Текст книги "Это было в Коканде"
Автор книги: Николай Никитин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
– Я привык командовать солдатами, а не этой сволочью.
Иргаш скрипнул зубами и швырнул бинокль о камень.
Есаулы стояли, дожидаясь приказаний. Один из них, старый седой кипчак, с лицом, изрытым оспой, наконец не Выдержал тягостного молчания и спросил у Зайченко:
– Что же делать?
Зайченко встал и, ткнув пальцем вниз, в то место, откуда выходила дорога из ущелья, сказал:
– Соберите все мясо и высылайте его туда! Да не сразу, а частями затыкайте дыру! – Потом он обернулся к Иргашу и тихо добавил по-русски: А мы начнем отход. Сопротивляться не с кем.
Есаулы посмотрели на Иргаша. Он кивнул им. Тогда они вскочили на коней и поскакали вниз.
16
Раскаленные стволы жгли пулеметчикам пальцы. Во рту пересохло, и горло горело. Вся вода из фляжек была вылита на охлаждение стволов.
Каменная гряда прикрывала выход из ущелья. Поэтому, до тех пор, пока басмачи не выскакивали в долину, они шли за скалами, будто за забором, не боясь пулеметного огня. Запас пулеметных лент у Жарковского иссякал, и Сашка чувствовал, что, если басмачи кинутся еще раз на пулеметную цепь, многие из них прорвутся. Он послал записку Жарковскому: "Вызови охотников, чтобы доползти до горы, и там между камнями, в скалах, установи пулемет! Запри выход!" Пулеметчик Капля согласился выполнить эту задачу.
– Один пулемета не дотянешь, – сказал Жарковский Капле.
– Я не один. Я с Федоткой, – ответил Капля.
Тут только Жарковский увидел, что рядом с пулеметчиком стоит какой-то мальчишка.
– Кто это? – удивленно спросил Жарковский.
– Приблудный, – ответил Капля, ухмыляясь. – Он еще в Коканде болтался с нами. С обозом.
– Как он очутился тут? – нетерпеливо перебил пулеметчика Жарковский.
– Да очень просто, – бойко заявил Федотка, отвечая вместо Капли, слышу, паника... стрелят. Думаю – куда спасаться? Вскочил на первого коня. Со всей компанией!
– Способный, – подтвердил Капля, толкнув парнишку. – Разрешите? Ей-богу, мы с Федоткой мигом это сделаем.
– А пулемет он знает?
– Эка невидаль! – пренебрежительно заметил Федотка, сообразив, что вопрос касается его. – Да этих пулеметов я видал-перевидал!
– Ну, валяйте! – сказал Жарковский.
Через минуту Капля и Федотка, прикрыв тряпками пулемет, поползли к горе.
Капля подтягивался вперед на локтях, по-казачьи. Федотка старался не отставать от него. Иногда ему казалось, что Капля слишком забирает вперед, тогда он просил его потихоньку:
– Дяденька... Не могу... Обождите.
В ту минуту, когда отступавшие басмачи вновь выскочили на дорогу, пулемет был налажен. Банда, в лоб встреченная огнем, смешалась и ринулась назад в ущелье. Жарковский послал Лихолетову записку: "Дорога свободна".
Заиграл горнист. Эскадрон, подняв красное знамя, выехал из лощины. Сашка повел последнюю атаку. Хамдам скакал вместе с ним. Палочники были смяты сразу. Джигиты Иргаша хотели выстрелами остановить отступавших крестьян, но задние ряды его же бегущей конницы растоптали их. Все смешалось. Мергены скрылись из своих гнезд, решив подняться выше, на перевал. Частыми выстрелами они прикрывали отход Иргаша.
Иргаша могли взять в плен, если бы не произошли неожиданные события. Конница уже настигала его, охватывая с двух сторон. В пылу преследования никто не заметил нескольких легких толчков, предвестников бури. Она разразилась внезапно, с ревом проходя сквозь ущелье. Пыльный туман закрыл и долину и горы. Буря бушевала до ночи и помогла скрыться Иргашу.
Утром конница обыскивала кишлаки. В одном из домов был найден отставший Мулла-Баба. Он упал с лошади и разбился.
Женщины, причитая, искали в поле погибших мужей и проклинали Иргаша.
