Текст книги "Город Баранов"

Автор книги: Николай Наседкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Достаёт из кармана пузырёк, брызгает на Вадима. Тот вздрагивает, поднимает голову.

Вадим. Ну, вот... Думал – сон, а это опять ты?.. Не надоело... являться-то? (Надевает очки)

Лена (грустно). Всё пьёшь, никак не остановишься? Смотрю, вон и телевизор уже пропил... Обменял, что ли?

Вадим (смущённо и в то же время с бравадой). А что, шикарную коммерческую операцию провернул: зачем мне цветной ящик, если там одни чёрные новости да серые фильмы? А так – двести рублёв сверху получимши: почти два литра водки... Кстати (тянется к бутылке), ты что ж, со мной не выпьешь?

Лена (присаживаясь на табурет, прикрывает коленки полами халатика и машет бесшабашно рукой). А-а, гулять так гулять!.. Сказал попугай, когда кот тащил его из клетки за хвост... (Спохватывается) Ой, дай я хоть стаканы сполосну – пил, поди, опять с бомжами...

Лена моет на кухне стаканы, Вадим в это время, ловко прижимая колбасу и сыр протезом через целлофан, нарезает-добавляет закуску. Чокаются, выпивают молча. Лена морщится, запивает шипучкой, качает головой и вдруг в мгновение становится пьяной.

Лена (пьяным голосом). Какой же ты дурак, Неустроев!

Вадим (согнав улыбку с лица, с готовностью откликается-подхватывает). Не-е-ет, роднуля, я БЫЛ дураком – все эти годы. А таперича – поумневши! (Поднимает голос выше) Ну?! Ну, как ты могла, а? А я ведь и женился-то тогда – из-за ребёнка! Думал: ну, раз отцом стану... Ну признайся, наконец, от кого всё же Иринка?

Лена (протяжно). Да хва-а-атит тебе! Выдумываешь всякое! Твоя она... Точно твоя! Ей-Богу! Вот хочешь – перекрещусь? (Заглядывает с натугой в вырез халатика, нашаривает там крестик – движения её неуклюжи, неловки)

Вадим (машет рукой). Да ладно! Что попусту языком бить... Давай-ка лучше репетатур. (Наливает в оба стакана, выпивает свой)

Лена. Не буду я больше пить! (Хочет отставить свой стакан, опрокидывает, смеётся) Ну, вот, тебе меньше достанется... А тебе пить нельзя! Ты и так ничего не понимаешь. Ты на Иринку-то хоть глянь толком вылитая ты... То есть – вылитый ты... Или – вылитая?.. Это водка вылита, а человек разве может быть вылитым?.. (Разговаривает уже сама с собой и упорно пытается поднять правую ногу на сидение, чтобы упереться на коленку; с третьей попытки ей это удаётся – полы халатика распахиваются донельзя)

Вадим (строго). Ты поскромнее сядь-то!

Лена (машет беспечно рукой). А-а!.. Я дома, не где-нибудь. А ты – мой муж!.. Помнишь, как Иринка маленькой когда была, так смешно тебя звала (детским голосом): "Пaпаська... пaпаська!.."?

Вадим торопливо наливает себе, залпом выпивает. Рывком встаёт, хочет обойти Лену, она, вскочив, ухватывает его за рукав, тянет, сажает на свой табурет, прижимает его голову к груди, гладит по волосам.

Лена. Хочешь плакать – плачь... Я, что, не понимаю?..

Вадим не плачет, но глубоко несколько раз вздыхает, затем, через минуту, расстёгивает губами одну пуговку её халатика, вторую, целует, крепче сжимает объятия. Лена поддаётся-прижимается навстречу ласкам.

Лена (жарко, шёпотом). Вот так! Так!.. Хорошо!.. Не верь ты никому! Мы вот возьмём, да и наследника заделаем, прямо сейчас...

Вадим (замирает, высвобождается из её объятий, усмехается). Видишь ли, дорогуля, в поддатом виде ребятишек строгать не рекомендуется – олигофрен может строгануться. Так-то!.. Ну, ещё дерябнешь? (Опять усаживается на матрас)

Лена (устало опускаясь на табуретку). Нет. (Вадим выпивает) Думай, что хочешь, поступай – как знаешь. А я тебе в последний раз говорю: Иринка твоя. Вот тебе крест! (Размашисто крестится)

Вадим (жёстко). Лена, давай условимся: что ты сучка – тут и спору быть не может. Так? Так! Ты просто патологически не в состоянии быть верной женой и хорошей матерью... Вернее – не могла быть... Это – моё твёрдое убеждение. Я из-за тебя потерял руку (выставляет-показывает протез), чуть было вовсе не сыграл в ящик... Хватит! Я ещё пожить хочу!

