Текст книги "Шашлык по Никитычу"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Почивалин Николай Михайлович
Шашлык по Никитычу
Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН
ШАШЛЫК ПО НИКИТЫЧУ
Припомню, как сидел он за дощатым, врытым в землю столом, под яблоней как влитой и раотерянный, с мощным покрасневшим затылком, с пылающими, будто кипятком ошпаренными ушами, с красными же надбровьями, ошеломленно моргая длинными ресницами, – и опять не по себе становится. Хотя теперь, разобравшись, снова убеждаюсь, что все – правильно.
...Хозяйство этого колхоза – одно из самых отлаженных по всей нашей области. Отлично поставленное, на промышленной основе, животноводство – с высокопродуктивным молочным стадом и откормочным комплексом, дающим три четверти всей районной говядины. Основанное на передовой агрономической науке земледелие, что даже в самые неблагоприятные годы обеспечивает устойчивые солидные урожаи. Максимально, по нынешнему времени, приближенные к городским условиям труда быт, культура: душевые во всех производственных цехах, парикмахерская, три магазина, в том числе книжный, своя мельница и пекарня, больница с родильным отделением, великолепная школа-десятилетка, полностью построенная на средства колхоза, Дом культуры; о водопроводе, газе, телевизорах – и поминать нечего. Самый же веский и обобщенный показатель состояния дел в хозяйстве то, что "молодежь не только не уходит из села, но, наоборот, в колхоз просятся со стороны, и рачительные привередливые хозяева далеко не каждую просьбу удовлетворяют.
Иван Петрович председательствует здесь почти двадцать лет. Начинал он, надо сказать, не с нуля: колхоз считался лучшим по району еще до войны, но крутой подъем хозяйства, все разительные перемены, изменения, происшедшие за последние годы, неразрывно и заслуженпо связаны с его именем. Главная же, пожалуй, заслуга его в том, что он сумел подобрать и поставить на самые ответственные участки превосходных специалистов. И хотя время от времени район кое-кого из них отбирает, выдвигает на самостоятельную работу, свято место, как говорится, здесь не пустует: методично, из года в год колхоз отправляет в институты ребят и девчат на свои, колхозные стипендии – за редким исключением, все они, получив дипломы, возвращаются домой. Так что агрономы, животноводы, инженеры, врачи, педагоги и даже художник-оформитель в "Победе" – свои, коренные. Для полноты картины остается добавить, что всякого почета, званий и наград Ивану Петровичу не занимать, представительствовать на заседаниях-совещаниях ему доводится не только в области, но и в Москве...
За успехами "Победы" слежу давно и внимательно, многих здесь знаю, написал несколько очерков о передовиках, как написал однажды и о самом председателе. За годы нашего знакомства Иван Петрович, по-моему, почти не изменился, разве что огрузнел, заматерел да покатегоричней, пожалуй, стал в суждениях. Возможно, не замечаю я в нем особых изменений потому, что видимся довольно часто – то в самой "Победе", то в городе; да еще, конечно, оттого, что у него светлые, цвета поспевшей пшеницы волосы: седина к таким не пристает либо не заметна в них.
В этот раз я приехал сюда с мыслью и надеждой написать о самом молодом бригадире тракторной бригады, к которому приглядывался. За три дня, что пробыл тут, с Иваном Петровичем мы встречались мельком: и потому, что ему было не до меня, шла уборка, и потому, что уже привыкли, притерлись друг к другу, – самые лучшие, никого не обременяющие отношения. По тем же сложившимся отношениям зашел к нему перед отъездом доложиться-попрощаться, – он с маху все переиначил:
– Ну, ну!.. Я еще не обедал – съедим по шашлыку, потом – счастливо.
Спорить с ним в подобных случаях – что воду в ступе толочь, да и по опыту я знал, что такие заключительные непринужденные беседы обычно оказываются полезными, кладут какие-то завершающие мазки. Заглянувший в кабинет шофер Слава, подтянутый, сохраняющий недавнюю армейскую выправку, выразительно мотнул чубатой головой – порядок, означало это, – я засмеялся:
– К Никитычу, что ли?
– К нему, – подтвердил Иван Петрович, поднимаясь, и с добродушным вызовом осведомился: – А что? На час, понимаешь, даже председатель отключиться может. Коня и того – гонят, гонят, потом придержат и посвистят...
