иначе, но драки после этого прекратились. Видимо, бойцы раздумывали над тем, что произошло, взвешивали силы друг друга.

Сейчас Ванята готовился к новой встрече с приятелем. Интересно, что он запоет, когда узнает про отъезд? Ванята напялил свою «голубятню», встал на цыпочки и заглянул в тусклое с черными крапинками зеркало. Ванята закончил шестой класс, но ростом был мал и в селе звали его махоткой. Из зеркала пристально посмотрел его двойник – крутолобый, усыпанный до самых ушей веснушками. Картину дополняли торчащие во все стороны волосы и пуговичный, облупленный нос.

Иной с такой вот личностью вообще бы не подходил никогда к зеркалу и зря не расстраивался. Но Ванята был вполне доволен тем, что дала ему природа. Он поправил кепку, надвинул ее поближе к правому уху, показал самому себе язык и отправился на улицу искать Гришу Самохина.

Долго искать Гришу не пришлось. Он стоял возле колодца, смотрел, как дед Антоний поит коня из широкого помятого ведра. Конь пил медленно, с расстановкой. Он знал, что впереди у него нет особых удовольствий. Дед Антоний, который навечно закреплен за его душой и рыжим ребристым телом, впряжет его сейчас в телегу, стегнет для порядка по боку и поедет на ферму.

Ванята смотрел на коня и думал, что, может быть, видит его в последний раз. Но эти мысли тоже не вызвали в его душе ни особой тоски, ни разочарований. Там, куда они уедут с матерью, всего насмотрится. Мать, правда, пока не посвящала Ваняту в подробности их переезда. Но он не сомневался, что место это во всех отношениях хорошее, стоящее.

Куда попало мать не поедет. Она в колхозе лучшая доярка и в прошлом году даже получила орден на красной шелковой ленточке. Ванята всегда был спокоен за свою судьбу. Сейчас он стоял рядом с Гришей, смотрел, как неторопливо пьет конь воду, и думал, как лучше выразить Грише свои мысли об отъезде.

Но вот дед Антоний и его конь ушли. Ванята помедлил для приличия, поправил свою знаменитую кепку и потом, будто между прочим, сказал Грише:

– А мы с матерью насовсем из села уезжаем…

Гриша никогда и ничему не верил. В душе у него, наверно, без всякого складу и ладу были расставлены на каждом шагу знаки препинания – точки, запятые, вопросы. Не успеет человек рта раскрыть, а у Гриши уже тут как тут наготове его точки, вопросы и вообще бестолковые возражения.

Не поверил Гриша Самохин и сейчас. Оттопырил нижнюю губу и легкомысленно заржал:

– Ге-ге-ге!

– Что «ге-ге-ге»? – возмутился Ванята.

– Ври больше, – сказал Гриша. – Я тебя давно знаю!

Ванята рассердился, хотел было треснуть для начала упрямого Козла по лбу, но воздержался.

– Чудак ты и больше никто, – сказал Ванята. – Тебе говорят, а ты… Мать уже чемоданы собирает!

Чемоданы, с которыми всегда связаны отъезды и перемены в жизни, неожиданно произвели на Гришу впечатление. Точки и запятые в его душе перепутались, смешались, и Гриша вдруг из упрямца стал вполне нормальным человеком, которому знакомы и сомненья, и зависть, и другие человеческие слабости.

– Завтра уезжаем… а может, послезавтра, – подлил масла в огонь Ванята. – Я сейчас домой иду. Печь для пирогов топить надо.

Ванята рассказал другу о пирогах, которых надо наготовить в дорогу целых полмешка, о консервах, которые они дочиста вымели из магазина; потом сообщил еще одну новость: председатель велел дать им на станцию свою «Волгу» и грузовик для вещей.

Когда человек увлечется, он может наговорить лишнего. Ванята не заметил, как перешагнул опасную черту и чуть не загубил все дело.

