Текст книги "Когда рушатся троны..."

Автор книги: Николай Брешко-Брешковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

27. БУРЖУИ И СОЦИАЛИСТЫ ЗА КОРОЛЕВСКИМ УЖИНОМ

Ужинали в нескольких гостиных. В одной из них, убранной под шатер мавританского калифа, Тунда занял столик поближе к окну. Хотя на дворе уже глубокая осень, – вечера теплые, – окна гостиной были распахнуты настежь.

И вместе с мягкой ночью вливался в эти окна из города неясный гул народной толпы, под открытым небом справляющей юбилей королевы Маргариты.

Знаменитый художник собрал всех тех, в чьем обществе ему хотелось поужинать. Мило, с той особенной светскостью, что дается лишь частым и долгим общением с людьми самых разнообразных кругов, держала себя Карсавина, в меру веселая, чтобы не казаться вульгарной, в меру тонная, чтобы не казаться чопорной, в меру умная, чтобы не казаться сухой. С любопытством изучала прекрасными живыми глазами своими сидевшую визави маркизу Панджили. Артистка много слышала о ней, – скандальной репутации маркизы было тесно в Пандурии, она бежала далеко за границы королевства, – но видела эту женщину, прозванную «белой негритянкой», впервые.

Никакие ухищрения косметические не могли скрыть увядающее лицо Мариулы, не могли затушевать морщин возле ушей, возле губ и на подбородке. Но все же в этом лице со вздернутым носом, с вывороченными губами, – красивым оно никогда не было, – так много было животной развращенности… Отлично сохранившаяся грудь Мариулы обнажена была до тех крайних пределов, за которыми уже начинается неприличие.

Сидевший рядом с ней Тунда попивал коньяк, моргая своими глазами-живчиками. Вообще, самый вид Мариулы вызывал у него игривое настроение.

– Маркиза, помните Константинополь? – не удержался Тунда. – Хорошее было время. Уже потому хотя бы, что мы были молоды…

– Что это такое – мы? – возразила Панджили, – говорите о себе… А я… я и сейчас молода…

– Верно! Простите мне эту гаффу. Вашу ручку! Да, кстати, маркиза, где теперь Кампо Саградо? – вспомнил профессор тогдашнего сезонного любовника Мариулы.

– Да вы откуда, с луны явились? Разве не знаете, что Кампо Саградо умер?..

И это все с таким завидным, небрежным спокойствием. Нет, ее ничем не прошибешь. Поэтому, именно поэтому хотелось мальчишески-задорному Тунде «прошибить» Мариулу. Он видел перед собой румяное, как под слоем грима, лицо с быстрыми, словно чужими, глазами, лицо, принадлежавшее шефу тайного кабинета. И в сердце Тунды закралась надежда…

– Милый Бузни, отчего вы не пьете? Впрочем, виноват, забыл… Ах, этот Бузни! Всегда при исполнении служебных обязанностей. Скучно… А вот я – я наоборот. Я и на службе забываю, что я министр… Да, Бузни, я слышал, что музейная ваша коллекция обогатилась одним… одним почти невесомым шедевром… Скажите, это должно быть очень забавно?.. А? – и Тунда, посмеиваясь дробным смешком, уставился на Мариулу с фамильярной, поощряющей ласковостью.

Герцог Альба, вместе с Мариулой давший возможность шефу обогатить его, шефа, коллекцию, так вспыхнул, – покраснели лоб и шея, оттеняемая белоснежным воротничком.

Мариула, погрозив пальцем бритоголовому Бузни, бесстыдно расхохоталась.

– Смотрите, Бузни, я только и жду удобного случая, чтобы вам отомстить!

– Помилуйте, за что же, маркиза?..

– За то, что вы куда не следует суете длинный ваш нос…

У Зиты Рангья было тяжело на душе. Ни к чему не прикасаясь, она смотрела и слушала, ничего не видя, не понимая, ко всему безучастная, целиком ушедшая в свое горе.

Но даже и ее вывел из оцепенения, даже и ее поверг в изумление хохот Мариулы и какой-то забронированный цинизм ее.

Зита знала, – весь город знал, – каким «шедевром» обогатился музей тайного кабинета.

– Маркиза, я всегда был вашим поклонником! Всегда! – воскликнул Тунда, – сейчас же, сейчас я у ваших ног и… даже в самом буквальном смысле слова, – добавил художник, уронив салфетку и нагнувшись за ней.

– Господин министр, это моя нога, а не салфетка… – со смехом отодвинулась Панджили.

