Текст книги "Скверные истории Пети Камнева"

Автор книги: Николай Климонтович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

В пейзаже хороши и церковь, и детская коляска

Поскольку милиция, по наущению Галины Борисовны, как именовали в те годы в интеллигентских круга КГБ, продолжала охоту на Петю, ему пришлось последовать совету участкового и снова отправиться в экс-пере-дицию все от того же сердобольного академического института, своего рода круговая порука образованного класса: устраиваться на постоянную службу Петя решительно не желал. Он хотел оставаться тунеядцем и бродягой, его манили новые дальние путешествия и опасные приключения. Понятное лермонтовское устремление ранней молодости: прочь от вас, на Кавказ. А уж в семидесятых годах прошлого века эскапизм вообще был в моде у нервных и чувствительных городских юношей, многие из которых, как и Петя, являлись изгнанными комсомольскими бурсаками, не желавшими мириться с порядками университетов, провонявших партийным духом. И многие молодые люди того поколения так и сгинули, спились или погибли, где-нибудь в Сибири или на Сахалине, куда отправлялись по своей воле, в попытке спрятаться от советской власти, от немытой России, в каких-нибудь дальних углах и на забытых окраинах империи, где, как они предполагали, жизнь была чище, а власть дальше.

На сей раз Пете опять подфартило – устроиться лаборантом, но в противоположном от Каспия направлении, на Севере. И уже в декабре

Петя сидел в купе фирменного поезда Арктика. Когда он уезжал, в

Москве стоял тридцатиградусный мороз. Воняющий гарью промерзлый

Ярославский вокзал клубился паром, вырывавшимся из зала ожидания и из дверей вагонов мурманского поезда, готового к отправлению. Кто-то из приятелей одолжил Пете старые отцовские летные унты. У него самого имелся овчинный тулупчик, привезенный некогда из Кургана, последняя память о его невесте Альбине Васильевне Посторонних. В вагоне было холодно, как в карцере. Под Москвой в окошко, если отодвинуть застывшую занавеску, была видна еще обычная разруха, какие-то косые домишки, нищенские переезды, сиротливые семафоры. Но ближе к Вологде уж ничего не было видно, все пропало в снежном мареве, черно-белый лес тесно придвинулся к самому полотну. Петя выпил с попутчиками свою водку, потом их спирт, залез на верхнюю полку прямо в тулупе, потому что вдоль вагона гуляла поземка. Но, когда поезд добрался до Кольского полуострова, после суток с лишним пути Петя сошел темненьким северным деньком на станции Апатиты. На перроне была слякоть, здешний народ щеголял в легких ботиночках, и, пока Петя добирался до местного филиала Института физики Земли, он запарился и взмок в своем приполярном обмундировании.

В лаборатории, где Пете предстояло следить за лентой самописца, присоединенного к какому-то геофизическому прибору, добродушные трезвые мэнээсы встретили его приветливо. И один, в ободранном свитере, с бородой под Хемингуэя, успокоил, что, мол, работа непыльная. Его определили в милую деревянную гостиницу, пахшую свежей краской, оструганной доской и как будто Новым годом. В комнате стояло четыре кровати, но никто не жил. Я чувствовал себя

Чуком и Геком одновременно, пытался потом передать свои северные ощущения Петя.

За два месяца Петиного пребывания в этом чудном, уютном, какой бывает только северная провинция, заснеженном городке, лишь однажды в его номере ночевал чубастый маленький геолог, кандидат, кажется, наук, возвращавшийся после поля, из партии в Ленинград. Как все случайные попутчики, и этот был разговорчив. Он рассказал Пете, что женат одиннадцать лет и ни разу жене не изменил. Казалось, он жалеет об этом факте, что не мешало ему тихо гордиться своим постоянством.

Впрочем, он был тревожен, скорее всего, он не мог с уверенностью сказать то же про свою супругу, дожидавшуюся мужа в городе по полгода. К тому же помимо своей девственности, геолог оказался непьющим, что было уж вовсе несусветно. Утром квартирант сгинул, как не было, и Петя опять оказался предоставлен самому себе.

