Текст книги "Ученик чародея"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Часть третья

26. Силс Боится

– Ну, скажу я тебе! – Кручинин прищурился, комически сморщив нос. – И отдых же! – Кручинин безнадёжно махнул рукой и принялся рассказывать. Грачик сочувственно кивал головой, делая вид, будто только и ждал, когда сможет узнать о непорядках на курортах. А тем временем в его памяти обстоятельства дела Круминьша устанавливались в том порядке, как он будет излагать их Кручинину; улики, версия, доказательства…

Звонок телефона прервал беседу.

– Карлис Силс желает видеть товарища Грачика, – докладывал дежурный. – Говорит: срочное дело… Просит принять…

Грачик хотел отложить приём, но Кручинин сказал:

– Если кто-либо пришёл по интересующему тебя делу, не откладывай приёма. Придя в следующий раз, человек выложит тебе не то, что хотел сказать прежде. Ты услышишь нечто более продуманное, а тебе это не всегда кстати. Всегда принимай сразу – будь то свидетель или совсем неизвестный тебе человек. Эдак ненароком ты можешь увидеть перед собой и того, кого тщетно искал.

Пока Силс поднимался на второй этаж, Грачик наскоро рассказал Кручинину о роли этого свидетеля в деле Круминьша.

– Видно, ты с ним уже подружился, – заметил Кручинин. – Я имею в виду ту особую дружбу, какая необходима между следователем и хорошим свидетелем. А я лучше уйду, чтобы его не стеснять.

Силс вошёл своею тяжёлой походкой, крепко ступая всею подошвой, молчаливым кивком приветствовал Грачика. Прежде чем заговорить, опасливо огляделся, чего раньше никогда не бывало.

– Что-нибудь случились? – как можно душевней спросил Грачик, почувствовав, что сегодня этот человек нуждается в ободрении.

Усевшись к самому столу и налегши грудью на край так, что головы их очутились почти рядом, Силс негромко сказал Грачику:

– Сегодня они мне звонили…

– Кто?

Силс взмахом руки показал за окно.

– Меня позвали к телефону… У хозяев нашей квартиры – телефон… «Слушай хорошо, Силс: твоя Инга у нас в руках. Ты будешь исполнять наши приказы, Силс. Понимаешь? Мы не церемонимся. Сначала она, потом ты. Понял? Подумай хорошо. Мы ещё дадим о себе знать». И все…

– Откуда звонили?

– Именно не знаю! – с раздражением ответил Силс.

– Так… И что же вы ответили?

– Бросил трубку на стол и побежал на улицу к автомату. Думал: пускай станция заметит номер. – Силс махнул рукой. – Ну, а когда вызвал станцию…

– Телефон был уже разъединён, – за него договорил Грачик.

– Нет, оказалось, что звонили из Риги.

– Значит, на переговорной можно узнать…

– Станция говорит: заказ поступил с автомата по разовому талону. Поэтому ничего узнать нельзя. Я боюсь… Инга… – негромко проговорил он, глядя мимо лица Грачика. Он весь поник и сразу постарел на десять лет.

Грачик понимал, в какие клещи враги взяли Силса. И дело было не в том, что они могли угрожать Силсу, – до него им будет трудно дотянуться. Но Инга – она в их руках! Именно эта мера воздействия и страшна. Силсу придётся проявить большую стойкость. Сейчас ни о чём другом с Силсом не стоило и говорить. Нужно его успокоить.

– Какие у вас основания бояться за Ингу больше, чем Круминьш боялся за Вилму, – сказал Грачик. – Они в одинаковом положении, а ведь с Вилмой ничего не случилось.

– А кто сказал, что с Вилмой все в порядке? Они не люди! Именно не люди, – сжимая кулаки, охрипшим от волнения голосом проговорил Силс. – Они хотят, чтобы мы ненавидели друг друга и все вокруг! Именно, так же, как они сами ненавидят. Теперь у них ничего нет на продажу – нет коров, нет гусей, нет молока, нет яиц. Так они хотят получать деньги за нас. Если один брат здесь – другой там, если я здесь, а Инга там!.. – Грачик видел, как вздрагивает тяжёлый подбородок Силса и продолжают нервно сжиматься и разжиматься кулаки. – Надо помогать нашим людям там. Помогать!.. – Он твердил это слово, глядя в глаза Грачику так, будто хотел загипнотизировать его своим требованием. – Именно: помогать!.. – выкрикнул он, и слова полились у него с неожиданной быстротой и горячностью. Это был уже не угрюмый молчальник, не знающий, как сесть, куда девать от смущения руки. Грачик несколько раз открывал рот, но ему не удавалось вставить ни слова. Силс говорил, как человек, долго таивший большую-большую вину и державший про себя большую-большую обиду многих людей. Он говорил о прибалтах, о кавказцах, о жителях Средней Азии, о русских, доведённых гитлеровской каторгой до того, что они забыли о верности родине. Да, пусть эти люди виноваты, пусть на них – великий грех слабости, проявленной там и тогда, где и когда устояли миллионы более достойных! Но ведь может же случиться так, что история ещё раз поставит перед человечеством во весь рост роковой вопрос: «С кем ты?» Не легко себе представить тогда душевное состояние тех, кто ради искупления своих прошлых ошибок хотел бы быть на родине, в рядах её сынов, а вместо того…