– Но, маркиза, у меня же нет на руке глаз… Это, во первых, а во-вторых, будь мне столько же лет, сколько, например, герцогу Альбе, вы, наверное, воздержались бы от замечаний…

Легкомысленный беспечный жуир Тунда был мягок и чуток. И если никто не угадывал переживаемой Зитой драмы, Тунда инстинктом художника чувствовал ее…

Он готов был отдать свою старую голову на отсечение, что Зита не могла увлечься ни самим Абарбанелем, ни его богатством. И упершийся в какую-то пока еще для него загадку, – Тунда с нежным отцовским сочувствием посматривал на Зиту. Ловя на себе эти его взгляды, она отогревалась как-то, сознавая себя менее одинокой, менее несчастной…

А с соседнего стола доносился самодовольный смех успевшего стать багровым почтенного супруга Зиты. Он ужинал в обществе двух крупных чиновников с их женами и Абарбанеля, за которым ухаживал с тем подобострастием, какое всегда внушал ему денежный мешок.

Абарбанель принимал это как должное, рассеянно слушал министра и почти не спускал влажных, как оливки, глаз своих с Зиты.

Зачем она не вместе с ним, эта маленькая мучительница, так не на шутку захватившая дона Исаака и не позволяющая ничего, кроме поцелуя руки?

В глубине гостиной ужинали парламентские социалисты. Они и здесь устроились партийным кружком своим, развязностью заглушая смущение и бесцеремонным отношением к прислуге заглушая свою робость перед важными, бритыми лакеями.

Эти важные, бритые лакеи обносили их громадными блюдами с холодной рыбой, фазанами, артишоками.

Артишоки ставили в тупик демократию. За исключением Шухтана, самого светского социалиста, никто не решился начать есть, пока не увидели, как обращается с горячими, дымящимися артишоками герцог Альба. Демократы, в особенности жадный Мусманек, таскали с высоких серебряных ваз апельсины, груши и яблоки и украдкой наполняли ими задние карманы своих фраков. А когда в конце ужина лакеи стали обносить гостей ящиками гаванских сигар, каждый социалист, презирающий чужую собственность, спешил захватить две-три сигары, а то и целую горсть.

У дворцовых лакеев это вызвало презрительные улыбки.

Маркиза Панджили спросила Тунду уже после кофе:

– Что, разве Их Величества не будут обходить, по обыкновению, своих гостей?

– На этот раз – нет!

– Почему же?

– Чтобы не оказывать своего монаршего внимания милостивым государям, которые этого ни в какой мере не заслуживают, являясь врагами короны… – и Тунда покосился при этом на господ с отяжелевшими и разбухшими от королевских фруктов фалдочками фраков.

– А… Ну, конечно… Конечно! – согласилась Мариула. – Что ж, в таком случае, можем вставать?.. – приподнялась она и все последовали ее примеру.

Дымя сигарой, своей собственной, – эта гаванна была ароматнее и лучше тех, которыми обносили лакеи, – стоял у окна министр изящных искусств, вдыхая прохладу ночи и глядя на звездное небо. Столица рокотала неясными, смягченными завесой ночи звуками. Обыкновенно в такой поздний час – глубокая немая тишина кругом…

Теперь же вся Боката еще на ногах, празднуя юбилей своей королевы…

Часть вторая

1. «ЛАУРАНА» НЕ СПИТ

Минуло месяцев шесть.

Молодой лейтенант королевского флота Эмилио Друди получил донос. Примерно в полночь возле городка Чента Чинкванта, уже застроенного, успевшего оправиться после катастрофы, должна произойти контрабандная выгрузка ящиков с весьма подозрительным содержимым, по всей видимости, с оружием.

Двадцатидвухлетний Друди был чрезвычайно горд как полученными сведениями, так и всем тем, что должно произойти.

Друди командовал канонерской лодкой. Ее прямая обязанность – следить за морским берегом от Чента Чинкванты до поселка Сан-Северино. За последнее время участилась доставка контрабандным путем оружия из Трансмонтании, где свила себе гнездо крупная организация эмиссаров, агентов и шпионов Совдепии.

Надо было смотреть во все глаза.

Командир канонерской лодки лейтенант Эмилио Друди, – как это звучит красиво, – исполнял честно свой долг в пределах, увы, сомнительной быстроходности своей «Лаураны».