Никитыч, которого мы упомянули, – фигура в "Победе" приметная и уважаемая: в единственном лице он – и главный садовод, и просто садовод, и сторож, и пасечник; в добром расположении председатель именует его начальником зеленого цеха. Сад в "Победе" небольшой, гектаров на двадцать, непроизводственного, так сказать, значения: вся его продукция, ягоды и яблоки, идет на внутренние нужды – в детские ясли и садики, в столовую, в школьный интернат, продается колхозникам. В удачливые годы Никитыч успевает впрок и насушить яблок: компот из сухофруктов значится в меню колхозной столовой всю зиму, ребятишки же пьют его до свежих ягод, смородины и вишни. Помогают Никитычу тогда, когда нужно вспахать междурядья да снять урожай, остальное время он хлопочет в саду один, с утра до вечера, здесь же, в будашке и ночует. И лишь на три-четыре студеных месяца перебирается в село, в свою пустую избу вдовца. Кроме того, на селе, в клубе, Никитыч появляется еще дважды – в День Победы и на Октябрьские праздники: в черном слежавшемся пиджаке, вдоль лацканов которого сверху вниз расположены орден Славы, четыре медали и гвардейский знак. Дочка Никитыча живет в райцентре своей семьей, но довольно часто, по субботам, наведывается – обстирать отца и прибраться в родимом дому. Ко всему этому нужно сказать, что высокий, чуть сутуловатый Никитыч по натуре мягок, уступчив, от него даже и пахнет-то по-особому, уютно: привядшими яблоками, сухим сеном, дымком, – таким сладковатым, с горчинкой духом исходят поздние осенние сады, когда еще на иных яблонях, достаивая свое, светится восковая, налитая острым соком антоновка, а другие уже стоят в ворохах Желтых шуршащих листьев и по земле, как сумерки, тянут;ея, плывут волнистые синие струи от вечернего костра...
...Сад – поблизости от села, по другую сторону мелкой, студеной от ключей речки, и уж вскоре наш "уазик"
стоял у бревенчатой, с одним окном сторожки. Разравнивающий под шампурами с зарумянившимся шашлыком угли Никитыч выпрямился, заулыбался всеми морщинками сухого, чисто выбритого лица.
– Вон у нас ноне кто! Давненько, давненько не были. – Из-под нависших седоватых бровей светло-ореховые глаза его смотрели ясно, ласково; худой, высокий, в расстегнутой неподпоясанной рубахе, делавшей его вроде бы еще выше, он, не позволяя себе глядеть на собеседника сверху, сутулился, наклонял, разговаривая, пегую свою голову. – Статейку вашу поберегаю, спасибо. Иной раз прочитаю сызнова и диву даюсь. Будто про меня и не про меня: больно уж я в ней хороший.
– Похож, он тебя и перехвалил, – насмешливо сказал Иван Петрович. Ведь передал же, чтоб к шестнадцати ноль-ноль все было готово. А ты, гляжу, все еще пурхаешься.
– А Славка-то мясо только-только привез, – объяснил Никитыч. – Ничего, доходит уже.
– Квас есть?
– На столе вон. Испейте, испейте – для аппетиту.
Ядреный!
Выскобленный и вымытый стол был вкопан под яблоней – так, что верхние ее ветви с сизым анисом нависали над ним. На столе стоял отпотевший бидон и разложены необходимые дополнения к шашлыку: ворох зеленого, с очищенными головками лука, блюдо крупных, тронутых желтизной огурцов, хлеб, солонка; последнее существенное дополнение – бутылку "экстры" деликатно выставил Слава и так же деликатно, до приглашения, отошел к машине.
Иван Петрович выпил квасу, вкусно крякнув, сорвал, не подымаясь с места, яблоко и кусанул его белыми плотными зубами так, что оно, кажется, брызнуло; и то, и другое получилось у него со смаком, красиво, и тем более неожиданна была прозвучавшая в его голосе досада:
– Живем, понимаешь, очень быстро!... Иногда опомнишься и сам не веришь: когда свои полвека пробежал?
Прикинешь – остается-то меньше. Да под гору. А успеть много еще надо. Ну, и опять сам же себя подхлестываешь! – Он подкинул в ладони надкусанный анис, все эдак же смачно дохрустел им, объяснил, удивленно покачав крупной русой головой: – Я к чему это? Кружка квасу, то же яблоко – все на ходу, не замечая. Чаще-то из теплой бочки напьешься – все некогда... У меня вон и дома сад, можно сказать. А первое яблоко сейчас, похож, попробовал. Как так, а?