Лена (зло, усмешливо). Да, даже вены толком вскрыть не сумел...

Вадим (оторопело). Ты что?!

Лена (с горечью). А то! Пожить он хочет!.. А я? Я-то ведь уже НЕ ЖИВУ! Ты что, забыл? Небось с радости и пьёшь совсем уж без просыпу второй год... Меня, между прочим, твой приятель-собутыльник убил. Он – киллер, а ты, как есть – натуральный заказчик. Помнишь, как ты ему за бутылкой всё жаловался на свою семейную жизнь да проклинал меня? Он в белой горячке-то и вспомнил подстерёг с топором... (Проводит ладонью по своей голове, лоб её вдруг окрашивается кровью)

Вадим (тоскливо). Не виноват я в твоей смерти! Не виноват! НЕ Я УБИЛ! Мало ли что я там по пьяни болтал... Ну зачем ты?! Это просто дикая нелепая случайность! Сцепление дурацких обстоятельств. (Закрыв лицо руками, опускается-ложится на матрас. Свет медленно гаснет.) Не я, не я убил!.. (Скрипит во сне зубами)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Начало мая. Солнечный день. Та же квартира Вадима Неустроева. Её не узнать: на месте матраса громоздится толстобокий раскладной диван в густо-багровой обивке. Под окном – два его сынка-кресла; между ними полированный тонконогий столик. Слева вдоль стены – стенка светлого дерева с инкрустацией, а справа – раскладной стол и два мягких красных стула. На окнах – кроваво-красные гардины. В углу на белой кухонной табуретке стоит тот же телевизор. На кухне виднеется настенный белый шкаф, стол, на чистой плите – яркая кастрюля, расписной под хохлому чайник со свистком. В прихожей висит новая куртка, стоят новые туфли.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

В прихожей Вадим Неустроев и Волос. Вадим тоже преобразился: на нём светлые летние брюки, кремовая рубашка с длинными рукавами, новые шлёпанцы, на запястье протеза, выше новой светло-коричневой перчатки, часы, на носу модные фотохромные очки. Он аккуратно пострижен и причёсан. Волос – в джинсах и майке; на майке – что-то по-английски.

Волос (тряхнув жизнерадостно сальными прядками). Ну, как – клёво? Вот и кухню заделали. Фраерам-то кинь на пузырёк, ты ж теперь с хрустами. А то и на два – вместе и раздавим, мебелишку обмоем. Да и праздник сёдни. Лады?

Вадим. Пить, Волос, вредно, а особливо тем, у кого здоровье хиловатое. А ребятам – что ж... Ваши ребята-качкu грузили и таскали... ништяк. Так, кажется, на твоём языке? На, передай им (протягивает деньги) на горючее сотню... хрустов. Или – хрустей? Как там у вас по правилам? Ну, да всё равно.

Волос (кривит тонкие губёшки). По фене ботать – это тебе не стишата кропать.

Вадим (весело ухмыляется). Да-а? Ты, Волос, шкеры путяные напялил, а гонишь лажу. И любой фартовый блатарь может назвать тебя базaрилой, дрефлом и дятлом за то, что ты не по делу фраеришься и сам ещё не наблатыкался на фене ботать. Так что не бери меня на пoнял да на бздюху и сам не бери в голову, а бери лучше за щеку. Не трепездонь больше на халяву да не гони порожняк – усёк?

Волос (поддёргивает "шкеры" – затёртые штаны-варёнки, поправляет на носу очочки, подскакивает к Вадиму, брызжет слюной). Ты меня на пoнял не бери – пoнял? Видал я фраеров покруче!

Вадим (жёстко). Вот что, Волос, иди-гуляй, не зли меня. И передай Михеичу, чтобы он ещё холодильник подкинул, да люстру с настольной лампой скажи, я ему за это книжки все подарю-оставлю. Пoнял?

Волос. Пoнял, пoнял... Всё на пoнял берёт, блатарь хренов!

Вадим (подчёркнуто равнодушно). Слушай, а что это Валерии давно не видно? Болеет или что случилось?

Волос. Да чё с ней случится! Сидит под замком – кайфует. Чё-то шеф на неё психанул.

Вадим (ещё равнодушнее). За что же?

Волос (прикусывая язык). Пошёл ты! Не лезь не в своё – усёк?

Вадим (подталкивая его в костлявую спину к выходу). Ладно, ладно! Иди учи азбуку! (В сторону) Хиляк глистово-аскаридный!

Оставшись один, Вадим смотрит под потолок на белую коробочку звонка, приоткрывает дверь, звонит пару раз – удовлетворённо вслушивается в мелодичную трель. Захлопывает дверь, накидывает цепочку. Затем приносит из ванной ярко-красное ведро с водой, новенькую швабру с тряпкой (своим старым свитером), напевая, протирает пол на кухне и в прихожей. Пьёт на кухне минералку из пластиковой бутылки. Ставит в комнате на стол пишмашинку, ловко вправляет, помогая протезом, лист бумаги, открывает брошюру и, проворно постукивая по клавишам пальцами правой руки, перепечатывает текст, читая-диктуя вслух.