Кроме номера в гостинице, в полном Петином распоряжении оказался еще и вагончик за городом, на полигоне, как здесь говорили, там стояли какие-то антенны, а иногда оттуда запускали зонды. Петя стал наведываться туда, чтобы наблюдать северное сияние, кипятил на плитке воду в чайнике, заваривал круто, делал бутерброды с салом и чесноком на черном хлебе, запивал сладким чифирем, закусывал шоколадом. На полигоне Петя застал однажды некрасивую девушку с красивой фигурой и длинным лицом мечтательницы. Он предложил ей чая с водкой, от водки она отказалась. Выяснилось – она спортсменка-горнолыжница, катается на трассе в Кировске, это недалеко, и ждет своего парня, служащего в армии. Это умилило

Петю, до того он слышал о верных солдатских подружках только в бравурных песнях советских ВИА. Вот и Мяйле ждет его в Вильнюсе, как солдатская невеста, хорошо.

Он, разумеется, решил написать повесть об этом своем северном приключении, но для начала сочинил витиеватое, сбивчивое письмо и отправил его в Вильнюс, на Большую землю, так сказать. В письме Петя писал, что Север не такой холодный, как можно было бы предположить.

Наверное, потому, что здесь очень сухой воздух. В ресторане кормят котлетами и эскалопами из оленины, очень красивые жены мурманских моряков приезжают сюда гулять по субботам потому, наверное, что здесь их никто не знает, и они могут повеселиться анонимно. Вот только гулять им не с кем: мужской контингент редок и пьян. Наверху, в горах, на плато Росвунчор, добывают апатитовую руду открытым способом, то есть взрывают породу тротилом, а потом сгребают на огромные самосвалы, одно колесо которых больше Петиного роста.

Тяжело груженные машины идут вниз по смертельному, обледенелому серпантину, и на обочинах красуются плакаты водитель, помни, тебя ждут дома. Несмотря на это напоминание, у подножья горы – большое кладбище. На плато, конечно, есть и простые работяги, трудящиеся вахтовым методом: их забрасывают наверх на две недели специальным лифтом, потом спускают вниз, и вторые две недели они пьют в своем общежитии портвейн ящиками. Этим тоже не до морячек. Так что тем остается в своей девичьей компании пить фужерами шампанское, а потом танцевать в кружок темпераментные танцы под музыку ВИА, выписанного с Украины. Наибольшим спросом пользуется плясовая Наш адрес не дом и не улица, наш адрес Советский Союз. И еще одна, тоже зажигательная, но вполне таинственного содержания: остался от тебя на память у меня портрет, твой портрет, работы Пабло Пикассо.

Подумав, Петя не стал кланяться Руте, но в ответном письме Мяйле получил-таки от нее привет.

Я нигде не упомянул, что среди многих своих амурных и литературных занятий, Петя успевал заниматься фотографированием. Скажем, у него получился отменный портрет тринадцатилетней Лизы, и это фото с тех пор висело в рамке под стеклом в кабинете профессора Камнева, который мог одновременно гордиться и талантами сына, и красою дочери, по нынешнему идиотскому выражению рекламного происхождения,

в одном флаконе. Петя много снимал и на пленере, и некоторые его пейзажи были хороши. Мне особенно понравился один, когда Петя, с неохотой уступая моим приставаниям, показал как-то свои ранние снимки. Он признался, впрочем, что и сам любит этот пейзаж и даже пытался использовать его описание в одной незаконченной повестушке.

На этом фото была изображена осень на Воробьевых горах, листья в лужах на тротуаре, скособоченная благодаря выбранному ракурсу церквушка, святящая сквозь голые ветви, а на переднем плане слева – детская коляска, от которой отвернулась женщина, в попытке спрятать от ветра лицо за поднятым воротником развевающегося пальто.