17
Похоронив на месте убитых, а раненых отправив в Коканд, отряд продолжал поиски. Но Иргаша будто занесло песком, он опять исчез бесследно.
Осень эскадроны провели в горах, вылавливая остатки шаек. К зиме все вернулись домой. Блинов был очень доволен результатами экспедиции и многим роздал награды.
Хамдам получил почетное боевое оружие. Но это не успокоило его.
– Голова Иргаша – моя награда, – сказал он Блинову и попросил разрешения свидеться с Мулла-Бабой. Через старика он надеялся узнать, где может спрятаться Иргаш.
Мулла-Баба сидел в крепости. Небольшая камера, когда-то выбеленная известкой, пахла уборной, дымом. Оконное стекло было разбито. На дворе, рядом с тюремным помещением, жгли кучи мусора и нечистот.
Хамдам, войдя в камеру, почтительно приветствовал Мулла-Бабу. Мулла-Баба не ответил ему, не поднял головы и только плотнее запахнул свой зеленый халат: на него подуло сквозняком.
Хамдам стоял, разглядывая шелковую черную тюбетейку Мулла-Бабы, вышитую потускневшим уже серебром. Старик не проронил ни слова. Он предоставил выбор Хамдаму: уйти или первому начать разговор.
Мулла-Баба сидел на пятках с таким выражением лица, как будто собрался молиться. Он даже не пригласил Хамдама сесть. Тогда Хамдам сел без приглашения у двери, как мюрид, пришедший к наставнику. Всей своей фигурой, покорностью, молчанием он говорил Мулла-Бабе: "Я каюсь. Начни речь со мной".
Мулла-Баба молчал.
Промучив Хамдама около часа, Мулла-Баба спросил его наконец, зачем он пожаловал.
– Ты лучше меня знаешь об этом, – тихо ответил Хамдам.
– Я не знаю.
– Я хочу тебя спасти, отец, – сказал Хамдам, поглаживая ладонями свою бороду. – Я сам сидел здесь. Я знаю, как это приятно.
Мулла-Баба не выказал удивления. В своей жизни он видел многое. Он не поверил Хамдаму и усмехнулся:
– От тебя ли, джадида и красного, ждать мне спасения?
– Я не джадид и не красный. Я только сгибаюсь, когда дует сильный ветер. Я не хочу сломаться. Не мне тебя учить, Мулла-Баба. Ты меня можешь научить жизни. Что из того, что тигр смел, если комар может ослепить его? Может быть, Иргаш тигр, а я комар. Но я никогда не предам ислама. А Иргаш губит его и губит народ. Те, кто погиб, уже не встанут. Те, кто спасся, постараются уйти от Иргаша. Только смерть или голод поведут их, как пленников, на цепи. Нет, Мулла-Баба, жизнь принадлежит настойчивым, а не храбрым.
Мулла-Баба захохотал.
– Твой красный полк тоже так думает? – спросил он.
Хамдам почувствовал издевательство, но сдержался и ответил спокойно:
– Люди есть люди. Я знаю, что они думают по-разному. Пусть мой полк будет красным, но у меня есть мои джигиты и мои есаулы, и я командую этим полком. Лошадь везет арбу и арбакеша, но дорогу указывает ей арбакеш.
Мулла-Баба поднял голову. Астма опять мучила его. Широкие ноздри его крючковатого, обгоревшего на солнце носа широко раздувались. Казалось, что он нюхает воздух. Он искоса, одним глазом, всматривался в Хамдама, изучая его.
– Что тебе надо? – будто нечаянно спросил он.
– Скажи, где Иргаш? – сказал Хамдам.
– Зачем тебе Иргаш?
– Это мое дело.
– Ты ненавидишь Иргаша. Ты думаешь, если все перевернется, ты опять будешь подручным у него. Ты завистник. Ты расчищаешь себе путь.
– Думай как хочешь!
– Я угадал.
– Пусть будет так! Я не хочу спорить об этом. Я предлагаю тебе жизнь. Это лучше, чем твои догадки.
– Значит, возможна смерть?
– Все возможно, Мулла-Баба. И уж скорее смерть, чем жизнь. Русские злы на тебя.
Хамдам хотел застращать старика. Тот задумался, подкручивая конец бороды, словно купец, размышляющий о делах. Хамдаму эта медлительность становилась уже неприятной. Он не любил колебаний, он считал, что потрачено уже довольно времени на предварительные разговоры и пора приступить к делу. Хамдам спрятал руки, чтобы пальцы не выдали его волнения.
