Текст книги "Заметки летописца"

Автор книги: Николай Страхов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Г. Юркевичъ о г. Спасовичѣ

Въ No№ 9, 10 и 11 Современной Лѣтописи явилась весьма достойная чтенія статья г. Юркевича о книгѣ г. Спасовича – Учебникъ Уголовнаго Права. Эта книга надѣлала много шума; она была публично защищаема авторомъ, какъ диссертація на степень доктора, и потомъ самый этотъ диспутъ послужилъ яблокомъ раздора и былъ предметомъ журнальной полемики. Одни утверждали, что г. Спасовичъ блистательно защищалъ свою книгу, другіе же писали, что блистательны были только рукоплесканія многочисленныхъ его приверженцевъ, ни сколько не заслуженныя его слабыми отвѣтами противъ сильныхъ нападеній. Статья г. Юркевича показываете намъ, что это послѣднее гораздо вѣроятнѣе; она отличается того рѣзкостію полемическихъ пріемовъ, которая бываетъ у людей, питающихъ большое пристрастіе къ умственной чистоплотности, и безпощадно разоблачаете несостоятельность пресловутаго учебника.

Одно только показалось намъ страннымъ. По какому то непонятному уклоненію, статья говоритъ не только о книгѣ г. Спасовича, но и о самомъ г. Спасовичѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что г. Юркевичъ имѣетъ полное право говорить о комъ угодно; онъ можетъ, конечно говорить и о г. Спасовичѣ, можетъ выступить передъ обществомъ какъ обличитель дурнаго поведенія и на строенія этого человѣка. Но для такого обличенія, намъ кажется, у почтеннаго профессора должны бы имѣться твердыя основанія, какіе нибудь положительные факты дѣйствительное знакомство съ самою личностію г. Спасовича. Между тѣмъ, ничего этого нѣтъ, сужденіе о г. Спасовичѣ сказалось какъ-то не намѣренно и основывается единственно на его книгѣ. А развѣ книга можетъ быть основаніемъ? Положимъ, что г. Спасовича дурно разсуждаетъ а совѣсти; слѣдуетъ ли изъ этого что онъ человѣкъ безсовѣстный? Положимъ, что онъ не умѣетъ составить вѣрнаго понятія о справедливости слѣдуетъ ли изъ этого, что онъ ни въ чемъ справедливости не наблюдаетъ?

Приведемъ выписки. Г. Юркевичъ очень сожалѣетъ о добромъ старомъ времени и описываетъ современное настроеніе умовъ и душъ слѣдующимъ образомъ:

«Мы ищемъ удовольствія, а не справедливости; мы хотимъ знать то, что доставляетъ намъ больше Наслажденія, а не то, въ чемъ состоятъ наши обязанности, мы предпочитаемъ требованія страсти внушеніямъ совѣсти. Подавайте же намъ то, чего мы ищемъ, чего мы хотимъ и что предпочитаемъ. Перестаньте толковать объ этихъ истертыхъ понятіяхъ, каковы: справедливость, долгъ, совѣсть. Это ветошь, которою нынѣ никто не занимается».

Вотъ какихъ чудовищъ, по мнѣнію г. Юркевича, породило наше время! Вотъ чего они хотятъ и требуютъ!

«Если кто съ умѣлъ», – продолжаетъ г. Юркевичъ, – «поладить въ наше время съ этими криками, такъ это г. Спасовичъ въ своемъ учебникѣ уголовнаго права. Раскроите учебникъ на удачу. Каждая страница убѣдитъ васъ, что вы имѣете дѣло съ ученымъ, который льститъ каждой страсти и каждой глупости. если только эта страсть и эта глупость имѣютъ кредитъ въ наше время».