Этот лирический, хоть и тревожный снимок, кажется, вполне отражает романтический настрой раннего Пети. Во всяком случае, так и не дописанная повесть называлась Осенний пейзаж с церковью и детской коляской. Кажется, посвящена она была еще не состоявшемуся, по сути, роману с Мяйле, то есть являлась лирической исповедью по неостывшим следам. Но скорее это было как бы развернутое любовное послание, поскольку к героине повести герой-рассказчик обращался на

ты. Когда я получил доступ к архиву Пети, который предоставила в мое распоряжение Лиза, я не нашел эти две большие тетрадки, похожие на гроссбухи, исписанные невозможным Петиным почерком, которые когда-то он мне показывал, грозясь повесть дописать. Возможно, они пропали на обыске, а может быть, Петя сам их выкинул: он в последние годы выбрасывал свои многочисленные незаконченные рукописи, окончательно изверившись в своем писательском призвании и спокойно констатируя, что все, что останется после него, никому не будет нужно.

Зато я обнаружил шесть писем Мяйле к нему. Два – в Апатиты,

Центральная почта до востребования, четыре более позднего времени.

Вот первое, написанное под Новый год. Заметим сразу, начинается оно обещающим обращением любимый. И дальше: далеко ты уехал, я только вчера получила от тебя письмо и сейчас интересуюсь прогнозами погоды, и если можно им верить, то там даже теплее, чем у нас.

Наверное, Пете приятнее, чем метеорологические замечания, был финал: Петя, я все время вспоминаю тебя, наши встречи и твои разговоры, мечтаю о будущих, люблю тебя и очень, очень жду. Целую

М. Была и приписка: Рута тебе много раз передавала привет. И кто скажет, что это писала не влюбленная женщина, тот ошибется. Но и особой страсти в этих строках нет. Но вот второе: Любимый, здравствуй! Я необыкновенно благодарна тебе за слова, которые ты подарил мне. Ты даже не представляешь, как я тебя люблю и как скучаю по тебе. Даже во время прощания на вокзале я до конца не понимала, как мне будет плохо. Милый, мне очень хочется побыстрее тебя увидеть, есть много о чем рассказать, а письма, ужас как трудно мне их писать. Ты напиши хоть ориентировочно, когда покинешь свое северное пристанище, зная дату, будет легче тебя ждать, хотя, пока я тебя не увижу, вряд ли мне будет спокойнее: трудно представить, с каким нетерпением я тебя жду. Хороший мой, вспоминай обо мне чаще. М.

Чувствуя неловкость, но и оправдывая себя тем, что биографу позволено копаться в чужих интимных посланиях, я пытался вообразить, с каким чувством молодой Петя читал эти строки. Ну волнение, чувство удовлетворения мужского тщеславия, нежность, наверное. Но подозреваю, зная Петю много лет, все эти уверения в любви, которых многие мужчины, сужу по себе, за всю жизнь так и не дождались и никогда не услышали, он уже тогда, в младые годы, принимал не просто как фигуры речи, но – как должное. Ведь это он сказал мне, я уж упоминал, я не ее полюбил, я полюбил Литву. Да и все дальнейшие события подтверждают это предположение.

Скажем, когда в начале марта Петя вернулся в Москву, он, продолжая в письмах любовный диалог с Мяйле, не стал увольняться, потому что тут же оформился в новую экспедицию, на этот раз в Среднюю Азию. Зная

Петину непоседливость и готовность к авантюрам, объяснить тот факт, что он не съездил хоть на несколько дней в Вильнюс, можно только одним обстоятельством: ему не слишком хотелось туда ехать. В Москве он покружился в богемном вихре, оформил документы на заочное отделение и, сдав походя какие-то недостававшие зачеты, оказался на третьем курсе: летом ему предстояло еще кое-что сдать и перейти на четвертый. Конечно, он звонил в Вильнюс, клялся в любви, но уже в начале апреля гулял по городу Фрунзе и даже из спортивного интереса купил у фонтана на площади Ленина по сходной цене баш анаши, что хватало на добрых четыре косяка: при том, что Петя никогда не

