Текст книги "Генка Пыжов — первый житель Братска"

Автор книги: Николай Печерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Глава двадцать восьмая
«ЧТОБЫ КАЖДОЕ СЛОВО ПЕЛО, СВЕТИЛОСЬ…» КОМАР ПОДСЫПАЕТ ПЕРЦУ В СУП. «ТЕРПИ, ГЕННАДИЙ!»

Много чудесных перемен произошло на нашей стройке. Много я за это время узнал, много увидел. Все-таки очень полезно ездить по земле, ночевать у таежных костров, плыть на легкой ветке– по сибирским рекам. Если у тебя есть творческое зерно, тогда еще лучше: ты не только увидишь и запомнишь все, что встретил на пути, но сможешь написать об этом и для других. Невелика тяжесть – тетрадка и карандаш. Им всегда найдется место в тугой, до отказа набитой походным имуществом котомке.

Кстати, а как же с моей тетрадкой? Может быть, Иван Иванович уже давно швырнул ее в мусорный ящик? Нет, до ящика дело не дошло. Иван Иванович приехал на стройку и в первый же день отправился разыскивать нашу квартиру. Жаль, что меня не было дома. Вечером, когда я пришел с катка, бабушка сказала:

– Только сейчас знакомого твоего проводила. Чаи с ним распивали. – А сама так и сияет. Прибирает посуду со стола и все твердит: – Ну до чего же человек обходительный! Семян веерной пальмы обещал прислать. «Я, говорит, хоть и сибиряк, а пальмы эти просто до ужаса люблю».

– А про меня он что-нибудь говорил?

– А как же, конечно… Очень хороший, самостоятельный человек… «Обязательно, говорит, пришлю»…

– Что пришлю?

– Семена веерной пальмы. Я же тебе уже сказала.

Так я ничего толком и не узнал. Бросил со злости коньки в угол – и за шапку.

– Ты куда? – спросила бабушка.

– К Ивану Ивановичу. Он писатель. Он мне сейчас вот как нужен!

Бабушка загородила дверь и не пускает:

– Ты мне брось чепуху на человека наговаривать – «писатель-расписатель»! Сам ты писатель! Сиди дома, и все.

Я шмыгнул у бабушки под рукой и был таков.

Пока добежал до дома Ивана Ивановича, чуть не сгорел от нетерпения. Остановился в дверях и слова сказать не могу. Из горла какие-то сиплые звуки вылетают.

Иван Иванович смотрит на меня и улыбается:

– Чего это ты так бежал? Алчные звери за тобой гнались?

Я сразу же понял, что Иван Иванович прочитал дневник. Это ж только Люська так на букву «а» говорит.

Я кое-как отдышался и говорю:

– Рассказывайте, Иван Иванович, понравился дневник или нет? Не мучайте.

Иван Иванович вдруг стал серьезным. Вынул тетрадку из стола, задумчиво и, по-моему, даже чуть-чуть нежно посмотрел на нее и сказал:

– Ты, Генка, не торопись и не тяни меня за язык. О таких вещах серьезно надо говорить.

– Так вы только одно слово скажите: хорошо или

плохо?

– Вот же чудак человек! Пятерки я тебе за дневник не поставлю, ты это так и знай, а поговорить придется обстоятельно.

Мне стало очень обидно, что Иван Иванович виляет и не хочет говорить прямо.

– Когда же вы со мной поговорите? – спросил я. – Со мной еще никто не говорил обстоятельно. Мне только писали из редакций: «Уважаемый товарищ Лучезарный. К сожалению…»

Иван Иванович положил мне на плечо руку и очень тихо, как говорят о самом дорогом, сказал:

– Не торопись, Генка, не надо. Дай почитать свой дневник ребятам. А когда все прочитают, мы обсудим дневник на литературном кружке. Пусть твои друзья выскажутся. Ты же знаешь: ум хорошо, а два лучше. Согласен с моим предложением?

– Ну да, согласен, – неохотно ответил я.

– Вот и молодец! Кстати, почему ты написал на дневнике «повесть»?

– Просто так… Разве он не похож на повесть?

