Текст книги "Эскадрилья всемирной коммуны (сборник)"
Автор книги: Николай Шпанов
Соавторы: Сергей Григорьев,Антон Горелов,Ефим Зозуля,Сергей Буданцев,
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
Вот в моем визире проходит светлое пятно площади перед Александровским вокзалом с его маленькой дугой.
Вот четкой линейкой идет подо мной Тверская-Ямская. Эх, Матка Боска, сколько раз юнкером и молодым офицером я бывал в этих краях. На минуту отрываюсь от приборов и окидываю взглядом весь город. Резким, точно засыпанным огнями, кольцом, видны Садовые. А вон, подальше, концентрически к ним, – кольцо бульваров, его свет еще резче.
Чем дальше к центру, тем гуще и ярче становятся огни. Снова к визиру. Вот в него попадает яркое пятно Театральной и сразу сменяется темным прорывом Красной площади… Вот и Кремль. Рука немного дрожит…
– Лемонье, я сделаю круг и пойду потом вдоль реки.
– Есть.
Подо мной плывет, залитый, огнями, Кремль. Резкой чертой выделяется обвод кремлевской стены. За ее пределами много темней.
Вот ко мне попадает и заметное здание Большого Кремлевского…
На альтиметре 1.500 метров.
– Лемонье, проверьте еще раз все данные. Бронислав, ты последи за прицелом.
– Есть.
– Есть.
Но вот сделан и полный круг. Всего три минуты, а как будто прошли часы. Вот хорошо видная ленточка Москва-реки, с перепоясавшими ее двойными линейками мостов.
Снова Кремль. На первом проходе сброшу три. Остальные – на втором. Так вернее.
Рука перестала дрожать. Глаза впились в трубку прицела.
Большой дворец… Нажим… Второй. Третий… В чем дело? Нет взрывов внизу.
Ужасная мысль: Краспинский…
– Краспинский, скорей, в чем дело?
– Не могу знать, господин полковник, все было в порядке.
– Краспинский, надо осмотреть бомбомбодержатели! Эй, слышите, вы там?
– Это невозможно, полковник. В люк я могу осмотреть только две средних бомбы.
– Хорошо, скорей.
Две бомбы. Две, а как же с остальными? Тысяча дзяблов. Это Краспинский. Этот проклятый Краспинский.
Вот Кремль снова ушел из-под меня. Время терять нельзя…
Последний круг..
Его ненавистный голос:
– С бомбами все хорошо, полковник. Я не понимаю, в чем дело, полковник.
– Краспинский, вы врете! Вы понимаете, чем это для вас пахнет? Краспинский, я знаю все – исправляйте скорее свое дело, или… Слышите вы, дьявол? У вас есть жена, она поплатится за ваш поступок… Слышите, вы!..
– Господин полковник, две бомбы вполне исправны. Две бомбы, да, только две. Ладно, хоть две. Но это очень трудно. Вместо шести, только две. Мало шансов. Проклятый большевик.
Последний раз иду на Кремль. В визире цель. Два быстрых нажима на бомбовый рычажок…
Снова ни одного взрыва… А, проклятый предатель… От бессильной злобы у меня дрожит все тело, круги в глазах.
– Бронислав, я не могу, возьми управление. Набирай на три тысячи.
– Лемонье, курс на обратный маршрут.
Но что же мне делать, что мне делать? Сейчас же пристрелить эту гадину. Нет, нельзя. Ведь еще надо довести самолет до дому. Проклятый, проклятый… Мысли заскакивают одна за другую.
Я не скоро пришел в себя. Мы оставили влево огни Можайска, когда я обратил внимание на карту. Бедняга Бронислав сумрачно следит за приборами…
Что-то Бронислав? Ведь он только теперь, по-видимому, понял, в чем дело. Впрочем, не в том дело. Как я мог не осмотреть бомбы сам перед вылетом? Тоже хорош, нечего сказать. Мне нет оправдания. Проклятые большевики. Да, да, большевики, это они… Ведь здесь, у меня на борту, один из них… Краспинский. Что он делает? Я вглядываюсь в его силуэт, но по-прежнему ничего не могу разобрать.
