Текст книги "Лубянская справка"

Автор книги: Николай Львов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Львов Николай
Лубянская справка

Николай Львов

Лубянская справка

Повесть

И все-таки нас ждет Большой Триумф...

Успех у женщин и большие деньги...

Как того лейтенанта, который

При переходе взвода через мост

Забыл скомандовать: "Не в ногу!"

С. Кулле

23 апреля 1967 г.

"Дорогой Мишаня! Я не буду тратить лишних слов и сразу возьму быка за рога. Мне удивительно повезло! Если ты помнишь, еще в первый приезд из Румынии я тебе рассказывал о молодой писательнице по имени Марьон, вместе с которой мне удалось написать пару статеек для медицинского журнала, и я тогда ждал, не закапают ли мне денежки сразу после его выхода. Денежки не закапали, и ты еще шутил, что все равно ничего зря не бывает, что любая статейка увеличивает шансы на Большой Гонорар. Увы, Мишаня, ты был прав. По всей вероятности, мне предстоит нудная работа над очень толстой книгой, включающей в себя всевозможные аспекты – от этических до экономических. Эта работа займет у меня минимум года полтора (вместе с написанием, отделкой, правкой гранок и т. д.), и посему у меня к тебе несколько поручений. Первое: немедленно, по получении письма, сообщи моим московским соавторам Лене, Лизе и Вале последнюю мою новость и заставь их сейчас же идти в Гослит и все хорошенько там разузнать. И второе: выясни наверняка, работали ли они с кем-нибудь без меня, и если нет, то попроси их пока воздержаться. На твоем месте я бы тоже сделал кое-какие выводы – ты ведь, кажется, собирался начать с Лизой небольшой музыкальный водевиль?

Настроение, сам понимаешь, необыкновенное. Жди с сувениром. Привет "конторе". Целую (впрочем, обнимаю), твой И.О.".

И.О. поставил жирную точку – рука у него трепыхалась, будто воробей на ниточке, – отбросил в сторону ручку и бросился в ванную, где, всхлипывая и задыхаясь, рывком стащил с себя одежду.

Все точно: вот он, страшный бугорочек, яркое, аккуратненькое пятнышко, глядя на которое, хочется удавиться, застрелиться, плевать, блевать, плакать и биться лбом о стенку. Ну, не странно ли! Вот ведь муха в стакане ползет, вот зеркало, а вот и он сам, И.О., – голый, растрепанный, мятый, жалкий, с вытаращенными глазами, безобразный, как мертвец, и – Господи, за что такое наказание?! (Да, да, это уже окончательно известно!) – насквозь пораженный им, этим. А ведь там, за окном, тысячи людей как ни в чем не бывало спешат куда-то, перебегают улицу, копошатся, смеются, спят друг с другом, ходят в уборные... А он?! Почему?! За что?! Как?! Ну, дайте ему вместо этого любую болезнь, все равно помирать – разве отличается в конце концов от этого какой-нибудь псориаз, или холера, или даже рак? – все химия, все одно! Но ведь чахнуть, гнить и, наконец, умереть можно торжественно, благородно, вызывая у близких почтение и жалость, а не бесконечное шушуканье, не злорадное торжество врагов, не перемигивания в редакциях – когда? где? и не с Леной ли? а? не с Лизой? Господи, ну почему же именно он? Зачем это немыслимо глупое совпадение случайностей? Только для того чтобы сошлись на нем эти микроскопические твари, воткнулись в него, расплодились и – ужас! ужас! – превратили его в свою стартовую площадку!

И ведь ничего особенного в этой Марьон не было – маленькая, черномазенькая, – черт дернул его пристать к ней в "Амбассадоре"! Но дальше... Целый список невинных жертв, и все за какие-то две-три недели: Валя, Лена, Лиза в Москве и необыкновенной красоты и очарования юная, прелестная и чистая (увы, увы!) семнадцатилетняя балеринка из румынского города Клужа Люминица Константинеску. Еще неизвестно, какие будут ответвления – за румынскую девочку он был спокоен, хотя бы на ближайший месяц, а вот каково у них там, в Москве, где все друг друга знают и любят, а уж эти три мушкетера – Лена, Лиза и Валя – так добры и естественны, что с трудом отвергают ухаживания более или менее интеллигентных поклонников, а ведь их в Москве не два и не три, а полсотни наберется. Вполне возможно, что зловещее это уже сейчас веселится по всей Москве, непринужденно разгуливая по улице Горького и проспекту Маркса.