– А чем же смерть хуже жизни? – вдруг спросил Мулла-Баба.
– Ты думаешь о рае, почтенный Мулла-Баба?
– Нет, – старик безразлично махнул рукой, – я говорю о том, что смерть так же естественна, как жизнь. Только глупые люди никак не могут к ней привыкнуть. Это себялюбие. Человек принимает спокойно смерть животного, смерть дерева, смерть звезды, но никак не хочет принять собственной смерти.
– В этом его счастье. Жизнь хороша, – вежливо возразил Хамдам.
– Хороша? – Старик поднял глаза. – Тогда зачем же человек повсюду сеет смерть, убивая все живое вокруг себя, все, что дышит: рыб, птиц, животных, людей? И не жалеет собственной жизни, растрачивая ее на пустяки? Если бы он ее жалел, он бы врос ногами в землю, как дерево, пустил корни и жил, точно кедр, тысячелетие.
– Почему же ты не живешь так, отец? Жил бы, как кедр! – насмешливо перебил старика Хамдам.
– Потому что я человек, – ответил Мулла-Баба, – я не боюсь смерти. Все случайно на земле – и жизнь и смерть.
"Начались разговоры!" – подумал Хамдам. Он встал и резко сказал Мулла-Бабе:
– Мне некогда. Значит, об Иргаше ты ничего не знаешь?
Вставая, Хамдам нечаянно щелкнул шпорами.
Старик, прищурясь, осмотрел кожаную куртку Хамдама, кавалерийские штаны, обшитые кожей, фуражку защитного цвета с красной звездой.
– У тебя широкие шаги, Хамдам, – сказал он ему, – но короткий путь.
– Длиннее, чем твой! – пригрозил Хамдам и вышел из камеры.
Мулла-Баба улыбнулся.
18
Когда Хамдам вышел из крепости, вслед за ним появилась женщина в парандже. Он не заметил ее шагов. В Старом городе, в пустынном месте, он услыхал ее голос. Она окликнула его. Он остановился.
– Агарь? – воскликнул он, обрадовавшись.
– У меня есть теперь дом в Коканде. Приходи ко мне, Хамдам!
– Ты что же, разбогатела?
– Немножко. Приходи!
– Когда?
– Когда хочешь. Хоть сегодня.
Показав ему свой дом, Агарь скрылась. Он подумал, не заманивает ли она его. Но потом отбросил все сомнения: "В конце концов Агарь принесла мне пользу".
Ночью он был на месте. Не успел он постучать в калитку, она раскрылась, и Агарь стояла на дворике. Она взяла Хамдама за руку. В комнате пахло керосином, горела маленькая лампа. За накрытым столом, убранным для ужина, сидел Джемс.
– Это тоже мой гость. Я не могла его прогнать. Хороший гость! сказала Агарь, показывая на Джемса. – Он говорит, что знает тебя.
Хамдам нахмурился. Джемс, приветствуя его по-мусульмански, назвал себя.
– Я подсылал к вам людей еще летом, – сказал он. – Вам передавали, что я хочу видеться с вами?
– Нет, – ответил Хамдам.
– Ну, значит, они боялись вас. Я так и знал, что мне придется все-таки говорить с вами лично.
Хамдам подозрительно оглядел Джемса.
Джемс два дня тому назад приехал сюда из Ташкента. После падения кокандских автономистов он пробрался в Ташкент к знакомым узбекам, потом, с легализацией британской миссии, перешел туда на работу и жил в Ташкенте уже совершенно открыто. Сейчас миссия поручила ему съездить в Коканд, Наманган, Андижан и на Чимионские нефтяные промыслы, с этой целью он и предложил ей свои услуги, но главным было другое: он решил возобновить прежние связи, организовать явки и завербовать новых агентов.
Это было его действительным делом. Формально же он выехал как экономический уполномоченный. В связи с национализацией банков и приисков миссия предъявила туркестанскому правительству протест и требовала точного учета национализированного. Так как капиталы в предприятиях были смешанные – американские, английские, французские и русские, – миссия назначила Джемса контролером при этом учете.
Джемс давно думал о Хамдаме как о полезном для себя сотруднике. Приехав в Коканд, он увиделся с Назар-Коссаем, и тот по привычке решил воспользоваться услугами Агари, чтобы свести Джемса с Хамдамом.
