Текст книги "Желтые перчатки"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Николай Шпанов
Желтые перчатки
Приключенческая повесть

Где он был ночью?

Лето выдалось неуютное. Если бы не радостное настроение, дарившее по случаю исторических победных дней, переживаемых страной, пребывание в городе могло бы вогнать в полное уныние. Неделя непрерывных дождей сменялась двух– и трёхдневными самума-ми, несущимися над городом жёлтыми тучами песку, ворохами листьев, «сбитых с деревьев хлещущими порывами ветра – то знойного, как в Африке, то такого холодного, что в середине июля нельзя было показаться на улицу без пальто.

Трудно сказать, кто из нас двух был прав: Кручинин, упрямо мёрзший на даче, или я, столь же упрямо глотавший московскую пыль. У.каждого из нас были кое-какие преимущества, но каждый испытывал все недочёты избранной участи. Впрочем, самым ощутительным недостатком такой ситуаций было то, что мы виделись не каждый день.

Правда, было и известное преимущество в том, что мы встречались не каждый день: я больше времени отдавал литературной работе, шаг за шагом восстанавливая похождения Нила Кручинина.

Тот, кому не доводилось бывать в моей роли – некоего вольноотпущенника при маленьком цезаре криминалистики, каким был в моих глазах Кручинин, – не может себе и представить наслаждения, какое испытываешь, шаг за шагом, ниточка за ниточкой восстанавливая ход мысли удивительного человека.

Я настолько уверовал в силу его анализа, что в тех редких случаях, когда попавшее к нему в руки дело решалось не так, как предсказывал «Кручинин, я в своём дневнике оставлял его незаконченным. Мною всегда владела уверенность, что рано или поздно, под влиянием ли обстоятельств или по воле самого Кручинина, во такое дело будет перерасследовано, и тогда, говорил я себе, оно, конечно, решится именно так, как он предсказал.

Именно над одним из этих редких случаев я и сидел в одно июльское утро. Я старался решить вопрос: следует ли занести это дело в летопись кручининской жизни как нерешённое, или остаться верным себе я отложить его в уверенности, что рано или поздно оно снова всплывёт и будет доведено до конца? Должен признаться, что в решении отложить описание сыграла некоторую роль погода. Это был первый за две недели настоящий июльский день. Я с завистью думал о том, что именно в это время Кручинин, вероятно, лежит с книгой на берегу реки, решительно выкинув из головы, всё, относящееся к обычной его деятельности.

Я захлопнул записную книжку и с особенным удовольствием отметил щелчок замка в футляре пишущей машинки. Решено: еду на дачу!

Через десять минут я был побрит, через пятнадцать одет и через двадцать поворачивал ручку двери, намереваясь на двадцать первой минуте забыть обо всём, что оставалось у меня за спиной. Но именно тут-то над моей головой и задребезжал звонок. Полагая, что это не кто иной, как запоздавший, по обыкновению, почтальон, я уже готовился произнести вразумляющую тираду об отсталости нашей связи, но, к своему изумлению, вместо розовощёкой почтальонши увидел перед собой Анну Саввишну Гордееву, мать одного из лучших друзей Кручинина, инженера Вадима Ивановича Гордеева, и его невесту – молодую, красивую девушку. Был уже назначен и день их свадьбы, но почему-то она не состоялась. Что расстроило свадьбу, я не знал, но знал, что это послужило причиной ссоры Нила с Вадимом.

Посещение женщин меня удивило. Сам я очень редко бывал у Гордеевых. Вадим был у меня раза два-три, и то, кажется, только вместе с Кручининым.

Анна Саввишна была маленькой живой старушкой, чистенькой, седенькой, ласковой, хлопотливой. Нынче такие старушки уже почти перевелись. Увидев меня, она поджала сухие губы, стараясь сдержать слёзы. Нина ласково взяла её под руку и поспешно ввела в квартиру. Едва переступив порог передней, Анна Саввишна опустилась на стул и, дала волю слезам.