До сегодняшнего дня И.О. больше всего мучила неопределенность. Вдруг где-то далеко-далеко заскребется надежда – может быть, все это и неправда, вымысел, так, ерунда какая-нибудь, – и вот он уже опять в туалете, опять дрожащими руками сдирает с себя одежду и – о, счастье! – конечно же, это совсем не то, всего лишь пустячный прыщик, раздутый его больным воображением в зловещую блямбу... Он вздыхает, вытирает пот, смеется над собой, тут же, перед зеркалом, называет себя идиотом и, счастливый и расслабленный, садится за пишущую машинку работать. Но... Проходят десять этих счастливых минут, и уже откуда-то с другого конца, где-то у левого уха, как морзянка, возникает неумолимо мысль, что он просто себя уговорил, – и ко всем чертям летит работа, И.О. опять в туалете, снова выпученные глаза и страшные картины повальной эпидемии этого в Москве по его, И.О., вине.

"Давай-ка рассудим здраво, – бормотал И.О., застегивая брюки, логически: может ли быть у меня это в принципе?" Тут И.О. чуть не расхохотался. Еще как может! Да и у кого не может?! Кто застрахован от этого? Любящая жена?! Или любящий муж?! Какие-нибудь Ромео и Джульетта?! Да может ли быть такое, чтобы после десяти лет совместной жизни Ромео продолжал любить Джульетту с той же страстью, с какой он любил ее в первую брачную ночь?! Или наоборот?! И чтобы никому (или кому-нибудь из них, по крайней мере) не хотелось бы сорваться из дома да где-нибудь у приятеля или подруги днем в спешке встретиться с кем-нибудь более желанным и аппетитным, нежели своя половина? Сколько их было у И.О. – этих чужих жен! Как это Мишаня сказал однажды? Да, да, сразу после того, как одна актрисулька рано утром повела И.О. и Мишаню на Курский вокзал и там представила их встречавшему ее мужу как своих попутчиков (они якобы только-только прибыли из Севастополя, где у нее три дня назад на самом деле были съемки), – и беспечный муж так и захлебывался шуточками и прибауточками, не подозревая, что его "птичка" вытворяла у них всю ночь феерические па-де-труа! Вот тут-то, тепло пожав руку счастливому мужу, Мишаня и пробурчал одну из своих мыслишек: "Знакомясь с мужчиной, всегда предполагай, что он спал с твоей женой". И стоит ли удивляться? Ведь столько неприятностей было в чужих семьях по его, И.О., вине! И вот тебе и наказание, вот тебе возмездие, – глядь, а у тебя малюсенькая штучка... Ведь боялся этого раньше, а? Представлял, как может вдруг появиться это?! И вот – есть у тебя это, есть – самое что ни на есть махровое!

И, слегка успокоенный, он стал приводить себя в порядок – умылся, причесался, переоделся. И все это время его так и подмывало еще раз посмотреть туда – может, бывают на свете чудеса и там теперь ничего нет? В конце концов, уже из коридора, кинулся он назад и с замирающим сердцем, осторожно расстегнул брюки. Увы, все было на месте. И опять заныло, закрутило в животе, и, почувствовав необыкновенную слабость, И.О. плюхнулся на унитаз. "Все кончено, – тихо и твердо сказал он, – все кончено".

В лифте он даже с некоторой гордостью поглядывал на себя в зеркало: бледный, красивый, отрешенный, подумать только, – он явно стал благородней, интеллигентней. Страдание ему определенно к лицу. А какие глаза! – вся российская тоска, вся загадочность славянской души приглушенно и холодно замерцала в этом печальном и безнадежном взгляде.