– Не совсем… Впрочем, поговорим об этом уже заодно на литкружке.

– А как же я дам читать дневник ребятам? – спросил я. – Они же сами герои повести. Разве им можно высказываться?

– А почему нет? Если хорошо, скажут – хорошо, а если плохо – не взыщи. Героям виднее, как о них написано.

– Комару тоже повесть давать?

– Конечно, дай. Почему ты об этом спрашиваешь?– Комар ни за что не похвалит. Я его знаю.

– Зря так думаешь. Впрочем, и написал о нем ты тоже не совсем правильно. По-моему, в жизни он значительно лучше, чем в тетрадке. Правда, полностью я его не защищаю: писать на заборах – скверная и глупая привычка. Но ведь и ты не всегда относился к Комару по-товарищески…

Странно! Что же можно было еще сочинить о Комаре? Разукрасить его, написать, будто он замечательный, незаменимый товарищ? Нет, я просто не представляю, что хорошего увидел в нем Иван Иванович! Но так и быть, если Иван Иванович говорит, что дневник Комару надо дать, я дам. Пусть читает и краснеет за свои поступки. И Люське дам и Степке.

Я пришел домой и развернул тетрадку. Не знаю, поверите или нет, но у меня даже волосы стали дыбом. Вся тетрадка от начала до конца была разукрашена коротенькими красными черточками, вопросительными и восклицательными знаками. На последней странице стояла какая-то непонятная, загадочная цифра – 476. Что означает это крупное число? Отметка? Не похоже.

Долго я ломал голову над таинственной цифрой 476, но все же докопался до истины. Оказывается, это не отметка, а количество орфографических и синтаксических ошибок. Вот тебе и поучительная повесть? Любой двоечник по сравнению со мной круглый отличник. Как ни ищи, а четырехсотсемидесятишестерочников ни в одной школе не найдешь. Если бы Люська изучила словарь до буквы «у», она наверняка сказала бы: «уникальный писатель» – то есть очень редкий, сохранившийся в одном-единственном экземпляре.

Не знаю, что теперь делать. Хотел стереть пометки резинкой – резинка не берет. Протер такую дырку, что туда может свободно пролезть пуговица от пальто. Как же я буду отдавать такую дырявую повесть героям? Засмеют.

Но так или иначе, я решил отдать повесть героям. Если герои – эти свои, близкие люди – не поймут и не оценят моего труда, я сдаюсь. Пусть сочиняет веселую и поучительную повесть кто хочет, мне решительно все равно.

Я отправился к дому, куда недавно переехал Комар, и постучал в окно.

– Комар, выйди, пожалуйста, на минутку.

Мой герой, то есть Комар, понял, что произошло что-то необычайное, и тут же появился на крыльце.

– Что случилось? Пожар?

Я торжественно передал Комару тетрадку и сказал:

– Это моя повесть. Прочти внимательно. Будешь выступать на литературном кружке.

– Я не умею выступать, – смутился Комар. – Ты же знаешь…

Еще бы я не знал Комара! Только на заборах и умеет выступать… Но Комару этого я не сказал. Я вежливо пожал своему герою руку и ушел. Комар стоял на крыльце как громом пораженный…

Тетрадка моя переходила из рук в руки. Ребята многозначительно поглядывали на меня и шептались на переменках. Ну что ж, пусть шепчутся. Я ходил по школе с гордо поднятой головой и делал вид, будто ничего не замечаю. Но на сердце было неспокойно. Выносить повесть на суд общественности дело нешуточное.

Но вот наконец в коридоре, чуть повыше столика, на котором с утра до вечера лежит бронзовый колокольчик, появилось объявление:

РЕБЯТА!

Сегодня, в 6 часов вечера, состоится

первое занятие литературного кружка.

Просьба не опаздывать.

Когда я пришел в школу, зал уже был почти полон.

В самом конце стоял длинный стол, а на нем – большая чернильница из учительской и графин. За столом сидели учитель и Иван Иванович. Он увидел меня и дружески кивнул головой:

– Иди сюда, садись рядом.