Грачик смотрел на Силса, удивляясь его горячности, неожиданным мыслям и даже словам – совсем другим, совсем не тем, какими тот обычно оперировал. Словно мысли Силса, вскипев, подняли клапан, запиравший их, и вырвались из-под контроля воли, державшей их в узде.

– Не думайте, что я уж так глуп и необразован! – воскликнул Силс. – За то время, пока я здесь, я так много узнал, что стал другим человеком, чем был. Наши там вовсе и не думают так, как думаю сейчас я, потому что не знают того, что я знаю. Понимаете… – Он наморщил лоб, подыскивая формулировку, но так и не найдя её, сказал: – Только отсюда можно им помочь… Именно отсюда…

Силс молча сидел несколько мгновений, потом поспешно схватил свою лежавшую на столе шляпу и вскочил, намереваясь убежать. Грачик предупредил это намерение, быстро обойдя стол и положив руку на плечо Силса. Тот упал на стул и уронил голову на протянутые по столу руки.

На минуту у Грачика мелькнула было мысль «потерянный человек», но ему тут же стало стыдно: разве у нас могут быть потерянные люди? Разве самая система, в которой он работает, не направлена на спасение всякого, кто считает себя потерянным или кажется потерянным Другим? Помнится, Кручинин когда-то назвал людей своей профессии искателями истины. А истина многообразна. Это не только правда в частном случае криминала. Куда труднее найти истину, потерянную такими вот людьми, как Силс, – десятками, сотнями тысяч заблудившихся людей. В старое время хаживал термин «бывшие люди». Но ведь теперь их не должно быть. Что значит «бывший» человек? Пока он дышит, пока его сознание работает, – он человек. И нужно, чтобы он был человеком с большой буквы. Так должно быть в советском обществе! Если капиталистическая система человекоистребления считает кого-то «бывшим», предназначенным на перемалывание в мясорубке войны, чья же обязанность вырвать его из этой мясорубки? Хотя бы вот в таком деле, как это, разве не долг Грачика искать пути к обеспечению гарантий, провозглашённых Конституцией, и для тысяч людей, оторванных от родины, для людей, ставших игрушкою враждебных сил?

Грачик ясно представлял себе, как он ставит такой вопрос Кручинину и как тот в сомнении покачивает головой.

– Ты говоришь: они потеряли истину? – спросит учитель. – Заблудились?

– Конечно, – ответит Грачик, – надо вывести их из тупика.

– Вывести из тупика… А они сами слепые?

– Заблудившиеся. – Но в голосе Грачика, вероятно, будет при этом уже меньше уверенности.

– В трех соснах? – иронически проговорит Кручинин с таким видом, будто Грачик сморозил глупость.

И тогда Грачик, потеряв терпение, крикнет:

– Да, да! И наша обязанность вывести их из этих трех сосен. Показать им дорогу к свету, к счастью, к жизни, к покою в труде, в условиях, гарантирующих им личную неприкосновенность, святость их очага!

Тут Кручинин улыбнётся, глаза его наверняка загорятся лаской, одобряющей настойчивость ученика.

– Так ищи же её, эту дорогу, Грач! Не уставай искать её для себя и для других, для тех, чьи права и чью безопасность советский народ доверил твоему попечению. Ищи дорогу к истине, Грач…

Грачик поднял спокойный взгляд на растерянное лицо свидетеля:

– Успокойтесь, Силе. Все будет хорошо…

27. Силс говорит

– Сколько ей лет, вашей… Инге? – спросил Грачик.

Силс поднял голову и некоторое время непонимающе глядел на Грачика.

– Инге?