В холле на него набросился Манолеску, его драгоценный соавтор, с которым вот уже два месяца писал он книгу века: "Румыния – СССР, СССР Румыния". Книгу тут так разрекламировали, что И.О. вдруг стал Большим Человеком – этаким посланником многомиллионного дружественного народа. Приемы следовали за приемами, в газетах и журналах появлялись его статьи с фотографиями, где он высказывал отредактированные Федоровским взгляды на проблемы молодежи, войны, мира и литературы, а Первого мая он, И.О., стоял на трибуне рядом с членами правительства и лениво помахивал ручкой тысячам людей, проходящим прямо под ним в патриотическом экстазе! Манолеску полез к нему с поцелуями так, будто не видал его со времен ворошиловской амнистии. "Дурак! – кричал про себя И.О., судорожно дергаясь в его крепких объятиях. У меня ж это!" И он с ужасом представил себе, как в это время там, у них на губах, в микроморе слизи, при невероятном микрошторме происходит нечто похожее на классический абордаж – целые полчища бледнолицых воинов, карабкаясь и толкаясь, перелезают с опостылевшего им пиратского корабля на новехонький фрегат – громадный и чисто выскобленный – к Манолеску! Ведь вот как бывает! Живет человек, ничего не подозревает, целуется со всякими, а потом глядь – он уже не просто Манолеску, а Манолеску с плюсом! Эх ты, пеште-романеште!

Они прошли в бар и выпили. Потом еще выпили. Потом еще и еще. Время от времени он посматривал на аппетитную девицу, которая сидела у стойки и кокетливо поглядывала на него сквозь пустой фужер. Ах, если бы у него было все в порядке! Вот она, готовенькая, и пальцем шевелить не надо пухленькая, губастая, черноглазая! А вдруг?! А, была не была!!

Нет. Ни в коем случае.

И.О. выпил еще рюмку и, заикаясь и краснея, поведал Манолеску свою страшную историю, не выдержал. И – удивительно! Сразу стало легко – все-таки поделился с кем-то. Манолеску же принял эту новость как-то злорадно, стал хохотать и, хлопая И.О. по плечу, все повторял: "Сувенир! Сувенир!" – так что И.О. пожалел, что проболтался, и настроение снова ухудшилось: ведь знал же, дурак, что румынам лучше ничего не говорить, – завтра всем разболтает, и не по злобе, а так, чтобы повеселиться, – уж больно они все легонькие.

Но – да здравствует Манолеску! – все закончилось более чем прекрасно, и вскоре И.О. благодарил Бога за то, что Он подарил миру такую необыкновенную страну, как Румыния! До чего все-таки жалок человеческий умишко, до чего ничтожны все его "космические" страсти и переживания, если избавиться от них можно в течение каких-нибудь пяти минут! Гениальный Манолеску затащил И.О. в туалет, заставил раздеться догола, даже туфли с носками велел снять, и долго рассматривал И.О. со всех сторон. А потом категорически заявил, что ничего у него нет, просто это какая-нибудь чепуха, "потому что на ладонях должны быть какие-то царапинки, на ступнях тоже, на груди и на спине тоже, должны болеть суставы, слегка поташнивать, температура тридцать семь и пять" и так далее, и, что сама эта штучка должна быть какой-то другой.

У И.О. навернулись слезы на глаза, и он запрыгал от этого неожиданного счастья. С визгом бросился он целовать Манолеску, но поскользнулся и, голый, шлепнулся на пол. "Как хорошо, – мелькнуло у него в голове, – что это "Лидо", а не какой-нибудь наш сортир, – пожалуй, только в Кремле и в Большом театре можно было бы вот так поваляться в туалете, да и то в дни съездов и больших премьер".

По случаю полного исцеления они выпили еще – угощал И.О. Потом Манолеску пошел звонить девушкам, а И.О., чувствуя необыкновенную легкость все внутри пело, играло, клокотало, – поймал взгляд девочки за стойкой и знаком пригласил ее к себе за стол. Она засмеялась, расплатилась за свой коктейль и пересела к нему – мягкая, улыбающаяся и вблизи совсем не такая вульгарная, как ему показалось.

"Какая ты симпатичная! – сказал И.О. по-румынски. – Чего это ты тут делаешь?" – но получилось, вероятно, не совсем правильно, потому что девочка ответила: "Спасибо, очень хорошо". И.О. решил, что это шутка, и даже взвизгнул от удовольствия, – ну все, решительно все было прекрасно и симпатично! "Не-ет, – замотал он головой и громко на русском языке повторил: – Что ты делаешь здесь одна? Понимаешь, одна?!" А она рассмеялась и ответила в тон ему, явно предвкушая приятную неожиданность: "Я – здес пию – коктэйл!" – "Ба! Да ты знаешь русский!" – "Да, немножко. Я очен льюблью Совьетский Союз!" – "Так это прекрасно! Это великолепно! А как тебя зовут?" – "Марьон".