Однако, надо взять себя в руки.
– Эй, Бронислав, друг, как дела?
– Ходь до дзябла. Ты сам во всем виноват. Не доверять своему лучшему другу, положиться на хама из этих же… Да, да, ты виноват.
Теперь я понимаю, что Бронислав прав. Я, пожалуй, виноват. Ведь этот Краспинский хам, наверное, из рабочих или что-нибудь в этом духе. Как можно было ему доверять? Нет, виноват не я, а Корф. Да, да, именно Корф.
В наушниках голос Лемонье:
– Господин полковник, скоро Смоленск.
Как, Смоленск! Значит, уже два часа, как мы ушли из Москвы? Да, Смоленск. Надо его обойти на всякий случай – ведь там стоянка красной эскадры.
Голос Лещинского:
– Зброжек, у меня, по-видимому, испортился обогреватель в рукавице. Рука очень замерзла! Возьми, пожалуйста, рукоятку.
Да, да, надо взять управление. Бедный Бронислав. Сейчас, сейчас…
Я машинально берусь за рукоятку. Глаза сами собой пробегают по приборам и снова застывают на доске мотора № 1. Опять он шалит.
– Бронислав, можешь бросить управление – я взял. Краспинский, что такое снова с первым номером?
– Опять со смазкой, полковник. Надо переключить маслопровод. Я сейчас пройду к мотору.
Я вижу в темноте, как неуклюжий силуэт Краспинского появляется над бортом его кабинки и от стойки к стойке пробирается к первому номеру. Стрелка показывает, что масло к первому номеру совсем перестало идти. Я глушу его совсем. Чего там возится этот мерзавец? Он давно уж должен бы кончить свое дело. Ага, вот масло снова пошло. Снова встало. В чем дело? Я вглядываюсь в темноту ночи, но только едва различаю на левом крыле около моторного тока темный силуэт.
Матка Боска, что это?
– Бронислав, что там с Краспинским? Может быть, ему надо помочь…
– Я не пон…
Лещинский не успел договорить. Оба мы застыли от оцепенения. Фигура Краспинского виднелась теперь, стоя на капоте мотора. Вот он, видимо, слезает. Проклятие… Краспинского нет. Он исчез, точно его смыло… Неужели сорвался?
– Броня, милый, в чем дело?
– Сейчас, Зброжек, я посмотрю, чего он там возится.
– Нет, нет, разве ты не видишь, что его нет. Он… сорвался.
– Черт с ним. Я сам пройду к мотору, посмотрю, в чем там дело.
– Не смей, Лещинский. Я запрещаю. Мы дойдем на пяти.
Да, да, на пяти мы дойдем. Но только ведь рассчитывали идти назад с облегченной машиной, а теперь у нас на борту лишних 3 тысячи кило. Надо как-нибудь от них избавиться. Ах да, Смоленский аэродром. Попробую сбросить бомбы на него.
– Бронислав, осмотри в люки хоть средние бомбы. В чем там дело?
– Есть.
Бронислав исчезает совершенно за бортом своей кабинки. Через пять минут его голова снова появляется и слышу в телефон:
– Я ничего не могу разобрать, Зброжек. Там совершенно немыслимо работать. По моему, разъединена была тяга к сбрасывателям. Я что-то соединил, но не ручаюсь, что верно.
Верно или неверно, но надо попробовать.
– Лемонье, мы не будем обходить Смоленск. Ведите прямо на город. В окрестностях найдем аэродром.
Ага, вот то, что нужно. Вот темные пятнышки ангаров. Вот он у меня в прицеле. Нажим. Другой. Снова ничего. Проклятый Краспинский.
