Текст книги "Казнить нельзя помиловать"

Автор книги: Николай Наседкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

"А что если бросить все к чертовой матери и жениться на Юле, а? раздраженно подумал он. – Жизнь-то уходит, убегает. Ну, сколько мне еще осталось? Лет тридцать-тридцать пять? И глазом моргнуть не успеешь промелькнут... Да ведь и она любит меня, любит по-настоящему... Такое же раз в жизни бывает! Меня же ни одна женщина так не любила... Да и я... Я же думал, что не способен на такое... Я ж теперь не смогу без нее... Разве ее сравнишь с моей коровой?.. Всё, сегодня же скажу Юле, что развожусь с Анной..."

Валентин Васильевич долго перекатывал в мозгу эту мысль, лелеял ее, а сам в потаенных глубинах души с горечью понимал, что, увы, всё это только мечтания. Может быть, потом, позже? А сейчас, ведь точно уже светит место в обкоме партии, ведь если он станет завсектором печати, это ж – у-у-у!.. Не-е-ет, сейчас такие фортели с разводами и скандалами ему нужны, как собаке пятая лапа...

Однако черт бы побрал эту Анну! Валентин Васильевич с раздражением кинул взгляд на часы – уже почти десять! С Юлией они договорились на два часа. А надо еще сгонять в Будённовск, купить всё же цветы и, главное, найти коньяк и лучше бы армянский. Хорошо хоть, что спиртное по субботам продают теперь не с двух, а с одиннадцати...

Высадив свою дражайшую с ее босоножками у подъезда, Валентин Васильевич, не заходя в дом, развернулся на Будённовск.

До него ходу – с полчаса. Валентин Васильевич, пробравшись сквозь перекрестки Баранова, перевалил через горбатый путепровод, набрал на спидометре привычные 70 км/час и чуть-чуть расслабился. Близость свидания с Юлией будоражила его, распаляла.

Он невольно думал и думал, вспоминал...

* * *

Тогда, в Крыму, Юля поставила его в тупик, огорошила.

После той страстной сцены в машине – с поцелуями, объятиями, жаркими словами – он был на все сто уверен, что главное свершилось, теперь дело за малым: создать подходящую обстановку и насладиться в полной мере сладким грехом тайной любви.

И через день такая обстановка наклюнулась – жена с дочкой вообразили себя альпинистками и дерзнули совершить восхождение на гору Краб, прикрывавшую бухту слева. Валентин Васильевич чуть не подпрыгнул от радости и, весьма натурально разыграв раздраженную усталость, заявил, что ложится спать. При этом он так многозначительно взглядывал на Юлию, говорил таким нарочитым тоном, что будь Анна Андреевна поревнивее, она бы обязательно сделала стойку.

И вдруг Юля, к безмерному удивлению и жесточайшему разочарованию Валентина Васильевича, кинулась натягивать майку и джинсы.

– Я тоже! Я с вами!

– Юлия, да ты что? – вырвалось неосторожно у Валентина Васильевича, и он тут же начал заминать. – У тебя же голова болела? Как бы тебе там плохо не стало...

Но Юля, странно посмотрев на него, упрямо повторила:

– Я хочу в горы. Мне уже лучше.

Они ушли, а Валентин Васильевич достал из запасов бутылку коньяка, напился с непривычки в стельку и отрубился в палатке до утра. Как он ненавидел в тот вечер Юлию!

На следующий день они отправились домой. Наедине им так больше и не пришлось поговорить. Валентин Васильевич всю обратную дорогу придумывал планы – как и где они будут встречаться с Юлией...

Но вот что странно: они стали почему-то редко видеться. А при встречах Юлия держалась так, словно ничего и никогда между ними не было. Ну совсем чужой и посторонний человек!

Наконец, в один, как пишут в романах, прекрасный день, уже в сентябре, Валентин Васильевич, проезжая по Советской, увидел на тротуаре Юлию. Она шла, о чем-то глубоко задумавшись, машинально помахивая сумочкой. В огненно-красной юбке и белой маечке, с распущенными волосами она издали походила почему-то на цыганку. Валентин Васильевич притормозил и посигналил. Она не слышала. Тогда он свернул на ближайшем повороте, пристроил "Ладушку", замкнул дверцу и быстренько выбежал на перекресток. Юля уже приближалась. Валентин Васильевич произвел разведку взглядом, знакомых поблизости не обнаружил и преградил девушке дорогу. Она чуть не ткнулась ему в грудь.