Ребята услышали и: ахнули. Ну что ж, напишите повесть – будете сидеть в президиуме и вы. А пока терпите и смотрите на меня, Геннадия Пыжова.

Время приближалось к шести. В зал один за другим входили всё новые и новые мальчишки и девчонки. Герои моей повести расположились в передних рядах. Они просматривали свои выступления и шевелили губами, как колдуны. Все страшно волновались. О себе я говорить не буду. И так ясно.

Первым на занятии литературного кружка выступил наш учитель, за ним – Иван Иванович. Сейчас я уже не помню всего, что говорил Иван Иванович, но основные мысли я записал.

– Сегодня, на первом занятии литературного кружка, мы обсудим дневник вашего товарища, Геннадия Пыжова, – сказал Иван Иванович. – Геннадий рассказывал мне, что некоторые ребята смеются над ним, дразнят писателем. Это очень нехорошо. Сегодня будете смеяться над Геннадием, завтра над другим, потом над третьим. Так у нас ничего не выйдет, и литературный кружок рассыплется. Верно я говорю?

– Верно! Правильно! – раздались голоса.

Когда голоса в зале стихли, Иван Иванович сказал:

– Пыжов называет свой дневник повестью. Это неверно. Повести у Геннадия не получилось. Для того чтобы писать настоящие литературные произведения, у него еще очень мало знаний и опыта. Вот смотрите, что писал Максим Горький иркутским ребятам: «Нужно учиться писать о людях и жизни так, чтобы каждое слово пело, светилось, чтоб лишних слов в фразе не было, чтобы каждая фраза совершенно точно и живо изображала читателю именно то, что вы хотите показать». С этой задачей Геннадий не справился. И все же в дневнике много интересного и по-учительного. Я имею в виду не только рассказы Геннадия о тайге, Ангаре, Байкале. Жизнь и поступки ребят, которых описывает Геннадий, тоже поучительные. Главное действующее лицо дневника – сам Геннадий Пыжов. У Геннадия немало отрицательных качеств, но есть и положительные. Вы знаете его лучше меня и скажете об этом сами. На нашем занятии присутствуют все персонажи дневника Пыжова. Говорить о них я тоже не буду. Попробуйте разобраться сами, что они делают хорошо, а что плохо. Желательно, чтобы здесь выступили и ребята, которых Геннадий описал в дневнике. И последнее: за работу Геннадия, я уже говорил ему об этом, пятерку поставить нельзя. В тетради Пыжова четыреста семьдесят шесть орфографических и синтаксических ошибок.

По залу, будто ветер, прокатился шепот. Ребята качали головами и смотрели на меня, как на убийцу. Что же это такое? Разве повести так обсуждают!

После выступления Ивана Ивановича к столу подошел Комар. Когда он встал с места, я сразу подумал: «Держись, Генка, сейчас он разделает повесть в пух и прах!» И я не ошибся. Комар подсыпал мне перцу в суп.

– Генка описал меня очень плохо, – сказал Комар. – Гадости замечает, а когда хорошее сделаю, не видит.

– Что ты хорошее сделал? – возмущенно спросил я.

– Картину разве плохую нарисовал? В учительской висит. Каждый день туда за двойки вызывают, а ты не видишь.

– Меня каждый день не вызывают.

– Ты лучше молчи! Сам говоришь, что я герой, а сам вот что… Какой я герой, если у меня даже имени нет!

– Разве у тебя нет имени? – спросил Иван Иванович.

– Конечно, нет… То есть на самом деле есть, а в тетрадке нет. Это Генка нарочно все сделал.

– Может, Геннадий не знает твоего имени? – спросил Иван Иванович.

Комар пожал плечами и обернулся ко мне:

– А ну, писатель, скажи: знаешь ты мое имя или нет?

– Знаю. Тебя зовут Аркадий.

– Почему же ты в повести так не пишешь?

– В повести уже есть один Аркадий.

– Пусть хоть десять будет! Талантливый писатель каждого Аркадия может описать, а ты не писатель, а…

Хорошо еще, что Иван Иванович вовремя остановил этого болтуна.