И такъ, г. Спасовичъ еще хуже, чѣмъ вышеописанныя чудовища. Тѣ по крайней мѣрѣ сами по себѣ чудовища, а онъ гнусный льстецъ, оправдывающій всякую ихъ мерзость. Послѣ этого уже нечему удивляться, когда далѣе г. Юрьевичъ называетъ г. Спасовича коммунистомъ, Санктпетербургскимъ Оуэномъ и пр.

Въ качествѣ лѣтописца, я обязанъ замѣтить, во-первыхъ, что людей, которыхъ г. Юркевичъ описалъ такими мрачными красками, вовсе нѣтъ на свѣтѣ въ настоящую минуту. То есть ихъ нѣтъ именно въ томъ мѣстѣ, въ той средѣ и обстановкѣ, гдѣ ихъ воображаетъ г. Юркевичъ. Всегда во всякомъ обществѣ есть люди, которые ищутъ удовольствія, а не справедливости, которые предпочитаютъ требованія страсти внушеніямъ совѣсти; всегда есть люди которые думаютъ объ однихъ наслажденіяхъ, предаются разврату и скользятъ на краю преступленія. Но эти люди совсѣмъ не тамъ, гдѣ думаетъ ихъ видѣть г. Юркевичъ; но вовсе не такимъ людямъ хотѣлъ угодить г. Спасовичъ, не съ такими голосами старался поладить.

Не нужно закрывать глаза отъ истины. Явленія, описываемыя г. Юркевичемъ, просто невозможны. Можно жаловаться на извращеніе и искаженіе понятій долга, справедливости, нравственности; но самыя эти искаженія скорѣе свидѣтельствуютъ о благородныхъ стремленіяхъ, о глубокой потребности найти и уяснить себѣ истинную норму дѣятельности. Тутъ можетъ быть много жалкаго, смѣтнаго, нелѣпаго, но всего меньше тутъ безсовѣстности и отрицанія долга.

Точно также, несправедливо сказать, что г. Спасовичъ – льститъ всякой страсти и всякой, глупости имѣющей кредитъ въ наше время. Откуда г. Юркевичъ такъ хорошо узналъ льстивую натуру г. Спасовича? Что значитъ уклоняться отъ дѣла къ лицамъ! У г. Юркевича, конечно, тоже есть предметы почтенія, есть авторитеты, которые онъ уважаетъ, есть ученія и вѣрованія, вліянію которыхъ онъ подчиняется. Что сказалъ бы онъ, если бы его обвинили въ томъ, что онъ все это дѣлаетъ не въ чистотѣ душевной, не по крайнему разумѣнію, а изъ лести, чтобы угодить тѣмъ, у кого эти предметы и вѣрованія имѣютъ кредитъ?

Никто не имѣетъ права видѣть въ заблужденіи не просто заблужденіе, а еще дурные инстинкты, обвинять заблуждающихся не въ одномъ неразуміи, а еще въ безнравственности, въ томъ, что они не хотятъ знать совѣсти и долга. Точно также, никто не имѣетъ права заподозрѣвать искренность чьихъ нибудь убѣжденій на томъ одномъ основаніи, что находитъ эти убѣжденія нелѣпыми и нескладными. Между тѣмъ, у насъ въ литературѣ самое любимое дѣло – намекнуть на безнравственность и подлость противника. Иногда это дѣлается по дѣтскому простодушію и смѣшиванію понятій, по которому человѣкъ, увлекаемый своими убѣжденіями, дѣйствительно считаетъ подлостью все, что съ ними несогласно. Было же время, когда заблужденія приписывались дѣйствію нечистой силы. Но часто дѣло происходитъ не сознательно; т. е. литературный воитель хорошо понимаетъ, что можно несоглашаться съ нимъ въ мнѣніяхъ, будучи въ тоже время добросовѣстнымъ и честнымъ, и, однако же, выискиваетъ всевозможные случаи, чтобы употребить противъ соперника обвиненіе въ безчестности, какъ самое сильное орудіе, наносящее самыя глубокія раны.