Вадим. Стадия первая. Потребность в алкоголе слабо выражена, но по мере употребления усиливается. Однако человек ещё в состоянии преодолеть желание, отказаться от выпивки. Переносимость алкоголя растёт. Рвотная (защитная) реакция угасает. Похмельный синдром выражен ещё слабо. Пьянство имеет относительно систематический характер – одна-две выпивки в месяц. Та-а-к! Стадия вторая. Потребность в алкоголе настолько значительна, что человек не в состоянии отказаться от выпивки. Переносимость алкоголя достигает наибольшего объёма и многие годы держится на одном уровне... (Комментирует) Ага, это, судя по всему, как раз то самое геройское в глазах друзей-приятелей умение выпить литр водки и не забалдеть! Та-а-ак... держится на одном уровне, но затем начинает снижаться...

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Трель дверного звонка. Вадим недовольно вслушивается, идёт открывать. На пороге – Дарья Михайлова. На ней чёрная блузка с донельзя откровенным вырезом, белые обтягивающие брюки; рыжеватые волосы распущены по плечам.

Вадим (удивлённо). Ого!

Михайлова. Привет, Неустроев! Не ждал?

Вадим (пропуская гостью и закрыв дверь). Здравствуй. Да-а-а, действительно...

Михайлова. Что это ты в такой день один и трезвый? (Спохватывается) Извини! Я слышала про жену – ужас...

Вадим. Да... Впрочем, времени уже много прошло... Знаешь, давай не будем в праздник о мрачном. Ты вот лучше скажи – почему ты одна? Ты ведь теперь не Михайлова, как я слышал, – Запоздавникова?

Михайлова (с отвращением). Так мой деньгy заколачивает, без выходных и праздников пашет – ком-м-мерс-с-сант!.. Нет, я свою фамилию оставила... Да ну его! (Странно-вызывающим тоном) Слушай, ты не занят? А то я уйду...

Вадим (торопливо). Нет, нет! Проходи... (Смотрит-любуется, как Михайлова идёт в комнату) Да-а! Походка – вот визитная карточка женщины!..

Михайлова (игриво). Ой, да хватит тебе!.. Сколько мы не видались – года два, а то и три? (Смотрит в упор, длинно усмехается) Давай-ка выпьем, погутарим, потанцуем под Демиса Руссоса... А? Или ты не хочешь?

Вадим. Да нет, почему... Только у меня музыки сейчас нет, и я – не пью...

Михайлова (театрально всплёскивая руками). Ка-а-ак?! И ты закодировался? О, Боже! Какой кошмар!.. Мой Осип в прошлом году закодировался – вообще... мерином стал!

Вадим. Ладно, ладно... Всё бы тебе смеяться да ехидничать. Бога-то побойся – в такой день... Хочешь, я сбегаю за шампанским?

Михайлова (грудным голосом, глядя с призывной поволокой) Пока не надо... (Обхватывает Вадима руками за шею, коротко кусает-целует в губы, откидывает закрасневшее лицо и, сдерживая круто вздымающуюся грудь, прерывисто выдыхает) Христос воскресе!

Вадим (ошалело глядит в её затемневшие глаза). Воистину воскрес!

Михайлова приникает к нему, впивается в губы уже долгим поцелуем, теснит в комнату, отбрасывает, не глядя, сумочку на стол. Они валятся на диван-кровать, Дарья расстёгивает на Вадиме рубашку, сдёргивает с себя блузку, тянется, изгибаясь, к застёжке лифчика...

Михайлова (бурно дыша, разворачивает лопатки к Вадиму). Ну, что ж ты? Помоги!

Вадим (замерев на несколько секунд, как бы вслушивается в себя). Постой... Подожди! Не надо... Это всё не то! Зачем? Опять всё сначала?..

Дарья смотрит на него молча, умеряя дыхание, резко отталкивается, слазит с его колен, натягивает свитерок. Вадим торопливо застёгивается-одевается, бормочет оправдательно.

Вадим. Ну, правда! Не обижайся, Даш! Ты же сама меня бросила... Я ведь – помнишь? – и развестись из-за тебя хотел, а ты – бац! – и к Осипу... Зачем же теперь всё сначала... Не хочу! Я вообще новую жизнь начал... Прости, Даш!

Михайлова (ожесточённо). Да пошёл ты!.. Что ты, что Осип! У того только денег побольше... Чёрт бы вас всех, трезвенников, побрал! Мужиков настоящих не осталось...