– Ой! Валентин Васильевич?

Юля растерялась, но в голосе ее слышалась радость, а это было главное.

– Юля! Мы так давно не виделись... Пойдем скорей, здесь нельзя стоять...

Он так стремительно говорил и так решительно подхватил ее под локоток, что об отказе не могло быть и речи. Они молча прошли к машине, сели, поехали.

Валентин Васильевич украдкой взглянул на часы – пять. Был газетный день и ему, кровь из носу, надо быть в редакции. Если он задержится, корректора и дежурный по номеру от злости лопнут – он должен первым читать свежие оттиски полос. "Ладно, скажу, что в обкоме был – не впервой", – успокоил себя Валентин Васильевич и, встряхнув головой, отбросил ненужные мысли.

Они уже выезжали из города и вскоре свернули в лес. Валентин Васильевич, несколько смущенный молчанием Юлии, повернулся к ней и неловко обнял. Но она сама обняла его и прижалась щекой к его щеке.

– Юля!.. – пробормотал Валентин Васильевич. – Юлия... а я боялся...

Крымское сумасшествие повторилось. Объятия и поцелуи были судорожны, болезненны, дыхание смешалось. Грудь Юлии была уже обнажена, и она начала тихонько постанывать, всхлипывать и кусать его губы.

Валентин Васильевич понял, что страстно ожидаемый момент настал. В животе у него защекотало, кровь бросилась в голову, он трясущимися пальцами принялся рвать поясок ее юбки...

– Нельзя! – вдруг вскрикнула Юлия. – Нельзя...

– Тогда сама сними! – нетерпеливо прохрипел Валентин Васильевич.

– Нельзя, милый... Нельзя – сегодня... – прошептала она, спрятав лицо от его взгляда.

– Чер-р-рт! Всё у вас не вовремя! – чертыхнулся Фирсов.

Опять показалось, что точки над i расставлены. Несколько дней потерпеть Валентин Васильевич согласился. Оно и к лучшему: чем дольше ждешь, тем слаще будет. Но начала опять твориться какая-то ерундистика – Юля снова его избегала. Валентин Васильевич злился, психовал, но поделать ничего не мог. Юлия уклонялась не только от встреч, но и от серьезных разговоров по телефону. Раз только, когда Валентин Васильевич, увлекшись, начал лопотать в трубку о чувствах, о любви и прочих возвышенных материях, Юля с какой-то неожиданной для него усмешкой, язвительностью сказала:

– У вас, дядь Валя, есть жена, ее и надо любить. О других женщинах думать – грех...

А Валентин Васильевич уже по-настоящему мучился. Он действительно влюбился. Она снилась ему по ночам, он неотрывно думал о ней, мечтал о встречах и в конце концов довел себя до такого экстаза, что начал опасаться – не хвороба ли?

Да и то! За все свои сорок с лишним лет он не испытывал ничего подобного. Анну в общем-то толком и не любил никогда, а в последние годы не испытывал к ней даже и обыкновенного плотского влечения. Те немногочисленные женщины, которых он попробовал до женитьбы, оставляли у него чувство отвращения. Правда, несколько раз ему довелось испытать если не душевное, то физиологическое потрясение во время рыбацких оргий. В те времена, когда в стране еще весело жилось, они позволяли себе своей рыбацкой компанией устраивать порой "Праздники Вакха" для отдохновения от трудов праведных. Для таковых целей в самом глухом уголке области имелась на берегу лесного озера избушка в семь комнат, с мезонином и сауной. Ух и чудеса там творились! Во время этих вакханалий и попадались Валентину Васильевичу женщины, обжигающие так, что просто – ну! Конечно, то были профессионалки – чего уж там говорить...

А вот такой пожар, какой вызвала в его организме Юлия, Валентин Васильевич ощущал впервые. Ему казалось: если она сегодня же, сию же секунду не будет принадлежать ему – он умрет.