Такіе пріемы и привычки въ особенности неумѣстны въ настоящее наше время. Уже и безъ того въ обществѣ распространено недовѣріе и подозрѣніе; и безъ того накопилось столько ложныхъ страховъ и недоразумѣній. Фальшивая тревога, неосновательная боязнь и озлобленіе – болѣзнь настоящаго времени. Общество наказано ею, конечно, не безъ собственной вины. Яснѣе чѣмъ когда нибудь видно теперь, какъ мало гармоніи между нашимъ обществомъ и цѣлымъ организмомъ Россіи. Россія полна силы, довѣрія, мужества; она чувствуетъ себя крѣпкою, единою, растущею не по днямъ, а по часамъ; между тѣмъ, въ обществѣ слышится разрозненность и носятся какіе-то призраки, наводящіе то страхъ, то злобу.

Не дурно бы вамъ очнуться, и прогнать отъ себя всѣ мечтательные ужасы. Признакъ силы есть спокойствіе и довѣріе; между тѣмъ, у насъ, не смотря на огромную силу, безпрестанно возникаютъ явленія, указывающія на безпокойство и недовѣріе.

Два слова объ истинѣ

Не могу воздержаться отъ замѣчанія на одно мѣсто статьи, о которой сейчасъ говорилъ. Г. Юркевичъ очень язвительно смѣется надъ тѣмъ невиннымъ ученіемъ, по которому въ каждой истинѣ кроется зародышъ заблужденія, и наоборотъ, въ каждомъ заблужденіи кроется зернышко истины.

«Чему въ самомъ дѣлѣ учитъ», – говоритъ онъ, – «это ученіе, которое повторяется на тысячу ладовъ въ журналахъ, проникнутыхъ желаніемъ пофилософствовать подчасъ и на скорую руку? Тому ли, что, напримѣръ, въ истинѣ: двѣ величины, равныя третьей, равны между собой – кроется зерно заблужденія, и наоборотъ, что въ заблужденіи: два сложенныя съ двумя даютъ сумму большую четырехъ – кроется зародышъ истины?»..

Странно! Примѣры г. Юркевича, мнѣ кажется, доказываютъ прямо противное тому, что онъ хотѣлъ доказать. Въ истинѣ: двѣ величины, равныя третьей, равны между собою, конечно, не кроется никакого зерна заблужденія; но это происходитъ по той простой причинѣ, что въ этой истинѣ вообще ничего не кроется. Въ ней все ясно и открыто, и никакихъ зеренъ не замѣчается. Эта безопасная и благополучная истина похожа на ножикъ безъ лезвія. Позволительно, конечно, восхищаться тѣмъ, что такимъ ножикомъ нельзя, но непремѣнно нужно прибавить, что имъ и вовсе нельзя ничего рѣзать.

Что касается до заблужденія, приводимаго въ примѣръ г. Юркевичемъ, то дѣло еще хуже. Въ заблужденіи, что два сложенные съ двумя даютъ сумму большую четырехъ, конечно, не кроется ни малѣйшаго зернышка истины, но это происходитъ по особенной причинѣ, на которую заранѣе слѣдовало бы обратить вниманіе. Именно: это заблужденіе, никогда не существовало, нигдѣ не существуетъ и никогда не будетъ существовать. Понятно, отчего въ немъ нѣтъ никакихъ зародышей.

Итакъ, что же выходитъ? Нѣтъ ничего мудренаго въ томъ, что истины, ничего не содержащія, не содержатъ и зародыша заблужденія, и что заблужденія, вовсе не существующія, не скрываютъ въ себѣ зерна истины. Все это не опровергаетъ, а скорѣе подтверждаетъ ту журнальную философію, противъ которой такъ высокомѣрно вооружается г. Юркевичъ.