Уходит, хлопнув дверью. Вадим стоит посреди комнаты, чешет затылок.

Вадим. Да-а-а, позорно получилось... (Удовлетворённо) Зато без шампанского обошлось!

Телефонный звонок. Вадим замирает.

Вадим. Она!.. (Хватает трубку) Алло!  Здравствуй, Валерия!.. Валя!..

Голос Валерии. Здравствуйте! А как вы узнали, что это я?

Вадим. Догадался... (Голос его прерывается, он прячет трубку за поясницу, откашливается) Извини, Валерия, я не дослышал – что ты говоришь?

Голос Валерии. Я говорю: поздравить вас с праздником можно?

Вадим (улыбаясь). Ну, почему бы и нет? Не только можно, но и нужно.

Голос Валерии. Тогда – Христос воскресе!

Вадим. Э-э, нет, Валя, так не пойдёт! Христосоваться по телефону – это просто кощунство и извращение...

Голос Валерии. Так можно и не по телефону...

Вадим. Но как? Мне сказали, что Михеич тебя запер...

Голос Валерии. А я убегу.

Вадим. Убежишь? Ты, что – "Графа Монте-Кристо" начиталась? Нет, Валя, лучше не зли его... (Пауза. Перекладывает трубку к левому уху, прижимает протезом, застёгивает рубашку, осматривает себя, снимает длинный рыжий волос, рассматривает) Да и я сегодня хандрю... Давай в другой раз... Не обижайся... Пока!

Голос Валерии (со вздохом). Что ж, прощайте Вадим... Николаевич...

Гудки. Вадим кладёт трубку. Окончательно застёгивается, причёсывается перед зеркалом серванта. Думает-размышляет.

Вадим. Гм... "прощайте"...

Машинально включает телевизор. Мужчина на экране произносит-читает текст: то ли в шутку, то ли на полном серьёзе – не понять. Вадим с недоумением вслушивается.

Телевизор. Аморальный кодекс строителя капитализма. Будь предан и продан делу капитализма. Стыдись своей ещё не до конца капиталистической Родины, беззаветно и рабски люби страны капитализма, а особливо Соединённые Штаты Америки. Сотвори себе кумира в виде доллара и поклоняйся ему. Добросовестно трудись на благо личного обогащения: свой кошелёк – ближе к телу. Будь индивидуалистом: один против всех, все на одного. Живи по законам джунглей: человек человеку – враг и тамбовский волк. Почитай отца твоего и матерь твою – если они богаты и умножают наследство тебе путями неправедными. Кто ударит тебя по правой щеке, тому выбей око за око и зуб за зуб, а потом ещё переломай ему и руки-ноги с помощью своих охранников. Убивай. Прелюбодействуй. Воруй. Лжесвидетельствуй. Желай жены ближнего твоего и особняка ближнего твоего, и дачу его, и холуев-охранников его, и "мерседеса" его, и всего, что есть у ближнего твоего. А также и у дальнего твоего. Аминь!..

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Звонок в дверь. Вадим выключает ящик, идёт открывать. Появляется уже слегка поддатый Митя Шилов – в клетчатой рубашке, с сумкой на плече.

Шилов(хватает Вадима за плечи, зверски встряхивает, звеня сумкой, вопит). Ты чего, Вадим, дрыхнешь-то, а? Добрый люд православный уж давно опохмелился – Пасха ведь, олух ты царя небесного! Христос воскресе! (Размашисто целует троекратно Вадима) А ну-ка, споласкивай стаканы! (Пытается разуться, Вадим его удерживает) Я тут удачно одному писателю, Алевтинину, его портрет написал-продал... Анпиловна моя ещё не в курсе! Алевтинин – ты же знаешь? Ну, который исторический роман про дружбу индейцев с белыми написал...

Вадим. У него про мордву с русскими.

Шилов. Да какая разница! Давай скорей посуду – душа горит!

Вадим. Иди, Митя, вон за журнальный столик. Я сейчас закуски нарисую и чайку себе заварю...

Шилов (с горечью). Так и не пьёшь?.. Э-эх, один я остался! Предатель ты, Вадька!

Вадим идёт на кухню, гремит там посудой. Шилов в комнате берёт верхнюю газету из стопки на журнальном столике, расстилает, выставляет сначала одну бутылку водки, затем, подумав, вторую.

Шилов (бормочет). Ничего, уломаю...

Берёт из стопки другую газету, читает. Вадим входит с подносом: на нём тарелки с хлебом, колбасой, сыром, бутыль минералки, стаканы.

Вадим (садясь). Вот, пока хватит, а потом я пельменей заварю.

Шилов (хватает бутылку, открывает, наливает в один стакан и пытается во второй). Давай, по глотку всего!