Но дни проходили за днями, недели за неделями, а он не умирал. Хотя, надо признать, на лицо осунулся и стал несносно раздражительным.

Так прошел год.

В 1988 году Фирсовы решили отдыхать порознь. Так все совпало. Анне Андреевне предложили двухместную путевку в санаторий на первую половину июля. И на семейном совете было решено – тут уж Валентин Васильевич постарался, – что в Крым едут Анна Андреевна с Ленкой. Младшего же, Зигизмунда, они отдадут на месяц бабушке – благо, в ее доме детишек целая куча, есть с кем играться. (Брат Анны со всем семейством перебрался в Баранов.) А сам Валентин Васильевич возьмет отпуск в августе, так как их номенклатурная артель собиралась в августе махнуть на какое-то водохранилище, переполненное рыбой...

Как только Валентин Васильевич остался в квартире один, он всю свою энергию направил на то, чтобы зазвать Юлю в гости. Совсем для него неожиданно она почти сразу согласилась. Договорились на субботу.

Валентин Васильевич сам себя не узнавал. В пятницу он весь вечер колготился с уборкой, даже ковры пропылесосил. Заранее, еще в четверг заправил, как он ее называл, "Солоухинскую настойку". Он давно уже понял, что Юлю надо подпоить, иначе опять все сорвется. Но коньяк она побоится пить, а от шампанского или сухого толку мало. А "Солоухинская" – чудесная и экзотическая вещь: три дольки чеснока да стручок жгучего перца три дня подержать в бутылке водки и получается вкуснейший крепкий напиток.

В субботу с утра он съездил на рынок за розами, украсил вазой стол в своем кабинете. Повязался фартуком жены и целый час суетился на кухне: сварганил салат из огурцов и помидоров в сметане, нарезал сервелату и пошехонского сыру, открыл баночку красной икры, наполнил одну вазочку засахаренными лимонами, другую – хорошими конфетами. А на горячее решил попозже заварить пельменей – Анна Андреевна запасла ему в морозилке пачек десять.

Валентин Васильевич волновался.

Ровно в двенадцать, как и договаривались, раздался звонок. Он, даже не скинув фартук и с мокрыми руками, кинулся открывать.

– Ужас, какая жара! – сказала Юлия, входя.

– Да, нынче лето вообще жаркое... – пробормотал Валентин Васильевич.

Они взглянули друг на друга и прыснули. И сразу напряжение исчезло. Стало весело и легко.

– Здравствуй, Юля, здравствуй! Проходи вон в кабинет, поскучай, а я сейчас...

– Нет, нет, мужчина в фартуке – нонсенс. Я помогу.

– А это – наш вопрос: всё уже готово.

И правда, уже через минуту они сидели лицом к лицу за праздничным столом.

– Что такое? – настороженно и с преувеличенной строгостью спросила Юлия, когда хозяин наливал в рюмки красивую светло-изумрудную жидкость из хрустального графинчика. – Редактор областной газеты гонит дома самогон?

– Ха-ха! Ну ты и шутишь! Этот божественный нектар сделан из государственной пошлой водки по рецепту известного писателя Солоухина...

– Вы, Валентин Васильевич, знакомы с писателем Солоухиным?

– Во-первых, – чокаясь, сказал Фирсов, – давай пить на брудершафт и перестань мне выкать. А во-вторых, я с Солоухиным знаком – во-о-он его книжка стоит, – а он со мной пока нет... Поехали?

Они пили, ели, говорили, смеялись, и Валентин Васильевич, заглядывая в Юлины глаза, с восторгом и томлением понимал – сегодня это произойдет..

Настойка и вожделение с такой силой стукнули в голову, что Фирсов на какое-то время потерял себя, а когда вернулся в действительность, обнаружил, что они с Юлей находятся уже на диване, он целует ее, лишь на мгновения отрываясь от ее раскрытого рта и тут же судорожно припадая к нему вновь. Языки их встретились и уже не могли расстаться. Фирсов сильно, почти грубо гладил под кофточкой ее тело, все время натыкаясь на жесткую застежку лифчика.

– Можно? – совсем как пацан спросил он шепотом.