Отвѣтъ г. Спасовича

Въ № 77 С.-Петербургскихъ Вѣдомостей явился Отвѣтъ г. Юркевичу. Отвѣтъ этотъ какъ нельзя лучше завершаетъ дѣло; до его появленія можно было еще питать подозрѣніе, что г. Юркевичъ не совсѣмъ справедливъ, что онъ придирается къ словамъ, или перетолковываетъ мысли противника; можно было думать, что у г. Спасовича найдутся въ иныхъ случаяхъ сильные доводы противъ нападеній. Теперь всѣ эти надежды уже невозможны; изъ отвѣта ясно, что г. Спасовичу нечего отвѣчать, что онъ побитъ на-голову.

Статья его, однако же, прелюбопытная. Она наполнена какими-то удивительными наивностями, служащими наилучшимъ доказательствомъ того, какъ мелко понимаетъ авторъ свое дѣло, какъ постоянно ускользаетъ отъ него сущность вопроса. Г. Спасовичъ препростодушно высказываетъ, какъ незыблемыя истины, такія положенія, которыя не имѣютъ ни малѣйшей твердости и не представляютъ между собою ни складу ни ладу.

Попробую выписать ихъ въ видѣ афоризмовъ.

1864 года по P. X., 5 Апрѣля въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ» напечатано:

1) «Для науки вообще, а наипаче для такой высокой науки, какъ философія, все равно – что еврей, что татаринъ, что остякъ».

2) «Религія не имѣетъ непосредственной связи съ уголовнымъ правомъ».

3) «Нашъ разумъ ограниченъ, наше знаніе имѣетъ свои предѣлы; въ этой-то области уму непостижимаго и царствуетъ религія».

4) «Внѣ насъ безконечныя идеи (а въ томъ числѣ и идея справедливости) не существуютъ; эти идеи суть не что иное, какъ извѣстныя формы нашего мышленія; будучи продуктами мышленія, наши идеалы справедливости мѣняются по времени и мѣсту и могутъ быть только относительные; иными словами, что у однаго народа слыветъ добродѣтелью, то у другаго можетъ считаться порокомъ, и наоборотъ. Что можетъ бытъ проще такого взгляда на справедливость.»

5) «Я могу быть вполнѣ убѣжденъ, что справедливость не есть существо особое, что она не пришла ко мнѣ извнѣ, что она не врождена моему уму, но есть продуктъ моего собственнаго мышленія, и въ то самое время я могу быть глубоко преданъ носящимся въ моемъ умѣ идеаламъ справедливости, до пожертвованія этимъ идеаламъ моимъ общественнымъ положеніемъ, моими связями, богатствомъ, дружбою, любовью, даже самою жизнью».

6) «Необходимость бываетъ двоякая: дѣйствительная и воображаемая. Доказывать первую я считаю занятіемъ празднымъ и безполезнымъ. Дитя хотѣло бы поиграть съ луною; достаточно сказать ему: достань и забавляйся. Утопистъ мечтаетъ объ обществѣ безъ наказаній; достаточно сказать ему: попробуй составить такое общество».

7) «Неужели вы думаете, что есть разница между устрашеніемъ и терроромъ? Я полагаю, что это два названія одного и того же понятія, одно русское, другое французское. Неужели вы полагаете, что есть малѣйшая разница между возмездіемъ и местью?»

8) «Очевидно у г. Юркевича взглядъ на знаніе иной, нежели у Сократа. Мудрѣйшій изъ грековъ убѣжденъ былъ, что онъ знаетъ только одно: что онъ ничего не знаетъ».

9) «Есть нынѣ запросы на подобныя моимъ произведенія; значитъ, они соотвѣтствуютъ какой либо потребности въ обществѣ».

Эти и многія другія мѣста доказываютъ не только правильность возраженій г. Юркевича, но также и совершенное чистосердечіе г. Спасовича и его преданность своимъ идеямъ. Лукавства въ немъ нѣтъ ни малаго.