За деньги Агарь могла сделать все, что угодно, а не только устроить свидание. Она даже не подозревала, кто такой Джемс. Этот вежливый человек, щедрый, спокойный, в кожаном пальто, в высоких сапогах, в мягкой серой шляпе, превосходно говорил по-узбекски.
Джемс протянул Хамдаму руку и пригласил его к столу. Хамдам поздоровался, покачал головой, вздохнул, но все-таки сел. Теперь ему стало ясно, что свидание было заранее подстроено. Боясь отравы, Хамдам брал со стола только то, что ел Джемс: баранину, рыбу, арбузы, дыни. Агарь сидела тут же. Эта неряшливая, но соблазнительная, как всегда, женщина обсасывала ломтики дыни и вытирала руки о бедра. Агарь молчала и улыбалась.
Покончив с едой, гость закурил и предложил Хамдаму папиросу:
– Вы сделали правильно. Теперь вам верят красные. Это хорошо.
Хамдам вскочил с табурета и ушел в темный угол. Он не понимал этого равнодушного и тусклого разговора. Он ждал ножа, выстрела.
– Вы предали Иргаша, – тем же холодным тоном сказал Джемс. – Вы предатель. И все-таки я сейчас вижу, что вы нужнее Иргаша. Иргаш – грубая сила, а вы умны.
Хамдам бросил папиросу.
– Вы останетесь красным вместе с вашим полком. Я ничем не угрожаю вам, не правда ли? Я раскрою вам очень важную тайну. В Ферганской долине будет съезд курбаши. Хотите быть на этом съезде?
– Зачем?
– Мне кажется, что вы не окончательно передались на сторону красных.
– Это мое дело.
– Ваше, конечно. Но я ведь знаю вас, Хамдам! Вот почему наши интересы сходятся. Мы хотим предоставить эту страну туземному управлению, а за нами останется только финансовая поддержка... ну, и контроль. Мы коммерсанты... Нас интересует процент, а не власть. Вы простите, что я даю вам уроки политической экономии. Но я вижу, что вы современный человек и что воскресить прошлое, то есть всех этих ханов, невозможно... да и незачем! Хамдам улыбнулся. Джемс тоже. – Ведь без нашей помощи вы не справитесь! Но вы будете владыкой в Фергане. Народ будет все-таки верить вам, а не русским. Мы вас знаем давно. Мы же вам помогали в Киргизии. Помните, когда вы бежали из Сибири?
Хамдам молчал.
– Согласитесь! – сказал гость. – Это верное дело. Смешно думать, что большевики удержатся. Оставайтесь красным! Берегите себя! Сумейте так сочетать свои действия, чтобы вам верили большевики, но вы будьте верны нам. А потом придет момент... Мы обменяемся услугами... Вот и все. Все останется в тайне.
– Какие услуги?
– Приезжайте, поговорим! Иргаша, конечно, на этом съезде не будет. Если понадобится, мы даже выдадим вам Иргаша.
Хамдам был испуган откровенностью этого, очень важного, по его мнению, разведчика. Он сразу раскусил его и, чтобы не выдать своего испуга, решил держаться с ним дерзко, даже нагло.
Он усмехнулся и спросил, как бы издеваясь:
– Вы хотите меня убить?
– Тогда я бы не разговаривал с вами, – ответил Джемс. – Для этого вас не надо звать за десятки верст. Убить можно где угодно и когда угодно. Вы подумайте, Хамдам, не торопитесь! Я вам пришлю человека, и вы ему скажете либо "да", либо "нет".
При этих, уже знакомых, словах Хамдам вспомнил тюрьму и советы Агари.
– В крайнем случае вы там, на съезде, можете все решить. Там вы учтете обстановку. Видите, мы рискуем, а вы нет! Теперь мне надо идти.
Джемс встал, схватил Хамдама за плечи, дружески встряхнул, расхохотался и ушел, оставив его с Агарью.
Хамдам кинулся за ним в переулок. Джемс уходил, постукивая тросточкой по глухой стене переулка.
Теплые руки обняли Хамдама, слегка сдавили ему горло. Он услыхал за спиной смех Агари. Она спросила:
– Это был бухарец?
– Не знаю. Кажется, – ответил Хамдам.