Я не очень отчетливо помню обратный путь. Кажется, где-то между Смоленском и Ковно я снова передал управление Лещинскому. Я не спал. Нет, это я знаю хорошо, что я не спал. Но что было, я помню очень слабо.
Меня привело в себя резкое, необычайное подергивание всей правой коробки крыльев. Тахометр центрального мотора показывал бешеные обороты, стрелка неровно скакала между 2.000-2.500. Сектор закрыт, стрелка встала, но почему так дергается правая сторона? Аппарат валится на правое крыло.
– Лещинский, в чем дело?
– Я не знаю. Что-то с правой коробкой. Я боюсь, не пропеллер ли центрального мотора…
– Да, да, это самое вероятное. Надо посмотреть.
– Броня, веди самолет ровнее. Я посмотрю сейчас, что там такое.
Быстро отстегивая пояс, вылезаю со своего места и вдоль корпуса пробираюсь к переднему мотору. Висящий за спиной ранец парашюта сильно стесняет движения. Пожалел, что не оставил его в кабинке.
Вот и замерзшая в своем молчании масса мотора. Его не надо долго осматривать, чтобы понять, в чем дело. Вместо пропеллера торчит какой-то безобразный деревянный обломок. Все понятно. Теперь надо осмотреть крылья. По-видимому, осколки пропеллера что-то там натворили. Мне некогда раздумывать над причинами поломки пропеллера. На четвереньках, цепляясь за стойки и тросы, я пополз вдоль крыла.
Пока все благополучно. Ага, вот мои руки до самых плеч провалились в зияющую дыру. Матка Боска, целый колодец! Скелет крыла исковеркан большим куском пропеллера. Основной лонжерон перебит. Вся часть крыла за дырой беспомощно бьется, окончательно доламывая укрепления. Надо скорее к себе на место. Как можно меньше газ. Осторожно тянуть до первого поля, и там можно как-нибудь сесть. Ах да, я забыл, мы не должны садиться.
Аппарат сильнее дергается и все заметнее делает крен. Видно, Лещинскому трудно держать его ровно, Да, да, я иду на свое место. Вот оно. Я лезу в кабину. Одного взгляда на карту достаточно, чтобы понять, что мы уже почти над Ковно. Несчастье неизбежно. Что же делать? Что же делать? А впрочем, выбора нет. Инструкция ясна: никаких свидетелей.
Прямо передо мной встает совершенно зеленое лицо Лемонье. Он почему-то без шлема. Он лихорадочно старается вылезти из своей кабинки, по-видимому, не расстегнул пояса. Ничего. Ты знал, на что идешь. А вот Броня, как же ты? Броня, прости. Бр… ня… про… сти… У меня стучат зубы. Дрожащей рукой я выключаю управление Лещинского… Теперь он не сядет.
Я быстро поднимаюсь на руках над бортом своей кабины. Расправляю ремни парашюта. Передо мною неожиданно встают расширенные глаза Бронислава. Его рука тянется ко мне. Сильный бросок всего самолета. Я получаю увесистый удар по лицу. Я знаю, что этот удар не случайность. Но в свисте ветра я не слышу слов, которые вырываются из искаженного рта Бронислава. Я их не слышал, но я и их знаю так же хорошо, как будто меня заставили их заучивать, как урок. Ужасные, кошмарные, позорные слова.
На минуту я потерял сознание. Но еще в воздухе, вися на парашютной сбруе, я пришел в себя от оглушительного взрыва, как будто расколовшего земную кору. Оттуда, из недр земли, вырвался резкий, слепящий блеск. И вслед за ним высокими языками запылало внизу пламя пожара.
Я понял, что это такое… Свидетелей не будет, господин Корф. Можете доложить министру. Ветром меня относило далеко к югу от пылавшего внизу адского пожара. Уже теряя сознание от резкой боли в левой ноге, по-видимому, вследствие неудачного спуска, я сообразил, что больше я не подполковник Зброжек-Кржечжевский, а капитан Литов-службы Никодим Мацикас.