– Сколько ей лет и как она попала в число «перемещённых»? – Грачик отложил в сторону перо и захлопнул папку, показывая этим, что официальный разговор окончен и он не собирается ничего записывать.

– Мне было лет… одиннадцать, – в раздумье проговорил Силс. – А Инге… – Он показал рукою на метр от пола и ласково улыбнулся: – Именно такая маленькая…

Из рассказа Силса, не очень складного, но показавшегося Грачику правдивым, он узнал, что дети – жители латышских хуторов – не понимали до конца того, что происходило в стране начиная с осени 1941 года. Конечно, война – это всегда война, но разобраться в понятии «враг» детям было не так-то просто. Одни взрослые называли врагами ворвавшихся в Латвию гитлеровцев; другие шёпотом говорили, что главный враг Латвии – свои же айзсарги, третьи считали врагами коммунистов. Что могли тут понять девочки Вилма и Инга? Что могли понять даже такие мальчики, как Круминьш и Силс? Многие дети были хорошим материалом для генералов, епископов и политиканов из «Перконкруста», из «Даугавас ванаги», из «Земниеков». В скаутской организации из податливого детского материала можно было печь любой пирог, угодный завоевателям-нацистам и своим собственным латышским фашистам. В начинку пирога клали обман, клевету, ненависть ко всему, чему присваивали кличку «красный». Красные идеи, красные люди, красная литература, красные товары. Даже машины и хлеб могли быть красными, если они приходили из СССР. Для детей чиновников и кулаков, для купеческих сынков в этом не было ничего нового. Их развитие шло по руслу, закономерному для ульманисовской Латвии. Для детей купцов и чиновников, для детей мелкой буржуазии это было привычным делом, а сыновей городских рабочих и батраков, попадавших подчас под жернова этой мельницы, никто не спрашивал о впечатлениях. Их обламывали силой, без пощады, их обрабатывали, пока не получалось то, что нужно фашистам. Некому было поправить, дело. Детей отгораживали от тайного влияния комсомольских организаций. Если детям не у кого было спросить, что хорошо и что плохо, то они мало-помалу превращались в таких же маленьких фашистов, как их сверстники из чиновничьих и офицерских семей. Кому задашь вопрос, когда родители одних ушли с Советской Армией, отцы других сидят в тюрьме, у третьих угнаны в Германию на военные заводы? Так и шла обработка детей, превращавшихся в юношей. Так шло превращение юношей в молодчиков, вполне пригодных для целей гитлеризма… Ну, а там, когда их повезли в Германию…