наркоманил всерьез, предпочитая традиционный православный способ получения кайфа. Два месяца он питался бараньим лагманом и печеной форелью, поднимался на альпийские луга, любовался снежными хребтами

Алатау, купался в ледяной воде озера, прогревавшегося днем лишь сантиметров на пять, наблюдал, как киргизские селянки в разноцветных косынках собирают мак на полях, оцепленных русскими автоматчиками, видел мусульманские похороны, когда мужчины бегом тащат завернутого в саван покойника к белому склепу. И читал письма возлюбленной:

Любимый мой! Я тебя очень-очень люблю. Иногда я просто с ума схожу без тебя, дни такие длинные, ночи тоже, и их еще так много. Петя, все мои желания, мечты, планы связаны только с тобой, но, когда я начинаю пересчитывать дни, оставшиеся до нашей встречи, я прихожу в ужас – как еще долго ждать. Для меня уже ничего не может измениться, но все же, когда ты уезжаешь… Я чуть не со слезами читаю эти строки, но бесчувственная скотина Петя, полагаю, пробегал их мельком. Этакая печоринская пресыщенность, байроническая, б…, поза. Это ж надо было так вскружить голову бедной девице! Но вот другие ноты, видно, Петя в своих письмах стал давать уроки в тишине: Любимый, очень внимательно прочитала твое письмо. Не скрою, родные эмоции оно во мне не вызвало. И я много думаю о нас…

Хочется сказать: беги, милая, потому что Петя, очевидно, стал остывать. И, по-видимому, принялся делиться своими сомнениями, так сказать метаниями измученной души, как пишут дурные лирики. Потому что письмо Мяйле заканчивается так: Хороший мой, я тебя люблю и верю в твои способности и силы, в твою удачу, и, если мы по-настоящему хотим быть вместе, мы сможем понять друг друга. И наконец: Милый, я твои письма готова читать с утра до вечера, но, к сожалению, ты меня ими не балуешь. Дальше следует пресный отчет о том, как они с Рутой ходили в кафе, что-то о трудоустройстве, вряд ли Петя дочитал это письмо до конца. Однако в июле он оказался в пансионате в Паланге, куда Мяйле им загодя достала путевки.

Это предприятие отдыха представляло собой ряды железных бочек, прижатых одна к другой и стоявших под соснами. В каждой бочке было по две кровати. В первые два дня у них за стенкой кто-то неутомимо трахался, смачно, со стонами. Когда Петя, перебравшись в постель

Мяйле, наконец, впервые вошел в нее, она, после того как он отвалился на спину, сказала, что да, она была уже не девушка, у нее был парень на третьем курсе, но, когда познакомилась с Петей, она с ним порвала. Но Пете на все эти гинекологические подробности после истории с мнимой девственностью Альбины Посторонних было решительно наплевать. Нет, он не был таким простаком, чтобы вообще не верить женщинам, но полагал, что в некоторых сферах от них трудно ждать искренности. И сказал в ответ, что предлагает ей пожениться.

Потом он рассказывал, что решительно не помнит, зачем он это сказал и с какой целью потом на Мяйле женился. Может быть, на него подействовала экспедиционная жизнь и ее нежные письма, и после полки в тесной, душной каюте с иллюминатором, который нельзя было открывать, и спального мешка, в котором можно было вечером обнаружить скорпиона или тарантула, после раскалившейся за день брезентовой палатки Пете захотелось отведать супружеских перин, его выражение. Кроме того, Мяйле была очень красивая женщина. Но нет, это было бы слишком просто. Скорее при всей своей энергии Петя все-таки был измотан и мечтал перевести дух. Возможно, подсознательно он тяготился и своим социальным изгойством, беготней от армии и милиции, и в нем проснулось чувство самосохранения.