Въ заключеніе замѣтимъ одинъ маленькій фактъ, который насъ немножко удивилъ. Г. Спасовичъ дѣлаетъ г. Юркевичу, между прочимъ, также два такіе упрека: что онъ (г. Юркевичъ) былъ сотрудникомъ «Домашней Бесѣды и что будто бы писалъ въ защиту розогъ. Ба! подумалъ я, старые знакомые! Кто васъ не знаетъ! Только какъ вы сюда-то попали? Эти два обвиненія вотъ ужь который годъ повторяются въ извѣстныхъ углахъ нашей литературы; но чтобы они явились, наконецъ, въ ученомъ диспутѣ (такъ называетъ свою полемику г. Спасовичъ; названіе не дурное!), этого я, признаюсь, никакъ не ожидалъ.

Какіе странные бываютъ случаи! Попробуйте настойчиво твердить нѣсколько лѣтъ одно и тоже, ивамъ повѣрятъ, наконецъ, даже ученые люди. Дѣло въ томъ, что оба эти обвиненія совершенно несправедливы; происхожденіемъ своимъ они обязаны досужеству нѣкотораго поэта въ обличительномъ родѣ, а поводъ въ нимъ былъ слѣдующій. Еще будучи въ Кіевѣ, г. Юркевичъ напечаталъ тамъ же, въ Кіевѣ, одну статейку, которая пришлась по вкусу „Домашней Бесѣдѣ“. „Бесѣда“ перепечатала статью цѣликомъ; въ этомъ и вся бѣда. Чт дѣлать! Бываютъ же такія несчастія! Даже съ П. Л. Лавровымъ былъ такой случай, что „Домашняя Бесѣда“ сослалась однажды на его слова въ подтвержденіе своихъ мыслей. Онъ очень тогда извинялся передъ читателями.

Въ этой самой статейкѣ г. Юркевичъ говорилъ о необходимости религіознаго элемента въ воспитаніи. „Развивать понятіе долга, чувство собственнаго достоинства и пр.“, – говорилъ онъ, – „еще недостаточно; въ жизни человѣческой должны существовать другіе, болѣе мотивы,т. е. религія“. Собственныхъ словъ не помню. Поэтъ-обличитель почему-то не сообразилъ, что дѣло идетъ о религіи; ему показалось, что подъ энергическимъ мотивомъ можетъ подразумѣваться одна розга (живое и тонкое воображеніе!). Подъ наитіемъ счастливой догадки онъ тотчасъ написалъ стихотвореніе и потомъ пошелъ звонить каждый мѣсяцъ о розголюбіи г. Юркевича. Вотъ и дозвонился до того, что его слова, попали въ диспутъ г. Спасовича.

Такихъ случаевъ можно бы у насъ не мало насчитать.

Междоусобіе

Между «Современникомъ» и «Русскимъ Словомъ» съ начала нынѣшняго года началась полемика, и обѣщаетъ быть очень жаркою.

До сихъ поръ отношенія этихъ двухъ журналовъ были таковы, что «Русское Слово» постоянно выражало свое одномысліе съ «Современникомъ» и свое уваженіе въ «Современнику»; «Современникъ» же, извѣстный строгостію своихъ сужденій, постоянно молчалъ о «Русскомъ Словѣ», что и служило для сего послѣдняго знакомъ великой милости. И такъ, начинающуюся перепалку по всей справедливости слѣдуетъ признать междоусобною битвою.

Признаться, я вовсе не хотѣлъ было заносить этого факта въ свои замѣтки и заношу его только потому, что для многихъ читателей онъ покажется весьма немаловажнымъ. Я же увѣренъ, что они въ этомъ случаѣ сильно ошибаются.

Усобица эта происходитъ въ той области, которая давно уже отличается полнѣйшимъ безплодіемъ, давно застыла въ неподвижныя формы и живетъ однимъ повтореніемъ и пережевываніемъ давно сказанныхъ рѣчей. Тутъ невозможно ожидать какого нибудь оживленія; сколько бы ни было шуму и движенія въ начинающейся перепалкѣ, все это только мнимое и видимое.