Тут Силс поднял сжатый кулак, и в глазах его блеснул огонёк такой ненависти, какой Грачик в них ещё не замечал. Грачик слушал внимательно, перенесясь мыслью в область, далёкую от сухой схемы расследуемого дела, но являющуюся его основой и внутренней сущностью. Он выслушал биографию Инги. Она была сходна с биографией обоих молодых людей и мало отличалась от биографии её сверстницы и подруги Вилмы Клинт. Разница была в том, что Инга попала в гитлеровскую Германию с родителями, вывезенными для работы на военных заводах, а Вилму прихватили по ошибке, сочтя за сестру Инги. В действительности же Вилма была сиротой: её вдовый отец – коммунист – умер в лагере, и девочку содержала старшая сестра Эрна, без вести пропавшая в начале войны. После этого Вилму приютили родители Инги. Отец Инги тоже умер в Германии, не дождавшись конца своего рабства. А когда кончилась война, у матери Инги не хватило ума и сил, чтобы преодолеть сопротивление эмигрантских руководителей, мешавших возвращению латышей на родину. Она осталась в Германии и превратилась в «перемещённое лицо». На руках у неё очутились и обе девочки – своя Инга и чужая Вилма. Тысячи таких, как она, – мужчин и женщин, – с сыновьями и дочерьми жили в «убежищах», предоставленных им оккупационными властями. Это были бараки бывших гитлеровских концентрационных лагерей, где только выломали третий ярус нар. Кое-где даже не снесли газовые камеры и крематории. Их бетонные кубы так и стояли с дверьми, наскоро перекрещенными досками, словно в ожидании времени, когда понадобятся новым хозяевам. В одном из бараков такого «убежища» окончила свои дни и мать Инги. С тех пор девушки прошли путь, обычный для представительниц их поколения: полумонастырь-полушкола, созданная эмигрантами, со всею антисоветской, антинародной дребеденью, вколачивавшейся в головы учеников; с религиозным туманом, за которым пряталась пропаганда ненависти ко всему здоровому, жизнелюбивому и ясному, что живёт в человеке. Следующая ступень – закрытый пансион. И тут с девушками случилось то же, что с тысячами эмигрантских детей из семей чиновников, торговцев, офицеров, – ими овладели иезуиты. Силс мог передать Грачику только то, что знал об этом сам, – внешнюю сторону дела. Но Кручинин не зря тратил время на развитие своего любимца: история католической церкви и в особенности история Общества Иисуса – самого непримиримого и последовательного врага всего передового в мире – была хорошо знакома Грачику. За случаем с двумя латышскими девушками он ясно представил себе общую картину. Если в другие времена и в других странах и обстоятельствах бесплатность обучения в иезуитских школах была лишь одной из приманок, стягивавших туда тысячи учеников, то в условиях нищей, голодающей, лишённой всякой перспективы эмиграции учебные заведения Ордена для многих были единственным прибежищем. Под руководством латыша – иезуита отца Язепа Ланцанса – Орден развил усиленную деятельность по уловлению душ «перемещённых» прибалтов. Руководство Ордена решило использовать смутное время для генеральной битвы протестантизму, традиционно главенствовавшему в Латвии и Эстонии. На личном приёме у генерала Ордена Язепу Ланцансу в случае победы было обещано положение «провинциала Прибалтики». Оно было мифическим, так как в системе Ордена не существовало прибалтийской провинции, где мог бы править иезуитский наместник, но Ланцансу было важно положение в иерархии Ордена. Ради него стоило потрудиться. Отцы-иезуиты были искушёнными ловцами душ. Многовековый опыт Ордена учил тому, что надёжнейшими путями к сердцам человеческим были снисходительность и благотворение. Исповедальня иезуитов была самым милостивым судилищем для грешников; духовника иезуита верующие католики предпочитали любому другому священнику. Огромные богатства Ордена позволяли ему создать сеть бесплатных приютов, школ, лицеев и университетов. Четыре века активной борьбы за господство католической церкви над миром и за фактическое господство Ордена над католической церковью выработали тончайшую систему воспитания и своеобразной морали наизнанку, не случайно ставшей синонимом гибкости и приспособления. Кажется парадоксальным противоречие между активизацией народных масс, под знаком которой проходит развитие общественных отношений на западе Европы, и успехом такой несовременной, средневековой организации, как Орден Иисуса. Но именно в том и заключается дело, что современный американизм, проникающий в Европу сквозь все щели и лазейки, как якобы «здоровое начало» современности, ничего общего не имеет с прежними представлениями о нем, насаждёнными литературой пионерского периода. Нынешние признаки этого «обновления» – лицемерная скользкость, жестокость, ненависть человека к человеку – все самое лицемерное, что могло предложить к услугам правящих классов любое учение от религиозного фанатизма на одном полюсе до полного нигилизма на другом. Иезуитизм – возвышенно моралистичен и увёртливо практичен на одной стороне листа и цинически аморален на другой. Тут и происходит стык ультрасовременной империалистической системы захватов со змееподобным проникновением отцов иезуитов. Иезуит XX века – это вполне модернизированный и вооружённый всеми софизмами современности Тартюф. Вполне логичным было то, что в лице Общества Иисуса оккупационные власти в побеждённой стране нашли именно то, что им было нужно для овладения сознанием несчастных прибалтов, закинутых бурей войны на чужбину. Главари новой балтийской эмиграции охотно предоставили отцам-иезуитам дело первоначального воспитания антисоветской подготовки молодых латышей. Инга и Вилма стали жертвами этой системы. Девушек обучали языкам, умению держать себя в любой среде, одеваться под любую общественную прослойку, говорить так, как говорят в разных областях Латвии. Наконец, после курса в пансионе – переход в «высшую», ещё более закрытую школу. Девушек не обучали взрывать сооружения и поджигать склады, но зато они обучались обращению с ядами, физическими и моральными. Их натаскивали в подсовывании антисоветской клеветы. Теми, кто плохо учился, завладевало общество «Энергия». Сопротивляться – значило умереть с голода. Хотя Вилму Клинт исключили из школы за неспособность к языкам, её как хорошую стенографистку взяли в канцелярию Совета, к епископу Ланцансу… Да, да, не куда-нибудь, а именно туда – к святоше Ланцансу, о котором ходила молва, как о любителе красивых молодых женщин.

Грачику показалось, что зубы Силса скрипнули, когда он произнёс это пояснение.

– И она теперь там? – спросил Грачик.

– Не знаю… После того, что мы с Круминьшем сделали, её там, наверное, уже нет…

При этих словах Силс кинул выразительный взгляд на Грачика.

