Текст книги "Война «невидимок». Остров Туманов"

Автор книги: Николай Шпанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Скажи мне, кто твои друзья…

Житков часто виделся с Витемой. Его влекло к капитану какое-то неясное тревожное любопытство. Он не знал, действует ли Витема сознательно, дразня его смутными намеками на то, что имеет отношение к научной деятельности Найденова, или же это простое совпадение. Но ясно было одно: Витема владел открытием, способным во многом изменить современные представления о воздушной и подводной войне. Это открытие имело что-то общее с вопросами, над разрешением которых работали Найденов и сам Житков. А раз так, то в условиях западного мира открытие могло попасть в чьи угодно руки. Достижениями науки там владеет тот, кто больше платит.

Житков содрогался при мысли, что подобная тайна может стать достоянием темных сил, которые направят это открытие далеко не на пользу человечества. Внутренний мир Витемы не был ясен Житкову. Он ничего не знал о политических взглядах своего нового знакомого, и даже его подданство представлялось загадкой: голландский паспорт мог оказаться только ширмой, тем более что и паспорт там купить немногим сложнее, чем все остальное.

Стремление разгадать Витему овладело Житковым. Но поистине виртуозной была ловкость, с которой капитан ускользал от сколько-нибудь откровенного разговора.

Нет, он безусловно не был ученым. Его осведомленность в физике не выходила за рамки знаний хорошо образованного моряка. Но в таком случае тем более странно, что Витеме удалось решить хотя бы часть задачи, не дававшейся столь изощренному экспериментатору, как Найденов, столь крупному ученому, как старик Бураго.

Преследуя поставленную перед собою цель, Житков всячески старался сблизиться с Витемой. Несколько раз он намекал на то, что хотел бы посетить «Марту», посмотреть, как Витема живет. Но капитан либо вовсе пропускал это мимо ушей, либо шутливо парировал.

– Самая обыкновенная парусная коробка, каких вы, наверно, видели сотни, – говорил он. – Что же касается общества, в котором проходит моя жизнь на борту, то, право, мне гораздо приятней не вспоминать о нем.

Удивительным было и то, что, хотя каждый второй человек в порту знал Витему, Житков не нашел никого, кто побывал бы в качестве гостя на его «Марте». И ни один агент-вербовщик не мог похвастаться тем, что поставил Витеме матроса.

Одно было всем хорошо известно: на «Марте» царила железная дисциплина. Некоторые сравнивали ее с дисциплиной военного судна самых жестоких времен парусного флота.

По самой природе своей матрос говорлив. Он любит порассказать о своем житье-бытье, любит перемыть кости офицерам. Но люди с «Марты» в этом отношения мало походили на других моряков. Они ни с кем не заводили знакомств и даже пьянствовали только в своей компании. Ни одна портовая девица не теряла времени на то, чтобы залучить к себе гостя с «Марты». Ни «Солнце Таити», ни ласковые взгляды мадам ван Поортен не могли их расшевелить. Они либо оставались молчаливыми, как истуканы, либо же говорили о чем угодно, только не о своем судне и капитане. Впрочем, случаи завязать знакомство с моряками «Марты» выпадали редко: они почти не появлялись на берегу.

Ходили робкие слухи, что «Марта» – настоящая плавучая тюрьма. Но никто не мог объяснить, откуда они шли, и была ли в них хоть тень правды.

Один только раз Житков встретил человека, способного сообщить ему кое-какие сведения о прошлом Витемы. Это был сторож Морского музея – коренастый человек с багрово-бурым от загара лицом, широкими плечами и длинными, как у гориллы, руками. Шею старика всегда, независимо от погоды, стягивал шерстяной шарф, скрученный в тугой жгут. И не было, кажется, такой минуты, когда сторожа можно было увидеть без коротенькой прокуренной трубочки, одной из тех, какие так любят старые матросы, потому что их удобно прятать от ветра в кулаке.

Звали сторожа Мейнеш, Юстус Мейнеш. На вид ему было… Впрочем, Житков так и не мог ответить себе на вопрос, сколько же лет Мейнешу? Может быть, сорок? А может быть, и все шестьдесят? Морщины на бурой коже его лица с одинаковым успехом могли свидетельствовать и о солидном возрасте, и о том, что человека этого немало обдували соленые ветры многих морей. Принято почему-то думать, будто моря сохраняют морякам свежесть лица. Но так бывает только в романах. В действительности же соленый морской ветер не только крепко дубит кожу, но и жестоко бороздит ее.