Дѣло началось изъ за г. Щедрина. Въ первой книжкѣ «Современника» онъ немножко подсмѣялся надъ нигилистами. «Русское слово» теперь укоряетъ его въ измѣнѣ своему знамени. Мы не станемъ и пускаться въ разборъ этихъ препираній.

Гораздо важнѣе дѣло взялъ себѣ г. Писаревъ. Сверхъ укоровъ въ измѣнѣ, онъ занялся критическою оцѣнкою произведеній г. Щедрина и постарался опредѣлить достоинство и характеръ его юмора. Нѣкоторыя замѣчанія его въ этомъ отношеніи очень мѣтки и остроумны. Критикъ доказываетъ, что смѣхъ г. Щедрина есть смѣхъ легкій и невинный.

«Описываются глуповскія губернскія власти: „Въ то счастливое время, когда я процвѣталъ въ Глуповѣ, губернаторъ тамъ былъ плѣшивый, вице-губернаторъ плѣшивый, прокуроръ плѣшивый. У управляющаго палатой государственныхъ имуществъ хотя и были цѣлы волосы, но такая была странная физіономія, что съ перваго и даже съ послѣдняго взгляда онъ казался плѣшивымъ. Соберется бывало губернскій синклитъ этотъ, да учнетъ о судьбахъ глуповскихъ толковать – даже мухи умрутъ отъ рѣчей ихъ, таково оно тошно!“.. Здѣсь сатирикъ нашъ, очевидно, находится въ своей истинной сферѣ; здѣсь онъ опять состязается въ остроуміи и невинности съ Сыномъ Отечества» и опять одерживаетъ блистательную побѣду надъ своимъ опаснѣйшимъ конкуррентомъ. Всѣ плѣшивые! Ахъ забавникъ! А управляющій палатой кажется плѣшивымъ – каково? а учнетъ толковать, мухи, и таково оно тошно! Ну можно ли въ двухъ строкахъ собрать столько аттической соли?

Другой примѣръ, приводимый критикомъ:

«Изображается сцена, характеризующая коренные обычаи Глупова: „Въ это хорошее старое время, когда собирались гдѣ либо хорошіе“ люди, не въ рѣдкость было услышать слѣдующаго рода разговоръ:

– А ты зачѣмъ на меня, подлецъ, такъ смотришь? – говорилъ одинъ хорошій» человѣкъ другому.

– Помилуйте… – отвѣчаетъ другой «хорошій» человѣкъ, нравомъ посмирнѣе.

– Я тебя спрашиваю не помилуйте, а зачѣмъ ты на меня смотришь? – настаивалъ первый «хорошій» человѣкъ.

– Да помилуйте-съ.

…И бацъ въ рыло!

– Да плюй-же, плюй ему прямо въ лахань (такъ въ просторѣчіи назывались лица «хорошихъ» людей!), – вмѣшивался случившійся тутъ, третій «хорошій» человѣкъ!

И выходило тутъ нѣчто въ родѣ свѣтопреставленія, во время котораго глазамъ сражающихся, и вдругъ, и поочередно, представлялись всевозможныя свѣтила небесныя…

«Вы смѣетесь, читатель, и я тоже смѣюсь, потому что нельзя не смѣяться. Ужь очень большой артистъ г. Щедринъ въ своемъ дѣлѣ! Ужь такъ онъ умѣетъ слова подбирать; вѣдь сцена-то сама по себѣ вовсе не смѣшная, а глупая, безобразная и отвратительная; а между тѣмъ впечатлѣніе остается у васъ самое легкое и пріятное, потому что вы видите передъ собою только смѣшныя слова, а не грязные поступки; вы думаете только о затѣяхъ г. Щедрина и совершенно забываете глуповскіе нравы».