Марьон?!! Что за чертовщина!.. И.О. словно обухом по голове ударили. "Мистика, мистика..." – думал он, покрываясь потом. "Я уже знал одну Марьон", – сказал он, незаметно взглянув на свои ладони, – вдруг он ошибся, не разглядел эти самые ранки? Но там вроде все было нормально.

"Вы знаменитый писатель, – сказала она вдруг. – Я видела вас по телевизору. Все румынские девочки в вас влюблены!" И.О. захохотал, довольный, и заказал еще порцию коньяка и коктейль для девочки. "А ты?" спросил он игриво. "Я – нет,– ответила она, но каким-то обещающим тоном и показала на колечко. – У меня есть жених". – "Вот те на! – закричал И.О. – А где же он? А?! Невеста, а ходишь в бар! – И он погрозил ей пальцем: – Была бы ты моя невеста, я бы тебя выпорол и посадил в чулан!" Девочка, вероятно, поняла не все слова, но смысл уловила правильно, потому что тут же весело ответила: "А он не узнает! Он живет в другом городе!" – "А, ну тогда все о'кей, тогда все можно!"

На следующий день, перед тем как идти к Федоровскому и требовать своей немедленной отправки в Москву, И.О. в отчаянье вспоминал подробности этого вечера. "Как же все это произошло?! – стонал он у себя в номере, обхватив голову руками. – Черт бы побрал этого Манолеску!" Хотя, в сущности, виноват был только он – И.О.: опять эта спешка, это российское – "пропади все пропадом!", нет чтобы подождать до утра.

Очень неясно помнил И.О., как Манолеску привел двух подружек – Шушу и Нушу, двух прелестных и веселых девушек – каждая так наивно и откровенно обольщала его, что он даже расстроился – как жаль, что нельзя любить сразу обеих! Лишь только пристраивался он к Шуше, как Нуша, словно обиженный ребенок, надувала губки, затихала, а через две-три минуты незаметно, но больно начинала колотить под столом острыми носочками туфель по его коленкам. И.О. сначала терпел, только морщился, но в конце концов волей-неволей поворачивался к ней и уже не мог от нее оторваться – так она расцветала, так восторженно глядела на него своими круглыми глазищами. Он был очень пьян и до слез умилялся этому капризному и настойчивому зову плоти; но только решал остановить свой выбор на Нуше, как тут же начинал ощущать – и весьма реально – присутствие другой, не менее очаровательной женщины. У Шуши был иной прием – она прижималась своей роскошной грудью к его плечу, и через несколько секунд И.О. пронизывало тепло ее ленивого и податливого тела. К тому же она время от времени опускала свою мягкую руку под стол и, положив ее к нему на бедро, тихонько перебирала своими длинными, в перстнях, пальцами, постепенно добираясь до молнии на брюках. Тут И.О. не выдерживал и, как ужаленный, оборачивался к ней, наталкиваясь на мутные глаза, бездонное декольте и трепещущие точеные ноздри.

Наконец – это он помнил совсем смутно – они с Шушей оказались в его номере, в спальне. Нуша исчезла (значит, победила все-таки Шуша), а в гостиной на диване устроился Манолеску с Марьон. В памяти И.О. осталось несколько ее печальных и разочарованных взглядов, но, вероятно, ей сразу же стало ясно, что с Шушей и Нушей тягаться бесполезно, да и Манолеску она, несомненно, очень понравилась, а так как он тоже был весьма известным человеком в Румынии, то она быстро утешилась и, отвечая на его бурное ухаживание, окончательно забыла о существовании своего далекого жениха.

"Ах, люди, люди!" – проносилось в пьяной голове И.О. в то самое время, когда с дивана уже доносились всхлипывания, урчания, стоны и вскрики. "А ну-ка, Марьон, задай ему жару!" – кричал он, выпутываясь из штанины. "Ну, как канарейки! Да и много ли им надо-то, Господи! Поклевали друг друга, отряхнулись и полетели дальше, как божьи коровки..."