Некрупный и довольно изношенный пассажирский пароход, много лет обслуживавший берега самым мирным, самым глубоко штатским образом. Но вот когда большевицкая агитация, проникшая повсюду, начала проникать и в Пандурию, не только в виде тюков с литературой, но и в виде ящиков с револьверами, винтовками, ручными гранатами и пулеметами, скромный «штатский» пароход вынужден был принять воинственный вид. На его носу как-то по-игрушечному засверкал новый полуторадюймовый «гочкис», а на палубе маленькими стальными приземистыми хищниками спружинились два пулемета.

Неряшливо одетый, разухабистый «экипаж» и капитан его, с седой, прокуренной бородой, сменились щеголеватым лейтенантом с десятью молодцеватого вида матросами.

Старой, почти отслужившей свой век «Лауране» как-то не к лицу были и «гочкис», и пулеметы, и Друди в золотых погонах, и матросы в ловко сидящей форме с боевыми патронами в кожаных сумках у пояса.

Что и говорить, не к лицу, но – ничего не поделаешь! Истощенная, разоренная тяжкой войной Пандурия, испившая до дна чашу тяжких испытаний, не могла тратить больших денег на флот.

Морской бюджет задыхался под бременем расходов, вызванных покупкой в Аргентине двух миноносцев.

Правда, Пандурии, в награду за понесенная ею жертвы, была обещана часть неприятельского флота, но дальше обещаний не двинулось дело.

Мудрено ли, что для борьбы с усиливающейся контрабандой приходилось домашними средствами вооружать такие одряхлевшие посудины, как «Лаурана».

Но – дело мастера боится. Командуя «Лаураной», лейтенант Друди сумел захватить большой парусник, прижав его к берегу, разоружить и сдать в военное министерство несколько ящиков с автоматическими пистолетами. В другой раз моторную лодку, пытавшуюся бежать, он пустил ко дну.

Не было туч, были звезды, но было темно. Казалось, прибрежные горы куда выше и таинственнее, чем днем, и сходятся с небесами Бог знает на какой недоступной человеку заоблачной крутизне.

В этом благодатном уголке природу поделили между собой две стихии – мощные живописные скалы, днем серые, аспидные, фиолетовые, а сейчас такие мрачные, темные, и море – днем зеленое, как малахит, синее, как бирюза, а сейчас такое черное, пугающее, уходящее без конца-краю.

И если много ярких трепетных точек в густо вызвездившихся небесах, то очень мало их на фоне гор. Кое-где мигают слабые-слабые огоньки, – и совсем их нет на воде. Фонари освещали палубу и капитанский мостик «Лаураны». Однако уже с половины одиннадцатого лейтенант Друди приказал их погасить, а окна в нижних каютах завесить непроницаемо-плотно. Если б не эти проклятые искры, бесовским хороводом каким-то вылетавшие вместе с дымом, было бы совсем хорошо.

Выйдя в открытое море так, чтобы иметь под наблюдением всю береговую полосу вправо и влево от Чента Чинкванты, поглощенная мраком, затаилась «Лаурана».

Лейтенант Друди бросил несколько отрывистых слов с капитанского мостика в рупор вниз, в топку полуголым кочегарам, – они выглядели, как полунегры, – и тотчас же начал стихать валивший из трубы дым и погасли задорные искры «бесовского хоровода».

Друди не отрывал глаз от длинного, тяжелого морского бинокля. Как одаренный сверхъестественным зрением, видел он перед собой всю морскую гладь и в длину, и в ширину на несколько километров, видел зазубренную линию берега, видел контуры скал или, по крайней мере, их главные морщины. А появись там человеческий силуэт, увидел бы и его.

Но – ни человеческого силуэта, ни движущейся точки. Тихо, глухо и сонно. Спал городок, только-только залечивший свои раны после раздавивших его чудовищных глыб. Спали береговые батареи, спали казармы артиллеристов, все кругом спало, кроме Господа Бога в далеких небесах. Он бодрствовал один за всех.

Когда руки, державшие тяжелый бинокль, начинали неметь, лейтенант закуривал папиросу. И было десять с чем-то коротеньких антрактов и выкурено было десять с чем-то папирос.

Часы – браслетка со светящимся циферблатом – показывали уже пять минут второго, а темная легкая зыбь моря оставалась все такой же, как и была, и хоть бы маленькая рыбачья фелюга с гибкой мачтой и парусом оживила гладкую поверхность воды…

Последнюю папиросу лейтенант уже не выкурил, а сжег, излив свое нетерпение и свою нервность. Да и было отчего нервничать…

В самом деле, он вместе с «Лаураной» очутился в глупом положении. Скоро начнет светать, а контрабандисты, еще к тому же промышляющие оружием, вовсе не так наивны, чтобы выгружать свой товар в сизой дымке рассвета.