Вадим (жёстко). Ми-и-тя, ты меня знаешь! Ну-ка перестань! Сказал нет, значит, нет!..

Шилов. Да и чёрт... Тьфу! Да и Бог с тобой! Мне больше достанется!

Выдыхает воздух, залпом выпивает, занюхивает хлебом. Вадим невольно сглатывает слюну, быстро наливает себе минералки, пьёт.

Вадим. Закусывай, закусывай, а то развезёт!

Шилов. Да плевать! Я сегодня хочу на всю катушку оттянуться... Марфа мне всё равно уже устроит... Марфаломеевскую ночь. Да ну её! Ты мне лучше, Вадя, вот что скажи. Ты же сам в газете работал. Ну, что, совсем они оборзели? Не газеты стали – портянки какие-то. Вон, глянь, этот вонючий "Московский комсомолец"... (Берёт газету) Вон в региональной вкладке какая-то Ольга Злючкина-Вреднючкина (за один псевдоним девку эту, журналистку хрeнову, мало отпороть!) сообщает о главных событиях нашего Баранова за неделю. Смотри: пьяный бомж украл из частного гаража мешок картошки... Нетрезвый бомж ограбил пивной комок... Больной бомж укусил старушку... Распоясавшийся в полном смысле слова бомж устроил стриптиз средь бела дня у памятника Ленину... И, наконец, городские бомжи намерены создать новую партию под названием – Партия без недвижимости... Тьфу! Это ж получается газета только про бомжей и для бомжей!.. (Наливает, пьёт)

Вадим (в тон ему, с усмешкой). Это что, Митя, ты возьми вон "Барановское время" посмотри – вообще детский сад пополам с дебилизмом. У этой газетёнки даже и на уровне оформления профессионализмом не пахнет. А ещё подписная реклама по областному радио каждый день долдонит, якобы, в "Барановском времени" работают лучшие журналисты! Эти доморощенные "лучшие журналисты" во главе со своей якобы "лучшей редакторшей" даже знать не знают то, чему учат, вероятно, ещё на первом курсе журфака: инвертированный текст (белый шрифт на чёрном фоне) утомляет зрение в девять с половиной раз сильнее, так что люди с ослабленным зрением (а таких у нас – 90 процентов!) инстинктивно его избегают. А в этом дурацком "Барановском времени", глянь, от сплошных чёрных страниц в глазах темнеет... Нет, недаром я с журналистикой завязал – деградация полная.

Шилов (закусывая). Вот ты мне, Вадя, скажи: газетчину ты правильно бросил, ну а почему стихи-то писать перестал? Наши парни русские в Чечне гибнут, а ты стихов не пишешь! Эх ты!

Вадим (оторопело). Да при чём тут Чечня?!

Шилов. Притом!.. (Крутит в воздухе пальцами, ища аргумент, машет рукой, выпивает). Вот у меня строчка Коли всё бьётся и пульсирует в башке, а вспомнить целиком стихи не могу. Ну-к, напомни – "И вдруг такой тоской повеяло с полей!.." А? Откуда?

Вадим (подумав). Так это из "Отплытия". Только ты чего-то исказил... Так... (Достаёт с полки томик Николая Рубцова, находит нужную страницу) Вот:

"Размытый путь. Кривые тополя.

Я слушал шум – была пора отлёта.

И вот я встал и вышел за ворота,

Где простирались жёлтые поля,

И вдаль пошёл... Вдали тоскливо пел

Гудок чужой земли, гудок разлуки!

Но, глядя вдаль и вслушиваясь в звуки,

Я ни о чём ещё не сожалел...

Была суровой пристань в поздний час.

Искрясь во тьме, горели папиросы,

И трап стонал, и хмурые матросы

Устало поторапливали нас.

Митя слушает, уронив буйную голову на грудь и качая ею в такт мелодии стиха из стороны в сторону. Вадим наддаёт-добавляет патетики в голос-тон на заключительной строфе:

И вдруг такой повеяло с полей

Тоской любви, тоской свиданий кратких!

Я уплывал... всё дальше... без оглядки

На мглистый берег юности своей..."

Шилов (с надрывом, зубовным скрежетом, со слезами). И-и-ех-х-х! Вадя, ну глотни хоть чуток, а! Ведь тоска! Эх ты! (Безнадёжно машет рукой, заглатывает порцию, утирается рукавом) Я, Вадя, как гляну на эти барановские разноцветные крыши – тоска! Ну ты же сам видишь: некоторые крыши – в три, четыре, даже, бывает, в пять цветов! Когда, где ты такое у нас, в Сибири, видел? Ну неужели соседи, живущие под одной крышей, не могут сговориться и сообща купить одинаковой краски? (С ожесточением) Гор-р-род Бар-р-ранов! Сами вон над областной библиотекой повесили-соорудили: "Барановцы, любите свой город!" Баран – прости, Господи! – овцы! Тьфу! Истукан этот на площади торчит...  Здесь храм должен стоять! Храм! (Орёт) Здесь храм Божий ставить надо, а идола бесовского – доло-о-ой!..