Но в этот момент набросилась на него голая, неистовая Шуша и заиграла с ним, точно кошка с мышонком. И.О. с восторгом уставился на ее ослепительно белые, налитые груди-бомбы (вот-вот сорвутся, и уж тогда так громыхнет, что разнесет пол-Румынии на кусочки!), а она, точно решив подержать его в страхе, медленно повела ими вниз, к животу, накрыла его с головой волосами и, извиваясь змеей, стала опускаться спиралью вниз.

А перед самым рассветом проснулся он весь в поту, выпотрошенный, вычерпанный ненасытной Шушей, с паническим, безотчетным страхом, – в номере уже никого не было, и от этого И.О. почувствовал себя сморщенным старикашкой, оставленным на произвол судьбы. И вдруг что-то словно взорвалось у него в голове, вспыхнуло, да так ярко, что он закричал и весь задрожал от ужаса – теперь-то он точно знал, ясно понял, он голову мог отдать на отсечение, что вчера непростительно ошибся! И.О. судорожно выпутался из разворошенной перины, кинулся в туалет, где при свете всех ламп в отражении большого зеркала он увидел свое голое тело, сплошь покрытое пятнами и пятнышками, на ладонях явно выступили какие-то ранки, на ступнях тоже, голова вдруг заболела противной ноющей болью, заломило все суставы одновременно, он сделал шаг к унитазу и долго стоял над ним так, выворачиваясь наизнанку, обливаясь слезами и рвотой.

В Москву И.О. приехал поздно ночью и впервые за последний месяц необыкновенно обрадовался, даже прослезился от умиления и восторга – ведь что ни говори, а ты снова дома, снова на родном, вонючем Киевском вокзале, где И.О. не раз и не два приходилось коротать ночи – уткнется он, бывало, в какой-нибудь уголок почище, свернется калачиком на скамейке и урвет минут десять-пятнадцать беспокойного сна, пока чья-нибудь нога не заедет ему в лицо или не разбудит милиционер, чтобы выяснить, есть ли у него билет куда-нибудь. И не дай бог, если спросит! – билета, естественно, нет, прописки у И.О. тоже никакой, а это равносильно тому, что и самого И.О. на свете не существовало, – как начинали его в таких случаях допрашивать да составлять протоколы, так все эти процедуры затягивались иногда на целые сутки, а то и больше.

Но сейчас он чувствовал себя богом – ведь он приехал из-за границы! Он избранный! Он прорвался, он еще всем им покажет! Нервно смеясь, болтая с носильщиком, подмигивая проводницам и делая "козу" сонным детям, И.О. прошагал через весь вокзал и вышел на пустынную площадь. "Здравствуй, Москва!" – патетически воскликнул он и дал носильщику рубль. "Москва, Москва, как много в этом звуке... Вернулся я на Родину... Завтра сразу к доктору... Позвонить Мишане..." – радостно проносилось в его голове, и он уже не чувствовал того горя, которое тенью сопровождало его весь последний месяц. "Ну, чем я лучше этого алкоголика? – думал он, осторожно отодвигая от телефонной будки полутруп пьяницы, чтобы можно было открыть дверь. – Или той горбатой девушки, которая с такой завистью смотрела на шикарных пассажиров нашего поезда?! Мне еще повезло – годика через два буду нормальным человеком, женюсь, стану писателем... Да это же, небось, сама судьба – целых два года ни на что не отвлекаться – читай себе да пиши, а? Не случайно ведь Федоровский так обалдел от моего последнего материала! Не-ет, в этом что-то есть, в этом явно что-то есть!"