– Можно... – чуть слышно ответила она. Фирсов рванул застежку, а потом, уже не спрашивая и не встречая отпора, принялся стаскивать с Юли кофточку, легкие брючки и всё остальное.

– Закрой окно, – шепнула она, не открывая глаз. Валентин Васильевич кинулся к окну, зашторил его, начал сдирать с себя одежду и чуть не перехватил кадык галстуком. Ни на секунду он не отрывал взгляда от лежащей навзничь Юлии, от ее юного тела, светящегося в полумраке, и почему-то стенал про себя: "Боже мой!.. Боже мой!.."

Наконец все преграды исчезли, Валентин Васильевич даже привзвизгнул и бросился к Юлии.

– Ребенка не надо, – вдруг строго произнесла она в последний момент...

Это был, пожалуй, самый сладкий, самый жизненный день в жизни Валентина Васильевича. Юля ушла от него уже в девятом часу вечера...

Один только момент несколько омрачил праздник любви. Это когда Валентин Васильевич, уже сытый, снисходительный, слегка важничающий, вдруг спросил, выпив очередную рюмашку.

– Юль, можно дикий вопрос задать?.. Кто у тебя первый был, а? Ты знаешь, я уверен был, что ты – девушка и боялся этого...

Юля помрачнела и сухо сказала:

– А вот об этом не надо. А то я рассержусь.

– Вот так, да? Ладно, что ж, это – твой вопрос...

Потом, оставшись один и принимая душ, Валентин Васильевич голосил от избытка чувств и переполнявшей его мужской гордости во всё горло:

– Ла-ла-ла-а-а!.. Тру-ля-ля-а-а!..

Каково же было его изумление, когда, через день позвонив Куприковым, он узнал, что Юля накануне, в воскресенье, скорым поездом умчалась в Москву. А в почтовом ящике он обнаружил письмо: "Я считаю, что продолжать не стоит. Я уезжаю. Через три недели всё забудется. Мое решение – твердое".

Ни обращения, ни подписи.

Валентин Васильевич ходил неделю как чумной, пока немного не пришел в себя...

* * *

Уже на самом въезде в Будённовск его волнительные грезы грубо оборвал пронзительный свисток.

Мать твою так! Опять – ГАИ! Валентин Васильевич суевериями не страдал материалист, но сегодня уж что-то больно много знаков и намеков судьбы. На этот раз он сразу выскочил из машины и заспешил навстречу надменно шествующему сержанту (и почему это гаишники все как на подбор так королевски спесивы – учат их этому специально, что ли?).

– Что случилось, товарищ сержант?

– Это я вас должoн спросить: чё случилось? Почему это вы на повороте не включаете поворот?

– Понимаете, – сразу решил брать быка за рога Фирсов, – я очень тороплюсь...

– Все торопются, все в аварию попасть хочут...

– Нет, видите ли в чем дело: я – редактор областной газеты. Вот мое удостоверение. Я тороплюсь на встречу с Павлом Игоревичем Ивановским. Он меня ждет...

– С каким таким Павлом Игоревичем, с замом председателя горисполкому, чё ли?

– С ним, товарищ сержант, с ним – уже опаздываю.

– Так бы и говорили сразу... Я чё, не понимаю? Ехайте! – сержант вытянулся в струнку и козырнул.

Есть, есть еще советская власть в Будённовске! Валентин Васильевич на всякий случай подвернул к горисполкому: может. Ивановский там? И точно, несмотря на субботний день, заместитель председателя Будённовского горисполкома находился на своем служебном месте. Павел Игоревич был мрачнее ночи, он метался из угла в угол по просторному кабинету и поминутно промокал носовым платком свое мясистое багровое лицо. Был Ивановский, как и подобает начальнику, комплекции тучной и волноваться ему не стоило бы, но, видимо, обстоятельства допекли.

– Ну вот и ты! – кинулся он навстречу Валентину Васильевичу. – А я звоню – тебя нет. Пытаюсь до Анатолия Лукича дозвониться – бесполезно. Ты уже слышал? Вот влипли так влипли! Что делать-то будем?..

– Что-что! Вы-то что уж так волнуетесь? В больницу первым делом надо может, не так страшен черт, как его раскрашивают...