– Аркадий Комар, – сказал он, – я не разрешаю тебе оскорблять товарищей на литературном кружке.

– А почему он всех оскорбляет? И Степку и Люську А моего отца он назвал «малый». Разве не обидно? Степка мне сегодня сказал: «Раз он такой зазнайка, не выступай совсем». Но я не могу молчать. Пыжов не только хвастун, но и белоручка. Вспомните, как он вел себя, когда жил у Степки. Даже избу не хотел подметать!

– Это ты уже врешь, – возразил я. – Избу я подметал. Пусть Степка сам скажет.

С места поднялся Степка:

– Плохо, однако, подметал. Из-под палки… А так он парень хороший. Ты, Комар, брось..,

– Ну вот, а я вам что говорил! – подхватил Комар. – Сейчас еще не то узнаете. Сейчас я вам о пылесосе расскажу…

Иван Иванович насилу остановил Комара.

– Аркадий Комар, – сказал он, —ты выступаешь целых пятнадцать минут и до сих пор ничего не сказал о дневнике Пыжова.

– А что я буду говорить о дневнике?

– Скажи, что тебе нравится, что плохо. Нравится тебе дневник или нет?

Вопрос Ивана Ивановича застал Комара врасплох. Он долго молчал и наконец неохотно, как будто его тянули щипцами за язык, сказал:

– Нравится. Только в нем нет ничего поучительного.

– Почему ты так думаешь?

– Потому. Он из словарей и энциклопедий все повыписывал.

– Что именно он выписал?

– Глубину Байкала и рыбу голомянку.

– Аркадий Комар, по-моему, ты неправ. Геннадий был на Байкале и рассказывает о своих впечатлениях.

– Все равно это не поучительно. Если бы он сам мерил глубину, тогда дело другое…

– Ну хорошо, а что тебе все же нравится в дневнике?

– Он смешной и интересный.

– Ну вот, теперь ясно. Ты все сказал?

– Нет, не всё.

– Что еще хочешь добавить?

– Пусть Генка вычеркнет себя из тетрадки.

Иван Иванович улыбнулся:

– Главное действующее лицо из дневника вычеркнуть нельзя.

Комар долго молчал, думал и наконец сказал:

– Пусть вместо главного действующего лица в тетрадке будет Степка. Степка лучше Пыжова.

Иван Иванович долго разъяснял Комару, что в дневнике, так же как и в художественном произведении, нельзя заменить одни действующие лица другими, но Комар так ничего и не понял. Он недовольно отошел от стола, сел рядом со Степкой и пригрозил:

– Если дневник когда-нибудь напечатают, я Генку сам вычеркну. Вот посмотрите!

Никогда я не думал, что у меня может быть столько неприятностей и хлопот с моими героями.

Едва ребята успокоили Комара, с места поднялась черноглазая девочка в цветастом платье. Она в упор посмотрела на меня и спросила:

– Геннадий Пыжов, скажи, пожалуйста, кто я такая: Таня или Маня?

Странное дело: разве я справочное бюро?Я хотел разъяснить это девочке, но Иван Иванович сказал:

– Что же ты молчишь, Геннадий? Объясни. Это, наверно, одна из твоих героинь?

Я стал вспоминать. Такой героини в повести нет. В тетрадке у меня всего-навсего одна девочка – Люська. Но, может быть, это какая-нибудь самозванка? Узнала, что есть интересная повесть, и хочет записаться в нее, как в балетный кружок?

– Ответишь ты, Геннадий, или нет? Кто я такая: Таня или Маня? – снова, еще настойчивее спросила девочка.

И вдруг я вспомнил. Действительно, где-то в середине тетрадки у меня есть две девочки. Но кто сейчас стоял передо мной, Таня или Маня, вспомнить я не мог.

– Вот видите! – ехидно сказала девочка. – Писатель не знает своих героев. Так он и в своей тетрадке пишет: «Таня или Маня». Но разве я Таня? Я не Таня, а Маня. А Таня – это моя сестра. Вы думаете, мы близнецы и нас нельзя отличить друг от друга? Ничего подобного. Мы совсем разные. У Тани и характер другой, и волосы, и глаза. Нас никто не путает, даже папа, хоть он и очень занятой человек. Если не верите, что мы разные, посмотрите сами. Таня, встань, пусть они посмотрят на тебя.