Вадим. Митя, Мить! Ну что ты раздухарился? Уймись! И у нас в Чите истукан на главной площади стоит... Не пей больше, а! Тебе уже хватит...

Шилов. Хорошо, не буду. (Наливает полстакана, пьёт) Чего-то, правда, часто стал я закладывать – сам вижу... Тоска! Работа не идёт, чёрт бы её побрал! Застопорило. "Россию" отставил пока – за этюды взялся. Но ты представляешь: пишу натюрморт, а по телеку – про Чечню, про трупы. Я пейзаж вырисовываю, а по радио – про теракты, взрывы, про заложников... Тошнота, не работа!

Вадим. Ну, так ты возьми, да и напиши-создай жёсткую жанровую картину про сегодняшний апокалипсис.

Шилов. Это что же, танк какой-нибудь на городской улице изобразить, под гусеницей человек раздавленный в шляпе, поодаль ребёнок без головы в луже крови – так?

Вадим. Ну, зачем этот демреализм примитивный. А вот я, если бы художником был, написал бы такую картину: представляешь, на полотне мир изображён – небо, лес, поле, цветы... Природа первозданная, одним словом. А посреди всего этого, в центре мироздания лежит толстая, чёрная, мрачная книга – Библия. И из неё, из толщи её страниц вытекает-струится-пенится густой поток алой крови и заливает мир... А? Каково?

Шилов (подумав-представив). Да-а, впечатляет... Только это сюр какой-то, это – не моё. (Наливает, пьёт, занюхивает сыром, морщится, опять ожесточается) Никогда у тебя огурцов нет! Кто ж водку сыром закусывает?!

Вадим (шутливо). Цивилизованные люди как раз сыром и закусывают.

Шилов. Манал я твоих цивилизованных! Я человек русский, без фокусов. Это ты, я гляжу, под них выстёбываться начинаешь – вон уже и очки забугорные нацепил, поди израильские...

Вадим. Да что ты! Эта оправа в Туле сделана, на оружейном заводе. Наша, расейская! А тебе, если невтерпёж злиться, нервы разрядить, на-ка, глянь, чего умудрил один из моих учителей по Литинституту господин Нойман. Почитай, а я пока пойду пельменей сварю.

Шилов берёт из рук Вадима глянцевый журнальчик, уже открытый на нужном месте, читает заглавие и тут же взрывается.

Шилов. "Рубцов – это Смердяков в поэзии и жизни"... Что?! Вадя, ты что мне подсунул? Да брось ты свои дурацкие пельмени!.. (Пробегает глазами по первым строкам статьи) Ах он жидяра! Вот гад! Нет, я так скажу: у вас, в литературе, можно прославиться, обратить на себя внимание, написав талантливую вещь, а можно и... навонять! Что этот твой Нойман и сделал! Лавры жидовЫ Терца покоя, видно, не дают.

Вадим. Ну, тут ты переборщил, Синявский – коренной русский...

Шилов. Да какой он русский, ежели под еврея канал? Совсем – иуда! (Наливает, пьёт, глубоко вздыхает) А вообще я так скажу: чтобы понимать и любить поэзию Коли Рубцова, надо прежде всего быть РУССКИМ!..

Вадим незаметно убирает-прячет полную бутылку за гардину, смотрит вторую – там уже на донышке. Качает головой.

Вадим. Митя, ну что ты такой... экстремист? (Указывая рукой на картины на стене) Вон твои портреты, пейзажи переполнены лиризмом, а в жизни ты... Квазимодо! Что ты вот к Баранову цепляешься? Ведь ты здесь уже двадцать лет живёшь – бoльшую часть жизни. Это уже твой – твой родной – город! Дети твоиуже коренные барановцы! Я меньше тебя здесь живу, меня уже ничто здесь не держит, я, может, в Москву подамся... И то! Ты на Набережной давно был? (Встаёт, начинает ходить перед носом Шилова) Меня, знаешь, Баранов в первый же день поразил, покорил вот этим – своей близостью к природе, своей слитностью с природой... Особенно после Москвы. Чего мне до удушья не хватало в Москве все пять лет учёбы, по чему тосковала душа моя – вот по этой чyдной возможности свернуть с центральной городской улицы, с её грязью, пылью, змеиным шипом троллейбусов, рёвом машин, каменными коробками домов, и через две минуты уже вышагивать по Набережной... (Закрывает глаза) Вдыхать хмельной озон, отдыхать взглядом на зелени деревьев и трав, зеркально-тёплой речной глади... За одну Набережную Баранову всё простить можно! И Ленке я за это буду вечно благодарен – что в Баранов меня заманила-притащила...