Валентин Васильевич сам, конечно, не верил в свои утешения, но Ивановский мог впасть в истерику – еще сболтнет в больнице чего-нибудь не то...

Крючков лежал в отдельной палате. Укрыт до подбородка простыней, глаза закрыты, лицо бледнее наволочки, правая рука выпростана наружу, к ее локтевому сгибу присосалась серая змейка капельницы. Рядом сидела старушка медсестра и, позевывая, читала "Аргументы и факты". Как только главврач ввел посетителей, она поспешно подхватилась и выскользнула за дверь.

Валентин Васильевич смотрел на Крючкова и чувствовал в груди леденящий холодок. Там, под простыней, как он уже знал, у Виктора вместо левой руки покоился забинтованный обрубок, а может быть, даже и культи не было – одно плечо: резали уже два раза.

– Он без сознания? – спросил Фирсов главврача. Тот нагнулся, ловко зацепил одно веко больного за ресницы, вывернул.

– Пока, к сожалению, да. А впрочем, может быть, и не пока... Он очень и очень плох. Очень. Поверьте, врачи сделали все возможное, но... Слишком поздно он к нам обратился, страшно поздно...

– Василий Васильевич, – хрипло проговорил Ивановский. – Нам необходимо с ним поговорить. Всего пару слов... Как это сделать?

Врач вздохнул. Ему, видимо, не хотелось тревожить умирающего, но ослушаться начальства он не смел.

– Сейчас попробуем...

Доктор пощупал пульс больного, достал флакончик из кармана халата, отвинтил крышечку и подсунул горлышко к носу Крючкова. Тот зашевелил белыми ноздрями, сморщился, качнул головой, глаза его медленно раскрылись, но зрачки глядели туманно, бессмысленно. Доктор подсунул пузырек еще раз – это подействовало: лицо больного слегка потемнело, во взгляде замерцала мысль.

– Вы?.. – он узнал посетителей.

И Фирсов, и Ивановский нетерпеливо взглянули на главврача. Тот, напомнив, что у них минуты две-три, не больше, вышел.

– Виктор, Витя, как же это, а? – Ивановский наклонился к самому лицу умирающего и чуть было не схватил за то место, где должна была находиться левая его рука. – Да ты не бери в голову – и без обеих рук люди о-го-го как живут... А удочку и одной рукой можно держать... Правда, правда! Вон хоть у Валентина спроси... Я тебе свое японское удилище подарю, хочешь?..

Фирсов, услышав ссылку на себя, машинально кивнул, как бы подтверждая эту околесицу, а сам с ужасом думал только об одном: "Он у-ми-ра-ет! Боже мой, у-ми-ра-ет!.."

Валентин Васильевич жутко боялся смерти. Он всегда гнал мысль о собственном конце, но вот сейчас, увидев вплотную человека, жизнь которого заканчивалась, который через считанные часы превратится в ничто, в холодный пожелтевший труп, Фирсов вдруг остро почувствовал и свою смертность, свой неотвратимый конец.

"Я тоже когда-нибудь умру! Я тоже умру! – с тоской восклицал мысленно он. – Как? Когда?.."

Жить ему оставалось около пяти часов.

Крючков пошевелил фиолетовыми заструпившимися губами и что-то прошептал.

– Что? Что? – еще ближе наклонился к нему Ивановский.

– Я... вас... всех... ненавижу... – выговорил умирающий.

Павел Игоревич выпрямился, нервно поправил спадающий с плеч больничный халат и с деланным изумлением повернулся к Фирсову.

– Вот это новости! Бредит он, что ли?

Но Валентин Васильевич в этот момент не хотел фиглярничать. Он, забыв на мгновение о страхе смерти, вдруг отчетливо осознал, что в этой нелепой кошмарной истории с Крючковым он, Фирсов, виноват больше, чем кто-либо другой. "Черт побери! Если он так агрессивно настроен, то что он может наболтать в горячке... Что же делать?"

– Виктор... Виктор... – приблизился Фирсов к Крючкову. – Ты не прав... Ты же совсем не прав, согласись... Никто тебя не принуждал, сам ты... Уж будь мужчиной, лишнего не говори...