На этом кончается интересующая нас часть дневника подполковника Зброжек.
К вечеру того же 4-го марта, когда произошел взрыв в Ковно, крестьянами Смоленского уезда был найден в поле совершенно размозженный труп, представлявший собою мешок костей. При осмотре тела, в боковом кармане кожаной тужурки были обнаружены документы на имя сержанта литовских авиационных войск Антона Навкунского и обрывок начатого письма, писанного карандашом и, по-видимому, в очень неудобном положении, так как строчки его идут в совершенном беспорядке:
«Анка, передай товарищам, что это будет стоить мне жизни, но рабочий класс сделает свое дело. Ни одна из шес…»
Антон Горелов
Огненные дни
Сеть проволочная – не прокусит пойманный зверь. Звонки.
У начальника Г. П. У. Титова навык к коротким, как телеграфная депеша, словам.
– Политуправление. Слушаю. Вардин?! Стиснул трубку. Сквозь зубы:
– Через десять минут буду у вас. И на ходу:
– Они начинают коготки показывать!
Две минуты – передача неотложных дел помощнику. Восемь минут – бешеная езда в авто. Больница Эртеля. Покойницкая. Синий труп.
– Бедняга. Они тебя разделали чисто! И отвертываясь, встряхнув головой:
– Рассказывайте.
Больничный сторож и шофер скорой помощи многословны.
– Покойник доставлен в больницу 27-го. Найден на Советской, недалеко от площади, со слабыми признаками жизни. Судорогой сведенным ртом он, кажется, произнес несколько раз какие-то цифры.
– Цифры?
Начальник Г. П. У. сверлит глазами. Шофер мнется.
– Боюсь напутать. Мне кажется, он сказал: 5,188.
– Подумайте хорошенько: не сказал ли он наоборот: 188,5.
– Пожалуй, товарищ Титов.
В это время вошел знаменитый химик, которому принадлежит изобретение знаменитого аппарата «Це», сыгравшего в войне 1931 года такую громадную роль. Каждый знает его увесистую фигуру по снимкам, фотографиям в журналах, газетах. О нем это шутливое стихотворение:
Дюжий Пеллеров Прокоп,
Что ему врага подкоп!
Аппаратом правя «Це»,
Мнет улыбку на лице.
Действительно, Пеллеров удивительно веселый человек. Вот и сейчас он вкатился в покойницкую – и сразу сломал тишину ее и мрачность.
– Здравствуйте, друзья. Пришел взглянуть на убитого. Говорят, вскрытие не могло определить причины смерти.
Взглянув на мертвеца, Пеллеров отшатнулся.
– Но ведь это… позвольте… ведь это…
Титов сделал знак сторожу и шоферу. Они вышли.
– Позвольте, но ведь он отравлен тем веществом, к которому никто кроме меня не имеет доступа.
– Вы не хотите сказать, что отравлен Вардин вами?
– Я хочу сказать, что тут кроется тайна.
Пеллеров наклонился над трупом. Сведенное судорогой лицо Вардина сине, с каким-то отливом голубизны. Глазные яблоки и те пропитались синим веществом. Страшно было смотреть на вытаращенные мертвые глаза, переливавшие оттенками синей эмали.
Пеллеров ворчал, осматривая:
– Ясно. Никаких сомнений не может быть. Я вам мог бы показать трупы животных, над которыми я проделывал опыты. Яд этот – нечто вроде окиси. Он почти безвкусен. Секрет его ничего еще не дает врагам. Они были близко у цели, но промахнулись.
– Вы говорите туманно.
– К сожалению, пока не могу ясней. Могу сказать одно: что вещество, которым отравлен Вардин, составная часть «Синего камня». А о нем речь впереди. Пока я заканчиваю последние опыты. Применение его должно положить конец затянувшейся на три десятилетия борьбе!