– Ну и врешь! – сказал Гриша. – «Волгу» в ремонт отвезли. Сам вчера видел…

Ванята начал выкручиваться. Сказал, что про «Волгу» он тоже знает. И вообще «Волга» придет из другого колхоза. Председатель сам туда звонил и сам все сказал матери.

– Тебе завидно, так ты и не веришь, – добавил он. – Если не веришь, сам у председателя спроси. В избе он сидит, с матерью разговаривает….

Гриша Самохин, которого называли Козлом за его упрямство, поверил Ваняте. Он как-то грустно посмотрел на Ваняту и вздохнул. Ваняте от этого взгляда и этого вздоха тоже стало грустно и даже немного жаль драчливого, но все-таки верного друга.

– Я же не сам хочу уезжать, – виновато сказал он. – Это мать хочет…

Гриша долго молчал, по лицу его было видно, как мучительно собирался он с мыслями. Наконец он отвернул клапан кармана своей рыжей вельветки, ковырнул что-то ногтем и подал Ваняте серебряный крючок с крохотным круглым ушком для лески.

– Бери, – сказал он. – У меня целых два. На марки у Ермолая выменял…

Ванята хотел отказаться от подарка. Ему было жаль лишать друга ценной вещи. Там, куда они поедут, возможно, даже нет речки. Ванята искоса поглядывал на крючок и все больше понимал значение щедрой жертвы. Они давно дружили с Гришей, но просто так ничего друг другу не давали. Наоборот, Гриша даже пытался обжулить Ваняту и всучить ему при случае какую-нибудь чепуху.

Серебряный крючок с круглым ушком и острой тонкой зазубринкой лежал у Гриши на ладони. Ванята не брал подарка. Гриша по-своему понял, какие сомненья копошатся сейчас в голове друга. Он помялся и, стараясь не глядеть на Ваняту, оказал:

– Ты бери. Я за так даю. Ты ж меня знаешь!

Гриша в самом деле не жалел крючка. Даже бровью не повел, когда Ванята стал прикалывать его к подкладке замасленной, как у тракториста, кепки.

– На щуку крючок пускай, – посоветовал он. – Такой крючок для нее – первое дело. Таких крючков вообще не найдешь. Я, если хочешь…

Гриша не закончил мысли и умолк. На лоб одна за другой выбежали и застыли три крутые, похожие на птиц при взлете, полоски. Молчал и Ванята. Друзья поняли все, до самой последней капли. Они были смущены и подавлены открывшейся вдруг им тяжестью и значительностью предстоящих событий.

По улице прошумел грузовик с нестругаными досками в кузове. На этом грузовике колхозники ездили на базар и на станцию, которая лежала где-то за темной полоской леса. Гриша проводил взглядом машину и опросил:

– Куда едете-то?

– Не знаю, – сознался Ванята. – Мать пока не сказала. Далеко, в общем…

Гриша пожевал губами, подумал и совсем тихо, как будто бы только для себя, сказал:

– Жаль!

В этом коротеньком слове было столько тоски, что у Ваняты все перевернулось в душе.

– А мне, думаешь, не жаль! – сказал он. – Мне, может, еще жальчей!

Приятели постояли еще немного и, не сговариваясь, пошли по улице. Все тут было как раньше: тополя у дороги, которые они сажали всей школой, клуб с чистой цинковой крышей, магазин с высоким дощатым крыльцом. За селом мерцала на быстрине юркая, заросшая по берегам тусклыми вербами река Углянка.

Ванята поглядел на эту реку и вспомнил, как в прошлом году поймал там огромную щуку. Он нес рыбину на плече, и хвост ее доставал почти до самой земли.

Ванята хотел напомнить Грише про щуку, но посмотрел на озабоченное лицо друга и отвел глаза в сторону.

Возможно, в эту минуту Гриша тоже думал о речке, где они пропадали с Ванятой до самых звезд, о зеленой зубастой щуке, которая попалась в прошлом году на крючок друга, о драках, которые неизвестно отчего возникали между ними почти каждый день.