Вошел главврач и почтительно, но непреклонно потребовал:

– Всё-всё, товарищи, аудиенция закончена. Больного нельзя утомлять... и, наклонившись к уху одного, потом другого, шепнул: – Прощайтесь...

Этим многозначительным "прощайтесь" он как бы констатировал окончательный диагноз.

Ивановский и Фирсов уже выходили из больницы, как вдруг увидели Ольгу, жену Крючкова. Они, повинуясь инстинкту, мгновенно спрятались за дверь. Какой-то больной старичишка выпучил на них глаза, но заму мэра города и редактору областной газеты было не до старого хрыча. Они проводили взглядом Ольгу Крючкову и, когда она скрылась за поворотом коридора, услышали голос главного: "Нет, нет, нет! К нему нельзя ни в коем случае!.."

– Ты торопишься? – плаксивым голосом спросил Ивановский. – Тогда хоть подбрось меня до хаты.

Уже в машине он всё охал, ахал и ныл, жалуясь на судьбу-злодейку.

– Жалко мужика, ох жалко! Да ведь сам виноват, а, Валентин Васильевич?.. А тут еще сын-поганец кровь пьет... Представляешь, связался со шпаной, попивать начал. Вчера день рождения его справляли, так он так назюзюкался, что блевал... Мотоцикл с меня требует, а сам уже три месяца без дела шатается, говорит, до армии отдохнуть надо... Что делать? Что делать?..

Фирсов почти не вслушивался в эти причитания. Наплевать ему было на сына Ивановского, это – его вопрос. Валентин Васильевич всей душой уже стремился на свидание с Юлей. Живым – жить!

Было двенадцать часов без четверти.

5. Встреча

Последние часы своей короткой жизни Юлия Куприкова провела в праздности.

Дома она никого не застала: мать с отцом ранёхонько потартали улья с пчелами на дачу. Юле совестно стало, что из-за нее родители в такую рань хлопотали. "Я за это им на ужин запеканку сделаю, с яблоками!"

Она быстренько разделась, накинула халатик и побежала в сад. Там с аппетитом поплескалась под теплым душем, умяла горсти две смородины и, возвратившись в дом, юркнула в постель.

Проснулась в одиннадцатом, наскоро перекусила и принялась раскладывать вещи. Подарки выложила на видное место: матери – необыкновенный плоский кошелек с очень натуральными сотенными купюрами на крышках, отцу – трубку с мордахой Мефистофеля и две пачки табаку "Золотое руно", обоим – горку ярких апельсинов и московских конфет.

И тут, пристраивая подарки, она заметила наконец, что и ей приготовлен презент – на трельяже стояла новенькая модная сумка типа "бочонок" красная, с двумя белыми обручами и белыми же ручками. Вот ловко! Как раз с собой взять – и под платье подходит, и вещи все войдут.

Она надела купальник, любимое свое платье спортивного кроя, красное, с короткими рукавчиками и пояском, собрала в сумку полотенце, косметику, в целлофановом мешочке пару апельсинов, пару яблок, конфеты. В отдельный большой пакет сложила покупки для Ларисы, подружки ближайшей – майки с "Гласностью" и "Перестройкой", бюстгальтер импортный, колготки, помаду, лак для ногтей и шампунь. Уже на пороге она спохватилась и, схватив листок на столе, размашисто написала: "Мама! Я приехала. Пошла к девчонкам. Приду часов в 18-19. Целую. Юля". Уже написав записку, Юля увидела, что на этом же листе вела подсчеты, сколько денег истратила. Да какая разница! Она положила записку на место сумки, к зеркалу, и заспешила на улицу. Надо успеть к Лариске, а потом еще доехать до Пригорода...

До Пригорода Юля добралась в битком набитом автобусе с "гармошкой" обалдевшие от жары и нервотрепки рабочей недели барановцы рвались на лоно природы. Солнце, наподдав к обеду приличного даже по июльским меркам жару, поглядывало сверху на разомлевшую землю и лучилось смехом. Особенно солнцу смешно, наверное, было наблюдать с высоты за суетой людей-букашек, которые, забыв о смерти и бессмертии, уткнулись взглядами себе под ноги, ворчат, брюзжат, вечно всем недовольны, жалуются...