– Точка. Больше мне от вас ничего не надо! – воскликнул Титов: – скажите еще: вернетесь ли вы немедленно домой или останетесь в городе?
– Сейчас же на завод. У нас заканчивается самая ответственная часть работы над аэротанком системы «Лью». Я должен присутствовать при отливке особых пластинок секретного состава и при сборке машин.
– В самом деле! – воскликнул как-то неожиданно радостно Титов: – я давно хотел посмотреть на ваши работы! Возьмите меня на завод!
2. ПинкертоновщинаДорогой, в авто, Титов расспрашивал маститого химика о новых аэротанках, о том, какую роль должны они будут сыграть, по мнению ученого, в надвигающейся последней битве с Капиталом.
Авто мчался по крепко мощеной дороге. Последние колокольни скрылись за хвойным гребнем. Титов электрическим всасывателем изменял свои черты лица. Смеялся:
– Совсем буду американец!
Проехали первую заставу. В полосу владений завода можно было проникнуть только по пропуску. На завод Пеллерова смотрели, как на главную базу красной армии. Десятки шпионов сновали вокруг заводов. Особенно волновал капиталистические круги слух о каком-то новом составе, изобретенном Пеллеровым. Эти пластинки будто бы обладали способностью впитывать в себя распространеннейшие газы и тем самым должны были превратить химвойну в пустой звук.
– Однако, далеконько вы живете, – усмехнулся Титов, когда через четверть часа они все еще мчались по ровному шоссе в зеленом коридоре леса.
И вдруг, круто повернувшись к собеседнику, спросил:
– Итак, вы полагаете, что Вардина отравил ваш помощник Курковский?
Пеллеров вздрогнул.
– Ничего подобного я не говорил!
– Но вы утверждаете, что состав, который был причиной смерти, имеется только у вас?
– Да. И ключи от шкафа всегда в моем кабинете…
– … который в свою очередь заперт?
– Который заперт в мое отсутствие, причем ключ находится у моей дочери…
– Простите, я вас перебью… Когда ожидают вашего приезда? Сегодня?
– Сегодня вечером я обещал непременно быть. С утра завтра начнется литье.
– Не согласитесь ли вы проехать сейчас прямо в мастерские, не заглядывая домой? Я хочу попасть туда раньше вас.
– Пожалуйста, – поморщился Пеллеров: – только не слишком ли все это… по-пинкертоновски? Серьезно, вы нелепое предположение строите! Курковский – преданнейший делу человек. И все таки он не обижается и не протестует, что я его, ближайшего помощника, не посвящаю в детали моих открытий. Он – машина – и точная машина. Берегитесь, товарищ Титов, ошибки. Заподозрить человека легко, а найти хорошего работника трудно вдвойне. Помните, как мы чуть было не нарвались на антантовского шпиона, назначив его на ответственейший пост? Курковский у меня на заводе с 1945 года, и все эти три года работает, не передохнув.
Пеллеров, произнеся длинный монолог, вскочил и отдал распоряжение шоферу.
– Но имейте в виду мои слова, – крикнул он вдогонку Титову.
Начальник Г. П. У. усмехнулся и сказал:
– Охотно верю в вашу искренность… Да. Еще секунда: итак – Титов подчеркнул свои слова – итак, Вардин, по-видимому, умер по своей вине, неосторожно обращаясь с исследуемыми им химическими продуктами?
– Да, да, хорошо, – пробормотал химик: – химическими продуктами, так химическими, не возражаю.
Автомобиль круто свернул вправо, на мастерские. Титов направился пешком к заводу. Это была громадная котловина, застроенная железобетонными громадами. Словно с окружающих гор обвалились груды камня.
Как обгорелые сосны, торчали в этом ворохе трубы.
Неповоротливый дым облизывал крутосклоны и медленно уползал в ущелье.
Титов повернул влево, к дому Пеллерова, в котором неоднократно бывал.