Одно из двух: или доносчик обманут был сам, или же он с умыслом, сознательно обманул лейтенанта.

До сих пор он показывал правильно и так же правильно получал за это деньги…

2. ЧУТЬЕ «МОРСКОГО ВОЛКА»

Не будь лейтенанту двадцати двух лет и будь у него над верхней губой вместо нежного темного пушка густая, твердая щетина, можно было бы сказать:

– Чутье «морского волка».

Но хотя он годился настоящему «морскому волку» разве что в сыновья и плавал без году неделю, однако чутье у него было именно морское, охотничье.

Вдруг каким-то необъяснимым, шестым чувством, осенившим его, лейтенант понял, что трудно представить более смешное положение, чем то, в котором он очутился.

Доносчик десять раз может дать верные сведения, а в одиннадцатый изменить, спутать все карты, с выгодой для себя, перекупленный противником. У «них» больше денег, чем у ста Пандурий, вместе взятых.

Бедный юноша готов был рвать на себе волосы и, пожалуй, и кончилось бы этим, если б не боязнь скомпрометировать свои новенькие лейтенантские погоны в глазах всего «экипажа», находившегося на палубе «Лаураны» в полной боевой готовности. А велик, велик соблазн вцепиться в собственную шевелюру, еще сегодня с такой любовью расчесанную в Бокате одной красоткой…

Еще бы, пока они здесь выжидают неизвестно кого и чего, поблизости где-нибудь эти мерзавцы, эти бандиты преспокойно выгрузили уже свой стреляющий и взрывающийся «товар».

Это «поблизости» рисовалось лейтенанту прибрежным поселком Сан-Северино, километрах в двенадцати от Чента Чинкванты. Дурная слава у жителей Сан-Северино. В былые времена поселок этот дал целые поколения пиратов. А когда пиратство, по крайней мере, в европейских водах обратилось в профессию, столь же рискованную, сколь и невыгодную, жители десятка домишек и лачуг, угнездившихся в ущелье двух гор, близко подошедших друг к другу, лентяи и хищники, промышляли частью контрабандой, частью же укрывательством таковой.

Цепляясь за какую-то слабую надежду и не так цепляясь, как желая сделать все, что можно, дабы исполнить свой долг, лейтенант бросился на всех парах к Сан-Северино. Видимо же, однако, сама судьба хотела, чтобы он поспел не только к «шапочному разбору», а и значительно позже.

В молочно-сизых далях рассвета, – он все смелей и смелей становился в своей борьбе с отгорающей ночью, – ясно была видна моторная фелюга, державшая курс от Сан-Северино к берегам Трансмонтании, до которой было часа четыре хода.

С дерзостью отчаяния решил лейтенант преследовать «этих мерзавцев», хотя между ними и «Лаураной» было добрых три километра, – это во-первых, а во-вторых, куда же угнаться ветхой паровой посудине за моторной фелюгой? Но в двадцать два года нет никаких препятствий, никаких колебаний, сомнений, нет ничего невозможного…

«Лаурана» гудела и вся содрогалась. Черными, зловещими клубами валил из трубы дым, застилая воздух. Бесовский хоровод искр превратился в какую-то дикую оргию. Кочегары обливались потом в своем невыносимо горячем пекле.

Было несколько минут, когда расстояние между фелюгой и «Лаураной» как будто стало уменьшаться. Друди воспользовался этим и обстрелял беглянку.

Заговорила новенькая, сверкающая «игрушка»-«гочкис». Короткий сноп огня, гулкий выстрел, и с металлическим визгом летел снаряд вслед за фелюгой. Лейтенант, волнуясь, наблюдал в бинокль попадания. Увы, их не было – попаданий! Слишком далека и мала быстро движущаяся зигзагами мишень.

Сначала перелет. Еще и еще… А затем пошли недолеты, и море выбрасывало фонтаны воды после каждого разрыва уже далеко позади фелюги. Да и сама фелюга превращалась в чуть заметную точку…

Бессонная ночь, преследование – все это взвинтило нервы молодого лейтенанта. Он уже не мог успокоиться. Хотелось сорвать на чем-нибудь или на ком-нибудь свою неудачу, явилось желание, правда мимолетное, разнести Сан-Северино, – это сплошь разбойничье гнездо, – из еще не остывшего «гочкиса».