Шилов (ворчливо и пьяно). Ну ты – поэт... Разошёлся! Я что ли сам не знаю... Вон у меня сколько видов Набережной – целая галерея... Да-а-а... Только там какой-то... дурак на букву "му" опять стеклянные фонари лепит... Ну ведь ясно, что разобьют, расколошматят их пацаны! "Клинского" своего напьются и расколошматят все до единого... Там же надо декоративные, из сетки фонари ставить... (Задумался) А ты прав – мне уж тут, в Баранове, помирать – судьба... (Наливает) Во, как мало! Я чё, уже две бутылки сожрал?! (Не дождавшись ответа, пьёт. Смотрит на пустой стакан – удивлённо) Фу-у, чёрт! Не берёт, сволочь! Хоть пей, хоть не пей!.. (Задумывается, вспоминая) Постой, Вадя, ты что там про Москву гутарил? В Москву уезжаешь?

Вадим (встряхиваясь). Да, давай о деле... Уеду я ли не уеду – ещё под вопросом (хотя, замечу в скобках, друзья-однокурсники меня зовут и ждут), а вот проблему одну – КВАРТИРНУЮ – решить надо. Смотри (снимает с полки бюстик Есенина)... Вот, друг Митя, из этого великого русского поэта надо – да простит нас Господь! – соорудить мне новый протез...

Шилов (берёт бюстик, осматривает). Не понял! Ты чё, сдурел, Вадя? Это ж – Есенин, Сергей Александрович! Да и – работа классная!..

Вадим (терпеливо). Митя, ты сейчас толком не поймёшь – я тебе позже подробно объясню. Короче, есть нехорошие люди, редиски, к которым я влез в долги. Они зарятся на мою квартиру. Так что мне, Митя, в момент окончательного выяснения отношений с этой компашкой надо иметь бронзовый кулак в полтора кэгэ весом. У тебя есть же приятели среди скульпторов?

Шилов (взволнованно). Да при чём тут приятели – я и сам отливкой занимался. Ты почему раньше-то молчал?! Надо в милицию, Вадя! Или давай друганов-знакомых кликнем на подмогу!..

Вадим (ещё терпеливее). Видишь ли, Митя, формально шакалы эти правы. Я, действительно, должен им уйму денег. Дело более чем серьёзное. Они и убить способны. Меня могут спасти только двадцать тысяч. А где их взять? Так что, дружище, мне остаётся надеяться только на себя и уповать на Господа Бога. Твоя же задача – вооружить меня УБОЙНЫМ кулаком.

Шилов (вскакивая). Брось ты! Я, что – не друг тебе? Кулак-то я сделаю это не проблема, но и – с тобой буду. Свобода или смерть! (Вскидывает руку) Нo пассаран!..

Вадим (растроганно). Спасибо, спасибо, друг! Я и не сомневался!.. Только вот что – давай без обиды: сейчас вот это (взбалтывает водку в бутылке) остатнее допиваешь, идёшь домой, скандалишь быстренько, на скорую руку, с Марфой, затем отсыпаешься и – утром, как штык и без опохмелки, в мастерскую. Я к тебе туда часов в девять приду, с Есениным... Договорились? Ну, с Богом!..

Шилов беспрекословно допивает глоток, идёт, закусывая на ходу колбасой, к дверям, прощается с Вадимом, уходит. Неустроев собирает тарелки, пустую бутылку, уносит на кухню. Робкий звоночек в дверь.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ

Вадим открывает. За дверью – Бомж: в ободранной кроличьей шапке, рваном стёганом пальто, штанах с бахромой, дырявых кроссовках без шнурков на босу ногу, с болоньевой засаленной сумкой в руке. Заросший и небритый. Смотрит на Вадима больным похмельным взглядом, утирает обильный пот с бородатого лица грязным рукавом.

Бомж (робко, безнадёжно). Слышь, земляк, выручил бы – а? Ради Христова дня...

Вадим (колеблясь секунд пять, открывает дверь шире). Заходи.

Бомж (в испуге отступив). Да мне б только рубля два...

Вадим (сердито). Да входи ты, если говорят! "Рубля два"... Газировкой, что ли, опохмелиться хочешь? Входи! Вон туда, на кухню...

Вадим приносит из комнаты оставшуюся от Мити бутылку водки, усаживает квёлого, впавшего в прострацию бомжа на табурет, садится сам, подставляет гостю тарелки с закуской, хлебом, раскрывает бутылку, хочет налить в стакан. Бомж вдруг испуганно машет руками.