Он следил за длинной тенью Джемса. Тучка набежала на зимнюю луну. Человек, которого он тоже принял за бухарца, исчез.
Утром Хамдам озяб в постели. Он проснулся от холода: Агарь стянула на себя все одеяло. Одевшись, он вышел на цыпочках, чтобы не разбудить ее. Солнце горело над землей. Слезились деревья, снег, выпавший за ночь, растаял. Все, что случилось, казалось Хамдаму необъяснимым и непонятным, существующим вопреки здравому смыслу.
Как он может ехать на съезд? Зачем посылать его туда? Легко было бы убить его этой ночью. Нет, не за смертью зовут его! Им интересуются. "Судьба – как птица. Куда полетит? Неизвестно", – подумал он.
В этот же день из дома Агари Хамдама увезли в Фергану.
На съезде Хамдаму оказывались почести, никто не говорил об Иргаше. А если и говорили, так дурно. Иргаш на этот съезд вовсе не явился. Вместо него прибыл какой-то однорукий киргиз.
Хамдаму поручили наблюдать за красными, глубже войти в их ряды и подорвать Ходжентский мост. От басмачей он привез золото и еще больше обещаний. "Скоро наступит решительный час, – сказали ему. – Мы потребуем от тебя кое-чего, и если ты это выполнишь, ты получишь голову Иргаша".
Хамдам согласился.
В Коканде он сообщил Блинову о съезде, скрыв свое присутствие на нем, и получил именные золотые часы.
Перед отъездом в Беш-Арык он захотел опять встретиться с Агарью. Увидав его награду, она долго хохотала, гладила его по лицу своими грязными и сладкими пальцами. На прощание он подарил ей одну золотую монетку.
– Ты все-таки свинья, Хамдам, – сказала она, крепко зажав монету в кулак.
19
Год выпал тяжелый. Всю зиму Хамдам провел в Беш-Арыке, скучал и ссорился с женами. Они отказывались спать с ним, потому что он заболел чем-то дурным. Сперва он не обратил внимания на свою болезнь, запустил ее, и лишь теперь, когда она всерьез скрутила его, решил заняться лечением.
Чуть ли не каждый день он гонял Насырова в Коканд за лекарствами, но медикаментов не было, аптека пустовала, а китайские мази, купленные есаулом на базаре, причиняли страшную боль и ожоги.
Кроме медицинских поручений своего начальника, Насыров имел еще другие, более секретные. Хамдам приказал ему найти бухарскую еврейку и прирезать. Но как ни старался Насыров найти Агарь, как ни обыскивал старую часть Коканда, заглядывая в каждую щелку, всех расспрашивая об Агари, ее нигде не было. На базаре давно ее не видели. Дом стоял заколоченным, хозяйка пропала неизвестно куда.
Это исчезновение Хамдам расценил по-своему. Он заподозрил Агарь в том, что ее подослали к нему, и чем чаще он вспоминал свою ночную встречу с этим бухарцем или англичанином (только дьявол знает, кто он), тем сильнее росла в нем эта уверенность. Быть может, таинственные силы мстили ему за измену? Такое подозрение возбуждало в нем одновременно и страх и гнев. Болезнь и нервное состояние помогали этим мыслям.
Никто не требовал от него взрыва Ходжентского моста. Главари басмачей, еще так недавно старавшиеся залучить его к себе, сейчас как будто совсем забыли о нем. В Коканд он тоже не ездил. Полк управлялся отдельными начальниками отрядов. Юсуп командовал первой сотней, а Насыров и Сапар были назначены Хамдамом командирами: один – во вторую, другой – в третью сотню. Они спорили между собой, желая урвать друг у друга добычу.
Юсуп мешал джигитам грабить и заниматься налетами. Сапар жаловался, что Юсуп, пользуясь болезнью начальника, хочет забрать полк в свои руки, командует джигитами, будто русскими аскерами, и стремится ввести не подходящие для джигитов порядки.
– Мы вольные люди, – говорил Хамдаму Сапар. – Если дальше пойдет так, все разбегутся.
Хамдам, неожиданно для Сапара, остался равнодушен к этому заявлению, как будто ему было не до распрей. Казалось, что он ушел в свою болезнь и ни о чем другом не хочет слышать.
Болезнь действительно удручала его. Но дело было не только в ней.