Мейнеш оказался единственным человеком из служивших когда-либо под командой капитана Витемы, которого Житкову удалось отыскать на берегу.

Житков принялся осторожно «обхаживать» Мейнеша. Чуть ли не каждый день он посещал музей, но вместо того, чтобы разглядывать реликвии моря, присаживался на скамейку у ворот, вытаскивал кисет и принимался старательно набивать трубку. Сторож молча наблюдал за ним. Житков протягивал ему кисет. Мейнеш так же молча набивал свою трубочку. Приложив в знак благодарности к облупившемуся козырьку два пальца, он подносил Житкову горящую спичку.

Все это повторялось изо дня в день, пока наконец Житкову не показалось, что знакомство продвинулось достаточно. То, что за все это время они едва обменялись десятью словами, не имело, по мнению Житкова, особого значения.

И в знак возникшей дружбы, по старому обычаю моряков, Житков предложил однажды сторожу обменяться трубками.

– Пожалуй, вам будет невыгодно, сударь, – проворчал Мейнеш. – Она у меня маленько прогорела.

– Не беда, – сказал Житков, услужливо протягивая ему новенький «петерсон». Полученную от Мейнеша старую трубку он небрежно сунул в карман макинтоша.

Кое-как Мейнеша удалось все же расшевелить. Его скупая воркотня дала Житкову возможность восстановить несколько страниц из жизни кораблей, на которых старый Юстус плавал под командой капитана Витемы. Жадно ухватившись за эту ниточку, Житков надеялся добраться до клубка. В том, что рассказывал Мейнеш, было многое, но решительно ничего, что позволило бы судить хотя бы о национальности Витемы.

Да, Житков не мог похвастаться плодами первой беседы. Оставалось надеяться на ближайшее свидание. Старый Юстус обещал восстановить в памяти плавания Витемы периода 1914–1918 годов. Сам он, Мейнеш, был тогда боцманом на баркентине Витемы, носившей все то же наименование «Марта». Вместе с капитаном оно переходило от корабля к кораблю.

Житков с нетерпением ждал следующего дня. Но ни на следующий, ни через два дня Мейнеш не пришел на свою скамейку. Двери сторожки оставались закрытыми.

Никто не мог объяснить Житкову, куда девался Юстус. А еще через день у ворот сидел другой, незнакомый Житкову человек в шапке с галуном. Он не очень приветливо объяснил, что Юстус Мейнеш бесследно исчез и, говорят, даже умер.

– Да, сударь, – сказал новый сторож, отказавшись от табака. – Пошел выпить свой стаканчик к мадам ван Поортен, и больше его никто не видел. Говорят, упал в воду, переходя мост Драконов.

С этими словами новый сторож встал и бесцеремонно захлопнул калитку перед носом Житкова.

Житков сердито сунул руки в карманы макинтоша и тут почувствовал, что его кулак упирается во что-то твердое. Достав прокуренную носогрейку Мейнеша, так и лежавшую все эти дни в кармане, Житков взглянул на нее. Да, Мейнеш был, по-видимому, прав: мена не была выгодной. Прогоревшее донышко трубки было чем-то заделано. Житков хотел было уже выкинуть ненужный сувенир в канал, когда обратил внимание на странный рисунок на кусочке этой металлической заплатки. Приглядевшись повнимательнее, Житков понял, что это был старинный серебряный флорин. Такой мог уцелеть разве только в коллекциях нумизматов, да, пожалуй, еще на забытых богом островках далеких заокеанских колоний.

Житков разглядывал лежавшую у него на ладони старую трубку, исследовал врезанную в нее монетку и вдруг поймал себя на странной мысли: не такую ли самую трубку он видел… у профессора Бураго!

Мысль была столь неожиданна, что Житков остановился как вкопанный, словно натолкнулся на стену. И чем внимательней он приглядывался к трубке, тем все больше убеждался: да, это трубка покойного Бураго. Не могло быть сомнения: он, Житков, видел ее в руках старого профессора. Не схожую с ней, а именно эту!

Догадки, одна другой невероятней, пронеслись в голове моряка. Они образовывали цепь, становившуюся все прочней, чем дальше думал Житков: Витема – Мейнеш – трубка адмирала – расчеты, остававшиеся у Бураго в ночь смерти… Ключ ко второй части найденовских расчетов, которых недоставало Найденову и о которых Бураго, вероятно, сказал тому по телефону: «Все найдено…» И наконец… трубка Мейнеша!.. Уж не держит ли Житков в своей руке кончик той самой нити, по которой доберется до клубка?..