Девушка стояла возле неё совершенно молча, положив ей на плечо свою небольшую, но крепкую руку, и глядела куда-то поверх моей головы. Словно меня тут вовсе и не было. Однако она, по-видимому, меня достаточно хорошо видела. Вероятно, именно мой растерянный вид заставил её, не ожидая, когда успокоится старушка, объяснить причину их появления.

– Мы были у Нила Платоновича. Его нет. Нам сказали, будто вы знаете, как его найти.

– Но что же случилось?

Утерев слёзы концом кружевной косыночки, старушка пролепетала:

– Вадя… арестован.

Жизнь приучила меня ничему не удивляться, но тут и я не мог удержаться от возгласа удивления. Я знал Гордеева за очень скромного, трудолюбивого инженера, с головой погружённого в работу в своём научно-исследовательском учреждении. Он всегда производил на меня впечатление человека немного суховатого, крайне осторожного в суждениях, решениях и поступках. Временами эта сдержанность и самая его скромность производили на меня впечатление строгой продуманности. Я даже, помнится, как-то высказал Кручинину мнение о том, что считаю эту скромность Гордеева показной и что он представляется мне сухим карьеристом, таящим в глубине души большие планы на будущее.

– Побольше бы таких «карьеристов», – ответил мне тогда Кручинин.

Известие Анны Саввишны именно потому меня так и поразило, что я никак не мог себе представить, чтобы такой человек, как Гордеев, дал повод для ареста. Но раз таковой произошёл, то, значит, причина была и, вероятно, серьёзная. По пустякам у нас не арестуют. Однако ежели арест этот произведён не по уголовному делу, то едва ли есть смысл беспокоить Кручинина. Я знал его принципиальность в этом вопросе: Кручинин ни за что не нарушит своего обыкновения ни малейшим намёком не влиять на ход дела. Разве только со стороны, в той мере, в какой это не нарушит никаких процессуальных тонкостей и не может оказать ни малейшего давления на его коллег, он станет наблюдать за делом, чтобы иметь возможность оценить правильность их действий.

Поэтому я, не боясь показаться нескромным, попросил Анну Саввишну рассказать мне всё, что она знает о деле. Увы, она не знала ничего. Именно это и приводило её в смущение. Не веря тому, что ее Вадим мог совершить какой бы то ни было проступок, она была убеждена в ошибочности ареста.

Успокоив, как мог, старушку, я попытался получить дополнительные сведения у её спутницы. Но и она, по её словам, решительно ничего не могла добавить.

– И вообще, я так мало знала о жизни Вадима последнее время… с тех пор, как мы расстались…

Меня, естественно, заинтересовало: почему же она, несмотря на разрыв с женихом, оказалась здесь. Хотя я попытался задать интересующий меня вопрос, как мне казалось, обиняком, Нина сразу поняла, к чему я клоню. Нисколько не смущаясь, она объяснила мне, что чувства её к Вадиму остались прежними или почти прежними. Она, конечно, очень обижена и даже подавлена его переменой к ней, но её не покидает вера в то, что он к ней вернётся. Тут я впервые узнал и истинную причину их разрыва: увлечение Гордеева какой-то совершенно неизвестной мне особой по имени Фаня Львовна Ляндрес. Нина попросту называла её Фаншеттой – не то именем, не то кличкой, под которой эта особа была известна в своём кругу. Нина не могла мне уверенно сказать, каково социальное положение Фаншетты. Она знала только, что эта женщина, соломенная вдова лётчика, живёт одна, живет довольно широко и увлекла Гордеева настолько, что в последнее время он стал совершенно другим человеком.

Я уговорил женщин ехать домой и обещал сегодня же передать всё Кручинину. Не приходится сомневаться в том, что он не замедлит навестить Анну Саввишну. Сам же я поспешил в прокуратуру, чтобы навести справки, без которых Кручинин не сможет решить основной вопрос: вникать ли в суть дела?