Действительно, как это ни странно, когда Петя женился, все как-то улеглось и сложилось. Хоть и не надолго, к спокойной семейной жизни

Петя оказался совершенно не готов. Но тогда, получив согласие, Петя вернулся в Москву, где в одноименном универмаге продавец вынес ему из-за кулис отдела мужского платья вполне приличный итальянский темно-коричневый костюм-тройку, правда, с искрой. У Пети это был первый в жизни парадный костюм, и он без сожаления переплатил продавцу сорок рублей, которые тот потребовал, поскольку костюм якобы был уже отложен. Венчаться Мяйле не позволили родители, потому что отец устроил ее экономистом в закрытый институт, и если бы там о венчании узнали, – Вильнюс маленький город, – ее бы выгнали. Петя не огорчился, потому что венчаться в костеле он все равно не стал бы, хотя ему так нравились звуки органа.

Медовый месяц молодые провели в Кишиневе, где так хорошо дышится осенью: в специальной партийной гостинице им зафрахтовал номер один из молдавских аспирантов Петиного отца. Они ели жаренные по-парижски каштаны, запивая местным Совиньоном. После любви в номере они шатались п каса марам, поглощая жаренное на гратаре мясо по несколько порций в день на каждого. Они ходили в местный театр оперы и балета слушать молдавскую приму Биешу, а также на Лебединое озеро. Биешу пела отменно, но с балетом не ладилось: кордебалет, казалось, думал не о танце, а как бы не упасть. Если в этом городе так же было и в пушкинские времена, вспоминал потом благодарный

Петя, то трудно понять, отчего Кишинев тогда служил местом ссылки.

Впрочем, с этим городом у Пети навсегда оказалось связано одно неприятное воспоминание: молодая жена стала к месту и не к месту повторять ты слишком много пьешь. Потом выяснилось, что ее папаша некогда шибко зашибал, лежал в клинике, зашивался, опять развязывал и угомонился лишь тогда, когда ему сказали, что он так и останется капитаном. Он завязал, дослужился до подполковника, но жена-грузинка, нынешняя теща Пети, этого никогда так и не смогла забыть: грузинские мужчины никогда не страдают славянским недугом, называемым запой. Возможно, она и давала дочери уроки бдительности по этой части. А ведь я пил только вино, вспоминал потом Петя обиженно. Что не помешало Пете, когда им устроили экскурсию в винные подвалы, налакаться-таки хересом вдрызг, что, впрочем, и входило в программу принимающей стороны.

Поздней осенью Петя увозил жену в Москву. Теща провожала их в

Вильнюсе на вокзале. Перед этим Петя выпил в компании непьющего тестя две поллитровки под тещины сациви с орехами и драники со сметаной, пришел в разудалое настроение и в последний момент выскочил из вагона на перрон, встал рядом со своей новой мамой и принялся махать рукой медленно уплывающей от него молодой жене, как бы ее провожая. После этой веселой шутки теща бурно разрыдалась, будто предвидя незавидную участь своей дочери в далекой и чужой столице. Что ж, материнское сердце не обманешь. Но Петя в последний момент вскочил-таки на подножку, а там отправился в вагон-ресторан, выпил еще грамм триста водки, а ночью упал в проход с верхней полки, не получив ни единой царапины, хотя трезвый человек при таком падении свернул бы, наверное, себе шею. В Москве он продолжал пить и гулять, не изменяя своим холостяцким привычкам. Бедная Мяйле тихо жила в чужом доме, с ней были приветливы, она чувствовала – притворно. Впрочем, иногда Петя гордился супругой. Приятель его отца со школьных еще лет, автор либретто для оперетт, пригласил всю семью

Камневых на его премьеру. Сидели в директорской ложе, и Петя, пока не погас свет, мог убедиться, как эффектна его жена: все мужчины в зале не сводили с нее глаз.