Человек, который ни в чем не раскаивается

Обдумывая свое открытие, Житков все больше убеждался: связь между звеньями цепи не случайна. Возникло подозрение, что и сам-то Витема не отдает себе ясного отчета в физической сущности процесса, происходящего в «его» открытии.

Что если это открытие никогда и не принадлежало Витеме? Что если оно похищено у Бураго? Но как очутилось оно в руках капитана «Марты»?

Чем дальше, тем все невероятней казались предположения. Звенья цепи, казалось, начинали рассыпаться. И все же подозрения, однажды родившись, уже не оставляли Житкова. Разве жизнь – не самая удивительная выдумщица? Не случается ли, что ее хитросплетения превосходят самую изобретательную фантазию? Нужно только все хорошенько проверить. Все – от начала до конца!

И, прежде всего, вопрос о том, похитил ли Витема расчеты или они попали к нему случайно?

Теперь Житков сомневался уже во всем. Даже в том, что Мейнеш действительно умер. Не исчез ли старик по приказу Витемы, открывшего их случайное знакомство и пожелавшего положить конец этому знакомству?

Но умер Юстус или нет – факт оставался фактом: выведать что-либо о Витеме у него уже не удастся. Между тем внести ясность в то, что Витема называл своими «исследованиями», казалось теперь особенно необходимым: это был долг Житкова – долг друга Найденова и советского человека. Проникновение в тайну Витемы больше уже не казалось Житкову вторжением в чужую тайну.

Этическая сторона этого дела представлялась теперь совсем иной и не внушала никаких сомнений: Житков выполнял свой долг. Но чтобы приступить к его выполнению, оставался один путь – просмотреть бумаги Витемы.

От идеи проникнуть на «Марту» следовало сразу отказаться. Значит, нужно попытаться просмотреть хоть те бумаги, которые капитан хранит в номере гостиницы.

Житков понимал, что медлить нельзя. Политическая атмосфера в Европе сгущалась. Надвигалась возможность закрытия многих морских путей, отрыва континентов один от другого, может быть, на целые годы. Уходя из этого порта, Житков мог не скоро в него вернуться.

И он решился…

* * *

Однажды вечером Витема сказал, что уходит в институт. Житков как бы невзначай заметил, что тоже сейчас уйдет. В действительности же он никуда не собирался. Дубликат ключа от комнаты Витемы лежал у него в кармане.

Увидев в окно, как капитан пересек площадь, Житков вышел из номера, прошелся по коридору. Никого из постояльцев в соседних номерах не было. Он вложил ключ в замок и через несколько секунд стоял у письменного стола капитана. Один, другой, третий ящик… И вот перед взволнованным Житковым столбцы вычислений, формулы, столь хорошо знакомые ему по собственным работам. Листки исписаны по-английски, но Житков убежден, что этот язык – не родной для Витемы. Но что это? Как будто и почерк совсем не тот, каким были написаны несколько строк записки, полученной им однажды от Витемы.

Да… да… да… Житков вглядывается внимательней… Неужели?.. Неужели это почерк профессора Бураго? Житков лихорадочно пересмотрел несколько листков. Теперь его удивление граничило с испугом: перед ним были формулы, близкие к формулам невидимого лака!..

Значит… значит, листки эти действительно похищены. И, может быть, из этого остается сделать и следующий вывод: Бураго стал жертвой убийц! Так неужели же существует связь между Витемой и рыжим дворником-бароном?

Если так… Не должен ли Житков взять все эти бумаги и пойти прямо к советскому консулу? Но зачем?.. Просить арестовать Витему?.. Нет! Здесь, в чужом городе, это невозможно. И вообще всякой непродуманной поспешностью можно только испортить дело. Если Витема действительно агент чьей-то разведки, которой понадобились эти листки, то их исчезновение лишь спугнет его. Нужно действовать осмотрительней.

Житков схватился за карман. Как хорошо, что маленькая фотокамера, с которой он обычно не расставался, – с ним! Запечатлеть на пленке все найденные листки было делом нескольких минут.

Затем Житков привел бумаги в порядок и положил на место. И в ту минуту, когда он уже повернулся, чтобы идти к двери, ему показалось, что он слышит чьи-то шаги. Кто-то поднимался по лестнице.

Житков захлопнул номер Витемы, пробежал несколько шагов до своего номера и, тяжело дыша, упал в кресло у себя в комнате. Едва он успел отдышаться, как в дверь постучали. По стуку он узнал Витему.