То, что я узнал, ошеломило меня. Гордеев был основным подозреваемым по делу о покушении на ограбление того института, где он работал. Следователь, к которому попало дело, – не меньший друг Кручинина, чем сам Гордеев, – охотно поделился со мной всеми подробностями, какие знал. На первый взгляд, дело показалось было следователю совершенно ясным, но чем дальше он в него вникал, тем больше удивительных противоречий вставало перед ним. В общем оно представлялось в следующем виде.

Грабителями вскрыт один из сейфов. Грабители не нашли в нём ничего заслуживающего похищения. Здесь не было денег, а чертежи грабителей, видимо, не интересовали, они, как и прежде, лежали на месте. Вскрытие стальной двери сейфа было произведено, с профессиональной точки зрения, очень искусно, по способу, требующему затраты минимума времени и физических усилий.

Всё говорило о том, что ночные гастролёры были здесь люди чужие. Они орудовали вскрытием с мастерством опытных грабителей, но, по-видимому, плохо ориентировались в стенах института: вместо денежного шкафа был вскрыт сейф с чертежами.

У громилы была своя манера работать. На это указывает не только вырезанный определённым образом замок сейфа, но и некоторые другие, второстепенные признаки, хотя бы то, что он светил себе не ярким электрическим фонарём, а обыкновенной стеариновой свечкой. Свеча – излюбленное средство многих опытных медвежатников. Они избегают пользоваться карманным фонарём, могущим отказать и в самый критический момент оставить громилу без света.

Итак, ночной гость, посетивший институт, пользовался свечой. На это указывали капли стеарина на полу возле шкафа и на самой дверце. В одном месте капли падали так густо и столько времени, что образовали толстую кляксу. Из-за этого-то стеарина ход мысли следователя неожиданно и повернулся в совершенно новом направлении: у налётчика был сообщник в стенах института, а может быть, даже сам налётчик был только техническим исполнителем плана, начертанного этим сообщником-вдохновителем.

Дело в том, что, когда следователь, почти буквально для очистки совести, так как внутренне был убеждён в ненужности этого шага, произвёл дактилоскопирование сотрудников института, он был поражён неожиданным открытием: совершенно ясные отпечатки пальцев преступника, оставшиеся на стеариновых пятнах, в точности соответствовали оттискам инженера Гордеева. Это было так неожиданно и так несуразно, что следователь сейчас же заподозрил, что Гордеев дотрагивался до стеариновых пятен, придя на работу, когда вместе с другими сотрудниками осматривал место преступления. Но Гордеев категорически отрицал это: по его словам, он не подходил к шкафу ближе других и, уж безусловно, к нему не прикасался.

Не настаивай на этом Гордеев так упорно, следователь, может быть, и не решился бы его арестовать. Но это категорическое отрицание в сопоставлении с тем, что Гордеев не мог или не хотел объяснить, где провёл ночь, в которую было совершено преступление, и, наконец, вторая серия его же отпечатков, обнаруженная на подоконнике окна, через которое бежал преступник, – всё это привело следователя к уверенности, что Гордеев причастен к преступлению.

Удивительным было то, что Гордеев, работающий в институте и хорошо знающий его порядки, мог так жестоко ошибиться шкафом и указать медвежатнику не тот, в котором хранились деньги. А к тому, что Гордеев охотился именно за деньгами, следователя привели дополнительные сведения, добытые о жизни Гордеева. За последний месяц образ жизни инженера резко изменился. Со времени связи с Фаншеттой он редко бывал дома, почти не давал матери денег на хозяйство, ссылаясь на денежные затруднения, и, действительно, почти постоянно нуждался в деньгах.

Следователь не видел ничего удивительного в том, что круг замкнулся именно так, как он замкнулся. Такого рода натуры, как Гордеев, насильственно сдерживающие свой темперамент либо из соображений карьерных, либо потому, что разум полностью владеет их поступками, однажды, когда рассудок им изменяет под влиянием каких-либо внешних импульсов, вроде неожиданной страсти, вина и т. п., отпускают вожжи и уже не в состоянии бывают собрать их.