У Пети часто бывали гости. Напиваясь, он устраивал нелюбимой жене сцены ревности, она и впрямь строила глазки знакомому актеру, который умел сноровисто играть на дудочке. Актер был евреем из

Кишинева, но носил фамилию Иванов. Потом он благополучно отбыл в

Израиль, отбив-таки жену у одного поэта, тоже Петиного знакомца.

Изменял Петя жене чуть не на ее глазах. Но в Литву больше не ездил.

Мяйле изредка заговаривала с Петей о его пьянстве, тот, как заправский алкоголик, то и дело обещал притормозить. Мяйле писала матери, что муженек катится вниз. Наверное, со стороны так оно и было: Петя очень много пил. Потом он рассказывал, что его остановило. Он где-то случайно прочел, что у наркологов есть такой признак алкоголизма: пьющий человек начинает понижать социальный уровень общения, выпивая во все более непритязательных компаниях. Я с ужасом вспомнил, рассказывал Петя, что однажды у магазина согласился выпить на троих с какими-то незнакомыми алкашами.

Так молодая семья дожила до лета, Петя снял дачу в Тарусе. Точнее, он снял ее в доле с матерью: Елена Петровна с Лизой проживут там первую половину лета, Петя с женой – вторую. Конец июля выдался жарким, и они каждый день ходили на Оку окунаться. Однажды они сидели на берегу, рядом мирно отдыхало некое семейство – совершенно среднестатистическое: глава семьи лет тридцати пяти, по виду – инженер из НИИ, жена бухгалтерского типа и невзрачный сын лет десяти. От скуки Петя подглядывал за ними. Мать семейства неутомимо командовала домочадцами, запрещая мальчику прикасаться к ластам, потому что сегодня большое течение, что было правдой: наверное, в верховьях накануне прошли дожди. Мужу же она не позволяла опохмелиться. Как мог понять Петя, подглядывавший за ними из-под панамы, у мужика была припасена четвертинка, но жена не позволяла ему отглотнуть, потому что пьяным нельзя лезть в воду. Это в целом верная заповедь на сей раз сыграла с этой женщиной трагическую шутку: муж полез в холодную воду, не опохмелившись, и там у него остановилось сердце. Его вытащили на берег уже мертвым. Мобильных телефонов тогда не было, кто-то сбегал за тарусскими спасателями, они приплыли на катере, уложили туда мертвое тело, прикрыли брезентом. Жена, казалось, не сразу поняла, что в один миг, пожалев пятьдесят грамм водки, лишилась и мужа, и отца своего ребенка, а когда поняла – страшно, по-волчьи, завыла. Она шла по берегу, воя и таща за руку ошарашенного мальчика, забывшего с перепугу на траве свои ласты, а по воде тихо плыло тело главы еще недавно, пять минут назад, не слишком счастливой, но обыкновенной полной семьи. Вот видишь, сказал Петя Мяйле назидательно, к чему приводит женское упрямство. Не сказав лишь, что решил с ней развестись. Впрочем, в разговоре с отцом, который, узнав об этом его намерении, решил вразумить сына-шалопая, Петя объяснил: понимаешь, она красивая, на нее оглядываются на улицах, но мне с ней страшно скучно, с ней я ничего не напишу. И Камнев-старший не нашелся, что возразить.

В день развода Петя повел Мяйле в ресторан Узбекистан отметить. Гуляют же комсомольские свадьбы, объяснил он бывшей жене, а у нас будет комсомольский развод. После ресторана они поехали к ней на квартиру, которую ей снял Петя, и провели самую прекрасную ночь за все время знакомства. Ты меня развратил, шептала Мяйле, не переставая кончать, – по-видимому, любовником Петя был много более завидным, чем мужем. Знаешь, говорил потом мне

Петя, у меня несколько раз было так, что самая последняя ночь была самой лучшей. Возможно, именно после таких ночей им овладевала та самая донжуанская жажда побега, единственного подвига любви, из смутного опасения, что так больше не будет. Ранней весной, уже будучи свободен, он повстречал Иру. Свою вторую жену.