Мишани почему-то дома не оказалось, то ли уехал куда, то ли ночевал в другом месте. И тут И.О. затосковал, всю радость точно рукой сняло. Ночевать ему было негде, так уж вышло, – вот уже полгода жил он у Мишани и все свои прежние явки порастерял, а после роскошных люксов Румынии необходимость проводить ночь на вокзале казалась ему оскорбительной; звонить же приятелям в три часа ночи тоже как-то неудобно – что же прикажете говорить? Мол, так и так, приехал из-за границы, пусти переночевать? Никто и не поверит. Нет уж, лучше, как в былые времена, когда и приятелей было маловато, и привычнее как-то было – просидеть на вокзале до шести часов. Теперь благо билет и прописка у него есть, а в шесть, когда откроется метро, можно сесть в уголочек вагона на кольцевой линии да проспать часиков до десяти под стук колес да под магнитофонное объявление остановок, а там, глядишь, и кафе всякие откроют, где сразу и помыться можно, и кофейку выпить!.. Да что же это такое?! По всей Москве во всех домах спят тысячи людей, а у него не то что какой-нибудь каморки – у него даже вшивого, клопиного дивана нет, на котором можно было бы прикорнуть! И тут его охватила такая тоска, такое отчаяние, что он чуть не заплакал. "Хорошо быть иностранцем!" – думал он, вспоминая безмятежную румынскую жизнь, где все делалось само собой, помимо его воли.

И он уныло поплелся обратно, кое-как нашел местечко, где можно было сидеть облокотившись, обхватил ногами чемодан, чтобы не украли, и попробовал вздремнуть, но все лезла в башку всякая чепуха – опять от одной мысли об этом он решил встать и немедленно пойти куда-нибудь, в какую-нибудь больницу и стучаться, стучаться, пока не откроют. И чтобы отвлечь себя от этого, он изо всех сил старался вспомнить что-нибудь смешное, но почему-то вспомнил гадкого Федоровского с оловянными глазами, и стало ему еще хуже. Вся надежда была у него на эту румынскую книгу, да и вообще все шло более или менее нормально – карьера, деньги, удовольствия, даже – некоторая известность, и не только в литературных кругах! А теперь все летит прахом – разве возьмут его теперь в штат с этим? Всю жизнь будут шарахаться от него, как от прокаженного, так и будет он вечно писать по договорам, да за других, а о загранице смешно даже мечтать – близко не подпустят. В общем, опять впереди скитания, споры с жадными трусливыми хозяйками, скандалы, уговоры, обещания, ночевки у приятелей и новые хозяйки (не вечно же он будет жить у Мишани) – и так бесконечно, всегда у него будут пьянки, шум, музыка, в общем, все то, чего так не любит советский обыватель и советская милиция. Ох уж это бездомье, эта ненавистная зависимость от вся и всех! И что самое противное, все это отражается в глазах, все впечатывается в твою морду, висит на руках, оттягивает плечи, проявляясь безобразной трусостью, этаким дрожанием голоса, тьфу! Походка убыстряется, ноги семенят, весь ты – сплошная скованность и суетливость одновременно, глазки бегают, и уже на тебя смотрят с презрением (ведь чувствуют, сволочи!), дела приходят в упадок, денег становится все меньше и меньше И, что обиднее всего, для женщин ты превращаешься в абсолютное ничто! А впрочем, какое ему дело сейчас до женщин! И.О. тихонько рассмеялся, вспоминая одну историю, связанную все с тем же жалким бездомьем. Господи! До чего же несчастны иные советские девицы! Пичкают их, бедных, с детства винегретом из тургеневских романов, Зои Космодемьянской да журнальной полемикой "Как сохранить девичью честь", вырастают они дуры дурами, а уж когда становится невтерпеж, тут-то всякие истории и происходят. Какой уж там Тургенев, когда она ванны-то никогда не имела, да всю жизнь прожила в квартире с пятью семьями, да отец у нее алкоголик?! Так как же тут быть с принцем?! с героем?! с рыцарем?! Ну, встретит она, умирая от счастья, такого принца на соседней улочке, а у этого принца – тоже пять семей в квартире, а сам он живет в десятиметровой комнате с матерью, отчимом, детьми отчима, бабкой и дедом, и ничего этому принцу не остается, как тащить дрожащую и упирающуюся "тургеневскую барышню" на грязный чердак или в подвал с крысами и лужами и там "отнимать" у нее "девичью честь", да так, что она век этого не забудет, – вот тебе и тургеневская любовь. А потом-то, потом рыцарю еще ведь захочется, он ее снова затащит, а там, глядишь, и она войдет во вкус и уже сама будет находить туда дорогу. Так что превращается со временем наша тургеневская красавица в простую Соньку или Вальку с Фурманного, и все уже знают, что в любом подъезде эта Сонька всегда сделает то, что от нее потребуется. А окажись в это время у этих ребятишек малюсенькая комнатенка, все могло быть иначе...