Юля сошла на последней остановке и укрылась под сенью раскидистого клена. До двух часов оставалось еще минут пятнадцать. Хорошо ждать, когда ждешь желанного!

Раньше Юля сама себя не понимала. Она, конечно, давно уже чувствовала, что присутствие Валентина Васильевича ее волнует, тревожит. Сначала она относила это за счет своей гипертрофированной дурацкой стеснительности. Но, становясь взрослее и начиная понимать всё больше и правильнее, Юлия наконец вынуждена была признаться самой себе, что Валентин Васильевич волнует ее именно как мужчина.

Тогда она ужаснулась. Как же можно! Да если Анна Андреевна узнает ее мысли!.. А вдруг мама о чем-то догадается?.. Юля изо всех своих девчоночьих душевных сил принялась вытравлять из себя эти глупые чувства...

Но время шло. Организм ее взрослел. Борьба между мозгом и сердцем ужесточилась. В Крым она поехала с великой радостью, но, конечно же, нимало не думая, что именно там произойдет первое сближение с этим человеком. Она была уверена, как и любая девчонка, что всегда сумеет скрыть свои тайные мысли, в любой ситуации сможет удержать себя в ежовых рукавицах холодности и неприступности.

Однако ж буквальные, физические соприкосновения ее тела с телом Валентина Васильевича и тем более тот первый "медицинский" поцелуй во время сцены спасения на водах настолько взбудоражили все ее естество, что она не смогла вовремя восстановить свои ледяные бастионы холодности, и, когда на следующий день они очутились в машине наедине и разговор принял волнительный характер, голова у Юли закружилась.

Но, Боже, какие жгучие приступы раскаяния и ненависти к себе претерпевала Юлия в последующие дни. Особенно ее угнетала мысль, что, в сущности, если бы не мужская самоуверенность Валентина Васильевича, отложившего окончательное сближение до другой, более подходящей обстановки, она бы уже в тот момент, в машине, отдалась ему. И как же Юля мучилась, как старательно избегала взглядов Анны Андреевны, как тошно ей было слушать дружеский лепет Ленки, выносить ее пылкую привязанность...

И вот, когда, казалось, всё осталось позади и Юля окончательно успокоилась-выздоровела, в мыслях ее тихо-мирно, незаметно началось брожение. Она всё чаще и нежнее думала о Валентине Васильевиче, проигрывала заново в памяти "крымские моменты", и всё это не казалось ей таким уж тяжким преступлением. В конце концов, если мужчина любит свою жену, то он, вероятно, на других женщин и не смотрит?..

Она позволяла себе так думать, считая, что любые мысли – это личное дело человека, и что о них не узнает никто, потому и преступного в них ничего нет и быть не может.

И она домечталась!

После того вояжа за город, когда только природа женского организма спасла ее от окончательного, как она считала, падения, Юлия поняла, что самый лучший способ удержаться на краю бездны, это полностью избегать встреч с Валентином Васильевичем. Она убедилась, что в его присутствии теряет голову и не отвечает за свои поступки. Более того, Юлия решила вышибить клин клином и начала приглядываться к новым своим товарищам по институту. Но, увы, как бы она ни насиловала свою натуру, ни единый мальчик из тех лохматых или коротко стриженых однокурсников, что пялили на Юлию глаза, на близкое знакомство ее не вдохновляли.

Зато случилась запятая, существенно осложнившая Юлину жизнь. В нее втюрился один мальчик, да так, что прямо-таки потерял голову. Звали его Димой Сосновским, приехал он в Баранов от сохи и чувств своих скрывать не умел, дипломатничать – тем более. Он выделил Юлию с первых же сентябрьских дней, когда они страдали на картошке. Вернее, кто, может, и страдал, а Дима Сосновский на картофельном поле находился в своей родной стихии. Работали парами, на двоих – одно ведро, и Дмитрий, привязавшись к Юлии, уже не выпускал ее из зоны своего утомительного внимания. Он ей позволял разве что пару картошин в ведро бросить, остальное всё делал сам – копал, грузил, таскал. Юлию очень и очень скоро его неуклюжие ухаживания и подавляющая преданность начали тяготить, но в силу своей натуры она никак не могла решиться на окончательное объяснение. Более того, уже по возвращении в город они продолжали общаться, сидели на лекциях рядышком и даже ходили иногда в кино. На курсе многие, вероятно, считали – Сосновский и Куприкова дружат.