В общем, мнение следователя, по первым шагам, сводилось к тому, что в виновности Гордеева сомнений нет. Остаётся лишь узнать его сообщников.

С добытыми сведениями и с заключением следователя я помчался к Кручинину.

Я застал Кручинина в ворчливом настроении. Он сетовал на то, что наше Мякинино – тем и милое, что оно не было засижено дачниками, – не по дням, а по часам теряет свою прелесть.

– Придётся покончить с подмосковными дачами, – сказал Кручинин, увидев меня. – Завтра же складываю чемоданы и еду куда глаза глядят. Ты со мною?

Хотя я и старался показать, будто ничего, кроме мелких городских новостишек, я не привёз, он сразу понял, что это не так. Словом, Кручинин уселся на пенек и принялся скручивать папиросу. По всей его повадке, хорошо мне знакомой, я уже знал: он ждёт подробного рассказа. И мне ничего не оставалось, как рассказать всё, что знал.

Когда я окончил рассказ, Кручинин казался таким же спокойным, как всегда. Папироса дотлевала в его пальцах тоненькой струйкой синего дыма. Честное слово, можно было подумать, что он больше занят этим дымком, нежели моим рассказом.

– Что ты думаешь? – спросил он, наконец.

Я мог только недоумённо пожать плечами.

– Дружба Вадима мне очень дорога, – сказал он, испытующе поглядев на меня, – но значит ли это, что я должен вмешаться? Может быть, именно поэтому нужно отойти. Могу ли я с полной уверенностью сказать, что личные мотивы не сыграют никакой роли в моих выводах?

Я слишком хорошо знал Кручинина, чтобы колебаться в ответе. – Ни минуты не сомневаюсь: если ты придёшь к выводу, что он виновен, никакие соображения не смогут повлиять на твоё решение.

– Может быть, это и так. Что же отсюда следует?

– Пожалуй, одно: ты должен принять участие в этом деле. Кто сделает больше тебя для выяснения истины?

– Ради сохранения его дружбы?

– Нет, ради самой истины.

– Благодарю, но… не переоцениваешь ли ты мои силы?.. Знаешь, что?..

Я ждал, что будет сказано, но так и не дождался. Он вдруг решительно зашагал к даче.

Вопросы были излишни. Я знал: мы тотчас отправляемся в город. Действительно, через несколько минут мой маленький автомобиль уже мчался по московскому шоссе, нещадно подгоняемый нетерпеливой ногой Кручинина.

Мы уже подъезжали, когда Кручинин спросил:

– Следователь говорит, что Вадим отказывается объяснить, где провёл ту ночь?

– Да.

– Ну, я заставлю его говорить! – энергично воскликнул Кручинин.

– И ты думаешь, что всё разъяснится?

– Думать я буду после того, как что-нибудь узнаю.

Я отлично понимал: в том, чтобы узнать, где был той ночью Гордеев и получить доказательства его алиби, – единственный шанс для опровержения доводов дактилоскопии, хотя тут следует заметить, что наличие следов Гордеева на месте преступления свидетельствовало против него сильнее самых авторитетных свидетелей. Нужны были очень веские, я бы сказал, абсолютно неопровержимые доказательства для того, чтобы спорить с дактилоскопией. Впрочем, я понял, что если Кручинину удастся выжать из Гордеева выгодное для него признание о том, где он был ночью, то, вероятно, Нил надеется доказать, что оттиски на стеарине образовались после совершения преступления. Хотя, должен сознаться, я совершенно не представлял себе, каким путём можно это сделать,

Кручинин сошёл у прокуратуры, а я поехал к нему домой, где и провёл почти три часа в состоянии крайнего нетерпения, подогреваемого раздающимися каждый час телефонными звонками Анны Саввишны.

Едва Кручинин отворил дверь, я не мог удержать сам собою сорвавшийся вопрос:

– Что он сказал?

Кручинин мгновение смотрел на меня с недоумением, словно я и без него должен был знать всё.