Как-то пошел И.О. в Дом архитектора смотреть новое иностранное кино, вернее, попытать счастья и попасть на этот просмотр для избранных, что было почти невозможно, но, на его счастье, на него обратила внимание яркая рыжеволосая женщина, стоявшая по ту сторону стеклянных дверей, и просунула ему в дверную щелку пригласительный билет. Когда-то и где-то он ее уже видел, и, значит, какие-то амурные флюиды между ними уже проскакивали.

Что-то с ними случилось сразу, как только они друг друга увидели, просто наваждение какое-то, чертовщина, солнечный удар, – но без всяких там эмоций, одна лишь слепая страсть. Только начался фильм, они, не сговариваясь, накинулись друг на друга со всевозможными ласками, и было им уже не до кино, и на них уже начали шикать соседи. К счастью, они вовремя опомнились и вышли на улицу, а было это весной, как раз первого мая, трудящихся на улицах было полно, а деться им некуда – ни ему, ни ей, звонили они по всем знакомым, но никто не мог предоставить им убежище, а с каждой минутой желание росло, и оба дрожали от любого прикосновения, от каждого взгляда.

Заходили они в безлюдные подъезды, поднимались на пыльные чердаки, и каждый раз кто-нибудь спугивал их, как мартовских котов. Наконец И.О. вспомнил об одном нежилом подвале недалеко от бульваров, и они бросились туда – подающий надежды журналист и красивая замужняя дама. И надо же так случиться, что этот подвал оказался занят другой, более счастливой парой! Как они расстроились! Чуть не выли от досады, и уже тогда были готовы на все – где угодно, как угодно, лишь бы нашлось хоть какое-нибудь прикрытие. Было еще очень рано, часов девять вечера, вышли они на бульвары – шум, гам, веселье, и глядь, видит он двор своей редакции – большой, просторный, с боков стены высокие, у стены плющ растет, или хмель, в общем, нечто, прикрывающее жалкими лохмотьями эту стену; рядом высохший тополь, а перед самой стенкой – большая лужа – так что под плющ надо прыгать через нее. Эта-то лужа и показалась И.О. неприступным рвом, который их временную крепость из плюща с одной стороны, высохшего тополя с другой и облезлой стены с третьей отделяет от праздничной столицы. Прыгнули они через лужу, спрятались у дерева, – а вокруг дети галдят, все-таки самый центр Москвы. Пристроились они там кое-как, обоим даже и не верится, до того истерзались, бедные, – торопятся, руки трясутся, глупо так и виновато улыбаются, помогают друг другу, стукаются головами... Нелепо, смешно, стыдно и при всем этом даже как-то трогательно.

И только они начали, в самый "момент стыковки", как говорили в "конторе", раздался грохот, и все вокруг озарилось ярчайшей вспышкой. Атомная война!!! – в ужасе мелькнуло в мозгу И.О., и только когда через секунду послышался счастливый вопль детей, он все понял – салют!! В честь Первого мая! И вокруг стало так ярко, так ослепительно ярко, в сто раз светлее, чем днем, – стреляли где-то совсем недалеко, и все ракеты вспыхивали и рассыпались прямо над двором редакции! Дети орали и прыгали, а И.О. с ужасом осознал, что они – растерзанные, полуголые – оказались в центре старух и детей в самой что ни на есть дикой и немыслимо катастрофической позе! Но страшнее, безумнее и невероятнее было то, что хмель или плющ при ярчайшем свете ракет куда-то исчезал! – а пресловутая лужа громадным рефлектором удваивала силу света, и, точно на киносъемках супермюзикла с громадной массовкой, освещала двух кинозвезд – они, сжавшиеся в комочек, походили на Адама и Еву, застигнутых Господом врасплох – громы! молнии! – еще секунда, и они с позором будут изгнаны из Рая, и первый милиционер при стечении злорадного люда препроводит их в кромешный Ад ближайшего участка.