«Разнести» – это, конечно, слишком сильно, а вот сделать энергичную усиленную разведку – это его обязанность!

Был какой-то намек на пристань, но причалить к этому «намеку» можно только на лодке. И, оставив свою «Лаурану» в каком-нибудь километре, лейтенант высадился на спущенной шлюпке с шестью вооруженными матросами.

Один из них, высокий мусульманин – они все были высокие мусульмане – рыбак, выросший, воспитавшийся на море, поведя носом, сказал:

– Пахнет бензином, господин лейтенант…

– Разве? Я не чувствую…

– Пахнет, господин лейтенант…

– Ну, так и есть: они побывали здесь, и не с пустыми руками, конечно…

Сан-Северино упоминалось не раз в дипломатических нотах и в историях войн, до последней включительно, а между тем, если б историки и дипломаты увидели этот глухой поселок из нескольких крытых черепицей лачуг, они руками развели бы от изумления.

Самая большая лачуга – кафан с уже курившейся жиденьким дымком трубой. На Востоке или полу-Востоке кафан – это «мозг» местности, политический, общественный клуб, газета, все что угодно.

По ведущей в гору тропинке лейтенант со своими людьми направился к кафану.

Прядая длинными ушами своими, стояли вспотевшие мулы с особенной седловкой, приуроченной для тяжестей.

Это не укрылось от лейтенанта. И не укрылось еще, что для раннего утра – солнце еще не выкатилось из-за гор – было слишком много посетителей в кафане. Да и посетители все один к одному – самого что ни на есть разбойничьего вида. Были ястребиные лица, были искромсанные кинжалами и было – лицо с одним глазом.

Все в цветных лохмотьях, в засаленных войлочных шапочках, но у каждого за поясом громадный «кольт» и кривой турецкий ятаган.

Внезапное появление семи человек в форме королевских моряков надлежащего эффекта не произвело потому лишь, что нисколько не было внезапным. Высадка вовремя была замечена, правильно истолкована, и незваных гостей встретило в закопченном, глубоком кафане больно уж подозрительное равнодушие.

Пившие местную водку и пившие из маленьких чашек густой кофе не шевельнулись даже.

За столом сидели, вернее, лежали друг против друга, два мертвецки пьяных солдата пограничной стражи. На липкий грязный стол как-то унизительно для воинского звания свешивались радужно-синеватые петушиные перья клеенчатых киверов…

Взбешенный Друди, – за них было стыдно, – хватил обоих солдат револьвером по спине. Оба вскочили, как встрепанные, еле держась на ногах и бессмысленно хлопая мутно-воспаленными глазами.

– Канальи! Так-то вы несете королевскую службу! Так-то гордитесь своим мундиром! Под суд вас! – обрушился на них офицер.

Это вывело из равнодушия всех остальных гостей.

Они переглянулись между собой… О, этот юный, смуглый лейтенант с пушком над верхней губой – не желторотый цыпленок… С ним шутки плохи…

Они убедились в этом уже на самих себе.

– Послушайте, вы! – обратился к ним Друди, и лицо его стало новым, чужим, и чужим вдруг стал звенящий голос. – Я знаю все! Здесь была моторная фелюга. Она выгрузила оружие. Вы это оружие увезли куда-то на мулах. Если вы укажете, где оно спрятано, вы отделаетесь тюрьмой… Если же будете молчать…

Вновь переглянулись, но уже значительнее, эти люди в живописных лохмотьях. Несколько рук неуловимо хищническим движением потянулось было к револьверам, но на полдороге застыли под шестью наведенными карабинами.

Жуткая тишина, и вновь зазвенел голос Друди:

– Пять минуть на размышление! Если же через пять минут вы не поведете нас туда, где спрятано оружие, я вас всех расстреляю!.. Начну с тебя! – указал он револьвером на человека с одним глазом и в самой засаленной шапочке. – А пока сдавайте моим людям все, что у вас понатыкано за поясом!

Не прошло и двух минут, – языки развязались. Да, действительно, прибыли на фелюге какие-то тяжелые кули, зашитые в рогожу, но что в этих самых тюках, – неизвестно. Никто не говорил, никто не спрашивал. Свезены тюки в соседнюю пещеру, ту самую, где в давнишние годы пираты хранили свою добычу.

Часа через три лейтенант отбыл из Сан-Северино в Бокату, имея на своей «Лауране» около двадцати тюков с автоматическими пистолетами, винтовками и множеством патронов. Это – мертвый груз, а живой – девять связанных контрабандистов.