Гриша тронул Ваняту за плечо и тихо сказал ему:

– Ты попроси свою матерь. Скажи «не надо уезжать» – и все! Взрослые – они тоже понимают… Ладно?

Глаза мальчишек встретились.

Ванята решительно надвинул на лоб кепку и отправился домой.

Хорошо, когда на свете есть друг и этот друг может дать тебе ценный совет. И, в конце концов, совсем не важно, если он сгоряча обзовет тебя мочалкой и треснет по затылку.

Чтоб вы сгорели!

Ванята пришел в избу и там увидел пасечника Егорышева. Это был совсем старый старик. Сухое загорелое лицо его состояло из одних морщин – глубоких, будто шрамы. Егорышев никогда не являлся к Пузыревым с пустыми руками. Приносил Ваняте ломтики сотового меда, хрустящее яблоко или конфету в обертке.

Станет у порога, посмотрит на Ваняту узеньким глазом, в котором прячется карий огонек, и скажет своему любимцу:

– А ну распахивай рот!

Таким Ванята помнил Егорышева всю жизнь. Он не менялся, как засохшее да корню дерево.

Сейчас Егорышев явился без подношений. Похоже, он даже не обрадовался Ваняте. Посмотрел мельком и снова спрятал свои узенькие глаза под кустиками белых колючих бровей.

Мать стояла возле окошка, смущенно теребила кончик толстой, как у девушки, косы. Наверно, у них тут был разговор, и теперь они не хотели, а может, и не могли продолжать его в присутствии Ваняты. Ванята понял это, но все равно из горницы не пошел.

Он сел за стол по другую сторону от Егорышева, положил руку на клеенку с розовыми линялыми цветами. На лице его были спокойствие и решимость. Мать и Егорышев переглянулись.

Ванята не тронулся с места. Он мал, но тут отчасти и его дом. Если смотреть глубже, Ванята тут вообще хозяин. Мужчина всему голова. Так говорил сам Егорышев, когда Ванята заглядывал на пасеку и сидел с ним на пеньке среди золотого немолчного шума пчел.

Мать и пасечник продолжали разговор. Он был похож на хитроумную задачу с двумя неизвестными. Есть и условие, и ответ в конце учебника, а как решать и за какой уцепиться хвостик, – не придумаешь, хоть ты тресни.

Из разговора матери и Егорышева Ванята понял лишь то, что уже знал и раньше: мать уезжает из села, бросает избу, ферму, на которой работает дояркой, садик за плетнем, где греются на солнце крохотные, еще зеленые вишни.

Егорышев не хотел, чтобы мать уезжала. Сейчас, после встречи с Гришей, Ванята переменил курс на сто восемьдесят градусов и всем своим видом давал понять Егорышеву, что он в данный момент его друг и единомышленник.

Говорят, будто мысли передаются на расстоянии. Так это или не так, но Егорышев вдруг посмотрел на Ваняту и сердито сказал матери:

– Ты это, Груша, зря затеяла! Парень не маленький. Все одно когда-нибудь узнает… Это, знаешь, – шило в мешке…

Ванята навострил ухо. Картина, покрытая мраком неизвестности, чуть-чуть прояснилась. Тут даже тюфяк, даже Гриша Самохин, который не отличался блеском ума, поймет: Егорышев говорил о нем, Ваняте.

– Хошь или не хошь, а из села тебя не выпустим, – продолжал Егорышев. – Ишь чего удумала!

Егорышев обернулся к Ваняте. В глазах его снова замерцали лукавые огоньки.

Ванята не успел ответить старику. Мать бросила косу за плечо, подошла к Егорышеву и сказала:

– Ты это мне, Егорышев, брось! Тебе говорят, а ты… Понятно тебе?

Егорышев смущенно и обиженно улыбнулся. Он посидел еще немного, поглядел, как молча и невпопад мать бросала в раскрытый чемодан всякие пожитки, и, расстроенный до крайности, ушел.