Мысль Грачика, привыкшая идти не теми путями, какие лежали на поверхности и неискушённому казались наиболее простыми, вернулась к упоминавшемуся Силсом слову «иезуиты». Если духовная гвардия папизма занимается вербовкой кадров для нового крестового похода и подготовкой шпионско-диверсионных групп в специальных школах, то почему не предположить, что он же, Орден Иисуса, продолжает действовать и тогда, когда подготовленные им кадры выходят на операцию – засылаются в СССР? Кому же и книги в руки, как не иезуитам, в деле разработки планов антисоветских диверсий в стране, знакомой им по прежней деятельности, – в Прибалтике? Кому же и палка в руки в командовании подпольными группами, пытающимися найти опору в остатках антисоветских элементов в советском тылу, как не капралам «роты» Христовой?..

Если сделать допущение об участии Ордена как организующего начала в антисоветской диверсионной деятельности новой эмиграции, то, может быть, и кончик нити, ведущей к разгадке убийства Круминьша, следует искать по этой линии? Тогда ещё более основательным станет предположение об участии Шумана в преступлении. Быть может, и сам он, этот Петерис Шуман, – иезуит?.. (Нужно будет проверить возможность существования в Ордене тайного членства.) Во всяком случае, если пойти по этой линии – римская курия во главе антисоветской деятельности балтийских эмигрантов, – то следует проявить все возможные связи зарубежных католиков с римско-католической иерархией внутри страны. Наверно, эти связи известны советским органам безопасности… Отталкиваясь от этих связей, может быть, удастся прийти и к тому частному случаю участия римско-католического клира в диверсии с Круминьшем, который интересует Грачика. Во всяком случае очень хорошо, что Силс своим рассказом о вмешательстве иезуитов в жизнь молодых поколений новой эмиграции толкнул мысль Грачика в этом направлении.

Расставаясь с Грачиком, Силс нерешительно проговорил:

– Я хотел бы спасти Ингу… Если бы я мог поехать туда.

При этом Силс скользнул быстрым испытующим взглядом по лицу Грачика и осёкся на полуслове.

– В том, что те скоты не станут стесняться и пустят в ход все средства шантажа, чтобы склонить Силса к подчинению, можно не сомневаться, – сказал Кручинин, оценивая рассказ Силса. – Не он первый, не он последний, кого пытаются взять таким образом. У него травма. Он думает, что на нём лежит несмываемое пятно.

– Мы просили его забыть об этом, – возразил Грачик.

– Собственная совесть человека в этом отношении куда более строгий судья, чем людская память и даже чем закон, – ответил Кручинин. – Но сейчас меня занимает, как они решились звонить Силсу? Пытаются создать впечатление, будто у них тут существует целая организация.

– Какой-нибудь недорезанный серый барон? Такие ни на что серьёзное не способны.

– Смотри, какой Аника-воин! За что ни хватишься – все ему нипочём.

– К сожалению, не все, дорогой, – ответил Грачик. – Мне не очень-то понравились слова Силса, будто лучше всего мог бы парализовать их шантаж он сам, если бы очутился там, за рубежом. Собственно, сказано это не было, но ясно подразумевалось.

– И ты хочешь договорить за него?

– Надо договаривать.

– Ты не рискуешь сделать ещё один промах?

– «Ещё один»?.. А у меня уже сделан промах?

– Ну, ну, не пугайся, хотя промах действительно большой.

– В чем же он?

Кручинин рассмеялся.

– В том, что преступник – нахальный и опытный – до сих пор имеет возможность звонить по телефону и морочить голову Силсу и нам…

Когда они вышли на бульвар Райниса, фонари едва просвечивали сквозь деревья. Густая листва сжимала свет до того, что стеклянные шары казались мутно-голубыми пятнами. Цветочные клумбы угадывались лишь по растекавшемуся вокруг них аромату. Миновав Стрелковый сад, друзья обошли каменных баб фонтана и уселись на скамью у розария. Отдалённые гудки автомобилей под сурдинку напоминали о городе. Когда глаза Грачика привыкли к темноте, он увидел, что вокруг нет почти ни одной свободной скамьи. Кручинин и Грачик тоже посидели в молчании. Неподалёку журчал невидимый фонтан. Но так о многом нужно было поговорить!

– Пройдёмся, – предложил Грачик негромко, боясь спугнуть сидящих у цветов.

Они пошли, и Грачик без предисловий вернулся к тому, на чём прекратился их давешний разговор.