– Он сказал, что не виновен, но о том, где был той ночью, – ни слова… Он воображает, будто я не узнаю это я без него. Одевайся!

– Послушай, я голоден. Давай пообедаем.

– Хорошо. Я поеду один.

Я поспешно схватил шляпу, и мы пустились к автомобилю.

– Куда же ехать? – спросил я в недоумении.

Последовало загадочное:

– Пока прямо.

Перчатки на рояле

Я с трудом сдерживал раздражение, повинуясь лаконическим указаниям Кручинина: «налево», «направо», «прямо». Точно он боялся сказать мне адрес?!

В конце концов мы остановились у большого нового дома в одном из переулков неподалёку от Бородинского моста. Также в молчании, минуя лифт, поднялись на несколько этажей и позвонили.

Нам отворила женщина лет тридцати. Её можно было бы назвать красивой, если бы не невыносимая яркость искусственно окрашенных перекисью водорода волос. Особенно резко бросалось в глаза несоответствие химической поправки, введённой этой дамой к краскам, отпущенным ей природой. Удивительно редкий и приятный розово-смуглый цвет её кожи был бы прелестен в рамке чёрных волос.

Я знаю: такие люди, как Кручинин, до конца владеющие своими эмоциями, умеют не поддаваться первому впечатлению, но для нас, обыкновенных смертных, первое впечатление бывает нередко решающим.

И вот, в те короткие мгновения, что я стоял на площадке лестницы, пока Кручинин представлялся химической блондинке, я успел с полной неопровержимостью установить, что никакие положительные качества, какие в будущем обнаружатся в этой особе, не смогут сделать нас друзьями. Как объект симпатии она была для меня потеряна раз и навсегда.

Узнав, кто перед нею, Фаня Львовна – это была она – сначала несколько смутилась, потом неподдельно обрадовалась. Оказалось, что она слышала от Вадима о его прежней дружбе с Кручининым и не раз горевала об её утрате. Она не решилась обратиться к Кручинину с просьбой о помощи, не будучи с ним знакома и понимая некоторую двусмысленность своего положения.

– Но можете ли вы себе представить что-нибудь более двусмысленное, я бы даже сказал бессмысленное, чем нынешнее положение Вадима? – возразил Кручинин.

Я не мог не заметать усилия, сделанного Фаншеттой, чтобы удержать навернувшуюся в уголке глаза слезу.

– Вы правы… – сказала она дрогнувшим голосом. По-видимому, она колебалась, не решаясь задать какой-то вопрос, вертевшийся на языке. Она, отвернулась и несколько минут смотрела в сторону. Потом решительно и, глядя прямо в глаза Кручинину, спросила: – Что может спасти Вадима?

– Одно, – сказал он. – Доказательство того, что в ту ночь он не мог быть в институте.

– Только это?

– Да.

Она снова отвернулась, и по её движению, как ни старалась Фаншетта его скрыть, я понял, что она прижала к губам платок. Когда она опять повернулась к нам, её красивые, сочные губы слегка вздрагивали.

– Могу ли я быть с вами совершенно откровенной? – негромко спросила она.

– Должны… – сказал Кручинин решительно, но с той подкупающей мягкостью, которой умел развязывать языки самым неподатливым людям. – Только при этом условии нам и стоит говорить.

– Вы понимаете: я замужем… Я не знаю, что делать. Вадим мне очень дорог… да, очень дорог. Сначала это было простое увлечение. Я думала, что это… так, роман. Но теперь я, кажется, должна для самой себя решить вопрос: то или другое?

– Да, такие вопросы нужно решать, как подсказывает сердце.

– Если бы я была уверена в том, что тут нет… чего-то нечестного: бросить мужа в такое время…

– Мне кажется, что Вадим попал в это положение… немножко и по вашей вине.

– Да, я не закрываю на это глаза. И отрицать этого перед вами тоже не хочу.

Я начинал с уважением глядеть на эту женщину. Её слова, произносимые глубоким грудным голосом особенно мягкого задушевного тембра, производили на меня большое впечатление.