– Чего это вы про меня говорили? – выждав минуту, спросил Ванята. Спросил и сразу же пожалел. У матери еще не перекипело все, не остыло в душе. Она схватила подвернувшуюся под руку тряпку и замахнулась на Ваняту.

– Как вытяну сейчас! Иди белье с веревки сымай! Чтоб вы сгорели все, окаянные!..

Ванята поплелся во двор. Стягивал с веревки и складывал на руку сухое, пахнущее речной свежестью белье, и все думал о разговоре в избе. При чем тут он и этот неожиданный отъезд? Что скрывали от него мать и Егорышев?

Чем больше думал Ванята, тем больше запутывался.

Может, он сам виноват? Натворил что-нибудь, и теперь матери стыдно смотреть людям в глаза. Она хочет везти его в далекие края, перевоспитать там и снова сделать человеком…

Ванята перебирал по пальцам все хорошее и плохое, что удалось ему пока сделать. Получалось так на так, и то было, и это. Порой таскал из школы двойки, нырял ложкой в банку с вареньем, однажды разбил в доме Гриши Самохина стекло. Приходил Гришин отец, стыдил при матери, сулил вздуть ремнем.

Но уезжать из-за этого, конечно, не стоило. Гришин отец, если разобраться, тоже неправ. Весной Гриша высадил в их окне стекло, но мать не сказала ему ни слова. Залепила дыру бумагой – и все… Нет, как ни крути как ни верти, а Ванята тут ни при чем.

Зря мать хитрит и скрывает что-то от Ваняты. До сих пор секретов у них не было. Все по-правде, по-честному. А дед Егорышев верно говорит – шила в мешке не утаишь. Правда все равно когда-нибудь вылезет наружу. Пасечник не желал Ваняте зла. Об этом даже думать нечего. Егорышев и Ванята – давние друзья. Ванята приходил в сад к пасечнику, лакомился сотовым медом, в котором застряли крылышки пчел, терпеливо слушал его рассказы. Пасечнику не хотелось терять такого ценного собеседника. Он намекал, что теперь развелись такие люди, которые сами лезут вперед с разговорами, а слушать и вникать не умеют.

Что же, в конце концов, получилось у матери – поссорилась с доярками, отругал ни за что ни про что председатель колхоза? Председатель был человек крутой, горячий и, как давно заметил Ванята, несправедливый. Однажды от него досталось и Ваняте…

Не зная беды, Ванята шел с рыбалки. На кукане болтались липкие пескари и живучие полосатые окуни. Председатель увидел Ваняту, перешел через дорогу и без всяких предисловий спросил: «Ты лодку зачем потопил, парень? Говори!» Сказал «говори», а сам даже рта не дал раскрыть, сыпал без передышки вопросами – «зачем, почему, до каких пор?»

Лодку, на которой переправлялись косари, Ванята не трогал. Даже не подходил к ней. Он рыбачил с берега. Другое дело – Гриша Самохин. Станет в лодку, упрется ногами в борта и давай раскачивать. Только рыбу распугает.

За все Гришины проделки влетало почему-то Ваняте. Это был не просто случай, не исключение, а система – как в таблице дважды два. Хоть проверяй, хоть не проверяй – итог один и тот же.

Грустные размышления Ваняты прервал шум мотоцикла. В селе на мотоцикле гоняли только двое – председатель и счетовод. Между прочим, председатель задавил в прошлом году петуха Пузыревых. Петух, правда, был дурак, сам лез, куда его не просили, но факт остается фактом.

Ванята поглядел вдоль улицы и узнал председателя. Он мчал по дороге на полном газу. Пыль клубилась сзади серым облаком. К плетням, размахивая куцыми крыльями, шарахались куры; с немым упреком смотрели вслед мотоциклу горбоносые рассудительные гуси.