– Что с вами? – спросил тот, улыбаясь. – Приснилось что-то дурное?.. Вы даже побледнели.

Житков провел рукой по лицу. Сдерживая желание схватить капитана за горло, он, насколько мог спокойно, сказал:

– Да, кажется, вздремнул.

Витема предложил пойти поужинать под гостеприимным кровом мадам Ван Поортен. Житков согласился: стакан вина был ему сейчас как нельзя более кстати. Он напрягал все силы, чтобы не выдать своего истинного отношения к капитану.

Он старался разгадать по лицу Витемы, догадался ли тот, что кто-то побывал в его номере. Но лицо Витемы было непроницаемо, голос звучал вкрадчиво, как всегда, только на этот раз капитан необычно много и охотно говорил о своей работе, о себе.

На столе появилась вторая бутылка «Чинзано». Щурясь на струйки табачного дыма, Витема не спеша излагал свои взгляды на жизнь, и чем дальше вслушивался Житков в неторопливые слова капитана, тем яснее становилось, как далек он был от понимания внутреннего мира этого человека.

– Вся деятельность мирного времени является для моряка не больше, чем подготовкой к великой жатве, собираемой во время войны, – говорил капитан. – Будь то чисто торговые рейсы или перевозка военной контрабанды, все – пустяки. Война – вот игра, стоящая свеч.

– Можно подумать, – сказал Житков, – что для вас работа капитана грузового судна – занятие временное и чуть ли не досадное!

Витема молча кивнул. Житков пристально поглядел на своего собеседника. Ему казалось, что в прищуренных глазах капитана сверкают искорки смеха. Это раздражало.

– Да, – резко сказал капитан.

– Не станете же вы утверждать, будто войны можно расценивать иначе, как явление, направленное против человечества, против культуры. Разве война не свидетельство противоестественных и корыстных наклонностей небольшой кучки преступников или маньяков?

И снова Житкову почудилось, что взгляд капитана остановился на нем с выражением плохо скрываемой насмешки.

– Обратитесь к истории, – спокойно сказал Витема. – С 1496 года до нашей эры, то есть с заключения так называемого Амфиктионова мира и до наших дней, – больше 3000 лет, срок достаточный, чтобы определить основные тенденции в развитии двуногих, – на так называемый мир приходится всего 232 года, а на войну 3204 года. Иными словами, на год мира – тринадцать лет войны. Человечество почти непрестанно дерется. И чем дальше, тем ожесточеннее становится эта драка.

– Дело здесь не в человечестве в целом… – начал было Житков, но осекся: стоит ли спорить? Да и нужно ли в создавшейся обстановке раскрывать свои взгляды человеку, в котором отчетливо видишь врага? Но от вопроса он все же не удержался:

– А знаете ли вы, как называется то, что вы исповедуете?

– Меньше всего меня занимают ярлыки.

– Не думаете ли вы, что это и есть примета фашизма?

Витема пожал плечами:

– Может быть… – Он задумался. – Я прошел жизнь довольно извилистым путем. Беда в том, что судьба не подарила мне того, на что имеет право большинство людей: чувства родины.

– Скажите мне, где ваша родина? – спросил Житков.

– Вы рутинер, дорогой господин Житков! Разве дело в школьном определении: широта, долгота, климат, геоморфология? Какое значение могут иметь эти понятия?

Житков удивленно взглянул на него.

– Но позвольте, ведь родина – это прежде всего… именно родина, родная страна. Единственная. Ее нельзя…

Витема перебил:

– При условии, что она не забывает своих сыновей. – Он сделал выразительное движение пальцами, словно считал деньги. – То отечество достойно верности, которое платит за любовь. Такое отечество у меня есть. Оно-то и имеет право на мою нежную привязанность.

– Вы говорите это серьезно?

– А вам доводилось видеть серьезных людей, несерьезно относящихся к этому вопросу? – И Витема повторил пальцами то же движение. – Для меня вопрос сводится к тому, чтобы рано или поздно вернуться в географические границы страны, где я родился. Но я хочу вернуться в нее не игрушкой в чужих руках, а господином, а для этого опять-таки есть одно-единственное средство. Без денег все теряет смысл.

– Быть может, с этой точки зрения вы смотрите и на войну? – удивленно спросил Житков.