С места поднялась вторая девочка. В самом деле, на девочках были только платья одинаковые, а все остальное разное: и волосы, и глаза, и даже рост.

– Что же вам от меня надо? – спросил я девочек.

Таня и Маня набрали в рот воздуха и сказали хором,

как на сцене:

– Геннадий Пыжов, ты зазнайка и эгоист. Ты не любишь своих товарищей, насмешливо называешь их Танями и Манями. Мы живем вместе с тобой на Падуне и тоже хотим быть в дневнике яркими и настоящими. Мы хотя и девчонки, но обижать себя не позволим. Заруби это на своем носу!

После Тани и Мани выступала Люська Джурыкина. Она почти не отрывала глаз от бумажки и только раза два или три отвлеклась и прибавила кое-что «от себя», то есть то, чего не было написано на листочке. Представьте себе, Люська уже вызубрила словарь на букву «а» и теперь разговаривала на «б». Не речь, а сплошное ба-бе-бу.

– Геннадия Пыжова я знаю с детских лет, – сказала Люська. – Я знаю, когда он еще был Лучезарным и писал бессодержательные и безнравственные стихи. Ребята правильно критиковали Геннадия, но я скажу беспристрастно: он не такой плохой, как бестактно говорил о нем Аркадий Комар. Повесть Геннадия мне понравилась. Она не безнравственна и не безыдейна. Конечно, она не безупречна. Не нравится мне только бахвальство автора, то есть Пыжова. Геннадий бравирует тем, что он пишет произведения, корчит из себя богдыхана и хочет, чтобы перед ним все благоговели. Если Геннадий думает быть настоящим писателем, он должен не благоденствовать, а бороться с безграмотностью. Геннадий, я говорю бескорыстно: если не будешь учиться на пятерки, из тебя получится не писатель, а болтун, который пишет абракадабру. .

Последнее слово Люська не прочитала, а сказала «от себя». Я думаю, что это слово прорвалось случайно. Люська уцепилась за «абракадабру» потому, что в слове было два заманчивых кругленьких «б».

Кроме героев повести, выступали и обыкновенные читатели—мальчишки и девчонки из шестого, седьмого и даже девятого класса. Читатели тоже не особенно хвалили, придирались к каждому пустяку. Только и слышалось: «Это просто ужас: четыреста семьдесят шесть ошибок!» '; –

Иван Иванович тихо пожал мне руку под столом:

– Ничего, Геннадий, терпи! Это все на пользу…

А когда последний читатель отошел от стола, добавил:

– Подожди меня. Вместе домой пойдем. Мы с тобой еще поговорим.

Но я так и не дождался Ивана Ивановича. Ребята окружили его со всех сторон. В руках замелькали тетрадки, листочки бумаги. Даже Люська и та пыталась протиснуться в круг, от волнения сыпала словами сразу на две буквы:

– Это бестактно! Пропустите меня! Я вам авторитетно говорю!

Я постоял немного, вздохнул и вышел на крыльцо.

Глава двадцать девятая
МНЕ МАЛО «ВСЫПАЛИ». НЕ ОТСТУПАТЬ! МОЯ ЗОЛОТАЯ РАДУГА

Вот и закончилось обсуждение. Что делать дальше? Идти к Падуну, бросить в волны свой дневник и навеки забыть о нем? Я на миг представил эту картину и невольно прижал тетрадку к груди. Нет, ни за что на свете…

Домой идти не хотелось. Я побродил по тихой, безлюдной улице и остановился около больницы. Высокая стеклянная дверь была занавешена марлей, в глубине коридора мелькали смутные тени. «А что, если зайти?» Я постоял, подумал и тихонько открыл дверь.

В коридоре возле тумбочки, покрытой белой клеенкой, сидела няня – тетя Луша. Она обернулась на скрип двери и замахала руками:

– Уходи, уходи, пожалуйста!