Хамдам растерялся. Он вдруг поплыл, точно щепка, между двух берегов, не зная, на какой берег в конце концов выплеснет его волна.
Заигрывая с Блиновым, аккуратно выполняя все его поручения по выкачке оружия, по арестам подозрительных лиц, по ловле басмачей, он надеялся заслужить полное доверие Блинова. Все, что он делал, было противно ему. "Я должен быть на этой стороне все-таки, – думал он. – Отсюда я могу добиться настоящей власти. Только здесь порядок, а не у заговорщиков. А потом, когда я получу свое и когда приспеет время, можно будет повернуть по-своему. Бухарец прав. Народ будет все-таки верить мне, а не русским".
Впоследствии он увидел, что в этой игре он не один, что целый ряд других курбаши также перешел на сторону русских. В особенности он завидовал Парпи и Ахунджану.
Ахунджан квартировал со своим полком в Андижане. Древний город, известный еще арабам, видел многое в своей жизни. В XVI веке при знаменитом уроженце Ферганы, султане Бабуре, завоевателе Индии, основавшем империю Великих Моголов, Андижан был столицей, славился дынями, грушами, жирными фазанами и богатой торговлей своих купцов. Старинный город и его прежнее величие еще более возвышали Ахунджана в, ряду других курбаши. Ахунджан был сильный соперник, грубый, смелый человек, Хамдам предчувствовал, что когда-нибудь столкнется с ним: они не захотят разделить власти. "Если Ахунджан работает искренне, тем хуже для него, решил Хамдам. – Если он такой же, как я, значит придет минута, когда кто-нибудь из нас должен съесть друг друга".
Ум Хамдама, не привыкший к размышлениям, к сложным комбинациям, изнемогал от такой непосильной работы.
Но больше всего досаждали ему Парпи и Ахунджан. Первого он еще кое-как выносил и считал, что с ним всегда сумеет справиться. Но когда командование наградило Ахунджана орденом за ликвидацию басмачей, Хамдам готов был задушить соперника собственными руками. Он не мог спокойно слышать о нем, но тщательно скрывал это от всех, даже от близких. "Я знаю – и довольно. Другим знать не к чему!" – думал он.
Юсуп догадывался только об одном, – так же как и другие командиры и порученцы Хамдама, – что Хамдам чем-то недоволен и что чувства его в разброде.
Насыров, командир второй сотни, не обращал на это внимания. Он один из всех понял настоящую причину. "Хамдама съедает тщеславие", – решил он. Но так как сам он не был тщеславным человеком, то и Хамдаму не сочувствовал в этом.
Сапар относился иначе. Он не понимал Хамдама и втайне упрекал его. Молодой, непоседливый джигит изнемогал от тишины беш-арыкской жизни. Она для него становилась тоскливой и невыгодной. С компанией таких же удальцов, под стать себе, он продолжал еще потихоньку заниматься мелкими разбоями, но это не утоляло его души, искавшей крови и разгула.
Однако страшнее всего и оскорбительнее всего было другое. После похода на Иргаша совсем изменился. Юсуп. Сапару, ослепленному ненавистью, казалось, что этот юноша становится богатырем, что с каждым месяцем у него расправляется грудь и шире становятся плечи, все мужественнее делается он, все крепче звучит его голос, он уж не робеет, как прежде, и не опускает глаз. Тайная, затаенная вражда между Сапаром и Юсупом разрасталась все больше и больше, даже джигиты втянулись в нее. Они разделились и Юсуп видел, что нет никаких сил остановить эту борьбу.
Юсуп был спокоен только за свою сотню. Ее джигиты верили ему беспрекословно. И эту веру еще более укреплял Артыкматов – он был душой юсуповской сотни. Спокойный, честный, благородный старик, точно судья, разрешал все семейные дела джигитов, все их ссоры и распри. Если бы не эта сотня, первый тюркский полк давно развалился бы на отдельные шайки.
Такое положение в полку очень тревожило Юсупа. Но его ждало еще новое испытание.
20
В тот день, когда Хамдам уехал к врачу в Коканд, Юсуп неожиданно встретил Садихон в саду. Эта встреча произошла с глазу на глаз, и оба они сразу почувствовали в ней что-то необычайное, хотя оснований для этого как будто и не было.
Вообще весь этот день казался необыкновенным, так же как и внезапный отъезд Хамдама.