Но разве для этого они так долго страдали? На втором залпе оба сообразили, что в то время, как все вокруг освещалось, счастливый народ смотрел вверх, на салют, на сами вспышки, так что надо было на несколько секунд замереть, притаиться и любоваться вместе с трудящимися первомайским фейерверком, а уж когда после вспышки наступала жуткая тьма, тут-то и было самое время нажимать на все педали. Да... Много лет прошло с того праздничного вечера, но каждый раз, когда в этот день И.О. слышал залпы салюта, он с радостью вспоминал эту отважную чью-то жену и с удовольствием отсчитывал до пятого залпа! (Кто знает, может быть, она в это время тоже считала?)

Его полусонные воспоминания были прерваны легким похлопыванием по плечу – таким знакомым и отвратительным, что сердце у И.О. застрекотало, как пулемет, – он забыл, как и всегда забывал в первые годы после получения московской прописки, если вдруг сталкивался где-нибудь с милиционером, что уже имеет право спокойно ходить по Москве, что его уже не могут посадить на два-три дня в отделение, что у него не будут "отбирать" подписку о выезде из Москвы в течение сорока восьми часов, – в этот момент он даже не сразу вспомнил, что в кармане у него заграничный паспорт, приводящий в благоговейный трепет любого блюстителя закона, и стал придумывать, как прежде, всевозможные спасительные увертки – а что если заговорить с ним по-румынски или, скажем, по-английски? что если выдать себя за иностранца?

"Молодой человек! – услышал он суровый голос и только тут вспомнил, что бояться ему нечего, вздохнул и приготовился даже чуть-чуть поиздеваться над этим неопытным милиционером – разве по его фигуре да костюму не видно, что он из-за рубежа? – Уж не ждете ли вы обратного поезда в Бухарест? Или в Варшаву? Или сразу в Париж?" – "Мишаня! – заорал И.О. и бросился в объятия к другу, не давая, однако, поцеловать себя. – Как же ты узнал, что я здесь? Что я приезжаю?" – "А я звонил", – хохотал в ответ Мишаня. "Кому? Куда?" "В Бухарест, Федоровскому!"

Удивительно непонятными, равнодушными и даже черствыми могут порой оказаться самые близкие люди! Вместо того чтобы хоть как-то облегчить страдания друга, Мишаня тут же, идиотски улыбаясь, стал показывать И.О. какой-то засохший прыщ на животе, уверяя, что он тоже подцепил это у одной девицы из Горького. Больше всего И.О. расстроило именно то, что целый месяц ждал он встречи с другом, чтобы излить ему душу, увидеть в глазах глубокое сочувствие, а вместо этого Мишаня начинает ломать комедию. "А знаешь ли ты, – говорил он, закуривая и пресекая жестом всякую попытку И.О. вставить хоть слово, – что по теориям древних индусов человек умирает и воскресает несколько раз в секунду, ну, предположим, двадцать четыре раза, – чем не кинематограф? – а так как умирания и воскрешения происходят мгновенно, то, естественно, человек не замечает резких переходов и убежден, что существует непрерывно. Несколько расширив и распространив эту идею на медицину, я вывел один замечательный закон: мы все заболеваем всеми существующими болезнями, особенно такого рода, каждую секунду и так же (или почти так же) быстро вылечиваемся сами собой. Но... – тут Мишаня поднял палец и хищно сверкнул глазами, – в какой-то определенный момент вот это самое "почти" резко уменьшается! Двадцать четыре раза в секунду ты получаешь порцию этого, но избавляешься от него... ну, предположим, два раза – вот тут-то ты и начинаешь кое-что замечать: думаешь, у тебя язва, то, се, голова болит, на душе скверно, а на самом деле всего этого нет! Это только кажется. То есть это, конечно, есть, это всегда есть!.. Но... оно само проходит. Первая прямая пройдет, ты делаешь круг, выходишь на вторую прямую, затем – опять круг, но со всякими препятствиями". – "Вот тут-то и отваливается нос..." "Э-э-э, нет! – вскричал счастливый Мишаня. – И вот тут это само проходит! Бесследно! К примеру, я болею каждый год по нескольку раз! И, как видишь, ничего. Только не очень доверяю всяким справочкам. Вон, глянь-ка, – и Мишаня вынул из бумажника справку. – Вот тебе анализ моей крови, не смотри, что здесь все реакции отрицательные. Зато видишь, вот тут какая закорючка торчит? О, это неспроста!"