Нѣсколько далѣе критикъ говоритъ:

«Приведу еще три примѣра; въ нихъ обнаружится до послѣдней степени ясности глубокая невинность и несложность тѣхъ пружинъ, которыми г. Щедринъ надрываетъ животики почтеннѣйшей публикѣ. Его Сивушество Князь Полугаровъ (смѣйтесь же, добрые люди!), всѣхъ кабаковъ, выставокъ и штофныхъ лавочекъ всерадостный обладатель и повелитель говоритъ рѣчь: „отъ опредѣленія обращусь къ самому дѣлу, т. е. къ откупамъ. Тутъ, господа, ужь не то, что „пленъ сто рублевъ“, тутъ пахнетъ милліонами, а запахъ милліоновъ – сильный, острый, всѣмъ любезный, совсѣмъ не то, что запахъ теорій; чѣмъ замѣнить эти милліоны? Какою новою затыкаемостью заткнуть эту старую поглощаемость?“ Чтф можетъ сказать читатель, прочитавъ это удивительное мѣсто? Можетъ сказать совершенно справедливо: „Кого ты своими благоглупостями благоудивить хочешь?“ Эта фраза будетъ заимствована читателемъ у самого г. Щедрина, и нашъ неистощимый сатирикъ погибаетъ такимъ образомъ подъ ударами своего собственнаго остроумія».

Характеристика щедринскаго юмора заключается такъ:

«Г. Щедринъ, самъ того не замѣчая, въ одной изъ глуповскихъ сценъ превосходно охарактеризовалъ типическія особенности своего собственнаго юмора. Играютъ Глуповцы въ карты:

„– Греческій человѣкъ Трефандосъ! – восклицаетъ онъ (пѣхотный командиръ), выходя съ трефъ. Мы всѣ хохочемъ хотя Трефандосъ этотъ является на сцену аккуратно каждый разъ, какъ мы садимся играть въ карты, а это случается едва ли не всякій вечеръ.

– Фики! – продолжаетъ командиръ, выходя съ пиковой масти.

– Ой, да перестань же, пострѣлъ! – говоритъ генералъ Голубчиковъ, покатываясь со смѣху, вѣдь этакъ я всю игру съ тобой перепутаю“.

„Не кажется ли вамъ, любезный читатель, послѣ всего, что вы прочитали выше, что г. Щедринъ говоритъ вамъ „Тре фапдосъ“ и „Фики“, а вы, подобно генералу Голубчиков] отмахиваетесь руками и, покатываясь со смѣху, кричите безсильнымъ голосомъ: „Ой, да перестань же, пострѣлъ! Bсю игру перепутаю“..? Но неумолимый острякъ не перестаетъ и вы дѣйствительно путаете игру, т. е. сбиваетесь съ толку и принимаете глуповскаго балагура за русскаго сатирика. Конечно „тайные поросячьи амуры“, „новая затыкаемость старой непоглощаемости“ и особенно „сукинъ сынъ тузъ“ и чета „греческому человѣку Трефандосу“. Остроты г. Щедрина смѣлѣе, неожиданнѣе и замысловатѣе шутокъ пѣхотнаго командира, но за то и смѣется надъ остротами г. Щедрина не одинъ глуповскій генералъ Голубчиковъ, а вся наша читающая публика и въ томъ числѣ наша умная, свѣжая дѣятельная молодежь“.

Читатель согласится, что въ этихъ замѣткахъ не мало правды, что они вѣрно направлены, въ отношеніи к недостаткамъ г. Щедрина.

Но какъ скоро г. Писаревъ оставляетъ анализъ эстетическую оцѣнку, онъ тотчасъ вдается въ совершенно воздушныя соображенія, въ поверхностную отвлеченность, имѣющую соблазнъ ясности и приводящую его къ невѣроятнымъ выводамъ.

Вотъ, напримѣръ, его разсужденія:

„Я радуюсь увяданію нашей беллетристики и вижу въ немъ очень хорошіе симптомы для будущей судьбы нашего умственнаго развитія“.