Еще накануне Хамдам не думал ни о врачах, ни о поездке. Он лечился старыми народными средствами либо теми мазями, что Насыров привозил ему с кокандского базара. Мысль о настоящем лечении, о европейском враче не возникала ни у Хамдама, ни у тех, кто его окружал. Да и он сам считал свою болезнь обычной. В народе к ней давно привыкли, думали о ней не больше, чем о насморке. "Все, что случается, – случается по воле бога", – так говорят старики. Так же говорил и Хамдам.
Но, очевидно, действительно пришли новые времена, если даже жены из-за болезни мужа отказываются с ним спать! Он мог бы, конечно, принудить их, они в его власти. Но Хамдам чувствовал, что это несправедливо. Он уступил. Он сделал эту уступку, даже не замечая, что делает. Он поддался уговорам Рази, этой хитрюги. "Какой тебе расчет, если мы будем больны? Ведь придется же лечить и нас! – говорила она. – Мы молоды. Мы можем зачать. Неужели ты, сильный и здоровый, захочешь иметь хилых и слабых детей?" Она упросила его потерпеть и вылечиться.
"Да, мир действительно изменился", – подумал он Болезнь и уступчивость увеличили в нем злость. "Но я не изменился, я такой же..." хотелось ему думать о себе. И он понял, что этого ему только хочется, а на самом деле все идет не так, и он считал, что всему причиной эта болезнь. Присутствие Садихон отвращало его от других женщин. Ее круглые плечи, ее тонкие, длинные розовые ноздри, ее пухлые вздернутые губы, ее ноги, созданные для танца, ее легкие шаги, ее улыбка, ее хрупкое тело возбуждали его сейчас так сильно именно потому, что они были недоступны. Больше того, он жалел ее и щадил, и эти чувства в нем самом возбуждали гордость. Он тешился и самоуслаждался своей уступчивостью.
Эти мучения продолжались до тех пор, пока ему не пришла мысль обратиться за помощью к европейскому врачу. До сих пор Хамдаму не случалось болеть. Недомогания переносились им всегда на ногах и без всяких лекарств. Поэтому мысль об европейском враче сперва даже поразила его. "Как я поеду? Что скажу? Как меня будут лечить? – думал он. – Но ведь русские же лечатся! И болезни проходят. И если я обращусь к европейскому врачу, он меня вылечит быстро. Я обращусь!" – решил Хамдам. Это решение пришло к нему ночью, во время бессонницы. Он едва мог дождаться утра.
Утром весь двор был поднят на ноги. Жены и джигиты отправляли Хамдама в Коканд. Он велел собрать ему разных запасов, так как знал, что в городе сейчас лучше расплачиваться продуктами, а не деньгами. Вместе с ним ехал Насыров. Насыров вьючил лошадь, пока Хамдам пил чай на галерейке, под навесом. Хамдам был весел, смеялся и шутил. Он так надеялся на европейское лечение, что готов был сорваться, как мальчишка, и галопом мчать в Коканд, и лишь боязнь уронить свое достоинство удерживала его от необдуманных движений.
Но все в доме и без того чувствовали, что у Хамдама сегодня хорошее настроение, и все спешили воспользоваться этим. Рази попросила его достать в Коканде шелку для одеял; джигиты приходили с разными просьбами: кто домогался лошади, кто жаловался, что ему не хватает хлеба. Приходили и жители Беш-Арыка, обвиняя Абдуллу в лихоимстве. Хамдам удовлетворил всех, кого можно было удовлетворить сразу, и обещал исполнить все, о чем его просили.
– Одной тебе ничего не надо, скромница, – сказал он, увидев Садихон. – Что привезти тебе?
Ее пухлые губы улыбались, и солнце сияло на ее лице. Хамдам заметил, что она сильно похудела за эту зиму и глаза ее изменились – в них пропало девичество. В них появилась ненасытная жадность, как будто она была голодна, и еще более почернели тени под глазами. Пожалуй, хрупкость ее увеличилась, однако она выросла и с виду стала крепче.
Двор и галерейка были битком набиты народом. В этой толпе среди провожающих находился и Юсуп. Садихон стояла неподалеку от него, возле столбиков галерейки, и смотрела в сторону. Ее голова была гордо закинута назад. Она следила за Юсупом, и то, что этого никто не замечает, приводило ее в восторг. Она, как дитя, радовалась своей хитрости.