3. Титов знакомитсяДвух дочерей Пеллерова никто бы не принял за сестер. Юлия – плавная, медленная, округлая. Варя – горячка, быстрогон, заостренная. Юлия знает, что она красива. Варя – задумывалась ли когда над этим? Юлия дома, ведает хозяйством отца. Варя почти не живет дома. Она – партийный работник, она берется за опаснейшие поручения, она не живет – сгорает радостным огнем. Вот и теперь ее уже больше месяца нет. Когда спрашивают о ней у Пеллерова, он коротко отвечает:
– В командировке.
Юлия не одобряет, видимо, поступков сестры.
– Не знаю, – говорит она: – мы не вмешиваемся в жизнь друг друга. Каждому свое.
Юлия больше всего дружит со своей старой нянькой, которая и теперь живет в доме Пеллерова. Часами просиживают старуха и девушка в зимние вечера, когда по горам ходит-гудет непогода. Юлия рассказывает Максимовне про свои сны. Во сне она часто видит какие-то старинные монеты, множество монет, будто она их собирает, как собирают ягоды. Иногда ей снятся совсем странные сны.
Качает головой Максимовна:
– Сиротки вы мои, сиротки, без матери какой дитяти рост?
И начнет, раскачиваясь медленно, рассказывать нянька о старине, о бывшем и небывалом. Много прожила старуха, много видела, ослепла даже – столько пересмотрела жизни.
Пеллеров корпит у себя в кабинете. Помощник его неизменный – Курковский, человек с металлическими глазами, возится в мастерской рядом.
А старуха и Юлия сидят в гостиной у печки. Так проходят длинные зимние вечера.
Земля вскипает новыми взрывами. Ломаются государства, как льдины, брошенные сердитой водой. Кипящая воронка рядом, бок о бок – Пеллеровский завод, сам Пеллеров, имя которого очень хорошо помнит любой банкир из Сити и каждый американский миллиардер.
Но в гостиной – чинные кресла, тихий уютный огонь, облизывающий губы. Старуха шепчет дремотно:
– И всегда это положено, чтобы не понимал старова, дряхлова молоденькой. Только ты, Юленька, слова мои понимаешь, речи мои слушаешь. Ох, не годишься ты для нонешней жизни. Не здешний ты житель, чужой.
Последнее время Пеллеров очень часто днями пропадает на заводе. Старуха прихварывает, днями лежит, совещается с богом своим:
– Устала я жить, господи. Прибрал бы ты меня, што ли?
В доме двое: Юля и Курковский. Их и увидел в окно Титов, подошедший к дому с большими предосторожностями.
Проникнуть в дом не представляло большой трудности. Курковский отчаянно чем-то скрипел. Титов проскользнул в дверь и прокрался мимо каморки охающей старухи. В кухне гудела печь. Из мастерской доносился визг напильника.
Титов прошел гостиную, темный коридор. Шаги его были уверенны. Видно, что он хорошо знаком с расположением квартиры.
В конце темного коридора дверь. Теперь явственно слышны голоса.
– Эге, – подумал Титов: – они очень дружески настроены.
Напильник то умолкал, то отчаянно верещал. Титов уселся возможно удобнее в темном углу за дверью и приготовился слушать, бормоча:
– Познакомимся, товарищи!
– Это тоже подтверждает лишний раз, – продолжал, по-видимому, длинный разговор Курковский: – вы не годитесь для той жизни, в которую вы попали. Вы походите на заплутавшуюся в темном лесу принцессу.
– Какие он загибает штуки! – усмехнулся в своем углу Титов: – этот юноша кажется любитель принцесс.
– Разве для вас эта дыра, – окруженный заставами завод?! Медвежатник, глушь, леса на сотни верст, камень дикий, зима шестимесячная, пустой брошенный дом… Вы чахнете здесь, вы хуже пьяницы просаживаете жизнь…
– Как странно, – засмеялась Юлия: – вы говорите в точности, как Максимовна. Только она добавляет всегда, что мне нужны балы, дворцы и Иван-царевич.