– В какой-то мере, конечно, – не задумываясь, ответил Витема. – Я знаю, вас и тут беспокоит, так называемая «моральная» или «этическая» сторона. – Он рассмеялся: – Не могу произносить эти слова без кавычек. Подобные категории лишь в той мере и ценны, в какой способны служить нам. А служить они могут лишь будучи абсолютно гибкими, то есть подчиняясь нам же. Значит, и мораль и этику создаем мы сами для себя, приспособляясь к каждому отдельному случаю. И совершенно понятно, что всякого рода морально-этические нормы, мешающие жить так, как хочется, мы придумываем не для себя, а для других. Неужели же шоры, мною самим придуманные, могут помешать мне идти туда, куда я хочу, и так, как хочу? Это было бы просто противоестественно!

Житков сидел нахмурясь, обеими ладонями сжав стакан. Он с трудом заставлял себя слушать, не перебивая.

– Лучше выпьем! – Витема поднял рюмку, любуясь на свет красноватым золотом вермута. – Римляне были ближе нас с вами к правде, пуская в мир бессмертное изречение о местопребывании истины.

Не притронувшись к вину, Житков задумчиво поглядел на Витему.

– Рано или поздно, но вы пожалеете о том, что пошли этим фарватером, – сказал он.

Витема покачал головой.

– В моей жизни бывали случаи, когда я кое о чем жалел. Но ни разу я не раскаивался в своих поступках.

– Не может же быть, чтобы вам не приходилось сомневаться или колебаться!

– Сомневаться – да! Колебаться – никогда! – Витема встал. – Завтра продолжим разговор. Идет?

Встреча на мосту Драконов

Они простились у турникета и зашагали в противоположные стороны.

Выпитый вермут настраивал Житкова на мечтательный лад. Впрочем, это не мешало ему время от времени дотрагиваться до жилетного кармана. Там лежала драгоценная пленка. Он не решился оставить ее в гостинице.

Над городом висел туман. Шары фонарей расплывались тусклыми желтыми пятнами. Фигуры прохожих неожиданно появлялись в нескольких шагах и так же внезапно исчезали.

По мере того как Житков приближался к порту, туман сгущался. Поднимаясь все выше, он повисал над городом. Гигантский матовый колпак вобрал розовое зарево города. Призрачно светились расплывчатые очертания зданий. Портовые краны уходили ввысь, как колонны, поддерживающие свод из непрозрачного стекла. Громче становились грохот и звон, доносившиеся из доков. Как будто, радуясь долгожданной работе, эти молчавшие и пустовавшие кварталы снова оживали по мере повышения температуры Европы, уже сотрясаемой военной лихорадкой. И все же на каждом углу каждой улицы виднелись силуэты нищих. Это были особенные нищие. Здесь, где людям предоставлялось любыми средствами добывать себе пропитание, категорически запрещалось одно – просить милостыню. И нищие стояли молча, с протянутой рукой. Каждый что-нибудь держал на ладони: спичечный коробок, затрепанную открытку, обрывок ленты. Нищий обязан делать вид, будто торгует. Пусть умирает от голода, но и умирать он должен с достоинством: как продавец, а не нищий.

Несколько раз Житкову казалось, что глаза нищих следят за ним чересчур пристально. Может быть, в этих глазах была всего лишь мольба о хлебе?.. Возможно. Однако стоило Житкову отойти, как нищий, мельком глянув ему вслед, на мгновение поднимал над головой руку. Житков не видел ни этого жеста, ни того, что следующий нищий, стоящий поблизости, отвечал тем же движением.

Житков поднялся на узенький чугунный мостик, горбом возвышающийся над каналом Доков. Он любил это место, подолгу, бывало, стаивал тут, рассматривая диковинные чудовища, охраняющие мостик. Сказочные звери – что-то среднее между китайскими драконами и крылатыми египетскими львами – были, вероятно, вывезены из далеких стран.

Когда Житков взошел на мост Драконов, туман поднялся уже настолько, что поверхность воды стала совершенно чистой. В окутывающей канал ночной мгле Житков различал тысячи лодок, барок, катеров. Днем они медленно двигались по воде, теперь же стояли неподвижно. Канал Доков – внутренняя артерия порта – был молчалив и безлюден.

Житков сам не знал, сколько времени стоял здесь, перегнувшись через перила мостика. В воде отражалось сияние поднимавшегося над городом розового купола тумана. И вдруг совершенно ясно Житков увидел тень. Колеблемая ленивыми мутными водами, она извивалась по каналу, как тело огромной змеи.

Житкову показалось, что он видит в ней какое-то сходство с каменными изваяниями, охраняющими мост. Вот блеснула и зубчатая корона, увенчивающая голову змеи…

И тут Житков внезапно понял: это кулак, занесенный над его головой…