Юля постепенно привыкла к постоянному присутствию возле себя этого высокого белобрысого парня с большим ртом и светлыми преданными глазами, но решительно пресекала все его робкие поползновения добавить интима в их отношения. Для нее он оставался только товарищем, однокурсником. Диму Сосновского это доводило до отчаяния, но Юлия, как ни мучилась сама, видя страдания бедного парня, ничем помочь не могла. Всё в ее душе застил один только Валентин Васильевич Фирсов.

И, само собой, наступил такой момент, когда она, устав бороться сама с собой, решила: что будет, то и будет! Она же не виновата, что полюбила именно этого человека. А любовь, она убедилась, это болезнь. Сладостная, но болезнь. Свою роль сыграло и то, что Юлию ошеломила сила и температура наслаждения, какое дарили ей ласки Валентина Васильевича. Их не с чем даже сравнивать!..

Юля по наивности своей и детскости даже и подумать не удосужилась, что подобное же, а то, может быть, и более острое наслаждение она могла испытать и с другим мужчиной – такой создала ее природа. И в будущем она, конечно же, должна была бы это понять...

В глубине души Юлия, сразу приняв приглашение Валентина Васильевича и понимая, что в этот день произойдет окончательное их сближение, боялась больше всего не огласки или последствий, а появления чувства отвращения и боли, запомнившегося по первому мерзкому опыту в Будённовске. Но всё оказалось чудесным, настоящее и полное перерождение Юлии из девушки в женщину стало для нее праздником, и она бесповоротно, безоглядно влюбилась в самого лучшего, самого красивого, умного и сильного мужчину на белом свете Валентина Васильевича Фирсова...

Правда, на следующий день она испытала значительно более слабый, чем прежде, но все же угнетающий всплеск мук совести, депрессию. Она со страхом признавалась себе, что рано или поздно связь их раскроется, и тогда произойдет нечто кошмарное. По крайней мере, Юля не представляла себе, как она посмотрит в глаза тете Ане и ее детям – уж лучше в петлю головой...

И совершенно неожиданно даже для себя она позвонила тете Клаве в Москву, собрала впопыхах вещички, чмокнула мать с отцом на прощание и убежала на вокзал. Но из Москвы она уже через неделю позвонила Валентину Васильевичу на работу и потом названивала почти каждый день...

* * *

– Юлинеску!

Юля встрепенулась и увидела Фирсова, окликающего ее из машины.

– Мы куда? – спросила она весело, устроившись на переднем сиденье.

– Вперед – к счастью! – высокопарно ответил Валентин Васильевич и деловито добавил: – Только пристегни ремень, мне сегодня гаишники житья не дают.

Они наскоро – авансом – поцеловались и поехали.

– Я тут недалеко, под Будённовском, местечко знаю – шик! Представляешь, речка рядом и лес такой глухоманный, что впору на разбойников наткнуться...

– А ты, дядя Валя, защитишь меня, если что?

– 0-го-го! Еще как! Я вооружен и очень опасен, – хохотнул Фирсов. – У тебя за спиной, в кармашке – посмотри – нож громадный и два перочинника, а в багажнике я всегда топорик вожу – мало ли чего...

Юля перегнулась, пошарила в кармане чехла и достала охотничий нож. Она освободила его от ножен и, поднеся к самым глазам, зачарованно уставилась в переливающееся жестокое жало лезвия.

– А этот желобок – для крови? Чтобы кровь стекала? – спросила она почти шепотом. – Стра-а-ашно... Как, поди, человеку больно, когда его бандиты режут...

Она приставила нож к своему животу и вздрогнула, уколовшись.

– Вот так, да? Вот такие у нас мысли перед пикником? Такое у нас настроение перед свиданием, да?

Юля вздохнула, передернула плечами, отгоняя страшные видения, и спрятала блескучий огонь лезвия в темное нутро ножен.