Хамдаму пришлось повторить свой вопрос, потому что Садихон не слыхала его. Ее охватило неприятное ощущение. Она боялась, что Хамдам сейчас ее поймает, догадается о грешных мыслях, которые мучают ее целый месяц. Она вспыхнула от смущения и обернулась к Хамдаму.
– Спасибо! У меня все есть, – сказала она, показывая свои мелкие беленькие зубы, и у нее было такое выражение лица, как будто она хочет укусить Хамдама.
– Подойди ко мне, лисенок! – сказал он нежно.
Садихон подошла. Она была в шелковом халате. Он взял ее за руку, подержал руку в своей ладони, как драгоценность, и отпустил. Рука повисла. Хамдам заметил, что Садихон потихоньку вытерла ее о полу своего халата. Он покраснел, и сразу отвернулся от младшей жены, и не обращал на нее внимания до самого отъезда, и, даже уезжая, не сказал ей ни слова.
От Садихон не ускользнуло это. "Я же не виновата, что у него мокрые руки!" – подумала она. Садихон догадалась, что сделала промах, оскорбив Хамдама. Но ей уже было все равно. Ее терпение истощилось. Она уже потеряла все свои девические свойства: покорность, уменье приспосабливаться и примиряться. Она испугалась старости, и ей захотелось жить. Она думала о любви. Это изводило ее. Первым, кто приходил ей на ум вместе с этими мыслями, был Юсуп, потому что других юношей она не знала.
Хамдам наконец уехал.
Ее знобило, ей не хотелось говорить, будто обруч стянул ей голову. Рази спросила ее: "Что с тобой?" Она сослалась на лихорадку и решила лечь, уснуть.
Проспав несколько часов, Садихон почувствовала себя легче, пообедала вместе с Рази. Рази заметила, что Садихон все время грустна, как будто скучает, и не донимала ее никакими расспросами. Вечер был близок. Раскалившаяся за день земля источала изнурительный жар. Сонно пахла трава, Садихон бродила по тропкам, от дерева к дереву. Чудесный зеленый мир окружал ее, и это еще сильнее угнетало душу. "Мне плохо, – думала Садихон. – Я погибаю". Она забрела в дальний угол сада и услыхала шорох среди кустов. Она испугалась, увидев Юсупа. Он стоял с ножом в руке и смотрел на нее.
– Что тебе здесь надо? Твое место в конюшне с джигитами. Что ты подглядываешь за мной? – крикнула ему Садихон.
Юсуп спокойно принял все эти выкрики. Он понял, что она слаба, что от ее гордости и заносчивости даже следа не осталось. "Она несчастна", подумал Юсуп и, спрятав нож за пояс, подошел к Садихон.
– Я пришел срезать себе палку для камчи, а вовсе не подглядывать, сказал он. – Я не знал, что ты здесь гуляешь.
Садихон была утомлена и взволнована, словно она боролась с чем-то, стараясь защититься, как беспомощный ребенок. Глядя на это хрупкое существо, на эту тростинку, Юсуп забывал, что Садихон – женщина, изнемогающая от своих желаний. Сади казалась ему юной девушкой, и он смотрел на нее с нежностью.
– Год мы не разговаривали, – сказала Сади, облизывая сухие губы.
– Нет, меньше, – ответил он, улыбаясь.
– Помнишь орех? – спросила Садихон, отдаваясь воспоминаниям, и закрыла глаза.
Вдруг во дворе заскрипели большие деревянные ворота на железных петлях. Приехал Хамдам: ворота всегда раскрывались для него. Садихон сразу съежилась, точно комок из хлопка, губы ее задрожали, и она убежала.
21
Хамдам прибыл не один. Он привез из Коканда врача. В Коканде по-прежнему жилось голодно, а в Беш-Арыке Хамдам обещал врачу и квартиру, и баранов, и муку. Врач заявил ему:
– Я вылечу вас гораздо быстрее, если вы все время будете находиться под моим наблюдением.
– Чем скорее, тем лучше, – сказал Хамдам.
На этом они и сошлись.
Услыхав о приезде Хамдама, во двор сбежались джигиты. Опять поднялась суета. Хамдам приказал зарезать молодого барашка к обеду. После обеда врач сделал Хамдаму первое вливание.