Что ему можно было ответить на это? Что согласен с каждым его словом, что после пятидесяти годы помчатсяполетят еще быстрее, в чем он вскоре сам убедится, как уже убедился я; что такая уж, видно, выпала нам доля, когда каждый год в нынешнем равен по насыщенности десятилетиям в прошлом? Да знал он все это не хуже меня и вопрошал-то, конечно, не ожидая ответа; как, Вероятно, что у меланхоличности его, обычно ему несвойственной, была какая-то не абстрагированная, а совершенно конкретная, земная причина.
– Не ладится что-то, Иван Петрович? – оставив в покое всякие высокие материи, спросил я.
– То-то и оно! – подтвердил он. – Пять бортовых машин на вывозке урезали. Все телефоны оборвал. Сегодня уж – ладно, завтра бы так не получилось! Вины нет, а спрос с меня.
Подоспел меж тем шашлык, – Никитыч принес первый шампур, торжественно, как шпагу на параде, держа его в вытянутой руке.
– На пробу, мужики! По виду вроде бы ничего.
Разобрали мы его под стопку моментально; круша плотными белыми зубами горячую жирную баранину, Иван Петрович попенял:
– Сколько раз ведь учил: помидорками прокладывать надо. Мягче с ними, нежнее.
Мясо действительно было немного жестковато, и всетаки, по-моему, говорить об этом было необязательно. Никитыч. опробывая, тщательно прожевал кусок – у него-то зубы были хотя и стальные, да не свои, – охотно объяснил:
– Да-к не подвезли их, помидорки. Нешто я забыл!
– Взял бы да сам сходил – по-молодецки. Не за морем.
– И сходил бы, ноги не заемные, – все так же охотно согласился Никитыч. – Да ведь прикинь ты: два километра туда, два обратно – в самый раз бы мясо сейчас и резал. А ты ведь велел к сроку.
– С ними-то и есть понятнее, с помидорами, – продолжал настаивать, бурчать Иван Петрович и пренебрежительно кивнул на миску с огурцами. – Не то что с этиЧаи перестарками...
– Эти у меня – тут, с грядки. Отходят уже, знамо дело, – миролюбиво принял Никитыч упрек, подавая второй шампур.
Председатель был человеком размашистым, решительным, а под настроение и несговорчивым.
– Ну-ка, Слав, скатай на огороды! Отбери там с десяток, которые поспелее.
Кремовый председательский "уазик" резво сорвался с места; стараясь снять какую-то общую неловкость, заминку, Иван Петрович грубовато пошутил:
– Похож, жирком ты тут обрастаешь, Никитыч. На отшибе-то.
Сухие морщинистые скулы Никитыча слабо порозовели.
– На моих жирах рубаха, как на веретене, крутится. – Он помедлил, колеблясь, что ли, и досказал, чуть усмехнувшись: – А на тебе – разве что не трещит.
Действительно, голубая блескучая рубаха плотно облегала налитое, грузноватое тело Ивана Петровича; он добродушно хохотнул:
– Дерзишь, старый? Давно я, понимаешь, втыков тебе не делал! – И, подмигнув мне, – приглашая вместе пошутить, посмеяться, – поддразнил еще: – Ну, чего ж молчишь? Еще, может, что скажешь?
Скулы Никитыча снова слабо окрасились.
– Давай скажу – коли уж сам просишь... Он, – Никитыч пошевелил седыми бровями, кивнул, показал на меня, – он у нас вроде свой. Опять же, срамил ты меня при нем – значит, при нем же и ответить можно. Я не скажу – кто ж тогда другой тебе скажет?
– Ну-ка, ну-ка! – кажется, уже раскаиваясь, по инерции подталкивал Иван Петрович и взялся за бутылку. – Давай-ка еще по одной – для храбрости.
– Не стану. Я и первую-то от уважения только.
Ясные светло-ореховые глаза Никитыча задержались на круглом, улыбчивом и несколько напряженном лице председателя – пытливо, с интересом. – Давно ты, Петрович, в зеркало на себя не глядел?
– Сказанул! – с каким-то облегчением засмеялся Иван Петрович. – Да каждый божий день! Как бреешься, так и любуешься.
– И чего видишь?
– А чего там, кроме образины своей, увидишь?
– Кривое тогда твое зеркало. Петрович. Обличив видишь, а чего надо – не замечаешь. В душу почаще глядеться надо.
– Она у меня и так на виду. Всем открыта. – Иван Петрович подержал граненый стаканчик, махом, одним глотком, опорожнил его. – Стопки и той никогда тайком не выпил. Так что, Никитыч, какая у меня душа была, такая и осталась.