– Тетя Луша, я только на одну минуточку.

– Никаких минуточков! Целый день ходите!

– Я сегодня первый раз.

– Сказала – уходи, и всё. Только и знай полы за вами подтирай. Давеча Степка приходил, потом Комар, а потом эта… как ее… ей по-человечески объясняешь, а она оскорбляется: «Я вас абсолютно не понимаю, у вас амбиция». Вам тут что, цирк или больница?

– Тетя Луша, я только одно слово скажу и сразу уйду.

– И не проси! Нельзя!

– Я на минуточку.

– Сколько раз буду повторять: нельзя. Он уже спит…

Из палаты, двери которой выходили в коридор, донесся вдруг голос Аркадия:

– Тетя Луша, я еще не сплю, пустите Генку.

– А ты лежи, нечего тут… Я лучше знаю, кто у меня спит, а кто не спит.

Тетя Луша открыла шкафчик и недовольно сунула мне халат с ржавым пятном возле кармана:

– Иди уж, чего стоишь…

Аркадий лежал на кровати, покрытый до груди теплым верблюжьим одеялом. Нос у него как-то странно вытянулся, щеки запали. От прежнего румянца не осталось и следа. Лишь на губах, крутых и упрямых, теплилась розовинка.

Аркадий подал мне руку, усадил рядом:

– Ну как, братуха, здорово тебя драили?

Я начал рассказывать о занятии литературного кружка. Аркадий слушал, полузакрыв глаза. Он то улыбался, то вдруг прикусывал губу и сводил на переносице черные брови.

– Здорово! – сказал он, когда я закончил.

– Что здорово?

– Здорово тебя песочили.

Помолчал, вспомнил что-то и снова улыбнулся:

– Так ты говоришь, она так и сказала: «корчит из себя богдыхана»?

В другое время я наверняка ушел бы домой, а сейчас я и злился на Аркадия, и в то же время жалел. Может быть, он все это нарочно говорил, мстил, потому что и у самого было несчастье?

– Ну да, – раздраженно сказал я, – так и сказала – богдыхана. Что ты в этом нашел смешного?

– Смешного мало, ты прав.

Он задумался, долго лежал молча, будто меня совершенно не было в палате.

Я старался разгадать мысли Аркадия. Пристально смотрел на его бледное, с синими кругами возле глаз лицо.

Нет, решительно ничего нельзя было понять. Аркадий будто в скорлупу спрятался. Что он думает, чего молчит?

В конце концов я не выдержал и решил рубить сплеча. Нечего нам в кошки-мышки играть.

– А может, мне в Падун дневник выбросить? – спросил я. – Уничтожить, и все дело с концом?

Аркадий приподнялся, оперся рукой о кровать:

– Ты с ума сошел?

– А что делать? Ты ж сам видишь, как получается…

– А то не вижу. Ремнем тебя отстегать надо, вот что.

– Уже отстегали, – сказал я, – хватит с меня и этого.

Аркадий прихватил зубами нижнюю губу, сдавил ее

так, что она побелела, и вдруг сказал:

– Мало всыпали! Если б я был, я б тебе еще добавил!

– А за что добавлять?

В глазах Аркадия сверкнули недобрые огоньки, щеки залил румянец.

– А за то – не распускай слюни, не отступай от своих планов.

– Я не отступаю. Ты на меня зря не наговаривай.

– Ишь ты, «не отступаю»! Лучше б уж молчал! Слова правильно написать не можешь, а ерепенишься. Сколько ошибок насчитали – триста сорок?

– Четыреста семьдесят шесть.

– Ха! Полный камбуз, и только! Это ж тебе прямо черт те что! Ужас сплошной! – Аркадий потянул на себя одеяло и отрывисто добавил: – Ты вот что: ты пока пятерку по русскому языку не заработаешь, ко мне не приходи. Незачем…

Мне стало очень обидно. Я отвернулся и закрыл ладонью глаза, чтобы этот злой, нехороший человек не увидел моих слез.