– Если я до сих пор ещё колебалась, то теперь готова… да, я скажу мужу всё… И как только Вадим будет на свободе…

Кручинин прервал её:

– Вам достаточно сказать, что в день ограбления института Вадим был здесь, У вас.

Она удивлённо вскинула на него взгляд своих больших лучистых глаз:

– Что вы сказали?

– Это будет алиби, которое поможет мне бороться с неопровержимостью следов у шкафа, – сказал Кручинин.

– По-видимому, я вас не так поняла, – с оттенком обиды проговорила Фаншетта. – Не хотите же вы, чтобы я сказала, будто он… провёл ту ночь у меня…

– Именно так и было.

– Как вы смеете! Я требую…

Но Кручинин перебил её:

– Вы же сами сказали: для вас всё решено. Вы рвёте с мужем.

– Но как же всё-таки я могу… солгать!

– В чём? – удивился Кручинин.

– Будто Вадим был здесь, когда он тут вовсе не был.

– Что?!

Кручинин с трудом сдерживал гнев.

– Впрочем, – быстро сказала она, – если вы считаете, что эта ложь может спасти Вадима, я готова…

Кручинин с негодованием остановил её движением руки.

Считая, по-видимому, вопрос исчерпанным, Кручинин перевел разговор на другую тему. Мало-помалу беседа завязалась и скоро приняла, тот дружеский оттенок, который умел придать ей, когда хотел, мой друг. Я с удивлением смотрел, как тает во время этой беседы образ холодной львицы, который я создал себе, разглядывая Фаншетту, и как она становился простой, остроумной и умеющей расположить к себе женщиной. Право, глядя на них, трудно было поверить тому, что они видятся впервые. Когда ненароком выяснилось, что Кручинин остался без обеда, она, не слушая никаких возражений, отправилась на кухню и принялась за приготовление яичницу и кофе.

Да не посетует на меня читатель, я готов был упрекнуть Кручинина в бессердечности, когда через минуту понял, что его поведение, даже самое упоминание о голоде, было не чем иным, как ловким ходом, имевшим целью удалить хозяйку из комнаты и дать ему возможность без помехи произвести здесь подробный осмотр. Было совершенно очевидно: он ищет следы пребывания Гордеева. Он оглядывал каждый уголок, каждый предмет. Его особенное внимание привлекли валяющиеся на рояле светло-жёлтые мужские перчатки довольно несвежего вида. Он даже примерил было одну из них, но поспешно отбросил, заслышав шаги хозяйки. Через минуту он сидел на низеньком пуфе перед каким-то смешным турецким столиком и с аппетитом поедал глазунью, благоухавшую кипящим сливочным маслом. За глазуньей последовала клубника с молоком, за клубникой – кофе. Кручинин ел так, как будто голодал неделю. Я с завистью глядел на него и прислушивался к урчанию собственного желудка. Мне было стыдно напомнить Фаншетте о собственном существовании, а она, по какой-то странной забывчивости, даже не предложила мне присесть к столу. Только поставив на стол кофе с халвой, она вдруг вспомнила обо мне. Несмотря на желание демонстративно отказаться от угощения, я не нашёл в себе силы это сделать: я слишком люблю халву.

Поев и закурив, Кручинин несколько раз прошёлся по комнате. Его взгляд снова остановился на жёлтых перчатках.

Хозяйка тоже взглянула туда и, увидев перчатки, вскрикнула. По-моему, она даже испуганно прикоснулась к виску.

– Боже мой, – пролепетала она в полной растерянности, – боже мой!.. Мы с вами ищем доказательств его присутствия, а я и не знала, что они тут…

– Это его перчатки? – спросил Кручинин.

– Ну, да же, конечно, его, – обрадованно говорила она. – Он забыл их…

– Когда?

– Не помню… Право, не помню.

– Во всяком случае не в ту ночь?

– О нет! Его же тогда не было! – с уверенностью воскликнула Фаншетта.