– Нет, Иван Петрович, – не та, не та, – не согласился, пожалел Никитыч. – Ты вон сейчас про втык мне сказал. Прежде-то ты такого слова и не говаривал. И не знал его. А сейчас чуть что не по тебе – втык! Обрыдли нам, людям, твои тыки-втыки, – вот что, Петрович. Распоследнее это дело, когда председатель со своими колхозниками втыками обходится!..
Искоса, украдкой я посмотрел на Ивана Петровича и тут же отвернулся: с красной шеей и горящими ушами, он рывком надвое раскидывал ворот голубой рубахи. Глупее положения, чем у меня, нельзя было и придумать: и уйти нехорошо, и оставаться неловко.
– А ты думаешь, мне...
– Погоди, – перебил Никитыч. – Знаю, что сказать хочешь. А мне, мол, в районе – разве не втыкают?
– Ну?!
– Одно и то же гну-то и получается. И там, выходит, неумные люди есть. Забыли, кто они да зачем поставлены. Они тебе навтыкают, а ты – нам, так, что ли? Куда как умно! Шестой десяток советская власть достаивает.
Людей навоспитывали. А ты с ними втыками хочешь. Это с какой же такой распрекрасной стати, скажи ты мне, должен я перед тобой – жизнь проживши в трепете находиться? В острастке? Ты народу не грозой грозной кажись – ты ему спокойным погожим днем оборачивайся. Чтоб он и работал с радостью, и дышал легко. А то ведь смотри, Петрович, какая чепуховина получается? Ты всем хорошего хочешь. Я тоже – хорошего. Верно? Тогда с чего же твое хорошее тычком должно исходить, а мое, такое же – смирением да покорностью? Не знаешь вот ты, а я знаю, как у нас наперекосяк идет. Ты человеку – при всех – втык, а он тебя – про себя – матом. Контакт, едри ее!.. Не примечал, что к Левшову, к Семен Семеновичу, поохотней ныне идут – чем к тебе-то?
Как при внезапном озарении, фамилия секретаря парткома мгновенно напомнила наш с ним прошлогодний разговор, когда я приезжал в "Победу" писать очерк о доярке. Левшов, человек веселый и азартный, рассказал о пожилой доярке много любопытного и как бы между прочим попросил-посоветовал: "Писать станете – о председателе бы поменьше подчеркивали. Так для всех лучше будет. И для него прежде всего..."
Сдерживая себя, Иван Петрович покрутил головой, с горьким удивлением больше, кажется, обращаясь ко мне, – сказал:
– Мало ли я тут сил, нервов положил, а смотри, как оборачивается?
– Того, что сделал, никто у тебя не отымает, Петрович, – тотчас живо и горячо опротестовал Никитыч. – В этом ты людей не вини: неправда будет. Я про то, что тебе же мешает. И похвалю еще: не пропащий ты, нет!
– Это почему же? – хмуро усмехнулся Иван Петрович.
– Выслушал – не шумел, не гремел. Не взорвался, коротко тебе сказать. И то дело великое. – Никитыч опомнился, взвился с места: – Мужики, а шашлык-то, шашлык! Вон и Славка вертается!
– Спасибо, по горло сыт, – подымаясь, все тем же хмурым смешком отозвался Иван Петрович.
То, что обстановка здесь круто изменилась, Слава, вероятно, понял по одному взгляду председателя, по тому, как тот прямо от стола шагнул к машине, – только что выпрыгнув, Слава снова молча и проворно сел за баранку.
– Это как же, мужики, а? – твердил Никитыч, обескураженно хлопая себя по тощим ляжкам. – Вот ведь, дурак старый, компанию испортил! Мужики, а?
– Ладно, не суетись, – сухо и миролюбиво остановил его Иван Петрович, хлопнув дверкой. – Все равно ехать пора: кончился мой перерыв.
Будто присматриваясь к унизанным плодами яблоням, "уазик" неторопливо пробежал по узкой травянистой колее, выкатился в горячий полевой простор и прибавил скорость.
– Всякие шашлыки едал, – нарушил молчание Иван Петрович, голос его прозвучал и усмешливо и чуть смущенно. – По-карски уважаю. А нынче по новому рецепту попробовал. Шашлык по Никитычу.
Я, позади, тихонько рассмеялся; деликатный Слава, явно помогая чем-то огорченному председателю, деловито осведомился:
– Иван Петрович, а куда помидоры-то? Я ведь их полкорзины налупил.
– Городскому вон гостю в податюк дадим. Хороши бни нынче у нас, похвалил Иван Петрович и выразительно крякнул: – Будь они неладны!..
1975