Мотоцикл сделал по улице крутой вираж, подкатил к Ванятиным воротам, отрывисто фыркнул и тут же заглох. С черного потертого сиденья спрыгнул председатель в пыльных кирзовых сапогах и круглых космических очках на лбу. Он вынул из мотоцикла ключ, повертел его на длинной цепочке и окликнул Ваняту:

– Мать дома?

Ванята снимал белье, уклончиво глядел в сторону – на корявую вишню с яркими лакированными листьями, на белого голубя с красной подпалиной на груди, который сидел на коньке черепичной крыши. Голубь был нездешний, залетел из каких-то далеких краев.

– Ты что – не слышишь? – спросил председатель.

Ванята молчал. После случая с лодкой он уже ничего хорошего от председателя не ждал. Только и умеет кричать!

Председатель подождал минутку, повертел ключ на цепочке и пошел в избу.

Ванята стоял среди двора с охапкой белья. В небе плыли высокие чистые облака, расстилали по земле свет и тишину. Голубь с красной подпалиной на груди ходил по коньку черепичной крыши…

Председатель все еще не появлялся. Ванята перебросил с руки на руку белье и пошел в избу. Как он предполагал, так и вышло – председатель расстроил и себя и мать. Красный, злой он ходил взад-вперед по комнате и дымил папиросой. Мать Ваняты сидела возле стола и, уронив голову на руки, плакала.

Козюркино

Три дня и три ночи стучат колеса поезда. Ванята и мать в купе одни. На квадратном столике – сверток с едой, цветочный горшок с тремя сухими пожелтевшими окурками. Кроме Пузыревых, в вагоне еще двое – дядька в тусклых синих очках и девушка с грибным кузовком. Поезд часто останавливался, но пассажиров не прибавлялось. Наверно, он мчал в такие края, которые вообще никого не интересовали.

Ваняте грустно. Льет без передышки холодный косой дождь. Книжка, которую он взял в дорогу, кончилась. В чемодане под сиденьем есть еще одна. Но мать спит, и Ванята не хочет ее тревожить. Уснула она сразу после обеда и до сих пор не открывает глаз, не боится проспать своей станции. Порой Ваняте кажется, что впереди вообще ничего нет – ни станций, ни городов. Только серые тучи, мокрые деревья да лужи.

Кроме белья и книжки, в чемодане Ваняты лежит еще жестяная коробка с крючками и обернутый полотенцем портрет отца. Отца Ванята не знал и не помнил. Он погиб в сибирской тайге, когда Ваняте исполнилось полтора года.

До этого отец работал на кирпичном заводе, который был рядом с селом. Ему надоело возить в самосвале кирпичи, потянуло в далекую опасную дорогу. Мать долго размышляла над своей судьбой и в конце концов согласилась ехать с мужем в Сибирь. Отец тронулся в путь один. А через год, когда Ванята подрос и уже сам бегал босиком по двору, мать написала отцу письмо и тоже стала готовиться в дорогу. Тут и пришла нежданно-негаданно в дом Пузыревых страшная весть. В тайге, где строили новый завод, случился от молнии пожар. Отец спасал с рабочими стройку и тайгу и сгорел в глухой, объятой пламенем чаще. Его даже похоронить не смогли. Потом среди гарей нашли только медную пряжку с темной расплавленной звездой. Это была пряжка от ремня, который носил отец.

На память о прошлом у Пузыревых остался лишь портрет отца в узенькой сосновой рамке. Ванята – вылитый отец. У отца такой же крутой лоб, поставленные чуть-чуть вкось глаза, а на щеках и возле переносицы пятнышки – веснушки…

Мать все спит и спит. Тихо вздрагивают губы. От ресниц падает на щеку синяя задумчивая тень.

Ваняте вдруг захотелось сделать для матери что-то большое и значительное. Такое, чтобы она улыбнулась и сказала: «Ну и обрадовал же ты меня, сынок!»

Он помечтал еще немного, потом встал со скамьи и поправил материну подушку. Мать быстро открыла глаза и улыбнулась Ваняте. Будто она вовсе и не спала, все видела и знает.