– Ну, последнее необязательно, именно, чтобы царевич был Иваном…
Произнеся эти слова, Курковский заверещал сверлом.
– Черт возьми, – возился в пыли Титов: – я пришел сюда не выслушивать дискуссию об Иване-царевиче!
И словно в ответ Курковский бросил какой-то металлический предмет в сторону и сделал несколько крупных шагов в сторону двери.
Титов затих.
Курковский спросил:
– Старуха лежит?
И потом каким-то особенно взволнованным голосом, заставившим Титова насторожиться:
– Юлия Прокофьевна! Вам не приходила никогда мысль: вдруг ваш отец внезапно умирает… крушение автомобиля, несчастье на заводе, обвал…
– Вы меня пугаете?
– И тогда гениальное изобретение исчезнет навсегда? Вам не страшно?
Юлия, видимо, взволнована неожиданным разговором о смерти отца. Титов слышит, как она молчит несколько секунд, переводя дыхание.
– Отец говорил, – начала наконец она: – в случае какого-нибудь несчастья нужно достать бумаги из шкафа – у него несгораемый шкаф – и передать в Цека.
– И вас никогда не подстрекнуло женское любопытство пойти и повернуть ключ в тайнике Синей Бороды? Вы, только вы, такая прекрасная, с таким властным лицом – должны бы владеть ключами от человеческих радостей. Вам не мешает спать отчаянная мысль – выкрасть из несгораемого шкафа чертежи и инструкции пользования этим чудовищным танком – и улететь?..
– Куда? – не сказала, а простонала Юлия.
– Туда, в тот стан. Вас там встретят с почестями, вас сделают королевой всей планеты, у вас будут пажи, тысячи розовых мальчиков, влюбленных в вас… У вас будут длинные шлейфы, которые нужно нести сотне слуг… У вас будут груды золота, горы вещей, дома, выезды…
– Оказывается, вы умеете рассказывать сказки не хуже Максимовны, – засмеялась Юлия: —Ну, так дальше?
– Чего же дальше? Дальше – счастье.
– Но ведь ваша королевна должна сделать кражу у отца?
– У отца? Ах! – Курковский досадливо повернулся на каблуках. Титов услышал снова визжание станка.
– Юлия Прокофьевна! – заговорил Курковский торжественным голосом, – я должен вам открыть тайну, если ее никто не открывает. Вы знали вашу мать? Нет? Знайте же, что вы – приемыш. Вы – дочь знатных родителей, эмигрантов, вернувшихся в двадцатых годах в Союз республик с родившейся за границей девочкой. Ваш отец вскоре был замешан в деле о шпионаже и расстрелян. Мать отравилась, прочитав приговор. Вас отдали в ясли, а после вы очутились у Пеллерова – бывшего рабочего, механика, прославившегося лишь в 1929 году и особенно с 31-го года. От вас это для чего то скрывают. Мне кажется, это подло – скрывать от дочери имена ее матери и отца.
Юлия слушала, затаив дыхание. Курковский делал паузы, вскрикивал, говорил шепотом. Юлия слушала, не шевельнувшись.
– Да, я что-то слышала, я что-то угадывала, – шептала она: – рассказывайте дальше…
– Вы аристократка. Пеллеров – рабочий. Вы – враги. И смотрите – разве удалось перевоспитать вас? Разве вы походите на эту стриженную Варю – вы, точеная из слоновой кости, с вашими властными глазами, с вашей походкой! Вы – прекрасная, утонченная душа, рожденная для поклонения, для славы… Вы!
Курковский остановился. Послышались рыдания. Юлия разволновалась, разнервничалась. Курковский молча наблюдал. Титов увидел, как плачущая девушка пробежала мимо, через коридор.
Оставшись один, Курковский расхохотался. Потом произнес, не разжимая рта:
– Клюнуло!
И принялся за сверло.