Бомж. Не надо! Что вы! У меня своя посуда! (Суетливо достаёт из сумки алюминиевую погнутую кружку, закопчённую снаружи и с коричневым налётом чифиря внутри)

Вадим (хмыкнув, щедро наливает в посудину, смотрит на чёрные руки Бомжа). Извини, помыться бы тебе, да у нас днём воду отключают – для экономии... Как зовут-то?

Бомж. Винтом... То есть – Семёном.

Вадим. Ну, а меня – Вадимом. Вот и познакомились. Давай, пей.

Бомж (удивлённо). А ты?.. Вы?

Вадим. Нет, Семён, пей один – я не буду.

Бомж (поражённо). Как?! Совсем?!

Вадим. Да вот так! Не пью я и – вот именно – совсем. Такой уж человек. А ты пей, пей. Не стесняйся.

Бомж хочет что-то ещё сказать, но кадык уже дёргается-ходит ходуном. Он сдёргивает шапку на колени, приникает к краю кружки и, давясь, чихая, захлёбываясь, расплёскивая на грудь, цедит-выпивает водку, поспешно затыкает рот и нос куском хлеба. Переводит дух, кусает хлеб, бросает в рот один кусок колбасы, второй, пристанывая, начинает жевать. Вадим, невольно морщась, смотрит. Глаза Бомжа уже блестят-оживают, заволакиваются плёнкой хмеля, он поплыл. Утирает рот ладонью, неуверенно показывает на бутылку, ухмыляется сквозь непрожёванную колбасу.

Бомж. Можно мне ещё?

Вадим. Пей, Господи! Сколько влезет. А потом вот что – в благодарность... Расскажи-ка, Семён, как ты вот до этого дошёл... Что у тебя – дом сгорел? Землетрясением разрушило? Цунами смыло?

Бомж (понимающе). А-а-а... Вон вы чем интересуетесь... Журналист, поди, газетчик – жареного надо?

Вадим (с досадой). Да какого там "жареного"! О вас, ТАКИХ, уже писано-переписано – "Московский комсомолец" вон о вас только и пишет. Мне просто интересно. Неужели ты не можешь просто взять и рассказать – без кривляния? А то ведь я могу и распрощаться... (Делает вид, будто хочет убрать бутылку)

Бомж (испуганно). Ладно-ладно, что ты! Всё сейчас выложу, как на духу! (Хватает бутылку, наливает, пьёт в один глоток, утирает усы, молодецки крякает) Эх, сейчас бы сигареточку!

Вадим. Увы, я не курю – извини! (Достаёт из кармана десятку, протягивает) На вот, потом сам купишь.

Бомж (взяв с достоинством бумажку, складывает, прячет в нагрудный карман). Ну, так вот... Ты "Электроприбор" знаешь? Там-то я после окончания политехнического и работал, инженером. Женился, народил двух пацанов. Двухкомнатную квартиру со временем получил – всё как полагается. На Мичуринской. Жил как все, пил по норме – меру знал. Деньги на машину копил. Даже в общество книголюбов вступил... Да, у меня, знаешь, библиотека дома о-го-го какая была! (Улыбается, затем хмурится) Ну а дальше всё и покатилось, под откос... В проклятом гайдаровском 92-м все наши накопленные три с лишком тыщи в единый миг в труху превратились. А вскоре меня и с завода попёрли – по сокращению... (Пауза) Сам понимаешь, обидно – заливать за воротник начал... Устроюсь куда – месяц-два и вышибают. Жена на своей обувной фабрике и так грошu получала, а потом зарплату и вовсе выдавать перестали... (Морщится, замолкает, сглатывает ком в горле) Я выпью?.. Спасибо! (Наливает глоток, пьёт, говорит всё более протяжно) Короче, дальше всё по сценарию. Когда голодать всерьёз начали, сперва распродали из дома всё что можно и что нельзя... А потом и вовсе запредельный выход придумали: обменять свою двухкомнатную на однокомнатную с доплатой. Ну и нарвались на архаровца – отдали-подарили свою родимую квартиру за здорово живёшь, за грошовую "доплату"... А вскоре объявился подлинный хозяин однокомнатной квартиры, которую мы выменяли, и, уж разумеется, шуганул нас вон... (Пауза) Жену с детьми приютила её сестра в Рязани, а я вот стал бомжем – человеком без определённого места жительства... (Замолкает, опустив голову, думает, затем говорит как бы про себя) Я ведь думал – не выживу, боялся... Хотел тут же верёвку намылить... А ничего – привык... Привы-ы-ык! (Воодушевляется, поднимает указующий перст) Ещё великий Достоевский утверждал: человек есть существо, ко всему привыкающее... Это он про каторгу... А ещё у него Раскольников, Родя, тоже говорит... говорит... Ага! Говорит: ко всему-то человек-подлец привыкает... Вот именно – подлец!.. (Вдруг резко сникает, начинает клониться, засыпать)