– Ты что, сынок?

Ванята смутился, сделал вид, что подошел он совсем случайно и вообще смотрит на станцию, которая в самом деле показалась за высоким светофором.

– Станция вон, – сказал Ванята. – Может, купить чего?..

Мать опустила ноги, достала из рукава платочек с деньгами, потянула зубами узелок и подала Ваняте бумажный рубль.

– Бери, – сказала она и улыбнулась краешками губ, возле которых недавно, но, видимо, уже навсегда, прорезался острый горький ручеек. – Конфет купи или мороженого. Чего хошь.

Ванята принял рубль, настороженно и строго посмотрел на него и возвратил матери.

– Ты чего, Ванята?

– Так просто… спрячь, – охрипшим глухим голосом сказал Ванята. – Не надо…

Мать спрятала деньги и вдруг потянулась вся к Ваняте, прижала к себе крепкой, огрубевшей в работе рукой.

– Ты, Ванята, не сердись… Когда вырастешь, я тебе сама все обскажу. Ты из меня, сынок, не мотай жилы…

Они посидели рядышком несколько минут, потом, смущенные и растроганные тем, что произошло, начали собирать вещи, стягивать веревками чемоданы. Долгий путь подходил к концу.

Ехали они не в город или райцентр, как мечтал Ванята, а в какое-то село с тихим загадочным названьем Козюркино. Там жила вдовая двоюродная сестра матери – Василиса. Она о приезде знает, ждет не дождется Ваняту. Мать будет работать на ферме, и все у них пойдет как раньше. Не надо только распускать слюни. А тайна пускай останется тайной. У каждого есть какой-то секрет. У Ваняты, если подумать, тоже тайн до самой макушки.

Вскоре в их купе вошел заспанный помятый проводник, громко, как на базаре, прокричал:

– Граждане пассажиры, – Козюркино! Прошу приготовиться…

Они сошли с поезда, поставили на землю чемоданы.

Вокруг – ни души. В стороне от низенькой дощатой станции стояла телега.

Через минуту из дверей станции вышел низенький человек с двумя цинковыми ящиками в руках. Он отнес груз на телегу, кинул сверху брезент и пошел прямым ходом к матери и Ваняте.

Когда он приблизился, Ванята увидел, что это мальчишка. Такой, как Ванята, а может, на год или два постарше. На мальчишке был синий замасленный комбинезон с длинной молнией, матросская тельняшка и заляпанные снизу доверху сапоги.

– Здрасте, – сказал он. – Вы Пузыревы?

Лицо матери вмиг просветлело.

– Пузыревы мы, – поспешно сказала она. – И я, и Ванята. Вы за нами?

– Что же вы перепутали все? – недовольно сказал мальчишка. – В телеграмме один поезд, а приехали – другим. Мне кино в Козюркино везти надо.

Мальчишка поглядел на смущенные лица прибывших и взял на полтона ниже.

– Давайте, однако, чемоданы. Чего тут!..

Ванята не допустил мальчишку к чемоданам. Согнулся, подцепил их за ручки и, раскачиваясь из стороны в сторону, пошел к телеге. Сам поднял их и полез на рыхлую, пахнувшую горькой прелью солому.

Мальчишка обошел вокруг телегу, оглядел колеса, хотя они исправно стояли на своем месте, и начал неторопливо затягивать подпругу.

– Ну, что, садиться? – спросила мать.

Мальчишка наморщил узенькие белесые брови, озабоченно поглядел на часы, которые висели возле станции на высоком столбе, и сказал:

– Обождем еще чуток. Скоро сорок третий придет…

Ну и новости! Торопил, говорил, что надо ему поскорее везти в Козюркино кино, а теперь…

– Приедет еще кто? – спросила мать.

– Может, и приедет. В общем, подождем…

Мальчишка снова пошел на станцию.

Сорок третий, о котором говорил мальчишка, пришел только через час с четвертью, постоял минутку, коротко просигналил и помчался дальше.