– Генка, да ты что? – удивленно спросил Аркадий. Отнял мою руку от глаз, сжал ее своими крепкими пальцами. – Разве ж так можно! Как девчонка плаксивая… Ты ж сам про Горького говорил. Как это… подожди… «чтобы каждое слово пело, светилось»… Это ж тебе не шутка писать так научиться. Тут же какой труд нужен…

– Значит, я виноват по-твоему, да? Я к тебе посоветоваться пришел, я о тебе целый вечер думал, а ты… Эх ты!..

– Ну и чудак же ты, рыба-салака! Чего ж ты обижаешься? Я ж тебе дело говорю!

– Что ты мне говоришь? Дневник в Падун выбросить, да?

– Нет, братуха, это ты брось, я тебе такой чепухи не говорил.

– «Не говорил»! Разве я не вижу!

– А то видишь! Если хочешь знать, так я тебе открыто скажу – ты этот свой дневник продолжай, пиши. Вот как.

– Шутишь ты, Аркадий?

– Чего там шучу! Исправь свои двойки и колы и пиши… Я и сам писал бы, братуха, только способностей у меня нет. Видеть – будто на картине вижу, а как ручку возьму – все пропадает…

Трудно было понять, шутит Аркадий или говорит всерьез. Пожалуй, не шутит. Лицо у него стало задумчивым, из больших темных глаз на меня лилось тепло и едва заметная грусть.

– А как ты представляешь это, Аркадий? . —все еще с недоверием спросил я.

– А так… Только ты не смейся, Генка… Как будто бы выйду вечером к Ангаре, а вокруг огни, огни. На берегу, там, где сейчас тайга, – город; по плотине от Пурсея к Журавлиной груди электрический поезд идет. Поверишь, Даже шум колес слышу. И река вся в огнях, и небо. Будто радуга в нем стоит – высокая, яркая… золотая радуга. – Аркадий умолк, смущенно и виновато посмотрел на меня. – Ты не думай, братуха, я хоть и однорукий, а отсюда не уеду. Я все равно Братскую ГЭС строить буду…

Губы его дрогнули, и голос стал глухим и хриплым.

– Достань там, в тумбочке, – махнул он рукой, – под книжками…

Я нагнулся и вытащил из-под книжек смятую пачку папирос. Аркадий прислонил спичечную коробку к груди, чиркнул, поднес огонек к папиросе. Над койкой, покачиваясь, поплыла тонкая голубая ниточка дыма.

В ту же минуту в коридоре зашлепали туфли. В палату вошла тетя Луша и подозрительно понюхала воздух.

– Это еще что такое? Кто курит?

– Никто не курит. Это вам показалось, – ответил Аркадий, пряча папиросу под койку.

– Я тебе дам – показалось!

Тетя Луша подошла к нему и выдернула из пальцев папиросу, будто маленькую ядовитую змейку.

– А ты уходи, – сказала она. – Нечего больным папиросы носить!

– Тетя Луша, он не приносил.

– Я лучше тебя знаю, кто приносил! Уходи, и все!

Тетя Луша взяла меня за руку и повела в коридор.

– Больше не пущу, так и знай, – сказала она и вытряхнула меня из халата. – Им добро делаешь, а они…

Тетя Луша выпроводила меня за дверь, щелкнула ключом. Замок сердито звякнул и тотчас затих.

Я спустился с крыльца и пошел к дому. Легкий ветерок колыхал пушистые заиндевелые ветки деревьев; издали сквозь чащу леса звездочками сияли огни в домах добровольцев.

Встреча с Аркадием наполнила меня радостным и в то же время каким-то тревожным чувством. Да, не просто жить на свете. Сколько еще впереди обид, трудных дней, надежд и сомнений. Ну что ж, я пойду навстречу этим злым, колючим трудностям. Нет, что бы ни случилось, я ни за что не уеду отсюда. Так же, как и Аркадий, я собственными глазами увижу нашу Братскую ГЭС и высокую золотую радугу в синем сибирском небе.

Я шел по таежной тропе, смотрел на холмистые снежные берега Ангары и убежденно повторял:

– Да, так и сделаю. Как сказал, так и будет.