„Поэзія, въ смыслѣ стиходѣланія, стала клониться къ упадку со времени Пушкина“.

„Теперь стиходѣланіе находится при послѣднемъ издыханіи и, конечно, этому слѣдуетъ радоваться“.

„Кто знаетъ, какое великое дѣло – экономія человѣческихъ силъ, тотъ пойметъ, какъ важно для благосостоянія всего общества, чтобы всѣ его умные люди сберегли себя въ цѣлости и пристроили всѣ свои прекрасныя способности къ полезной работѣ. Но, одержавши побѣду надъ стиходѣланіемъ, беллетристика сама начала утрачивать свое исключительное господство въ литературѣ; первый ударъ нанесъ этому господству Бѣлинскій: глядя на него, Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитымъ писателемъ, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы. Это было великимъ шагомъ впередъ“.

„Теперь пора бы сдѣлать еще шагъ впередъ: не дурно было бы понять, что серіозное изслѣдованіе, написанное ясно и увлекательно, освѣщаетъ всякій интересный вопросъ гораздо лучше и полнѣе, чѣмъ разсказъ, придуманный на эту тему и обставленный ненужными подробностями и неизбѣжными уклоненіями отъ главнаго сюжета“.

И такъ, беллетристика должна исчезнуть вслѣдъ за поэзіею – таково предвѣщаніе относительно нашего будущаго прогресса. А не хотите ли знать, что было бы, если бы живъ былъ Добролюбовъ?

„Мы“, – говоритъ г. Писаревъ, – „постоянно переводимъ книги по естественнымъ наукамъ и выбираемъ все, что поновѣе и получше. Если бы Добролюбовъ былъ живъ, то можно поручиться за то, что онъ бы первый понялъ и оцѣнилъ это явленіе. Говоря проще, онъ посвятилъ бы лучшую часть своего таланта на популяризированіе европейскихъ идей естествознанія и антропологій.

Этому заключенію предшествуетъ самая высокопарная похвала естественнымъ наукамъ.

„Изученіе химическихъ силъ и органической клѣточки составляетъ такую двигательную силу общественнаго прогресса, которая рано или поздно – и даже скорѣй рано, чѣмъ поздно – должна подчинить себѣ и переработать по своему всѣ остальныя силы“.

Этотъ восторгъ отъ естественныхъ наукъ нынче очень въ ходу. Хуже всего то, что г. Писаревъ принадлежитъ, очевидно, въ платоническимъ обожателямъ этихъ наукъ. Такіе обожатели обыкновенно приписываютъ своему предмету всевозможныя совершенства, тогда какъ полные обладатели предмета далеко не находятъ въ немъ этихъ совершенствъ. И, кромѣ того, платоническіе обожатели всегда считаютъ любовь къ своему предмету дѣломъ весьма легкимъ и даже сладостнымъ. Въ мечтахъ, конечно, все легко и пріятно. Они не знаютъ, какія трудности и жертвы сопряжены съ дѣйствительнымъ обладаніемъ, съ настоящею любовью.

Не мудрено поэтому, что г. Писаревъ заключаетъ свою статью совѣтомъ г. Щедрину – заняться популяризированіемъ естественныхъ наукъ въ нашемъ любезномъ отечествѣ.

„Естествознаніе“, – говоритъ онъ, – „составляетъ въ настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества. Кто отвлекаетъ молодежь отъ этого дѣла, тотъ вредитъ общественному развитію“ И потому еще разъ скажу г. Щедрину: пусть читаетъ, размышляетъ, переводитъ, компилируетъ, и тогда онъ будетъ дѣйствительно полезнымъ писателемъ. При его умѣнья владѣть русскимъ языкомъ и писать живо и весело, онъ можетъ быть очень хорошимъ популяризаторомъ. А Глуповъ давно пора бросить“.

Вотъ, читатель, самыя удивительныя диковинки, какія произвело на свѣтъ начинающееся междоусобіе.