Вернулся мальчишка один. Был он чем-то озабочен и расстроен. Не глядя на седоков, прыгнул в телегу, щелкнул вожжами по лошадиным бокам и протяжно сказал:

– Но-о-о!

Застучали, запрыгали по серым горбатым камням колеса. Потом мостовая кончилась, потянулась вязкая, размытая дождями полевая дорога.

– Вас как зовут? – спросила мать угрюмого возницу.

– А так и зовут – Иваном… У тетки Василисы остановитесь, что ли?

– У нее, Ваня… Как вы там живете в колхозе?

– Ничего, живем, – не оборачиваясь, ответил мальчишка. – На последнем месте в районе считаемся…

Мать удивленно подняла брови, подумала о чем-то своем и спросила:

– Чего ж это вы так оплошали?

Возница в комбинезоне поглядел на кончик кнута и серьезно, будто о чем-то давно решенном, сказал:

– Тут дело ясное – оргвопрос!

Ванята сидел молча. Ему не нравился ни мальчишка, который оказался его тезкой, ни то, что мать называла его на «вы», будто важную птицу.

Ванята вспоминал Гришу Самохина, сравнивал с новым знакомым. Гриша был настоящим другом. Подарил ему крючок, проводил до самой станции и обещал писать и никогда не забывать. Тут даже сравнивать нечего! Если человек, так сразу видно, что он человек…

Скрипели колеса, отрывисто, будто кто-то щелкал языком, чавкала копытами лошадь, месила густую дегтярно-черную грязь.

– Чего же это у вас не ладится в колхозе? – снова спросила мать. – Председатель, что ли?..

– Председатель сейчас ничего, из Тимирязевки прислали… – Тезка Ваняты взмахнул кнутом и добавил: – Вот парторг вернется, вместе с председателем колесо вертеть будет. Он, парторг, кое-кого прижмет… это уж точно!

– А где он, парторг ваш? – спросила мать.

– В больницу умирать повезли, – просто, не понижая голоса, ответил возница. – В областной центр.

– Это как же – умирать? – удивленно спросила мать. – Ты чего выдумываешь?

– Я не выдумываю. Его третий раз возят. У него… – Мальчишка замялся. – Болезнь, в общем, у него… Возят-возят, а он все удирает.

– Ну, а сейчас как? – спросила мать.

– Все то ж. Фельдшер давеча к отцу приходил. Говорит, теперь насовсем увезли.

– Помрет, значит?

Мальчишка резко обернулся. На тонкой загорелой шее напряженно вздулась жила.

– То есть как это – помрет? – строго и недовольно спросил он.

– Ты ж сам говоришь…

– Говоришь, говоришь! Мало чего болтают… Я б этому фельдшеру!..

Мальчишка озабоченно подергал вожжами и тихо, так, что Ванята едва расслышал, произнес:

– Вернё-о-тся! Обратно сбежит наш Платон Сергеевич…

За поворотом дороги, там, где кончалась лесная полоса, показались избы Козюркина. Деревня засела меж двух отлогих холмов. Внизу петляла небольшая речка. В темной воде мерцали серебряной подкладкой листья густой, разросшейся по берегам лозы.

Мальчишка ткнул куда-то в сторону кнутовищем и сказал:

– Вона тетка Василиса бежит. Видите?

По дороге, выбирая тропку посуше, бежала полная женщина в красной косынке. Она подбежала к телеге, распахнула руки.

– Ах ты ж, боже ж мий! – запричитала она. – Ах ты ж, Ваняточка мий! Ах ты ж риднесенький!

Выпустив Ваняту, тетка Василиса принялась за мать. Когда первый прилив радости прошел, она села в телегу, ткнула в спину мальчишки пальцем и крикнула:

– Та чего ж ты стоишь? Та гони ж ты ее, проклятую!

Свистнул кнут, и телега, кренясь и грохоча, помчала в Козюркино.